Текст книги "Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)
© Перевод Я. Шуман
Дом Катита стоял на лесной опушке, довольно далеко от шоссе, поэтому здесь редко можно было увидеть чужого человека. Хозяйство было небольшое: вся площадь его составляла двенадцать гектаров вместе с покосом, пастбищем и ни на что не годным куском болота, которое с северной стороны вклинивалось в землю Катита. Три дойные коровы, несколько свиней, овцы и кое-какая птица составляли все богатство маленького хозяйства. Сам хозяин, Екаб Катит, был человек незаметный – невысокого роста, жилистый, костлявый, преждевременно сгорбившийся. Когда он в субботу сбривал бороду, то выглядел еще довольно молодо – вряд ли ему дали бы больше сорока лет, потому что волосы его слегка вились и в них не видно было ни одной серебряной нити, – но к середине недели, когда на лице пробивалась щетина – почти вся белая, – хозяин старел по меньшей мере лет на десять.
У него была жена Кристина, тихая и скромная труженица, сын Карлуша, которому весной исполнилось пятнадцать лет, и дочка – маленькая Ильзочка, года на четыре моложе своего брата.
Карлуша этой весной окончил основную школу и стал хорошим помощником отцу на полевых работах. Учитель, правда, говорил, что у мальчика есть способности и следовало бы его учить дальше, но это не совпадало с планами семейства Катита, поэтому Карлуше пришлось остаться в отцовском доме, которому ведь понадобится когда-нибудь новый хозяин. Ильзочку – ту можно и учить, если у нее будет желание. «Принуждать не нужно», – говорили родители.
«Разве плохо жить на своих двенадцати гектарах? – думал Катит. – Если будешь работать, хлеб, кусок мяса и одежда найдутся. Ты сам в своем доме хозяин и владыка, никто не сидит на твоей шее. Дети воспитываются в твердых правилах, и, когда ты состаришься и обессилеешь, твоя старость будет обеспечена».
По границе усадьбы Катита протекала маленькая речушка, она кишела раками, да и рыбы хватало. За березовой рощей темнели строения соседа, немного подальше виднелась группа других построек – там жил лесник со своей семьей и целой сворой собак. Правда, здесь не открывались далекие и просторные виды. Горизонт, очерченный лесом, холмами и рощами, был довольно узок. Но что дает человеку простор? Он не накормит, не напоит, домой его не унесешь. Все это только выдумки и фантазии.
Катит был самым тихим и уживчивым человеком во всей волости; может быть, потому соседи прозвали его Пелите [19]19
«Катит» – по-латышски означает «кошечка», а «Пелите» – «мышонок».
[Закрыть]. Иногда даже так и обращались к нему, и он не думал обижаться – ведь люди этим не хотели его унизить или высмеять. Никогда ни с кем он не вступал в пререкания, никогда никому не навязывал свои мнения. Уступчивый, смиренно-приветливый, прожил он свою жизнь и выработал свое собственное отношение ко всем превратностям судьбы. Он был убежден и пытался разъяснить своей семье и другим, что с каждым человеком можно ужиться, потому что в каждом человеке, по мнению Катита, заложено что-то хорошее и доброе. Нужно только уметь найти это хорошее и отыскать подход к нему, даже если человек запрятал его за десятью замками.
Никогда Катит не ответил никому злом на зло или грубостью на грубость. Его терпение и смиренная приветливость обезоруживали даже самых грозных людей, и они разговаривали с ним приветливее, чем со всеми остальными.
– Что посеешь, то и пожнешь… – имел обыкновение говорить Катит. – Какой мерой будешь мерить сам, такой и тебе отмерят.
В волости его считали честным, но недалеким человеком, потому что большинство людей не в силах было понять, почему Катит, за всю жизнь не сделавший вреда ни одному живому существу, держался так робко и униженно, точно он был виноват перед всем миром. Были даже такие, что считали его подхалимом, рабской душонкой. До Екаба Катита эти пересуды не доходили, поэтому он продолжал жить в мире вечного согласия, воздвигнутом им в своем воображении.
