Текст книги "Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 36 страниц)
– Вы еще спрашиваете, – чуть не плача ответил Мелнудрис. – Если только возможно, спасите меня от скандала.
– Прекрасно, все останется между нами. Вам только остается подписать эту бумагу. Вечное перо у вас есть? – Он положил перед Мелнудрисом какой-то документ, в котором недоставало лишь подписи под готовым текстом. Начав читать, Мелнудрис слегка опешил, потом прочел более внимательно, и на лице его появилась широкая улыбка. Он посмотрел на Финчлея и спросил:
– Только таким путем и можно устроить?
– Только таким.
Мелнудрис достал перо и размашисто подписался под документом. Майор королевских воздушных сил добился своего – сделал его агентом английской разведки. Протянув бумажку Финчлею, он сказал:
– Вся эта комедия с появлением женщины была совершенно излишней. Вы могли поговорить со мной открыто, не разыгрывая пролога, и я бы не раздумывая подписался под этим обязательством. Я давно ваш и душой и телом, буду рад впредь служить вам.
– Тем лучше, – процедил сквозь зубы Финчлей. – Но это дела не портит. Нет ничего дурного в том, что мы знаем о вас такие вещи, которые вам хотелось бы скрыть от всех людей. Некоторая зависимость только заставит вас служить усерднее.
Финчлей внимательно рассмотрел подпись, подождал, пока чернила высохнут, и сунул бумагу в записную книжку.
– Теперь поговорим о делах, – сказал он, пододвигаясь к Мелнудрису.
Мелнудрис попробовал улыбнуться и свободнее держаться с Финчлеем: теперь, когда решительный шаг был сделан, он почувствовал некоторое облегчение. Но непринужденности не получилось. Он слишком хорошо понимал, что его одурачили самым циничным образом. И хотя Мелнудрис сам всю жизнь был изрядным циником, сейчас на душе у него было довольно тоскливо. Чего требовали от Мелнудриса? Сообщать резиденту все, что он увидит, услышит и узнает, рекомендовать соответствующих лиц из числа живущих в Швеции латышей для переброски в Советский Союз вместе с другими репатриантами, выполнять каждое указание резидента.
– Пока достаточно и этого, а там посмотрим…
В Англию поехал буржуазный националист, писатель Мелнудрис. Через две недели в Швецию возвратился английский шпион, зарегистрированный в тайных списках Интеллидженс-сервиса за шифрованным номером и буквой. Вот и все, чего он достиг в эту поездку. Но об этом знали только он сам и еще два лица.
1
Джек Бунте снаряжался в очередную поездку. Фании он весь день не обмолвился об этом ни словом, решив приберечь серьезный разговор на вечер. В его распоряжении был мотоцикл с коляской, солидная сумма денег и выданное одним из союзов кооперации удостоверение, в котором черным по белому было написано, что агент по заготовкам Екаб Бунте уполномочен закупать сырье и сельскохозяйственные продукты. Случилось это так. С Эмилией Руткасте все было покончено больше года тому назад, с момента закрытия ее мясной лавки; теперь эта энергичная женщина работала на Центральном рынке продавщицей в мясном ларьке сельскохозяйственной кооперации, а Бунте стал постоянным сотрудником другой кооперативной системы. Получаемую там зарплату он не считал достаточной; куда больше приносило то, что он скромно называл «посредничеством». Все бы ничего, но последнее время ему приходилось опасаться Фании, которая стала следить за деятельностью мужа не хуже государственных контролеров. Нашло это на нее несколько месяцев тому назад: она вдруг строго заявила, что пора ему покончить со всяким шахермахерством.
– Два молодых здоровых человека вполне могут прокормить и себя и ребенка без спекуляции. Я ведь тоже могу поступить на работу. Вдвоем мы всегда заработаем на жизнь. А то смотри – повадился кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить…
– Что ты, право, так, я же не ворую, – оправдывался Бунте. – Я только частным образом обслуживаю потребителей. Не у всякого есть время ездить в деревню и приобретать продовольствие на месте. А если я беру на себя эти хлопоты, доставляю, так сказать, прямо в руки – кому маслице, кому окорочек, кому кулек крупы, – по справедливости что-то ведь и мне причитается. Как же иначе? А если у людей есть лишние деньги, почему им не платить? Я силой в карман ни к кому не лезу: хочешь – бери, не хочешь – не бери. Ты сама знаешь, нахальство не в моем характере.
