Текст книги "Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)
1
Наконец-то в Упесгале состоялось долгожданное собрание, посвященное организации первого колхоза.
Индрик Закис немало поработал со своими ближними и дальними соседями. С каждым поговорил – и не раз поговорил. На первых порах его все засыпали вопросами. Но он давно уже начал подбирать нужную литературу – устав сельскохозяйственной артели, постановления правительства, книжки по специальным вопросам – и главные места назубок знал. А если на какие вопросы не мог ответить, обращался в уездный комитет партии.
Целый месяц волость кипела как в котле. В каждом доме велись страстные споры; все крестьяне разделились как бы на три лагеря: одни стояли за колхоз, другие руками-ногами отмахивались, а третьи говорили:
– Мы пока подождем, поглядим, что у них выйдет. Если что доброе, тогда и мы вступим, а если путаница получится, не нам ее распутывать.
Кулаки извлекали из закоулков памяти ульманисовских времен сказки и болтали всякие страсти: и жены-то в колхозах у всех общие, и если у кого есть одежа поновей – отнимут, отдадут лентяям; везде нужда-де и голод… Но эти россказни давным-давно потеряли свою силу, охотников слушать их находилось мало. К тому же многие упесгальцы во время эвакуации повидали настоящие колхозы и могли рассказать и про животноводческие фермы, и про колхозные электростанции, и про детские сады.
Такой серьезный вопрос нельзя было решать без ведома всей семьи, поэтому Закис настоятельно советовал тем, кто выразил желание вступить в артель, сначала поговорить с женами, а старикам – и с молодежью.
– Чтобы прежде всего вам было ясно одно: силой никого вступать не понуждают, – напоминал он каждому. – Только на строго добровольных началах. Кто сомневается если, пусть лучше не спешит, а то начнет других винить, что, мол, хитростью втянули его, простоту сердечную, в такое опасное дело.
– А в Сибирь не угонят, если откажемся вступить? – спрашивали некоторые.
– О каком же отказе может идти разговор, – отвечал Закис. – Отказываются тогда, когда человеку насильно навязывают или предлагают. А кому не предлагают, от чего же ему отказываться? В колхоз заявление надо подавать. Да не на словах, а на бумаге. За личной подписью. И в этой бумаге будешь вежливо просить, чтобы другие члены оказали такую любезность, приняли в сельскохозяйственную артель крестьянина такого-то. А коллектив еще поглядит, кто ты такой есть, обсудит твою просьбу и постановление вынесет. Не всякий еще достоин этого, не всякого примут в колхоз, так что вы со своим отказом не навязывайтесь – никого он не интересует.
– Так и правда, что только добровольно?
– Только так, не иначе.
В середине мая, когда сев был закончен, в воскресенье состоялось собрание инициаторов колхоза. Приехали из уезда и первый секретарь комитета партии, и председатель исполкома. Собрание началось в десять часов утра и затянулось чуть не до самого вечера. Некоторые семьи явились почти в полном составе, дома оставался кто-нибудь один – присмотреть за скотиной. Но все пришли с женами, как говорил Закис. Привел и он свою.
После краткого вступительного слова, в котором секретарь уездного комитета партии охарактеризовал всю важность предстоящего события и еще раз предупредил, что никого принуждать к вступлению в колхоз не будут, что каждый сам должен решить, как ему вперед вести хозяйство, собравшимся зачитали примерный устав сельскохозяйственной артели – сначала целиком, потом по пунктам, обсуждая и разбирая каждый по отдельности! После обсуждения каждой статьи Закис обращался к собранию:
– Всем ясно? Если что непонятно или хотите что изменить, говорите сейчас.
Но устав был написан так просто, ясно и понятно, что каждое слово в нем убеждало слушателей своей правотой и мудростью. Каждый пункт принимали открытым голосованием и шли дальше. Потом проголосовали устав целиком.
– А теперь, товарищи, обсудим некоторые практические вопросы, – сказал Закис. – Где у нас будет центр колхоза? Я, со своей стороны, предлагаю остановиться на усадьбе Лиепниеки. Не потому, что сам там живу, мне, может, придется и уйти оттуда, а потому, товарищи, что усадьба эта находится на самой середине нашего колхоза. И надворные постройки там самые подходящие для обобществленного хозяйства.