Он остерегался делать что-либо такое, что нравилось бы одним, но могло не понравиться другим. Когда существовали различные партии, он держался в стороне от них и отдавал свой голос на выборах в сейм каждый раз за другой список. В годы диктатуры Ульманиса начальник местных айзсаргов Друкис, один из самых зажиточных хозяев (а брат его был одним из директоров земельного банка), пригласил Катита вступить в айзсарги. Катит сердечно поблагодарил за высокую честь, оказанную ему Друкисом, но в айзсарги не пошел, – а те имели право носить мундир, оружие и всячески вмешиваться в жизнь своих соседей. Он сослался на занятость, слабое здоровье, низкое образование, умолял не сердиться на него за это и в конце концов отделался от Друкиса.
«Так нельзя… – думал он. – Если вступлю в айзсарги, что обо мне подумает беднота? Будут насмехаться надо мной».
В 1940 году, когда в Латвии установилась советская власть, Катита хотели избрать членом волостного исполнительного комитета. И опять он умолял, ссылался на слабое здоровье и низкое образование… и остался в стороне.
«Если буду работать в волостном исполнительном комитете, что подумают обо мне крупные хозяева? – рассуждал он сам с собой. – Скажут, что я присоединился к коммунистам».
По этой же самой причине, чтобы не огорчить волостных богачей, Катит не позволил сыну Карлуше вступить в комсомол, а Ильзочке – в пионерки, хотя они оба очень хотели этого.
– Мы с матерью прожили свой век без всяких партий и организаций, – пояснил отец. – И чем нам плохо? Разве мы от этого стали хуже других людей? Берите пример с родителей – это пригодится в жизни.
Летом 1941 года, когда началась война, Катит и не думал об эвакуации.
– Нельзя же оставить дом без хозяина, – говорил он. – Что станет с землею и скотиной, если мы уйдем на чужбину? Все пропадет. И почему мне нужно бежать? Я никому ничего дурного не сделал, и мне некого бояться. Если я не стану вмешиваться в политику, меня не тронут.
С большой сердечностью и задушевностью проводил он в далекий неведомый путь тех, кто уходил вместе с Красной Армией, – пожелал им всего наилучшего, счастливого пути и возвращения, некоторым из близких своих знакомых даже дал на дорогу по туеску масла и по кусочку копченого свиного окорока. И, надо сказать, он действительно от всего сердца желал им самого хорошего, но дом Катита все же стоит неизмеримо дороже, чем любая дружба. Поэтому Екаб остался на своем месте – твердый и непоколебимый в своем решении, как скала.
С пугливой, тихой улыбочкой ожидал он фашистскую армию. Дом Катита стоял довольно далеко от главных дорог, и можно было ожидать, что вражеские солдаты не сунут сюда носа. Так и случилось: прошла неделя, другая, и ни один оккупант не показывался во владениях Катита. И ему уже начало казаться, что все бури грозного времени промчатся, минуя этот остров мира и согласия, что удастся спокойно прожить бурные годы великой борьбы, не давая втянуть себя в орбиту ее и сохранив невредимым свой маленький мирок.
Когда прошла и третья неделя и никто не добрался до Катитов, Екаб сказал своей жене:
– Видишь, как хорошо, что мы ни во что не вмешивались. Теперь никто нас не трогает. И разве я не был прав: фашисты – такие же люди. Почему мы должны их бояться, как зверей?
Однажды из волостного правления пришло извещение, что Катиту на следующий день нужно явиться туда для получения наряда на гужевую повинность. Это распоряжение встревожило Екаба.
Что им там понадобилось, если они в самую горячую, сенокосную пору отрывают крестьянина и вызывают его в волостное правление?