Но переубедить Фанию ему не удалось. И вот во имя семейного согласия приходилось кое-что скрывать от собственной жены. Поэтому Бунте и остерегался говорить ей, что при каждой поездке работает немного «налево». Дело в том, что не все продукты, которые он закупал в деревне, направлялись на базы кооператива, некоторая часть попадала прямо в руки потребителям иным путем – без участия союза кооперации. Получаемая таким образом прибыль превышала и зарплату и всякие законные проценты. Часть накопленных денег Бунте совсем не показывал Фании, чтобы не пускаться в длинные объяснения в ответ на расспросы: где достал, да почему так много? А так как он давно лелеял скромную мечту о маленькой, но солидной собственности (например, приличный особнячок в Межа-парке), то потихоньку собирал сотню за сотней. Капитал свой Бунте хранил в очень интересном и секретном месте. Каждый вечер перед сном он посещал это место и проверял свой «банк».
Почему же Фания стала такой строгой? Во-первых, появившиеся в газетах сообщения об осужденных спекулянтах заставляли ее все чаще задумываться о том, что отец ее ребенка может легко попасть в тюрьму. Вторая причина была связана с братом Фании.
Правду о смерти Индулиса она узнала летом 1945 года, вскоре после посещения Эрны Озолинь. Это известие не огорчило Фанию: ей еще в начале войны стало ясно, что он после всех своих преступлений добром не кончит. А когда однажды весной 1946 года к ним явился поздно вечером таинственный незнакомец и, сославшись на Эрну Озолинь, заявил о своем намерении остаться здесь на продолжительное время, Фания позвонила в МВД, сообщила о госте и освободила свою квартиру от его присутствия. Вскоре после этого она получила угрожающее письмо. Фания со свойственной ей флегматичностью прочла его еще раз, изорвала и ничего не сказала мужу.
Главной заботой в жизни Фании была дочка Дзидра. Девочке уже шел восьмой год, она начала ходить в школу. Что скажет она матери, когда подрастет и узнает, что дядя был отъявленным мерзавцем, отец – спекулянтом? Стыдно будет перед подругами, перед учителями. А Дзидра, как нарочно, приходя из школы, рассказывала, какой у ее соседки по парте, отец храбрый, партизаном был, какие у него ордена, или объявляла родителям, что непременно станет пионеркой. Нет, уж лучше жить попроще, да почестней. И Фания твердо решила сделать все от нее зависящее, чтобы развязаться с прошлым, чтобы черная тень рода Атауга не падала на жизнь дочери. Она даже обменяла свою довольно большую квартиру в бывшем доме отца на другую, поменьше; распродала громоздкую, полученную в наследство мебель и все ненужные вещи.
Вечером, когда Дзидра, приготовив свои несложные уроки, ушла спать, Фания сказала Бунте:
– Ты обещался к концу года подыскать другую работу. Уже декабрь идет, год скоро кончится. Нашел ты что-нибудь?
– Определенного еще ничего нет, – не подымая глаз на жену, промямлил Джек. – На мелкую какую-нибудь должность можно поступить хоть сегодня, но это все не по мне.
– А ты на крупную рассчитываешь? – спросила Фания.
– Господи, ну, конечно, на должность министра или директора треста я не рассчитываю, но директором какого-нибудь маленького предприятия вполне бы мог… На худой конец – заведующим магазином.
– Я так и знала… Заведующим магазином?.. Никаких магазинов, Джек, – тебе нужно подальше держаться от таких мест.
– Спасибо, – обиженно протянул Джек, – ты думаешь, что я и устоять не смогу перед искушением? Плохо ты меня знаешь.