– Да там же коннопрокатный пункт, – возразил кто-то. – Усадьба в ведении Министерства сельского хозяйства находится.
– С министерством мы уже договорились, – объяснил председатель уездного исполкома. – Если в Упесгале будет колхоз, усадьба Лиепниеки передается ему, а коннопрокатный пункт объединим с другим каким-нибудь.
– Тогда и мудрить нечего, – раздалось несколько голосов.
Лиепниеки – самая подходящая усадьба для центра!
– К тому же народное достояние! У нас половина бедняков и батраков на нее работали!
– Значит, в Лиепниеках? – еще раз спросил у собрания Закис. – Других предложений не будет? Тогда с этим вопросом покончили. Теперь насчет животноводческой фермы. Обобществленный скот у нас будет находиться в одном месте, чтобы обеспечить надлежащий уход и присмотр. Потребуются большой скотный двор и помещения для переработки молока. Какие есть предложения?
В одном из последних рядов встал молодой парень.
– У меня есть предложение.
– Слово товарищу Чакстыню, – объявил Закис.
Адольф Чакстынь не был прирожденным оратором и потому страшно сконфузился и покраснел как рак.
– Я так думаю, товарищи… Мне так кажется, товарищи… насчет фермы… Что, если подумать насчет усадьбы Зиемели. Там скотный двор такой – во всей волости лучший. Пастбищ кругом сколько хочешь. Там и механическая дойка и всякое благоустройство. Я сам там одно время работал, когда его строили. Я считаю, это правильно… Выйдет, что не живоглотам на пользу пот проливал, а для народа, для всех нас…
– Правильно, Адольф! – поддержали его несколько голосов.
– Тогда в Зиемелях? – сказал Закис. – Я тоже думаю, лучшего места для животноводческой фермы не найти.
– А кого там держать, на этой ферме? – закряхтел в среднем ряду Лиепинь. Он не подал заявления и на собрание пришел больше из любопытства. – Где скотину-то возьмете?
– Об этом не тревожься, сосед, найдется скотинка! – весело ответил Закис. – Это мы и будем сейчас решать.
Когда вопрос о ферме был решен, стали обсуждать, сколько бригад организовать и какие именно. В артель подали заявления тридцать восемь крестьян. Двадцать четыре хозяйства граничили друг с другом, образуя главный массив пахотной земли; остальные четырнадцать находились на другом берегу реки, и в земли их врезались клиньями и отдельными островами хозяйства кулаков и выжидающих. Мост же через реку был километра на три ниже по течению.
– Заречным, пожалуй, придется организовать отдельную бригаду, – сказал Закис. – А на нашем берегу следует две бригады создать – способнее хозяйствовать будет. Теперь такой вопрос: как нам получше распределить усадьбы по бригадам, чтобы и рабочих рук и тягла приходилось поровну на каждую?
Пришлось взяться за карандаш и бумагу. Руководители уезда тоже приняли участие в расчетах, и через час вопрос был разрешен, даже бригадиров успели выбрать.
– Остается еще один важный вопрос, – объявил Закис. – Надо твердо, раз навсегда решить, сколько скота и земли будем оставлять в личное пользование. Кто желает высказаться?
Крестьяне переглянулись. Одни шептались с женами, другие подталкивали соседей, чтобы те выступили, но никто не подымал руку. Наконец, попросил слова Заурис, крестьянин-середняк из зареченских. Лиепинь глаз с него не спускал: как-никак, свой брат, и по достатку и по интересам, только вот с заявлением поторопился.
– Парочку коровок и три-четыре пурвиеты земли, я думаю, надо людям оставить, – начал Заурис. – По крайней мере не придется надеяться на один общественный котел. У меня при усадьбе как раз подходящий клинышек…
– Ишь, какой умный! – громко крикнул из рядов Клуга – получивший после войны землю крестьянин, бывший гвардеец латышской дивизии; на груди у него красовался орден Красной Звезды и три медали. – Пару коровок и четыре пурвиеты, – повторил он. – А у самого только двое трудоспособных в семье… Тут хватит возни с приусадебным участком и со скотиной, а общественную землю пускай, значит, ангелы обрабатывают, так? Здорово получается!