Он долго вертел листок извещения и обстоятельно разглядывал подпись и печать. Волостным старшиной был опять старый Грантскалис – тот самый, который здесь распоряжался во времена Ульманиса. Одна только подпись с энергично вычерченным, удивительно извилистым хвостом занимала четверть листа. А какая точка была поставлена рядом с подписью! Попробуй такой не подчиниться – тогда и твоему благополучию точка.
Катиту очень не хотелось ехать. Он имел довольно туманное представление о том, что сейчас происходило и как жилось в оккупированной фашистами Латвии. Он совершенно не знал, как ему держаться, что следует говорить и как быть. Карлуша сказал, что на гужевую повинность мог бы поехать и он, совсем незачем отцу тащиться в такую даль в волостное правление. Вначале Катит почти согласился, но потом рассудил, что волостной старшина может дурно истолковать это и получатся большие неприятности.
Нет, нет, будет лучше, если он сам явится в волостное правление и покажется Грантскалису: смотрите, вот я прибыл по вашему распоряжению!
В конце концов решили ехать оба с Карлушей. Если они увидят, что гужевая повинность задержит их на несколько дней, один сможет вернуться домой и рассказать Кристине, в чем дело, чтобы она не тревожилась напрасно.
Они выехали рано утром, рассчитывая около девяти часов быть у волостного правления. Не зная, какое будет задание, Катит взял с собой лопату, топор и связку веревок.
Было теплое солнечное утро. В траве сверкали капли росы. В поле и кустах щебетали птицы, учились летать молодые скворцы, и, нужно отдать им справедливость, с неплохими результатами, – ни лисичка-сестричка, ни вышедший на охоту кот ничего не смогли бы поделать с этими представителями младшего поколения скворцов.
Кое-где крестьяне косили траву, используя утренние часы, когда коса лучше всего берет. Катит говорил косцам: «Бог в помощь», обменивался с каждым из них несколькими словами о погоде, здоровье и ехал дальше.
Карлуша давно нигде не бывал. Когда телега выехала на шоссе, мальчик с жадностью окинул взором обширный мир, раскрывшийся его глазам. Изредка на шоссе показывались гитлеровцы на мотоциклах, в автомашинах, некоторые на велосипедах. Карлуша смотрел на них со сдержанным любопытством. Екаб Катит, заметив фашистов, издали сдергивал с головы шапку, и когда они проезжали мимо, он усердно кланялся. Некоторые кивком головы или движением руки отвечали на его приветствие, другие подозрительно приглядывались к крестьянину, а иные даже не поворачивались в его сторону и проносились на большой скорости мимо. Крестьянин с улыбкой смотрел вслед им и комкал в руках мятую шапку – он не надевал ее до тех пор, пока немцы не удалялись.
Карлуша выехал без шапки. Его пышные светлые волосы золотились, освещаемые утренним солнцем. Мальчика временами одолевало чувство стыда за отца: что уж он так усердно кланяется этим фашистам? Как будто они были невесть кто или знали его! Наконец, он не вытерпел:
– Отец! Ты бы лучше сунул шапку под сено – тогда не нужно будет ее все время снимать. Смотри, как я… кто ко мне может придраться?
– Ты этого еще не понимаешь, – отвечал отец. – Если на мне не будет шапки, фашисты не увидят, что я их приветствую. Нужно, чтобы они это видели.
– Зачем?
– Они будут хорошо думать о нас.
– Не все ли равно, что они о нас думают. Они ведь с нами незнакомы и не знают, где мы живем. Что они могут нам сделать?
– Не говори так, Карлуша. В жизни всегда надо смотреть вперед, думать о будущем. Сегодня он проехал мимо тебя, завтра обстоятельства приводят тебя к нему, и он вспоминает, что вчера видел тебя на шоссе и что ты его благопристойно приветствовал. Тогда ему становится ясно, что ты порядочный, надежный и хорошо воспитанный человек, и он обходится с тобой хорошо. Но попробуй ты не приветствовать его… Нет, лучше всегда по-хорошему. Слушай меня, и ты не ошибешься.
