Текст книги "Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)
1
Старый Рубенис проснулся, как только из соседнего гаража выехал первый грузовик. Стенные часы, все те же старые часы, которые четверть века с лишним протикали на стене этой комнаты, показывали десять минут шестого. Можно было поспать еще часа полтора, но чего же зря валяться, если сон не берет? Первые, еще красноватые лучи солнца проникли поверх крыши дровяного сарайчика в окно, и голубоватая полоска обоев возле двери, точно изнутри, прояснилась от мягкого, нежного отблеска. Это было еще не сияние, не блеск – только дружеская, сдержанная игра света, но этого было достаточно, чтобы день вступил в свои права.
Рубенис стал одеваться, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену. Всунув ноги в старые, давно потерявшие блеск калоши, он вышел во двор, зажег трубку и сделал первую, самую вкусную, утреннюю затяжку. Зашел в дровяной сарайчик, медленным, оценивающим взглядом окинул поленницу дров, нет ли слишком толстых поленьев, которые следует расколоть, заглянул за старые пустые бочонки, в которых раньше хранились салака и соленые грибы, перебрал свой рабочий инструмент – багры и крюки – и с недовольным лицом уложил все обратно. Прямо как назло, все стояло на месте, не было никакой надобности что-нибудь убрать или исправить. И не мудрено: вчера только был произведен последний осмотр, и, точно так же, как сейчас, старый Рубенис не мог найти себе занятия.
«Вот и Юрис такой же, весь в меня, – подумал он. – Тоже не может ни минуты посидеть без дела. С утра до вечера бегает по своему району… везде он должен побывать сам, все увидеть своими глазами. Поэтому у него в районе образцовый порядок. Пусть другие приходят и учатся… всегда что-нибудь полезное узнают».
Дойдя до этой мысли, Рубенис больше не мог оставаться в одиночестве, ему требовался собеседник. Утренняя трубка была выкурена. Захватив охапку дров, Рубенис вернулся в кухню и с удовлетворением убедился, что жена уже хлопочет у плиты.
– Ну и денек – как цветочек, – заговорил он. – Такая погода прямо как на заказ для крестьян. Теперь только знай убирай, пока весь хлеб не будет в скирдах. Петом пригонят молотилку. Будет и государству и себе.
– Будет, все будет, – рассеянно отвечала Рубениете, подкидывая в плиту дрова. – Присмотри, отец, за чайником, чтобы не убежал. Мне надо в погреб сбегать.
– Давай я схожу. Чего принести?
– Пока тебе объяснишь, можно два раза обернуться. Мужчины такой бестолковый народ в этих делах…
– Гм-да, если уж так, то иди сама, толковая женщина. Мы, как говорится, со своей любезностью не навязываемся. Но хотя вы и ни во что не ставите нас, мы себе цену знаем. Цена не малая.
– То-то вы и набиваете эту цену.
У них уже вошло в привычку время от времени шутливо поддразнивать друг друга.
Когда жена вернулась из погреба, Рубенис возобновил разговор в более серьезном тоне:
– Что ни говори, а наш Юрис парень ухватистый. За все он берется как следует. Когда еще работал в порту, самые неуживчивые и те просились работать с ним. Тебе бы следовало посмотреть, как летали кипы льна, когда он брался за крюк. А на фронте – как лев дрался. Капитан, командир роты, награжден орденами… Поэтому работа спорится у него и в мирное время. Ты вдумайся, мать: председатель исполкома! Раньше и во сне бы не приснилось этого. Целый район доверили, со всеми домами и фабриками. И все хвалят, все говорят, что лучший хозяин района во всей Риге. Чистота, порядок, вежливое обращение с людьми, а с разными прохвостами – по всей строгости. Вот это, я скажу, по-моему.
– Ты скажи лучше, чего это ему стоит, – вздохнула Рубениете. – Когда только он и спит. Целыми ночами по заседаниям да по совещаниям. Сколько времени может человек это выдержать?
– Юрис выдержит. Не забудь, что он в Рубенисов пошел. Отец, бывало, когда еще батраком в имении жил, мешки по целому берковцу [4]4
Берковец– старинная мера веса, равная 10 пудам (163,8 кг).