– А ты что предлагаешь, товарищ Клуга? – спросил Закис.
– Достаточно одной коровы и теленка. А ведь, кроме того, будут и свинки, и овцы, птица в неограниченном числе, да еще и пчелы со всеми трутнями, – перечислял Клуга.
– Лучше без трутней, Клуга! – крикнул какой-то остряк. – Колхозным пчелам трутни не нужны.
– Так я же про индивидуальных пчел говорю, – отшутился в свою очередь Клуга. – А что касается приусадебных участков, так мне, например, и полгектара будет довольно. У кого семьи побольше, тем можно прикинуть еще соток десять. И прекратим разговор о четырех пурвиетах – иначе незачем было в колхоз идти. Пусть все остается по-старому и каждый корпит над своими пурвиетами.
– Правильно, Клуга! – закричали со всех сторон. – Нечего устраивать из колхоза вывеску для частной лавочки.
– А когда подойдет конец года, у таких двухкоровных да с четырьмя пурвиетами ни одного трудодня не будет. Не надо нам таких!
– Да я того и не думал, – оправдывался Заурис. Он почувствовал, что остался без поддержки; те, кто втайне были с ним заодно, скромно помалкивали.
– Дело в том, товарищ Заурис, что вы меньше будете заботиться о процветании общего хозяйства, чем о своей скотине, о своей земле, – с улыбкой ответил секретарь уездного комитета партии. Колхозную собственность надо оберегать и любить так же, как вы до сих пор оберегали и любили свою частную, даже еще сильней.
– Я и не настаиваю на своем предложении, – глядя в землю, сказал Заурис. – Как большинство решит, пускай так и будет.
– Других предложений нет? – спросил Закис. – Если нет, тогда порядка ради проголосуем оба. Кто за предложение товарища Зауриса, то есть за двух коров и четыре пурвиеты, прошу поднять руку.
Поднялись три руки – сам Заурис от смущения забыл поддержать свое же предложение и руки не поднял. Один из трех, видя, как мало голосуют, проворно опустил руку, а одному из тех двоих, которые продолжали храбро держать поднятые руки, Закис сказал:
– Товарищ Лиепинь, а вы чего руку подымаете?: Вы же не член колхоза.
– Ну что же! Все равно имею право показать, как я думаю.
– Ну хорошо, показывайте. – Закис махнул рукой и засмеялся. – Один голос. А теперь кто за предложение товарища Клуги, то есть за одну корову и полгектара земли, прошу поднять руку… Тридцать пять голосов. Значит, принимается предложение товарища Клуги. Теперь можем перейти к последнему вопросу – к выборам правления и председателя.
Несколько человек попросили слова, но прежде чем Закис успел дать кому-нибудь высказаться, какая-то женщина высказала общую мысль:
– Председателем Закиса!
Раздались аплодисменты. Через полчаса правление было выбрано, и Индрик Закис стал председателем нового колхоза! Руководители уезда поздравили его и пожелали успехов в работе. После этого все единогласно решили назвать Упесгальскую сельскохозяйственную артель именем Сталина.
Когда участники собрания, поздравив друг друга, стали расходиться, секретарь уездного комитета партии отвел Закиса в сторону и сказал:
– Подготовьте краткий отчет о состоянии артельного хозяйства: сколько земли, сколько скота, какой инвентарь. Через неделю вам придется поехать в Ригу. Весьма вероятно, что будет вынесено решение об оказании самой необходимой помощи новому колхозу. Подумайте как следует, какие у вас самые неотложные нужды.
– Нужды можно придумать самые различные, только я полагаю, нам надо привыкнуть с самого начала на своих ногах стоять, а не ждать, что все будет с неба валиться, – ответил Закис. – Вот если помогут искусственным удобрением и стройматериалами, нам этого на первых порах вполне достаточно.
– Вот об этом и скажите. Думаю, что дадут.