Шоссе круто повернуло налево, как бы стремясь навстречу проселочной дороге, которая сразу же за поворотом соединилась с ним.
– Что это? – вскрикнул вдруг Катит и от неожиданности даже остановил лошадь. И хотя вблизи не было ни одного солдата, он опять снял шапку, и его взгляд не мог оторваться от какого-то предмета, видневшегося впереди – в остром клине, где соединялись шоссе и проселочная дорога. Теперь и Карлуша посмотрел туда, и от внезапного потрясения у него онемели ноги: на краю дороги у телефонного столба, рядом с которым в землю был врыт другой столб, соединенный с первым перекладиной, висел человек. Это был молодой парень, почти мальчик. Руки его были связаны за спиной конопляной веревкой, ноги босы. На нем были только штаны и синяя трикотажная рубашка. Мертвец медленно поворачивался вокруг собственной оси, раскачиваемый утренним ветерком. В соседней роще нетерпеливо стрекотали сороки. По пашне разгуливали вороны и издали наблюдали за повешенным.
– Отец! – закричал Карлуша и в волнении схватил отца за плечи. – Ведь это Рейнис Скуинь!
– Это тот комсомолец? – спросил Катит. – Тот самый агитатор, что приходил к нам во время выборов?
– Да, отец… тот самый, – шептал Карлуша. – Он только на два года старше меня. За что его… так?
Катит разом натянул вожжи и принялся хлестать кнутом лошадь. Хотелось скорее миновать это страшное место. Лошадь поскакала галопом. Когда дорога свернула в кустарник и виселица скрылась из виду, Катит пустил лошадь легкой рысью.
– За что? – ответил только теперь он Карлуше. – За то, что комсомолец. Теперь ты видишь, как хорошо, что ты не вступил в комсомол. Возможно, что и ты бы там висел. Теперь же тебя никто не тронет. Всегда надо слушаться старших.
– Но разве за это надо вешать? – продолжал Карлуша. – Рейнис Скуинь был самым честным парнем в волости. Он ни одному человеку не сделал зла. Как ты думаешь, отец, разве это справедливо… разве это хорошо?
– Они, вероятно, знают, зачем это делают, – уклончиво проворчал Катит. – А тебе я дам хороший совет: ты много не болтай об этом Рейнисе… что честный, хороший и тому подобное. Еще подумают, что вы дружили и еще неизвестно что…
– Но ведь действительно дружили!
– Кто теперь должен об этом знать? – сказал отец. – Этим ты только накличешь беду. Оставь теперь Рейннса в покое, ему больше не нужна твоя дружба. Лучше подумай, как самому сохранить шкуру.
Карлуша вздохнул и долго молчал. Колеса громко стучали и поднимали пыль. Дорога спускалась вниз, в ложбину, склон которой был покрыт густым ельником. Дальше за ложбиной простирался лесной массив; там, на противоположной опушке, находился дом волостного правления.
Карлуша опять вспомнил Рейниса. Почему он не ушел с Красной Армией? Вероятно, не успел…
Дорога свернула в лес. Могучие зеленые деревья стройно поднимались над землей, вытягивали свои ветви навстречу солнцу, и такой покой, такая торжественная тишина царила в лесу, как будто ему не было дела ни до каких мирских бурь. Внизу, под сенью высоких деревьев, прятался папоротник, то там, то сям, внезапно, как маленькое чудо, из моха выглядывал ярко-красный подосиновик или подберезовик. Покачиваясь, как на волнах, через дорогу перелетел дятел, а в кустах орешника оживленно прыгала рыжая белка, хозяйственно прикидывая на глаз, какой урожай орехов можно ожидать этим летом.