– Очень хорошо я тебя знаю. Знаю, что нипочем не выдержишь, сорвешься, – безжалостно ответила Фания. – Начнешь с мелочи, а кончишь грязными махинациями. А я хочу, чтобы в нашей жизни не было ни одного грязного пятнышка.
– Тебе везде грязь чудится…
– Вот и эта поездка твоя… Спекулировать ведь едешь…
– Не выдумывай, пожалуйста, Фания. Если так рассуждать – кооперация тоже грязное дело. Почему же советская власть поощряет ее?
– Ты на кооперацию свои грехи не сваливай. Ты сам ее обманываешь на каждом шагу. Но меня обмануть тебе не удастся.
– То есть?
– А то и есть, что эта поездка будет последней. Больше по таким делам ты не поедешь.
– А если поеду?
– Тогда мне ясно, что ты жену и ребенка ни во что не ставишь. Тебе барыш дороже всего на свете. Джек, подумай сам, неужели ты не желаешь добра своей дочери?
Джек отчаянно махнул рукой.
– Э, для кого я больше всего и стараюсь? Ну, ладно, будет по-твоему – еду в последний раз. Как только вернусь, тут же откажусь от должности агента и пойду на любую работу, ка какую ты велишь. Довольна, что ли?
– Я тогда буду довольна, когда ты это сделаешь.
– Ну вот тебе честное слово, Фани.
Фания поняла, что раз Джек положил лишнюю пару белья, значит – меньше двух недель не проездит. Он всегда говорил о каких-то сложных маршрутах, по которым обязательно нужно ехать, об окончательных расчетах со старыми поставщиками; вероятно, одной недели ему действительно было мало. Она больше ничего не сказала и, убрав со стола, легла спать.
Уложившись, Бунте вошел в уборную. Защелкнул задвижку, прислушался, не встала ли Фания, после чего перегнулся через унитаз и из укромного уголка позади вытяжной трубы, куда никогда не доставала ни половая тряпка, ни щетка, вытащил коричневый бумажный сверток: это был его тайный «банк». Он развернул толстую бумагу и осторожно пересчитал деньги. Всего было сорок пять тысяч рублей. Маленький особнячок в Межа-парке был почти что в руках. Бунте как наяву видел и трубу, и красивую шиферную крышу, и окна в национальном стиле, а в одном окне – улыбающееся лицо Дзидры.
«И ты меня будешь ругать за это, Фани? – думал он, с удовольствием перебирая приятно шуршащие денежные знаки. – Ни за что не поверю… Как еще расцелуешь!..»
Наглядевшись на свои капиталы, Бунте заботливо завернул деньги в бумагу и спрятал на прежнее место.
Рано утром он сел на мотоцикл и поехал по Псковскому шоссе в северную часть Видземе.
А Фания, проводив Дзидру в школу, отправилась в город по одному давно задуманному ею делу.
Она пошла в трест, к Жубуру, и через секретаря попросила принять ее.
– Я хочу работать, товарищ Жубур, – сказала Фания. – Может быть, вы мне поможете поступить на какую-нибудь маленькую должность. Я буду благодарна за любую работу, которую мне доверят.
Жубур, подумав немного, позвонил начальнику отдела кадров треста.
Через несколько дней Фания уже работала на одном из предприятий треста счетоводом.
2
У Бунте во многих местах были «свои люди». У них он останавливался и хранил свой груз, от них, как летчик с авианосца, отправлялся в разведку по хуторам, и не наудачу, а снабженный самой точной информацией: он всегда знал, в каком доме что приберегли для рынка и какими покупками больше всего интересуются хозяин, его жена и взрослые дети. Бунте, как коробейник, появлялся в самый нужный момент, запросто здоровался со всеми домашними и, не торопясь, устраивал свои дела.
– Как здоровье, хозяйка? По-прежнему донимает больной зуб, или уже вырвали? А я только что достал партию подвязочной резины разной ширины и цветов, не возьмете несколько метров? Неизвестно, можно ли будет скоро достать такую… Есть калоши, мыло и дамские чулки высшего качества, замки «молния», бритвы, резиновые сапоги…
Некоторым он привозил товар, заказанный в прошлый раз, что-нибудь такое, что трудно было достать. С молодыми у него был один разговор, со стариками – другой. Завидев на дороге его мотоцикл, люди говорили:
– Опять Джек приехал – значит, будут новости.