Руководители уезда уехали в город, а Индрик Закис задержался еще немного в Народном доме. На сердце у него было много новых забот и новых радостей. «Вот теперь ты можешь быть и счастливым и гордым, – думал он, – исполнилась самая твоя заветная дума, и ты сам помогал, чтобы она исполнилась. Пришли они, новые времена, теперь учись жить по-новому…»
Закиене после собрания скорее побежала домой, к ребятишкам, и он одиноко шагал в наступающих сумерках по дороге. Добрым, ласковым взглядом окидывал он окутанные дымкой поля и луга. Сотни раз ходил по этой дороге, наблюдал эти же самые пашни, и никогда они не казались ему такими прекрасными, родными.
– Наша земля, – сказал он негромко.
2
Дома Закиса ждала приятная новость: пока он был на собрании, в Лиепниеки приехали гости – Аустра и Петер Спаре со своим сыном Аугустом, а с ними и Аугуст Закис. О всех домашних делах их уже успел проинформировать Янцис, а Закиене, вернувшись с собрания, рассказала, как там все происходило.
– С ума сошел ваш отец – за такое дело взялся, – жаловалась она. – Тридцать восемь дворов… это все равно, что большое имение. Да еще по-новому берется хозяйничать. Поглядим, как он будет управляться.
– Ты, мама, за отца не беспокойся, – сказал Аугуст, – если он за что взялся, то на полпути не остановится. Уж наверное обдуманно будет действовать.
Закиене весь вечер глаз не сводила с обоих Аугустов – маленького и большого. Первый еще не умел говорить, – он одно только знал, как бы схватить ручонками каждый блестящий предмет. Но уже и сейчас проявлял заметную настойчивость характера – не успокаивался до тех пор, пока не получал требуемого. И мил он был сердцу женщины, как только может быть мил первый внучек, но и на другого, старшего, она налюбоваться не могла. Не спуская с рук младшего Аугуста, она счастливыми глазами глядела на старшего сына, жадно ловила каждое его слово. Не все ей было понятно, когда он разговаривал с Петером и Аустрой, но матери довольно было слышать его голос, видеть его не частую улыбку. Правда, когда Аугуст обращался к матери, речь его становилась простой и понятной до единого словечка.
Днем еще, до возвращения матери с собрания, Янцис и Мирдза сбегали в Лиепини и попросили бабушку отпустить к ним на часок Расму: девочка и раньше нередко приходила поиграть с Валдынем. Если бы Лиепиниене знала, что приехал Петер Спаре, она бы заставила прийти его самого.
– Ты меня узнала, Расминя? – спросил Петер, посадив на колени дочку. Он раза два в год приезжал навестить ее, а в день рождения и на именины непременно присылал подарки. И на этот раз он приехал не с пустыми руками. Получив большую коробку конфет, Расма поделилась с Валдынем, Мирдзой и Янцисом, потом нарядилась в голубое летнее пальтецо и лаковые туфельки и ни за что не соглашалась снять их.
– Узнала, – медленно ответила девочка, не глядя на отца от застенчивости. – Ты мой папа. А где у тебя медали?
– Я их не каждый день надеваю.
– А у дяди Эрнеста нет медалей, он никогда не надевает. Дядя Эрнест теперь у нас не живет.
– Где же он?
– Уехал на работу. И мама уехала.
– А тебе не хочется уехать?
– Не знаю. Бабушка говорит, я никому не нужна! Придется мне жить с бабушкой и дедушкой. На тот год меня пошлют коров пасти, а сейчас пока не посылают.
Петер оглянулся на Аустру. Она ласково, ободряюще смотрела на него своими чистыми, ясными глазами. Переборов волнение, Петер нагнулся к девочке и сказал:
– Нет, дочка, пасти коров тебе не придется. Ты будешь учиться. Осенью начнешь учить буквы, а потом в школу пойдешь.
– Мирдза говорит, в школу далеко ходить. А я все равно пойду.
– Тебе, доченька, не надо будет далеко ходить. Осенью ты поедешь в Ригу. Тебе хочется жить со мной?
Расма опять застеснялась, молча уткнулась лицом в грудь отцу.
Потом она почти до самого вечера играла с Валдынем и детьми заведующего коннопрокатным пунктом – это были единственные ее товарищи.