[Закрыть]заносил по лестнице на второй этаж.
– У Юриса на плечах тяжесть не меньше.
– Но он не для господ носит, ты этого не забывай, – подняв палец, сказал Рубенис. – Для своего народа работает, на пользу своему рабочему классу. Совсем иное дело получается, не та уж тяжесть. Я сам, например…
Но Рубениете не дала ему похвастаться: у женщин есть эта манера – прерывать речь на самом приятном месте.
– Садись есть, пока не остыло, – сказала она.
– Мне, ты думаешь, почетную грамоту даром дали? – все же успел вставить Рубенис. – Из тысячи одному – чаще их не дают. Это ты прими во внимание.
– Я разве спорю? Только не стоило бы об одном и том же тысячу раз говорить. Хватит, если один раз скажешь.
– Ну да, тебе, понятно, не нравится, что я на старости лет выдвигаться начинаю, – полусердито сказал Рубенис и сел за завтрак. – Но это не поможет: я все равно в тени не останусь. Если у меня сын настоящий человек, так почему я буду бессловесным?
– Да ты уж у меня таким бессловесным всю жизнь был, – усмехнулась Рубениете. – Хозяевам всегда норовил поперек горла стать. В пятом году нагайками и то не могли тебя переделать – какой был, такой и остался.
– А тебе хотелось, чтобы они меня переделали?
– Скажешь ты тоже, – хотелось…
Рубенис подмигнул жене, и оба улыбнулись.
За понтонным мостом Рубенис сошел с трамвая и пешком пошел вдоль Даугавы по направлению к Экспортной гавани. Ужасными ранами зияла взорванная набережная. На дворе таможни высились оголенные скелеты разрушенных и сожженных пакгаузов. Хоть и потрудились здесь рижские рабочие, но кругом все еще свидетельствовало о мании разрушения, о безумной ненависти убегавшего хищника. Часть дороги к гавани шла мимо обвалившейся ограды сильно вырубленного и захламленного сада Виестура, а через улицу, с набережной Андреевского острова, на него глядели исполинские руины сожженного зернового элеватора. Когда все это восстановят? Какие огромные усилия предстояло еще приложить здесь, какие горы кирпича и металла израсходовать для того, чтобы из этого хаоса выросла красивая просторная гавань!
«Когда-нибудь вырастет, – мысленно сказал Рубенис. – Своими глазами увижу еще».
У ворот порта знакомый сторож проверил его пропуск.
– Чего так рано, товарищ Рубенис? – спросил он. – До начала работ еще полтора часа.
– Великое дело – полтора часа! Пока дойдешь до другого конца порта да пока осмотришь, все ли на месте – вот и полтора часа пройдет. Это тебе не прежнее время, когда заботился только о своем багре или крюке. Надо подумать и о подъемных кранах, и о грузе, о сроках погрузки.
– Выходит, не из легких ваша бригадирская работа? – усмехнулся сторож.
– Попробуй денек поработать, тогда узнаешь.
– Мне и на своей работе неплохо.
– Ну и я не жалуюсь.
Посасывая трубку, Рубенис продолжал свой путь. Больше всего разрушений было по эту сторону холодильника. Но между горами изуродованного металла и сложенных кирпичей, между оголенными фундаментами уничтоженных зданий тянулись железнодорожные пути, и паровоз тащил вагоны с грузом. За холодильником стояли пароходы. Здесь набережная уже была заново опоясана бетоном. Сваи и бревна, на которых покоился деревянный настил, еще не утратили своей белизны и пахли смолой.
Любовно и с гордостью глядел на все это Рубенис. Что здесь было года полтора тому назад! Поздней осенью 1944 года сюда пришли первые бригады восстановителей и стали осматриваться, с чего начать. Сначала людям казалось, что здесь ничего не исправишь. На набережной через каждые двадцать метров вместо гранитной облицовки зияли огромные ямы. Глядя на это, люди задавали себе вопрос: что произойдет здесь во время весеннего ледохода? Стремительные воды Даугавы подмоют берег, и тогда рухнут последние крепления, река унесет в море то, что когда-то называлось набережной порта. Тогда всему конец.