Ясно, что Бунте знал решительно все, что происходит на свете, и сельским политикам было о чем побеседовать с ним. Говорили и про Китай и про Индонезию, про Америку и Бизонию, а заодно кое-что продавали и покупали. Мясо, масло, щетина и картофель – все интересовало Бунте. Затем он договаривался со «своими людьми» и отправлял товар в Ригу, а сам ехал в другую волость. Его помощники работали неустанно, они делали всю мелкую и черную работу, заблаговременно собирая мелкие партии товара на «базы». Понятно, что и они получали свой процент.
Удостоверение союза кооперации развязывало Джеку руки: не надо было прятаться от милиционера и избегать встреч с председателем исполкома; приходилось только припрятывать привезенные из города товары, чтобы не возбуждать излишнего любопытства.
В одной крестьянской усадьбе у Бунте были родственники. Он иногда заезжал к ним и оставался на день, на два. Рижанин, общественный деятель, важная личность, здесь он мог блеснуть своими познаниями решительно по всем вопросам. С Фанией он не мог себе этого позволить, она его рассуждения обрывала одним трезвым замечанием: «Не болтай глупостей, Джек, раз ничего не смыслишь в этих делах». Здесь его слушали разинув рты, и авторитет агента по заготовкам рос с каждым посещением. Послушать его, так он был знаком со всеми знаменитостями.
Если в волостях, где Бунте задерживался по торговым делам, устраивали концерт, спектакль или вечер танцев, он, не спесивясь, шел вместе со своими знакомыми в Народный дом и показывал деревенским людям, как надо танцевать фокстрот или танго. Однажды во время спектакля с Бунте произошел случай, заставивший его посмотреть на самого себя другими глазами.
Он сидел во втором или третьем ряду и с интересом следил за игрой, с готовностью хохоча над каждой смешной фразой. Но это не помешало ему заметить, что за его спиной кто-то все время ворчит и ерзает на месте. «Не может голову пониже опустить, ничего из-за него не видно», – сердился сидящий позади зритель.
Первый раз в жизни Бунте услышал на свой счет такое замечание. Он со своим ростом, оказывается, мог загородить кому-то вид. В порыве смутной благодарности за эту лестную оценку, он весь съежился, втянул голову в плечи и просидел так до конца пьесы.
Вспоминая данное Фании обещание, что эта деловая поездка будет последней, Бунте старался выжать из нее как можно больше барыша. В Ригу можно было вернуться в конце недели, но ему хотелось подольше продлить пребывание в родной стихии. Покупать и продавать, обменивать и обманывать – в этом заключалась вся прелесть существования для Джека Бунте, и мысль о скором расставание с этой жизнью больно терзала его сердце: он знал, что Фания от своего требования не откажется.
Бунте прибыл на своем мотоцикле в маленький городок северной Видземе. Надо было договориться с одним приятелем, работником кооперации, насчет грузовой машины: товара набралось порядочно, пора было отправлять его в Ригу.
Доехал Бунте с большим трудом. С утра вдруг дал себя знать ишиас, приобретенный, как он полагал, за время сиденья в подвале, когда прятался от немцев. Последний год Бунте совсем позабыл о нем – и вдруг на тебе!
Поровнявшись с одними воротами, его мотоцикл чуть не сбил с ног выходившего со двора рослого мужчину. Тот отскочил в сторону, однако Бунте слегка задел его. Прохожий остановился и процедил сквозь зубы:
– Едет, как слепой.
Бунте остановил мотоцикл и оглянулся, не зашиб ли человека. И у обоих на лицах появилось одинаковое удивленно-настороженное выражение.
Первым нашелся Бунте.
– Алло, добрый вечер, Эрнест! – крикнул он.