Под вечер, когда стали загонять скотину, из-за сада Лиепиней вышла пожилая женщина и стала звать:
– Расминю-у-у! Иди домой, Расминя!
Голос далеко-далеко звучал в неподвижном вечернем воздухе. Эхо прокатилось по реке и замерло в лесу.
Валдынь и Мирдза пошли проводить подружку. Стоя на пригорке, Петер долго смотрел за луку, пока на дороге виднелась маленькая фигурка в голубом.
Он почувствовал на плече ласковую теплую руку.
– Хорошо, что девочку привели к тебе, – заговорила Аустра. – Для нее это такое великое событие. Только знаешь что, Петер, зачем ждать до осени? Разве нельзя увезти ее сейчас?
– Понимаешь, я думал взять ее, когда Аугуст немного подрастет, тогда ей интереснее будет. – Петер взял лежащую на плече руку жены. – Но это, конечно, не так важно, я и сам теперь вижу…
– Не надо нам ждать осени. Ты сам слышал – мать уехала к какому-то дяде Эрнесту. Второй раз бросает ребенка… словно кукушка. Жалко девочку, получается, что она и правда никому не нужна.
– Ты думаешь, лучше сейчас увезти? Ладно, так и сделаем. Где Аудзит?
– Мама им завладела окончательно. Еле дала покормить и опять отняла. Что поделаешь – бабушка!
– Да, когда Валдынь – и то имеет степень дяди…
Оба засмеялись.
Индрик Закис не ел с утра, но, придя домой, забыл и про голод.
– По всем линиям сегодня праздник, – захохотал он своим громоподобным смехом. – Жалко, нет поблизости фотографа, а то бы историческую картину снял: Индрик Закис и его потомство в день основания колхоза. Ну, на будущий год, в день первой годовщины, мы это устроим. Ты, секретарь, совсем извелся, ишь какой бледный, – сказал он Петеру. – Так ты не выдержишь. Надо почаще на солнышке бывать, пожить с месяц на плотах, как в прежнее время, тогда опять станешь на человека похож. И что это вы, право: не то дел у вас пропасть, не то работать не умеете.
– И дел хватает и работать можно бы лучше. Но только если человек и работает и учится в то же время, нельзя от него требовать румянца.
– Да, все мы так… – Закис засмеялся, потом вздохнул. – у меня вот голова седая, а ученье, как малому ребенку, требуется. Оказывается, с одним тем умом, который нажил за долгую жизнь, далеко не уедешь. Не хочется, чтобы одни молодые без тебя строили эту самую новую жизнь, вот и приходится самому молодеть и по ночам, когда старуха не видит, браться за книгу. Не так легко, как прежде, входит в мозги эта премудрость, однако кое-что зацепляется. Да и как не учиться, ведь на той неделе самому лично придется отчитываться перед Центральным Комитетом. Станут допытываться – а много ли ума у Закиса? Начнут задавать такие вопросы, что только в затылке чесать придется. Вдруг не ответишь – сгоришь со стыда на старости лет. Жена в дом не пустит, скажет, на что мне такой неотесанный мужик.
– Побольше бы таких неотесанных, – сказал Петер.
Пока еще не стемнело, Закис хотел показать гостям, как будет устроен колхозный центр. Они обошли двор, заглянули во все строения. Председатель артели внутренне кипел от избытка энергии. И в то время как сын его на каждом шагу возвращался к событиям детских лет (здесь он впервые пас стадо, там пошел за плугом, там подрался с соседскими мальчишками, а вон на том дереве вывесил под Первое мая красный флаг), отец на крыльях воображения летел навстречу будущему.