Нет, рабочие не растерялись и не стали тратить время на лишние мудрствования. Старый Рубенис обошел прежних товарищей и посоветовался с ними. Вскоре рижане услышали о бригаде Рубениса, которая творила чудеса. Пока инженеры планировали и рассчитывали, старые портовые грузчики очистили участок, на котором работала их бригада. Но они не удовлетворились этим: глубоко, до самого основания конструкции набережной вгрызлись они в землю, с помощью водолазов проверили состояние подводной части. Затем стали вбивать в дно реки сваи, спешили опоясать разрушенный берег надежным защитным поясом, чтобы весенний ледоход не мог ему повредить.
Всю зиму продолжалась работа без выходных дней, без регулярного отдыха. Работали круглыми сутками на холоде, на ветру, в снежную вьюгу.
Зато успели. Портовой набережной весенний разлив не причинил вреда. Газеты писали об этом, упоминали имена многих рабочих. Старого Рубениса приглашали на важные заседания, внимательно выслушивали его предложения. Когда выделенный бригаде участок был восстановлен и к причалу подошел первый пароход, выгружала и нагружала его бригада Рубениса.
Вот почему сегодня он так любовно осматривал порт.
То, что ты здесь видишь, – все равно, что ребенок, которому ты дал жизнь, которого ты вырастил. Все кругом принадлежит тебе, твоим товарищам – и великаны-краны, высящиеся над мачтами кораблей, и красивые пароходы, которые сейчас приходят сюда из других портов. Не слышно больше в порту окриков и брани форманов [5]5
Форман – бригадир грузчиков, руководящий погрузочно-разгрузочными работами на торговых и пассажирских судах, ответственный за укладку грузов в трюмах.
[Закрыть], за хозяйскую подачку лаявших с утра до вечера на рабочих.
Ты сам теперь руководишь работами по погрузке и выгрузке, и с тобой, как с бригадиром, раз десять на дню советуются штурманы. Раньше латышского портового рабочего называли белым негром, здесь все работы производились силой его рук и спины. А поглядите сейчас, как уголь сам выгружается из трюмов по ленточному транспортеру, насыпается в грузовики, наваливается большими горами. И тут же большой кран берет клювом подъемника машину весом в несколько тонн, поворачивается, как тебе надо, и легонько, будто игрушечку, опускает прямо на платформу. И если только крановщик немного быстрее опустит драгоценный груз, тряхнет или дернет его, сразу же на него закричат со всех сторон – и не то чтобы начальство, а сами же рабочие!
«Рехнулся ты, парень! Хочешь разбить мотор! Ведь это для электростанции, а не на толкучку. Или тебя учить надо, как беречь народное добро?»
Услышав такое, виновный не знает, куда глаза девать от стыда. Теперь такие замечания действуют сильнее, чем раньше окрик десяти форманов.
Старый Рубенис обходит берег, проверяет, достаточно ли вагонов подано и смогут ли грузовики подойти к пароходу. Чтобы нигде не было заминки, работа должна идти как по маслу. Пароход выйдет в море сегодня – на два дня раньше, чем предусмотрено по графику. Это будет новым рекордом бригады Рубениса и, конечно уж, не последним.
Один за другим подходят рабочие, здороваются с бригадиром и совещаются, как сделать, чтобы ровно в четыре часа пароход мог отшвартоваться. Затем матросы открывают люки, вокруг лебедок клубится и шипит пар, и все вокруг наполняется бодрым шумом, лязгом и грохотом металла, гудками автомашин и громкими возгласами. Рабочий день начался…
Старый Рубенис ходит от люка к люку; то он на берегу, то на палубе, но всегда там, где самая тяжелая и сложная работа. Солнце льет на землю золотые потоки света, чайки с криками носятся над Даугавой, выхватывая из воды серебристую рыбешку, но люди не обращают внимания ни на солнце, ни на птиц – они работают. Каждый, иногда даже сам не сознавая этого, кладет своими руками кирпич за кирпичом в прекрасное здание новой жизни. Ни одна постройка, пока она не закончена, не кажется особенно нарядной, и часто работающий видит лишь мелкие и крупные шероховатости. Но приходит время – и это знает каждый строитель, – когда законченное здание встает во всей своей красоте, и тогда каждому становится понятным великий смысл даже самой мелкой работы.