– Добрый вечер, – неохотно ответил Чунда. Помешкав несколько секунд, он подошел к мотоциклу и вяло пожал протянутую Бунте руку.
Бунте ничего не слыхал про Чунду после того, как тот вышел на свободу, поэтому, встретив его в этом отдаленном углу Латвии, сразу вообразил, что видит в его лице конкурента. «С ним мне трудно будет справиться, он меня в свой район не пустит».
Еще меньше удовольствия доставила эта встреча Чунде. Сразу вспомнилась ему мясная лавка Эмилии Руткасте и все последующие злоключения. Он вдруг почувствовал непреодолимую ненависть к Джеку Бунте. Как это могло случиться, что он, Эрнест Чунда, влопался тогда, как последний дурак, а этот недалекий, малограмотный спекулянтик разъезжает как ни в чем не бывало на мотоцикле и, видимо, дела его в самом цветущем состоянии.
Сам Чунда сильно сдал в последнее время. После ссоры с Лиепинями он приехал сюда, к другу детства, работавшему на лесопильном заводе. Выслушав его историю, а главное, его планы (о последних Чунда рассказывал охотнее), друг решительно заявил, что об ответственной должности ему лучше не помышлять, а надо пойти на самую маленькую работу и заслужить доверие людей. Чунда сначала обиделся, несколько дней ходил по учреждениям, что-то разузнавал, а потом скрепя сердце вернулся к другу и сказал, что, пожалуй, он прав. Тот помог ему поступить счетоводом на завод, где работал и сам. Работать приходилось много, и никакого выдвижения впереди не было видно. А тут еще приехала Элла и своими вечными жалобами то на тесную квартиру, то на необходимость во всем экономить еще больше раздражала Чунду.
– Как тебя сюда занесло? Давно здесь? – спросил Бунте. Ему не терпелось разведать обстановку.
– Еще с прошлой зимы. А ты чего приехал?
Чунде вовсе не интересно было знать, зачем приехал Бунте, спрашивал он только затем, чтобы не отвечать на его вопросы.
– Я только мимоездом. Значит, ты здесь живешь?
– Да, живу.
– Мясная лавка или еще что? – допытывался Бунте.
– Ни то, ни другое. Работаю на лесопилке. А ты?
– Мне живется хорошо. Видишь мотоцикл – это мой собственный. Я теперь работаю в кооперативной системе. Что же это ты так опустился? Наверно, трудно было подняться после такого удара?
– Меня жалеть нечего. Гляди лучше, как бы самому удержаться.
Но, уверившись, что конкуренция со стороны Чунды ему не угрожает, Бунте продолжал в сочувственном тоне:
– Лесопилка… Встретил бы раньше, я бы тебе помог. В здешних местах мне давно требуется агент по заготовкам. Ну, теперь не стоит об этом говорить, скоро я сам перехожу на другую работу. На всякий случай дай мне адресок, кое с кем поговорю насчет тебя.
– Благодарю покорно. Мне твоя протекция не нужна.
Тут не выдержал и Бунте:
– Да что ты в самом деле нос дерешь? Видать, на подноске досок можно больше заработать?
– Он еще издевается, паразит такой!.. – И Чунда, угрожающе помахав кулаком под носом у Бунте, быстро пошел дальше, бормоча ругательства.
Испуганный Бунте тоже поспешил уехать подальше от места неудачной встречи с бывшим компаньоном.
Но неудачи куда ужаснее этой продолжали преследовать его в тот день. Заехав к знакомому кооператору, он узнал, что тот сейчас где-то в волости и вернется только на следующее утро. Жена предложила остаться ночевать у них, и у Бунте не хватило сил отказаться, так как он чувствовал себя с каждым часом все хуже и хуже. В тепле поясница и нога разболелись еще сильнее, так что он, не кончив обедать, должен был встать из-за стола и прилечь на диван.
К вечеру ему стало так плохо, что хозяйка, встревоженная не столько состоянием его здоровья, сколько перспективой ухаживанья за больным, который мог пролежать долгое время в ее доме, побежала в больницу. Там она долго объясняла, что не может держать у себя почти незнакомого тяжелобольного.