– Эти межи и канавки будущей весной мы сровняем и сведем все поля в одно. Поле-то какое получится! И трактору будет где развернуться. Если в Риге возражать не станут, пониже моста построим плотину, и будет у нас своя электростанция. В каждый дом проведем электричество, доить будем механическими приспособлениями. И воду подавать и дрова пилить – все с помощью техники… Заведем свой лесопильный стан, мельницу построим, чтобы и на сита молола и с крупорушкой. Будут у нас свои инженеры и агрономы. В каждой бригаде и в каждом звене – на столе телефон, а в Лиепниеках – центральная. Вам какой номер, товарищ? Пожалуйста, даю птицеферму. Все дети будут учиться в средней школе, в техникумах, а кто поспособнее, тех в университеты и академии станем посылать. Нам много разных специалистов потребуется, с полузнайками связываться не будем. Вот и скажи мне, Аугуст, чем тогда городская жизнь будет лучше нашей? Чем, скажи, горожане будут выше крестьян? И там и тут больше головой работать придется, чем руками.
– К тому идем, – ответил Аугуст. В этот вечер отец казался ему больше похожим на юношу, чем на пожилого человека. – К тому идет весь наш большой народ. И чем скорее вы исполните то, что задумали, тем скорее достигнет своей цели весь народ.
– Мы ждать себя не заставим, только поспевай за нами, – подхватил Закис. – Очень возможно, что со временем у нас свой аэроплан будет. Как свободный день – молодые за милую душу могут слетать на Кавказ или на Урал. В экскурсию, так сказать.
Янцис внимательно слушал отца, и глаза у него блестели все сильнее и сильнее. К пятнадцати годам он так вытянулся, что только на полголовы был ниже отца и Аугуста. Он уже и в комсомол вступил. Когда колхоз заработает в полную силу, комсомольцы возьмут под свое наблюдение участок кок-сагыза; они еще зимой подумали об этом, как только в Упесгале стали разговаривать об организации колхоза. Можно будет еще разводить разные редкие плоды – дыни, арбузы и даже виноград. Жалко, что осенью надо ехать в сельскохозяйственный техникум! Неизвестно, как остальные справятся без него с кок-сагызом.
3
В понедельник утром, когда Петер Спаре пошел к Лиепиням за дочкой, Закис не стал дожидаться его возвращения: у него в тот день было много важных дел в волостном исполкоме; к тому же он не знал точно, когда его вызовут в Центральный Комитет партии, и решил на всякий случай сегодня же подготовить отчет о состоянии дел нового колхоза. Поэтому он проводил Петера до большака, а там обоим надо было идти в разные стороны.
Объяснение с Лиепиниене было недолгое, но бурное.
– Так, – протянула она, точно передразнивая кого-то, – когда девочка из пеленок вышла, тебе захотелось увезти ее. Где же ты раньше был? Что же ты ее с самого начала не брал?
– Тогда я находился в армии, не на кого было ее оставить.
– А когда демобилизовался? Тогда чего дожидался? Чего уж там, скажи лучше, молодой жене с чужим ребенком возиться не хотелось – и все.
– Расма жила с матерью.
– А сейчас она с кем живет, с чужими?
– Мать два раза ее бросала, а я не хочу, чтобы ее и в третий раз бросили.
– Поезжай-ка ты с богом, – раскричалась вдруг Лиепиниене. – Не дам я ребенка чужой бабе на посмеяние. И больше не говори об этом, нет такого закона на свете.
Петер нахмурился.
– Не подымайте шума, – сухо сказал он. – Соседи скажут, что у Лиепиней драка.
Старый Лиепинь до сих пор в их разговор не вмешивался, только хмыкал и время от времени бормотал что-то нечленораздельное. Наконец, ему показалось, что пора отверзть сокровищницу своей мудрости.
– Что ты дуришь, мать, что споришь с чужим человеком! Лучше спроси Расму, чего ей самой хочется. Не захочет уезжать, насильно взять не позволим. У нас в волости есть своя милиция.
Лиепиниене ухватилась за предложение мужа:
– И правда… Пусть спросит и убирается… Расминя, детка, поди к бабушке, что я тебе покажу. Ты где, цыпленочек?
И когда Расма вышла из дому, старуха подбежала к ней и зашептала на ушко:
– Беги, прячься, детка, этот чужой дядя хочет взять тебя и посадить в мешок.
– Какой дядя?
– Вон тот… Он сердитый дядя, он таких маленьких девочек дерет за волосы и сечет.