2
Сколько раз Мара уговаривала отца переехать к ней, но Екаб Павулан всегда отвечал, что это не к спеху, что надо это дело хорошенько обдумать.
– Ты, наверно, боишься, как бы я не женился второй раз, – шутил он. – Не бойся, дочка, такого намерения у меня нет. Смешить людей не собираюсь.
– Меня совесть мучает, когда я думаю, что ты на старости лет должен жить в одиночестве и даже позаботиться о тебе некому… все сам делаешь, – старалась убедить его Мара. – А если переедешь к нам – не будешь знать никаких хлопот.
Павулан тут же придумал новую отговорку:
– Вы мне будете надоедать.
Но в последний раз, когда Мара опять напомнила о своем предложении, он уже был немного сговорчивее и обещал дать окончательный ответ через неделю или две. Дело обстояло совсем не так просто, как могло показаться с первого взгляда; ведь речь шла о переустройстве самих жизненных основ. До сих пор Екаб Павулан жил своей хоть и скромной, но самостоятельной жизнью. А если перебраться к дочери, у него не будет больше своей квартиры, своего «маленького государства», где все совершалось по установленному им порядку; он станет придатком другой семьи, будет довольствоваться ее заботами, разумеется самыми искренними, идущими от чистого сердца заботами, которыми хорошие дети окружают своих дряхлых родителей, чьи дни близятся к закату. Он не был и не хотел быть дряхлым, все, что прямо или косвенно напоминало об этом, причиняло ему глубокое огорчение. Вывести его из строя работоспособных, сильных людей – нет, пусть они немного подождут.
Весной он стал дедом: у Мары родилась дочка. Это обстоятельство несколько усложняло дело, – Павулану каждый вечер хотелось повидать свою внучку. Переодевшись после работы, он пешком шел на Цесисскую улицу понянчить немного маленькую Инту. Так постепенно он пришел к выводу, что действительно упрямиться нет смысла. Слова еще не давал, но Мара уже прочла в его глазах согласие.
И вдруг все повернулось иначе, и решение о переезде было отложено на неопределенный срок. Причина этой перемены была настолько важной, что Мара согласилась с отцом без всяких возражений.
Однажды утром Екаба Павулана пригласили к директору. Директором опять был Ян Лиетынь, он вернулся на завод вскоре после демобилизации. Лоренц работал теперь главным инженером, а Павулан снова стал начальником токарного цеха. В связи с пятилетним планом завод должен был перейти на двухсменную работу, но недостаток рабочих рук не позволял до сих пор это сделать.
В кабинете директора Павулан увидел и Лоренца и парторга завода Михайлова.
– В чем дело? Что-нибудь случилось? – спросил Павулан.
– Дело важное, Павулан, – ответил директор. – Первого августа мы сможем перейти на две смены.
– Ага. Получили новых рабочих?
– Да, получили, но совсем новичков. Иди взгляни вон в окно, они во дворе стоят.
Павулан подошел к окну. Глядел он долго, серьезно.
Во дворе стояла порядочная толпа ребят-подростков. Самым младшим нельзя было дать больше пятнадцати лет, а самому старшему – в лучшем случае лет семнадцать. Все были одеты в форму воспитанников школ ФЗО. Как и подобает мальчикам, смирно устоять они не могли – толкали друг друга, затевали борьбу и громко смеялись. Слышалась и латышская и русская речь.
Но напрасно старался директор угадать по выражению лица Павулана, что он думает: доволен ли новым пополнением, или разочарован.
– Ну, Павулан, что ты скажешь? – спросил он, не дождавшись, когда тот заговорит сам.
Павулан отошел от окна.
– Что скажу? Все будет зависеть от нас самих. Если сумеем их заинтересовать и направить по верному пути – первосортный материал получится. Не сумеем – выйдет брак.