– Возьмите его сюда, – твердила она.
Через полчаса приехал врач и, осмотрев Бунте, нашел, что у него приступ радикулита.
– Пожалуй, вас действительно лучше положить в больницу, – сказал врач. – Свободные койки имеются.
– И долго мне придется лежать? – простонал Бунте.
– Как пойдет лечение… Дней десять-то во всяком случае.
– Но у меня дела! Я ни одного дня не могу лежать.
– Не можете, тогда идите и устраивайте свои дела, – улыбнулся врач.
Стараниями энергичной хозяйки Бунте в тот же вечер был перевезен в больницу. Он все время охал и стонал – и от боли и от досады на такую непредвиденную задержку.
Немного успокоившись, он потребовал бумаги и чернил и нацарапал Фании телеграмму:
«По делам службы задержусь дней на десять. Все в порядке. Не волнуйся. Джек».
Обратного адреса он не указал.
3
До сих пор Бунте ни разу не лежал в больнице. Чистая белая палата, мягкий, нераздражающий свет, разговор полушепотом, тихие шаги сестер и санитарок, запах лекарств и вздохи больных – все казалось ему необычным и странным.
Джек долго не мог уснуть. После принятых на ночь порошков боль чуть-чуть утихла, но мысль о незаконченных делах не давала ни минуты покоя.
«Мясо может испортиться. Если до понедельника не доставить в Ригу, начнет пахнуть, и в сыром виде нельзя будет пустить в продажу. Неужели такое добро пойдет на колбасу – это же расточительство… Кооперативный товар можно списать в убыток – только составить акт придется, а кто возместит мои личные убытки? Заикнуться ведь не посмеешь, что это твой товар – такое потом начнется… А в Маткуле у знакомого хозяина ждет бычок – что за филе, что за вырезка! Теперь в чужие руки попадет!»
Бунте крепко стиснул зубы, чтобы не застонать.
– Новый больной такой беспокойный, – пожаловалась санитарка дежурной сестре.
– Вполне естественно, ему же больно, – ответила сестра.
Знала бы она, где у него болело сильнее всего. Слов нет, поясница и нога мучили ужасно, но разве можно было сравнить эту боль с нестерпимыми муками, которые терзали сердце Бунте! Конечно, главным страдальцем во всей больнице был он.
Под утро удалось уснуть, но тут стали одолевать кошмары: потоки молока и сметаны лились из водосточных труб, ворона несла в клюве огромный круг сыра, а из лесу выбежало целое стадо свиней и с хрюканьем рассыпалось по полю; свиньи забирались даже в клеть, где были спрятаны покупки Бунте, и все разрыли. «У-у, дьяволы!» – крикнул он не своим голосом и проснулся весь в поту.
Утром ему помогли умыться, принесли завтрак. Потом поставили на поясницу банки и дали лекарство.
– Какой сегодня день? – спросил Бунте у сестры. – Воскресенье, кажется?
– Да, воскресенье. Лежите спокойно; если скучно будет, послушайте радио. Наушники вот здесь.
Она вынула из столика наушники и положила рядом с изголовьем.
Джек понемногу стал знакомиться с соседями по палате. Направо от него лежал пожилой крестьянин с воспалением среднего уха. Дальше – молодой учитель, выздоравливавший после воспаления легких. Соседом слева был старик, который целый день читал толстую книгу. Выздоравливающие читали газеты, подсаживались к соседям и играли в шашки, выходили в коридор выкурить папиросу. Разговор шел чаще всего о том, кого когда выпишут из больницы. И хотя многие занимались тяжелым физическим трудом и здесь могли отдохнуть, всем не терпелось вернуться домой, скорее взяться за работу.
– Вы, наверно, нездешний? – спросил у Бунте старик, отложив в сторону книгу. – Из Риги?
– Да, из Риги. А вы как узнали?
– Я рижанина всегда узнаю по стрижке. Сам парикмахер и знаю, как где работают. Понятно, у нас стригут лучше – не надо так торопиться. Вы как же сюда попали?