Но Расма, увидев Петера, заулыбалась и, вывернувшись из рук Лиепиниене, побежала к нему, весело крича:
– Да ведь это папа, ну да, папа! А бабушка говорит, что сердитый дядя, который в мешок сажает… Доброе утро, папа!
Петер взял ее на руки и, крепко обняв, сказал громко:
– Не бойся, Расминя, никто тебя в мешок не посадит, я не позволю.
– Папа, ты опять уедешь отсюда, – прижимаясь к отцу, сказала девочка.
– Да, я сейчас поеду в Ригу. Хочешь поехать со мной?
– Хочу, хочу.
Петер посмотрел на Лиепиниене.
– Слышите?
– Ишь, удивил чем… Подарками сначала задарил, ребенок глупый, к кому хочешь пойдет так. – Старуха уже досадовала на себя, зачем вчера пустила девчонку к Закисам… – Пусти ее, не дам я увозить!
– Поедем, дочка? – спросил еще раз Петер.
– Поедем, поедем, папа! – закричала девочка, подпрыгивая у него на руках.
Петер повернулся и быстро зашагал по тропинке вдоль берега – прямо в Лиепниеки. Ему кричали вслед, чем-то грозили, что-то предлагали, но он больше не слушал, крепко прижимая к груди ребенка, быстро прошел мимо того места, где когда-то стояла хибарка Закисов, и стал подниматься в гору.
– Мы с тобой еще приедем сюда, – говорил он Расме. – И к бабушке с дедушкой сходишь в гости и с Валдынем будешь целый день играть.
– Приедем, – рассеянно повторяла девочка.
Через полчаса Петер с женой и детьми уехали из Лиепниеков. У Аугуста было еще несколько дней в запасе, и он остался у родителей на три дня.
На дороге машину ждал Лиепинь с довольно большим узлом.
– Тут ее одежонка кое-какая, – примирительным тоном заговорил он, когда Петер вышел к нему из машины (старухи поблизости не было, и Лиепинь чувствовал себя свободнее). – Нельзя ребенка чуть не нагишом из дому пускать… Ты не очень обижайся, Петер, у старухи характер такой несговорчивый. Иной раз сама себя не помнит. Ну, не поминай лихом…
– Ладно уж. – Петер засмеялся и махнул рукой.
Машина тронулась, поднимая за собой клубы пыли.
– До свидания, до свидания, дедушка! – кричала Расма, маша ручонкой.
Лиепинь вынул изо рта трубку и тоже помахал рукой, а сам косился в сторону дома: как бы жена не заметила.
Закис, как всегда, допоздна засиделся в исполкоме. Зная, что скоро в волость будет назначен новый парторг, он торопился закончить накопившиеся за последнее время дела, чтобы преемнику не пришлось расплачиваться за его долги. Но больше всего времени ушло у него на отчет. Закис не был искушен в составлении такого рода документов, – туго складывались у него предложения, но обращаться за помощью к секретарю исполкома не хотелось: ведь партийный документ.
«Когда будет готов, дам отшлифовать Аугусту, – решил он. – Пусть расставит как следует и точки и запятые, да и слова кое-где получше подберет. Но за содержание я ручаюсь – содержание у меня не трогать…»
Сумерки уже сгустились, когда он запер бумаги в несгораемый шкаф и вышел из исполкома. В тишине далеко слышался каждый звук: ночная птица, шумя крыльями, пролетела над полем, в траве возились какие-то мелкие невидимые существа, а справа от большой ямы, где обычно крестьяне брали глину и которая каждую весну превращалась в пруд, доносилось сплошное безмятежное кваканье лягушек.
«Эк их разбирает, – засмеялся Закис. – Скоро везде запрыгают лягушата, некуда будет ступить. Тоже живая тварь, зря давить не хочется. Говорят, во Франции едят их… Видно, нравится людям, а меня хоть золотом обсыпь, и то я в руки не возьму, не то что есть».