– Совершенно верно, – согласился парторг Михайлов. – Все зависит от нас самих. Значит, надо сделать так, чтобы вышло хорошо. Большинство этих ребят сироты, отцы их или убиты на войне, или замучены гитлеровцами. Все они прошли шестимесячный курс обучения, получили первоначальные производственные навыки. Теперь наша задача – сделать всех их мастерами своей профессии. В ваш цех; товарищ Павулан, мы хотим направить шестерых ребят. Они проработают некоторое время под наблюдением старых токарей, вы их еще подучите, и, когда дело пойдет, мы запустим вторую смену.
– Без хлопот и некоторого беспокойства, конечно, не обойдется, – сказал Лиетынь. – Тут еще необходимо учесть, что большинство этих ребят остались без родных. Завод должен не только дать им работу и пропитание, но и заменить семью, родной дом. Их надо принять поласковей, чтобы они с первого дня почувствовали поддержку старших. Да зачем я тебе буду рассказывать, Павулан, ты и сам понимаешь, что требуется.
– Ладно, директор, мало ли я хороших мастеров вырастил.
– Я и сам один из них, – улыбнулся Лиетынь. – Правда, я отнюдь не считаю себя лучшим твоим воспитанником.
– Когда можно будет начать с ними? – спросил Павулан, пропуская мимо ушей замечание директора.
– Сегодня, сейчас же. Чего же еще ждать?
– У меня будет просьба. Разреши мне сначала поговорить с моими рабочими. Хочу им внушить кое-что. А то иной, может, и не поймет как следует своих обязанностей и испортит дело в самом начале.
– Хорошая мысль, товарищ Павулан, – поддержал его парторг. – Поговорить надо. Такой случай у нас на заводе впервые.
Иронические улыбки некоторых старых рабочих, проходивших мимо ребят, показывали, что опасения Павулана не лишены основания.
В кабинет директора вошли начальники инструментального и механического цехов. Павулан поздоровался с ними и вышел.
Первые слова, которые он услышал, войдя в цех, были:
– Теперь у нас в цехе откроется детский сад…
Говоривший, токарь Траутман, был один из самых молодых рабочих. Павулан спокойно взглянул на него и сказал так, чтобы услышал весь цех:
– Откроется, обязательно откроется, если мы будем вести себя, как выжившие из ума старикашки. Но только не со всеми это будет. Я, например, беру на свое попечение двоих из этого детского сада. Если они за полгода не научатся вытачивать самые тонкие детали, то старый Павулан ни на что негоден. А ты как, Сакнит?
– Двоих сразу многовато будет, но одного я взял бы.
– Одного давайте уж и мне, – послышалось из дальнего угла. – Ребята не виноваты, что они такие молодые. Поседеть они еще успеют, это им не к спеху.
В несколько минут для всех шестерых подростков нашлись шефы. Павулан собрал токарей и сказал:
– Пора забыть прежние времена, когда мы сами были учениками. Чтобы мне не было никакого зубоскальства, дразнить чтобы не смели. У мальчишек нет ни отцов, ни матерей. Мы им вместо родителей должны быть. Будем обходиться с ними, как со своими родными детьми. Ясно, что ребятам иной раз захочется побаловаться, – у них уж возраст такой. Если когда и созоруют, не надо так уж сразу глядеть на это, как на невесть какой грех. Лучше вспомните, что сами вытворяли в их годы. Терпением, я хочу сказать, запастись надо. А серьезность и умение со временем придут, никуда они не денутся.
Кончив говорить, Павулан вышел и вскоре привел шестерых пареньков, которые были назначены в токарный цех. Он с каждым поговорил, расспросил, как звать, откуда родом, кто были родители. Четверо были латыши, двое – русские. Павулан рассказал им, какую продукцию производит завод, сколько на нем рабочих, каков месячный и годовой производственные планы. Затем он повел их по цеху, познакомил со старыми рабочими и стал показывать станки. В школе ребята успели немного поработать на токарных станках, но здесь они впервые увидели на них новые своеобразные приспособления.
– Это что за штука такая? – наперебой спрашивали они.