Посреди леса левая сторона дороги в одном месте круто обрывалась, образуя изрытый песчаный откос. На краю этого обрыва стояли пятеро мужчин со связанными за спиной руками. Целый отряд людей, вооруженных винтовками, автоматами и пистолетами, преграждал путь. Катит оторопел и хотел повернуть лошадь обратно или свернуть в сторону. Эта встреча ему не понравилась, он начинал кое-что понимать – слишком уж ясна была ситуация там, на краю обрыва.
«На расстрел привели… – подумал Катит. – Посторонний глаз в таких случаях нежелателен. Те, что с винтовками, не очень обрадуются нашему появлению». Среди пятерых, что стояли со связанными руками, Катит узнал своего двоюродного брата Яна Иесалниека. Это был человек примерно одних лет с Катитом, только гораздо выше его ростом. При советской власти Иесалниек работал в комиссии по землеустройству и национализировал у кулаков лишние, сверх положенных тридцати гектаров, земли. Говорили, что он принят в партию.
«Ах ты, неразумная голова… – подумал Катит про своего родственника. – И почему ты не уехал, когда видел, что приближаются гитлеровцы? На что ты надеялся?»
Катиту не удалось уклониться от встречи с вооруженной группой. Его уже заметили. В тот самый момент, когда он хотел повернуть лошадь в лес, его остановил повелительный окрик:
– Обожди, Катит! Езжай сюда!
По голосу Катит узнал начальника айзсаргов Друкиса. Он опять носил свой старый мундир.
– Не знаю, как быть, господин Друкис-.– отозвался Катит. – Лошаденка у меня пугливая… как бы не понесла. Еще убьет кого-нибудь.
– Езжай, езжай, Пелите! – смеялись айзсарги. – С тобой ничего не случится, а твоя лошадка нам скоро будет нужна.
– Я еду на выполнение гужевой повинности… – пояснил Катит.
– Вот и прекрасно, – сказал Друкис. – Тогда ты свою повинность здесь и отработаешь. Не беспокойся – я сообщу Грантскалису, что мы тебя задержали и дали другое задание. Ну, как тебе нравятся эти молодчики? – Он указал на пленных у обрыва. – Один краснее другого. Трудно сказать, кто из них самый ярый. Как тебе кажется? Да вылезай же из телеги, разомни ноги.
Катит отдал вожжи Карлуше и слез с телеги. Следуя приказанию Друкиса, он взглянул на тех пятерых, которые, ожидая решения своей участи, стояли со связанными руками на краю обрыва. Самым старшим из них был Иесалниек; он стоял посередине группы, выпрямившись во весь свой громадный рост, и с видом полного безразличия смотрел поверх голов айзсаргов, куда-то вдаль. Направо от него стоял молодой плечистый парень с непокрытой головой и босыми ногами, в сильно поношенных брюках армейского латвийского образца – синий кант свидетельствовал, что они принадлежали артиллеристу; рубашка парня разорвана была в клочья и пестрела пятнами крови. Рядом с ним, опираясь на атлетическое плечо соседа, стоял бледный тонкий юноша, почти мальчик: не нужно было быть особенно наблюдательным, чтобы определить, что они братья – один зрелого возраста, возмужавший, второй еще подросток. По другую сторону Иесалниека стоял небольшого роста усатый милиционер в гимнастерке с сорванными петлицами и крестьянин лет тридцати в домотканной серой одежде и в постолах. Лица всех, за исключением подростка, заросли недельной щетиной и казались поэтому хмурыми и грязными. Видно было, что люди успели пройти через такие страшные муки, что даже сознание приближающейся смерти уже не волновало их. Ни один из этих пяти человек не пал духом и не просил пощады ни словом, ни взглядом.
– Ну, Пелите, что ты скажешь? – заговорил Друкис. – Солидная компания, не правда ли? Через полчаса они будут у преддверия ада играть в карты: кто проиграет, первым полезет в котел с кипящей смолой.