– Проездом здесь. Проклятый ишиас подвел, пришлось вот слечь.
– Ишиас, это ничего. Полечат вас, опять будете ходить.
– Мне залеживаться нельзя, работа не позволяет.
– А вы где работаете? – Привыкший развлекать клиентов разговором, парикмахер не мог и здесь удержаться от этой профессиональной замашки.
– В кооперации, – нехотя ответил Бунте и застонал, давая понять, что ему не до разговоров.
Но старик не отступал.
– Как вы считаете, хорошая вещь кооперация? Кому от нее больше пользы: населению или самим кооператорам? У нас один заведующий…
«Иди ты к черту со своим заведующим и оставь меня в покое…» – подумал Бунте и закрыл глаза.
– Сколько вы зарабатываете в месяц?
«Да уж побольше, чем ты своими ножницами и бритвами», – мысленно ответил он, а вслух застонал еще сильнее. Так они поговорили некоторое время: один громко задавая вопросы, а другой отвечая про себя. Это было смешно и даже глупо. Старик, видимо, понял – замолчал и опять взялся за книгу.
После обеда к больным стали пускать посетителей; они рассказывали очередные домашние и служебные новости, приносили с собой отголоски шумной, бодрой жизни, ее освежающее дыхание. После их ухода больные еще сильнее почувствовали запах лекарств и больничную скуку.
Так прошел день.
В шестом часу в палату торопливо вошла дежурная сестра и сказала, что только что звонили из радиоузла: будет важное сообщение из Москвы.
Минуты за две до шести Бунте, следуя примеру соседей, взял наушники.
Некоторое время было слышно только монотонное тиканье хронометра, потом будто сильный ветер зашумел в листве, и заговорил мужской голос – медленно, четко произнося каждое слово.
– Постановление Совета Министров Союза Советских Социалистических Республик и Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков) о проведении денежной реформы и отмене карточек на продовольственные и промышленные товары, – читал диктор.
В палате заскрипели койки: все старались устроиться поудобнее, чтобы ничто не мешало слушать правительственное сообщение, и крепче прижимали наушники.
Бунте довольно плохо знал русский язык, но самое главное он понял. Постановление не было прочитано и до половины, как больные заулыбались, начали переглядываться, радостно кивали друг другу. Только Бунте не улыбался; с каждой минутой лицо его все больше зеленело. Когда диктор кончил читать, он в полном бессилии опустил голову на подушку и застонал.
– Что с вами, товарищ кооператор? Плохо стало? – спросил парикмахер.
– Ой-ой, как болит!..
«За десять рублей старых денег – рубль новых. Пропали мои сорок пять тысяч!.. Карточек больше нет… цены понижены… каждый может покупать, что хочет… Это ведь погибель, полное разорение! Не стоит ни покупать, ни продавать… Никому не нужны твои товары, когда в магазинах все можно будет достать гораздо дешевле. Плакали мои денежки…»
А вокруг него звучали радостные голоса:
– Просто замечательно! Какая теперь жизнь начнется!
– Справедливая какая советская власть – маленького человека никогда она не забывает, о нем в первую очередь позаботится.
– А спекулянтам, живоглотам этим теперь конец пришел. Вот, наверно, взвыли сейчас!
Все засмеялись. Больные долго еще не могли успокоиться, и каждое их слово словно нож вонзалось в сердце Бунте, снова и снова напоминая о том, что он потерял. Он попробовал не слушать, укрылся с головой, но слова проникали под одеяло, буравили его мозг.
– Этому, видать, тоже подрезали крылышки, – услышал Бунте голос парикмахера и понял, что сказанное относится только к нему. – Ишь, как ему сразу худо стало…
Бунте высунулся из-под одеяла и томным голосом позвал сестру:
– Сестрица, подите сюда… Дайте мне порошочек.
Ему дали пирамидон. Он проглотил, запил несколькими глотками воды и некоторое время лежал неподвижно, потом повернулся к парикмахеру и сделал попытку улыбнуться.
– Видите, как получается: люди радуются, а я на стену лезть готов. Мочи нет, как колет.