– Эта штука поможет вам увеличить производительность труда, – улыбаясь, объяснил Павулан.
– Кто это изобрел?
– Ну, какое это изобретение. Я сам в свободное время сделал.
– Так это вы и есть Павулан, товарищ мастер? – с удивлением спросил самый младший, шустрый светловолосый паренек. – Нам ведь в школе рассказывали про ваше изобретение. Говорили, что его скоро на всех заводах станут применять.
– Рассказывали? Смотри, как хорошо…
Наблюдая работу токарей, возле которых быстро росли кучи готовых деталей, ребята притихли, лица у них стали серьезными и даже озабоченными, но глаза уже блестели от нетерпения. Им хотелось скорее самим встать за станки, скорее увидеть первую изготовленную собственными руками деталь.
Если бы руководство завода и Павулан придерживались тех же взглядов на обучение молодых рабочих, что и Траутман, то ребят первые полгода совсем не подпускали бы к станкам, их заставляли бы подметать цех, обтирать станки, подносить материалы. Через несколько недель ребятам все это надоело бы; видя, что здесь не удается приобрести настоящую квалификацию и добиться приличного заработка, они один за другим разбежались бы с завода в поисках более интересной работы. И полгода, проведенные в школе ФЗО, пропали бы даром.
Там, где еще сохранились отжившие традиции, так и происходило. Но Ян Лиетынь и Михайлов частенько слышали на производственных совещаниях в тресте и на собраниях партийного актива о подобных ошибках на других предприятиях и намотали себе на ус. Вот почему еще за месяц до прибытия молодых рабочих в одном из принадлежащих заводу домов было отремонтировано общежитие на сорок человек; вот почему директор и парторг беседовали в то утро с инженерами и начальниками цехов; вот почему старый Павулан в первый же день поставил своих пареньков за станки и каждые полчаса подходил к ним, терпеливо поправлял их и показывал какой-нибудь новый прием. Услышав, что Траутман дал одному ученику неправильный совет, следуя которому простодушный новичок мог покалечить себе палец, Павулан отозвал рабочего в сторону и строго предупредил:
– Если такая штука повторится еще раз, я попрошу директора, чтобы он убрал тебя из нашего цеха. Прокурор тоже заинтересуется тобой, в этом не сомневайся. Подумай хорошенько…
После этого Траутман присмирел и за весь день не сказал ни слова. Только по его угрюмому взгляду можно было догадаться, что внутри у него все кипело.
Когда вечером проверяли дневную выработку, оказалось, что только один ученик выполнил 60 процентов нормы. У остальных не было и 50 процентов. С унылым, смущенным видом смотрели они на маленькие кучки выработанных деталей.
– Ну и ничего, и все в порядке, – подбодрял их Павулан. – Ведь вы первый день работаете. Всякое дело поначалу нелегко дается. Через неделю вы сами себя не узнаете. Смеяться будете над сегодняшней неудачей. А теперь я хочу посмотреть, как вы живете. Поведите-ка меня с собой в общежитие. Или не нравится, может, что старый хрыч сует нос в вашу частную жизнь?
Поняв, что он шутит, пареньки оживились, заулыбались. Все почувствовали, что на этого старика можно положиться как на каменную гору. И, конечно, они дружно согласились повести его к себе домой.
Хотя общежитие было довольно светлое и чистое, но то, что увидел Павулан, заставило его призадуматься. Для сорока человек места было маловато, постели были устроены в два яруса. Негде позаниматься, спокойно книжку почитать после работы, ни одного свободного уголка. А учиться всем им надо было.
Задумчивый вернулся домой Павулан. В тот вечер он впервые не пошел навестить внучку и ночью долго-долго не мог заснуть. Наутро, когда он отправился на завод, в голове у него уже созрел план. До окончания работ Павулан ничего не говорил, только расхаживал по цеху и наблюдал за работой своих воспитанников.
Достижения этого дня были гораздо лучше вчерашних. Один ученик выработал 85 процентов, двое достигли 70 процентов, а остальные – около 60. Даже Траутман не глядел на ребят с такой иронией. Впрочем, он был скорее разочарован, чем удовлетворен.