Смущенный и взволнованный, Катит смотрел на обреченных на смерть людей и мучительно соображал, как бы уйти из этого страшного места, прежде чем айзсарги начнут стрелять. Но он ничего не придумал и чувствовал, что находится в полной зависимости от Друкиса. О каком задании он говорил? Можно будет гужевую повинность отработать здесь… значит, нечего и думать об отъезде, пока все не кончится.
Катит почувствовал, как все его тело покрывается холодным потом. Он не знал, куда девать глаза.
– Да… – бормотал он. – Ну, да… господин Друкис.
Друкис что-то надумал. Он подмигнул айзсаргам, усмехнулся и сказал Катиту:
– Ты не желаешь поупражняться, Пелите? Неизвестно, представится ли тебе еще когда-нибудь такая возможность.
– Как «поупражняться»? – Катит обалдело взглянул на Друкиса.
– Ну, так – возьми и пошли одного из них на тот свет, – ответил Друкис. – Вот тебе автомат, возьми его и открой огонь. Мишенью выбери любого из этих пятерых. Я бы рекомендовал тебе вон того, долговязого, который стоит посередине. Это Иесалниек – ты должен знать его.
Иесалниек, вероятно услышав, что говорят о нем, повернулся к ним. Несколько мгновений его спокойный, острый взгляд как бы мерился силой с растерянным, смущенным взглядом Катита, затем на губах Иесалниека мелькнуло подобие усмешки, и он отвернулся. Катит опустил глаза и тяжело вздохнул.
– Господин Друкис… – мямлил он. – Это большая честь, что вы так… мне разрешаете… но я ведь не умею стрелять. На военной службе не служил… получил белый билет. Я ничего в этих делах не понимаю. Только не сердитесь… Я бы охотно выполнил, но что поделаешь, если не обучен таким делам.
Друкис вытаращил глаза и сделал сердитое лицо.
– Что? Ты отказываешься? Ты пренебрегаешь большой честью, которую тебе оказывают?
– Нет же, нет, я только…
– Как «нет»? – закричал Друкис. – Ты не желаешь стрелять потому, что заодно с ними! Если так, становись рядом с этими пятерыми. Вместе отправитесь на тот свет!
– Господин Друкис, зачем вы так говорите! – умоляюще воскликнул Катит. Он не заметил, как Друкис, усмехнувшись, перемигнулся с остальными айзсаргами, не понял, что над ним потешаются. – Вы же знаете, что я за человек. Понимаю ли я что-нибудь в политике? Кто может сказать про меня что-нибудь плохое… я…
– Довольно, хватит… – отмахнулся Друкис. – Нечего тянуть. Становись рядом с ними. Ребята, помогите Пелите отыскать свое место.
Два айзсарга взяли Катита под руки, отвели в сторону от дороги и поставили у обрыва, рядом с подростком.
– Стой здесь и не двигайся с места, – пригрозили они ему и вернулись обратно.
Катит упал на колени и жалобно посмотрел на Друкиса.
– Я не виноват, господин Друкис. Ни с какими коммунистами я никогда не связывался. Я не пошел работать членом исполнительного комитета, мои дети не вступили в комсомол… Я всегда дружил с такими, как вы, господин Друкис. Ну, помилуйте меня, дорогой господин! Ведь я же честный человек, вы это знаете. Что я могу поделать, если не умею стрелять. Если бы умел, я бы не стал упираться, а сделал бы все по вашему приказанию… Простите меня.
Карлуша все это время сидел в телеге, и никто не обращал на него внимания. Когда отца поставили рядом с теми, кто был приведен на расстрел, сердце мальчика дрогнуло. Он не мог сдержаться и громко заплакал. Иесалниек, за ним милиционер посмотрели в его сторону, потом к телеге подошел Друкис и приглушенным голосом сердито прошипел: «Не ори, молокосос! Неужели ты не понимаешь, что это шутка? Твоего отца никто не собирается расстреливать… только немножко попугаем».