Но парикмахер даже не обернулся к нему.
«Наверно, сердится, что я ему давеча не отвечал… – подумал Бунте, но больше не старался завязать разговор. Да и не было охоты болтать с чужими людьми, они так бесчувственно радовались в присутствии разоренного человека. – Влезли бы в мою шкуру, тогда бы узнали, как это смешно. Нет, Фания-то словно чуяла, что этой жизни скоро придет конец, как она торопила подыскать другую работу… Теперь радуйся…»
Он снова вспомнил свои сорок пять тысяч, и вдруг его как по лбу ударило. Как это он сразу не подумал: ведь обменивать старые деньги можно только до двадцать второго декабря. До того дня вряд ли удастся выбраться из больницы. Значит, что же, пропадут и четыре с половиной тысячи, которые можно получить при обмене! «Почему я не держал их в сберкассе! Приличную бы сумму получил. Нет, думал, в своем кармане сохраннее будет. А теперь как быть?.. Сорок пять тысяч!»
Надо было срочно сообщить Фании. Она, конечно, удивится, рассердится за то, что он скрывал от нее свои капиталы и еще в таком месте, но теперь уж все равно, пускай сердится, а четыре тысячи пятьсот рублей спасать надо.
Он позвал санитарку.
– Мне надо послать телеграмму жене. Будьте так добры, дайте мне бумаги и чернил.
– Да вы вчера только посылали, – удивилась санитарка, однако принесла все, что он попросил.
Устроившись удобнее в постели, Бунте начал сочинять текст телеграммы и сразу стал в тупик. Телеграмма пройдет через многие руки, ее прочтут санитарки и дежурная сестра, слово за словом разберут на телеграфе – сначала здесь, потом в Риге. Если очень ясно будет сказано, где спрятаны деньги, все будут смеяться, а если не написать этого, Фания не найдет их.
Долго ломал голову Бунте, как же все-таки написать про «банк». Наконец, он остановился на следующем тексте, который показался ему достаточно ясным и приличным:
«За кухней в чуланчике в левом углу сорок пять тысяч обменяй не опоздай с поцелуями Джек».
Топография «банка» была указана довольно точно: уборная находилась за кухней, и никаких чуланчиков в квартире больше не было. Бунте подумал немного и добавил: «в темном чуланчике», так как окон там не было.
Он попросил отправить телеграмму. Стало как-то легче на душе: «Фания сразу поймет, где искать, поймет, почему так написал… Она молодец. Я ей потом все объясню». Маленький особнячок в Межа-парке отдалился на значительное расстояние, так что больше нельзя было разглядеть ни трубы, ни окон в национальном стиле, но кое-что от этой прекрасной мечты уцелело. Придет время, будут новые возможности, и заживет кровавая рана… Предприимчивостью и смелостью можно многого достигнуть.
4
В тот вечер на улицах Риги весело шумели людские потоки, и всюду разговор шел только об историческом постановлении Центрального Комитета партии и правительства. Народ почувствовал, что время трудностей и великих жертв, порожденных войной, остается позади. И как весеннее солнце раскрывает на деревьях и кустах листья, так это известие расцветило радостными улыбками лица людей. Только изредка среди веселой, оживленной толпы мелькала недовольная физиономия и из темноты раздавалось злое ворчанье:
– Радуйтесь, радуйтесь, только смотрите, не рано ли. Думаете, надолго им хватит для вас запасов?
Всем было ясно, чем вызвана эта злоба.
На предприятиях, где в тот день работали, состоялись митинги. Радио извещало весь мир о новой победе, завоеванной советским народом, и миллионы людей во всех уголках земного шара с удивлением упоминали слово «Москва». Давно ли кончилась война, и какая еще страна так пострадала от нее, как Советский Союз, а он уже вступил в пору блистательного расцвета.
Какой-то моряк, остановившись у кино «Форум», громко рассказывал знакомым:
– Англичане раньше ели только белый хлеб, а про черный говорили, что он годится на корм лошадям. А теперь согласны и на сухую овсяную лепешку – подавайте только.