За час до гудка Павулан пошел в контору поговорить с Яном Лиетынем и Михайловым.
– Не смейтесь только, что я с таким чудным предложением пришел, – начал он. – Вчера я заходил в общежитие к нашим ребяткам, живут тесновато. Когда все дома, негде и повернуться. И воздух тяжелый, а держать окна круглый год открытыми не станешь, простудиться можно.
– Помещение, конечно, маловато, – сказал Лиетынь. – Но раньше будущего лета, когда выстроим новый жилой дом, лучшего не найдем.
– А может быть, и найдем, – сказал Павулан. – Не знаю, как вы на это посмотрите, но я тут ничего не вижу противозаконного… Я старик, квартира у меня совсем недалеко от завода, две комнаты. Знаете, как одному живется. Как бирюк, по вечерам не с кем словом перекинуться и по хозяйству убираться одному трудно. Да и скучно. Райжилотдел давно уж глаза запускает – нельзя ли кого вселить, а ведь кто знает, какие еще люди попадутся. Что, если я этих шестерых ребят из токарного цеха возьму к себе?
У Михайлова заблестели глаза.
– Предложение прекрасное. Только не тяжело ли вам будет? Где шестеро таких молодых ребят, там возни и шуму всегда достаточно.
– А сам я разве не молодой? – пошутил Павулан. – Да и не может быть, чтобы они все время шумели. Сколько там полагается, пускай пошумят и побалуются, а потом сядут за книги. Сообща договоримся о порядке и дисциплине, установим смены, дежурство по домашним работам.
– Возражений нет и быть не может! – воскликнул Ян Лиетынь. – А ты с ними-то говорил?
– Пока не говорил. Хотел сначала узнать, какое будет ваше мнение.
– Действуйте смелей, товарищ Павулан, – сказал Михайлов. – Необходимое обзаведение для начала поможет достать завод. Теперь я уверен, что с первого августа мы сможем перейти на две смены.
– Чудесный человек этот старик, – сказал он Лиетыню, когда Павулан ушел. – Настоящий советский человек!
– Да, этот настоящий, – ответил Лиетынь. – А ведь представь, недавно еще о политике и слышать не хотел.
– А сейчас сам делает политику, и правильную политику.
Вернувшись в цех, Павулан сказал ученикам, чтобы они после работы не расходились, а подождали его у ворот, он им скажет одну вещь, очень важную. Когда прогудел заводской гудок, Павулан не спешил уйти из цеха: ему хотелось, чтобы остальные разошлись, а то начнут допытываться, что он там еще затевает.
Ребята, как уговорились, ждали его у ворот.
– В чем дело, дядя Павулан? – спросил Виктор Шубин.
– Хочу вам кое-что показать. Идемте со мной. Больше пятнадцати минут это дело не займет.
Сгорая от любопытства, ребята пошли за мастером. Дойдя до его дома, поднялись на второй этаж. Дав им осмотреть квартиру, Павулан спросил:
– Хотелось бы вам переехать сюда из общежития?
– Еще бы не хотелось, дядя Павулан, – быстро отозвался бойкий Андрис Коцинь. – А можно?
– Весьма даже можно, ибо это моя собственная квартира, – торжественно сказал Павулан. – Если хотите, все можете переселяться.
– И мне можно? – несмело спросил маленький, худенький Коля Рыбаков, родителей которого заживо сожгли фашисты.
– Конечно, и тебе, – улыбнулся растроганный Павулан и обнял паренька за плечи.
– А когда будем переезжать? Когда вы позволите? – спросил Виктор Шубин.
– Хоть сейчас. Чем скорее, тем лучше.
Дальнейшее совершилось быстро и организованно.
За час шесть молодых токарей перебрались со всем своим «имуществом» из общежития в квартиру к Павулану. Андриса Коциня и Колю Рыбакова Павулан взял в свою комнату, остальных разместил в общей. Первый вечер ушел на устройство. Павулан нагрел воды, и все по очереди помылись в ванне, затем сели за стол и поужинали. Только двоим не хватило места на кроватях и на диване, им постелили на полу.