Карлуша замолчал и, пораженный, наблюдал за происходящим. Когда отец бросился на колени и, хныкая, начал упрашивать Друкиса, Карлуша почувствовал, что его заливает горячая волна стыда; пятеро, которым действительно предстояло умереть этим утром и которые знали о том, что они скоро умрут, стояли и спокойно смотрели на своих палачей, и никто из них не просил пощады, тогда как отец… он валялся в дорожной пыли и выпрашивал прощение, унижался.
В эту минуту Иесалниек еще раз посмотрел на Катита и проговорил так, чтобы все слышали:
– Стыдись, Екаб. Если уж нужно умереть, то умри так, чтобы твоим детям не приходилось краснеть за тебя. Что они могут нам сделать? – кивнул он головой в сторону айзсаргов, и его голос сделался громче; каждое слово, как пощечина, хлестало по лицам палачей, и они дергались и вздрагивали, как бы физически ощущая удары, а красные пятна на их щеках сменялись бледностью. – Расстрелять? Это они могут. Но уничтожить нашу правду, победить наше дело они не в силах. Они бессильны сейчас и во веки веков. Мы победим, настанет день, когда народ потребует отчета за все причиненные ему обиды. Ведь с нами партия и Сталин! Советский народ победит! А вы, мелкие кровожадные хорьки, вы не избегнете расплаты! Не долго осталось вам бесноваться!
– Что? Как? Ты осмеливаешься… – сиплым от душившей его злобы голосом захрипел Друкис. Он хотел кинуться на Иесалниека, его плечи тряслись от бешенства, но в эту минуту за поворотом дороги заревел мотор грузовика. Вслед за громадной машиной, наполненной солдатами, закручиваясь вихрем, неслось облако пыли. Заметив приближавшуюся машину, айзсарги отошли на обочину дороги. Друкис встал в положение «смирно» и приветствовал фашистов. Машина резко затормозила и остановилась рядом с повозкой. Карлуша на мгновение потерял из виду отца и остальных. Он дернул вожжи, проехал несколько шагов вперед и, когда стали видны выстроенные на краю обрыва люди, остановил лошадь. Отец, наконец, поднялся на ноги и, сгорбившись, стоял у дороги, не спуская глаз с Друкиса. Из кабинки шофера вылез длинный обер-фельдфебель с засученными рукавами куртки.
– Что здесь происходит? – резко спросил он. – Что это за люди?
– Это коммунисты, – поспешил разъяснить Друкис. – Мы их привели на расстрел. Сейчас будет исполнено, господин офицер.
Обер-фельдфебель сделал вид, что не слышит грубей лести, – не впервые подобострастные людишки называли его офицером. Он махнул рукой солдатам и что-то крикнул. Двое солдат с автоматами в руках выпрыгнули из машины и встали посередине дороги лицом к обрыву. Обер-фельдфебель зевнул и сказал Друкису:
– Я вижу, что вам с вашими людьми не справиться. Вероятно, нет опыта в таких делах. Мы поможем вам и покажем, как это делается. Готовы? – спросил он солдат. – Огонь!
– Господин офицер, один из них не подлежит расстрелу, – воскликнул Друкис. – Он только…
Но было уже поздно. Треск продолжительной очереди заглушил крик Друкиса. Шесть окровавленных тел упали в дорожную пыль. Рядом с другими, с застывшим на лице недоумением, навзничь лежал Катит.
– Что вы хотели сказать? – спросил обер-фельдфебель Друкиса, когда выстрелы стихли.
– Сейчас произошло небольшое недоразумение… – сказал Друкис. – Одного из них не надо было расстреливать. Мы его поставили рядом с осужденными просто так, чтобы попугать.
– Зачем вы его пугали?
Друкис в нескольких словах рассказал ему все. Обер-фельдфебель и солдаты слушали с большим интересом. Когда Друкис замолк, обер-фельдфебель расхохотался. Увидев это, солдаты тоже засмеялись.