Он вспомнил один слышанный в детстве рассказ. Тогда в имении еще барон жил. Изверг, каких мало, и до девок охочий. Постоянно по заграницам катался, всего там испробовал. В день своего рожденья он собирал у себя в именье баронов и графов со всей округи, и начинался пир горой. Ради такого случая выписывал барон из-за границы и вин разных и редких яств – и слизней, которых живьем глотают, и зеленых лягушек… Однажды приплелся в такой день и пастор – не то нарочно, не то – нет, но только пришел он незваный. Барон рассердился и решил над его преподобием подшутить. Любезно так приглашает его за стол, а сам что-то лакею шепнул. Тот ну подкладывать пастору на тарелку всякой всячины. И очень понравилось ему одно кушанье, он раза три просил подложить. Барон увидал, что пастор в охотку ест, и говорит своему главному лакею:
– Приготоф увашаем пастор две душин этот кушаний, штоп угостил свой госпоша.
Лакей приготовил узелок и, когда пастор стал уходить, сунул ему в дверях – «так и так, это вам в подарок от господина барона, что вам больше всего по вкусу пришлось за столом». Пастор поблагодарил, а придя домой, скорее развязал узелок с баронским подарком. А в узелке том были две дюжины сушеных лягушек. У его преподобия тут же все, что съел он в тот вечер, – все назад пошло, и после этого он целую неделю есть не мог – нутро не принимало. С той поры он до конца жизни не садился за баронский стол.
Впереди, там, где большак пересекала дорога в лес, стоял человек. Когда Закис дошел до него, тот шагнул навстречу и, кашлянув, спросил:
– Сосед, не найдется ли у тебя спичек? Страх как хочется курить, а спички дома забыл.
– Может, и найдутся.
Закис остановился, нащупывая в кармане спички. В этот момент из канавы вылезли еще два человека и подкрались к нему сзади.
Внезапно что-то тяжелое ударило его по голове, из глаз посыпались искры, мгла беспамятства заслонила весь мир, и он упал на песок.
Когда Закис открыл глаза, вокруг него, тесно сгрудившись, стояли четыре или пять человек. Кричать он не мог – рот ему чем-то заткнули; руки тоже были связаны за спиной.
– Теперь живей в лес, – громким шепотом приказал один из бандитов. – Ну, шевелись, проклятый! – И с силой толкнул Закиса в спину. Еще двое схватили его за локти и поволокли с дороги.
Закис не вполне пришел в сознание – страшно болело в затылке, в ушах стоял звон, но одна мысль придала ему силы. Он начал отчаянно вырываться, извиваясь всем телом, упал наземь и, придавив правой ногой каблук левого сапога, последним усилием стащил его с ноги. Кучей навалившиеся на него бандиты даже не заметили этого. От ударов и пинков Закис снова потерял сознание, а когда через несколько минут очнулся, его уже волокли по дороге к лесу. Войдя в лес, бандиты свернули влево.
«Сапог на дороге… Хоть следы останутся… Кто-нибудь из прохожих заметит», – думал Закис. Он уже ни на что не надеялся и был готов к самому худшему. Но, даже зная, что его ждет смерть, он упрямо думал: «Все равно найдем, разорим их логово…»
В голове у него немного прояснилось, но он шел, тяжело волоча ноги, чтобы следы были явственнее. Он старался чаще задевать за сучья и ветви. Все эти усилия стоили ему лишних пинков.
«Эх, Закиене, – с горечью думал он. – Одной тебе придется выращивать Валдыня и Мирдзу. Мало нам пришлось вместе порадоваться на своих детей. Ну, что же, порадуйся ты, мать, и не убивайся чересчур… С тобой будут Аугуст, Аустра, товарищи мои. Они помогут и младших вырастить. Живите, милые. Жизнь и без Закиса будет идти своим чередом. И колхоз наш расцветет. Видно, борьба без жертв не обходится. Видно, и мне вот…»
Миновав небольшое моховое болотце, бандиты остановились. Это был глухой уголок бора, куда лесорубы могли проникнуть только в зимнее время, в самые морозы.
– Ага, зайчик, опять ты в наших руках? – громко заговорил один из бандитов (всю дорогу они только изредка переговаривались шепотом), и Закис по голосу узнал Макса Лиепниека. – На этот раз не ушмыгнешь, твоя песенка спета. – Он выдернул изо рта Закиса туго свернутую в комок тряпку. – Тебе придется немного поговорить.