– Завтра мы и кровати привезем, – сказал Павулан. – Может, и еще что понадобится, всего наперед не предусмотришь. А сейчас устроим военный совет и все вместе решим, как мы будем жить в дальнейшем.
Они совещались часа два. Начали с шуток, но скоро у всех лица стали серьезными. Обсудили во всех подробностях распорядок будущей артельной жизни: поговорили о колке дров, о приготовлении пищи и уборке помещения, о том, что каждый день надо вместе читать газеты и кое-какие книги. Конечно, кино и футбольные матчи нельзя забывать, но в одиннадцать часов все должны быть в постелях. Отдыхать надо как следует, чтобы скорее дойти до выполнения своих ста процентов и тогда подумать о перевыполнении нормы.
Ребята поняли, что дядя Павулан не собирается навязывать им свой стариковский режим: он только хотел с самого начала приучить их к порядку, как это делали бы родители, если бы они были живы. Он ничего не навязывал, он только советовал и предоставлял решать самим, но коллектив всегда решал так, как рекомендовал Павулан.
Так организовалось то, что на заводе окрестили «колхозом дяди Павулана». Сначала кое-кто еще подсмеивался над странной затеей старого мастера, но впоследствии, когда члены «колхоза» быстрее всех новичков начали выполнять и перевыполнять нормы и по трудовой дисциплине стали примером для всего коллектива, насмешливое отношение сменилось всеобщим уважением.
По этой самой причине Екаб Павулан и не переехал к Маре. Когда ребята вполне освоились в квартире Павулана, он снова стал навещать по вечерам внучку, а Жубур с Марой сами время от времени заходили поглядеть, как живется «колхозу». Жубур помог им устроить радио и обзавестись кое-какими музыкальными инструментами – с остальным ребята справлялись своими силами.
3
В кабинете первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Латвии в этот день состоялось несколько важных совещаний. Первый секретарь Калнберзинь и члены Бюро ЦК почти два часа беседовали с группой крестьян одного уезда об организации первого колхоза в Латвии. Представители инициативной группы – несколько крестьян, осенью 1944 года получивших от советской власти землю, – с воодушевлением говорили о своих замыслах.
– Два года мы хозяйничали на своей земле по дедовским обычаям, – рассказывали они. – С помощью партии и правительства мы теперь достигли того, что можем жить по-человечески, но по этой дороге мы далеко не уйдем ни за десять, ни за двадцать лет. Поэтому посоветовались между собой и решили, что наступило время пойти по тому новому пути, который хорошо проторили крестьяне старших советских республик. Хотим организовать колхоз и просим помочь нам добрым советом, чтобы новое начинание лучше удалось.
Калнберзиня интересовало все: сколько хозяйств предполагается объединить в артель, какова посевная площадь, сколько трудоспособных людей, какой сельскохозяйственный инвентарь имеется в их распоряжении, сколько лошадей и продуктивного молочного скота.
– Вы должны понять, какое огромное значение будут иметь первые сельскохозяйственные артели, – сказал он, выслушав ответы крестьян. – На вас будет глядеть все крестьянство Советской Латвии, по вашим успехам или неудачам оно будет судить о всем колхозном строе. Если вы достигнете успехов, если закончите хозяйственный год с значительными достижениями, еще раз будет доказано великое преимущество и превосходство колхозного устройства над индивидуальной формой хозяйствования, и тогда тысячи латышских крестьян последуют вашему примеру, и в нашей республике колхозы начнут быстро расти и множиться. Все мы хотим, чтобы было именно так, ибо только коллективизация приведет к расцвету сельского хозяйства Советской Латвии, только в ней – счастливое и богатое будущее для нашего крестьянства. Но если вас постигнет неудача, если вы начнете действовать необдуманно и неправильно, если будете плохими хозяевами и организаторами – вы можете скомпрометировать это великое, прекрасное дело и на несколько лет задержите начало колхозного движения. Видите теперь, какая громадная ответственность ложится на вас – зачинателей и инициаторов? Это не ваше частное дело, это вопрос большой политической важности, и Центральный Комитет вместе с вами несет ответственность за правильное его решение.