– Не был коммунистом? Ха, ха, ха! Ну, святой Петр там наверху выяснит, кто кем был. В конце концов не такое уж большое несчастье. Одной латышской свиньей больше или меньше – не важно.
Они уселись в машину и уехали, и долго еще доносились громкие раскаты смеха. Прислушиваясь к ним, Друкис почувствовал некоторое облегчение.
– Обер-фельдфебель прав, – сказал он. – Ничего особенного не произошло. Стрелять-то ведь он отказался! Из одной породы с теми пятью был. Все произошло совершенно правильно.
– Конечно, правильно, – согласились остальные айзсарги.
Только теперь они заметили Карлушу. Бледный, оцепеневший, со сжатыми губами, мальчик глядел через дорогу на край обрыва, где на песке лежал Екаб Катит. Карлуша больше не плакал. Он ничего не говорил, только, не веря своим глазам, не мигая смотрел на труп отца.
Воцарилось неловкое молчание. Айзсарги избегали смотреть на Карлушу и друг на друга. Из этого неловкого состояния их вывел резкий, повелительный окрик Друкиса:
– Ну, чего смотрите! Грузите их на телегу, и свезем в лес! Слишком много чести будет, если мы этих большевиков похороним у дороги. Ну, мальчик, что таращишь глаза? Поворачивай свою лошадь и вылезай из телеги.
Карлуша понемногу освобождался от охватившего его оцепенения, но Друкису пришлось повторить свое распоряжение – только тогда мальчик понял, чего от него хотят. Расстрелянных положили в телегу и увезли в лес, метров на двести от дороги. Здесь айзсарги вырыли у подножия какого-то холма неглубокую, фута в два, яму.
Когда айзсарги потащили расстрелянных за ноги к яме, Карлуша собрался с духом и потянул Друкиса за рукав:
– Господин Друкис, я вас очень прошу… Нельзя ли свезти отца домой? Мы никому не скажем… похороним в углу сада у погреба. Разрешите, господин Друкис…
– Еще чего захотел! – вспылил Друкис. – Отстань! И попробуй кому-нибудь рассказать о том, что ты здесь видел, – узнаешь тогда. – Он выхватил револьвер и потряс им перед лицом Карлуши. – У меня очень легкая рука на такие дела. Ты намотай это себе на ус.
Карлуша замолчал и отошел.
…Под вечер Карлуша приехал домой. Он выпряг лошадь и отвел ее в загон, затем вернулся и убрал под навес амбара сбрую. И только после этого разыскал мать. Они уселись на скамейке возле дома и тихо заговорили. Кристина, подавляя рыдания, глотала слезы, а Карлуша, не выпуская из своих мальчишеских ладоней грубую рабочую руку матери, поглаживал ее. Когда все было рассказано и мать хоть немного успокоилась, Карлуша сказал:
– Этого нельзя так оставлять, мама… Отец всегда думал, что все люди добрые, но мы теперь видим, что эти добрые люди с ним сделали. Нельзя так оставлять… ни за что. Говорят, там, в большом лесу за Журавлиным болотом, есть партизаны, – я слышал, как айзсарги говорили о них. Вам с Ильзочкой придется некоторое время остаться вдвоем. Мне… надо идти.
Мать привлекла его к себе, прижала голову сына к своей груди и стала гладить. Оба молчали.
Ночью, когда стемнело, Карлуша вышел из дому. Он хорошо знал глухие, уединенные тропинки, которые вели в большой лес за Журавлиное болото. Он мог идти смело и решительно, зная, что не встретит на своем пути ни айзсарга, ни фашиста. Он очень спешил, чтобы скорее попасть к партизанам и вместе с ними отомстить за отца, Рейниса Скуиня, Иесалниека, за всех остальных… за весь народ… и чтобы бороться с теми людьми, которые не были добрыми.
1949
