Текст книги "Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)
Они сняли шапки и стояли с непокрытыми головами, молча думая об одном – о драгоценных великих жертвах, принесенных народом в борьбе за свою свободу.
– Безумец, кто думает, что ее можно у нас отнять.
1
Зимним вечером Эрнест Чунда, выгрузив на станции воз березовых кругляков, сел на дровни и, не понукая, пустил лошадь – домой сама добежит. Особенно спешить было некуда: приедешь очень рано, сейчас же заставят натаскать воды в большой котел для варки месива, рубить дрова или чистить хлев. Старый Лиепинь уж умудрится найти что-нибудь: ему лишь бы зять ни минутки не сидел без дела. Да и старуха не лучше. Приторно-ласковый тон ничего еще не значит.
«Эрнестынь, ты не сбегаешь в погреб? Эрнест, милый, будь такой добренький, привяжи в саду веревки для белья… Ты рессорную тележку смазал? После обеда надо бы в лавку съездить… Эрнестынь, зятек…» Перворазрядные эксплуататоры, настоящее кулачье. И кого эксплуатируют – своего же человека, которому придется в конце концов тащить на себе все хозяйство. Загоняют, все соки выжмут, а ты потом заботься о них на старости лет. Такие долго живут…
Чунду обогнало несколько упряжек. Он сердито посмотрел им вслед: мчатся как угорелые, торопятся, пока лавку не закрыли. За водкой, за чем же еще. Ему вот хоть и не будь ее. Задумавшись, он стегнул кнутом по снегу, и лошадь (вот глупая скотина!), решив, что это относится к ней, перешла на рысь. Пришлось попридержать.
– Куда ты, дура! И так успеем – ты к кормушке с овсом, а я к жене. А в баню тебе, скотине, идти не надо.
Началось это еще с прошлого лета, когда Чунда потерпел неудачу со своими грандиозными планами. Прежний председатель волостного исполкома Закис вскоре после того, как его приняли в партию, был назначен парторгом, но Чунда тщетно пытался занять его место. Наверно, зять Закиса, Петер Спаре, который иногда бывал здесь, постарался расписать прошлое Чунды. Председателем исполкома утвердили новосела Цирцениса, а про Чунду в уезде и не вспомнили.
Надо сказать, в то время Лиепини и Элла крепко надеялись, что он станет хозяином волости. Две недели старики ворковали, как голуби, и дорогим зятьком называли, и не донимали черной работой. Потом все сразу изменилось. Старуха несколько дней не глядела даже в его сторону, старик стал покрикивать, словно барский приказчик на крепостного, а Элла прямо в глаза сказала:
– Из тебя, видно, уж ничего путного не выйдет.
Стать рядовым активистом Чунде не хотелось; это полезно новичкам, рассуждал он, которые ничего еще не смыслят в политической деятельности, для них это и начальная школа, и практика, и тренировка. А работник с богатым опытом только сойдет на нет, деквалифицируется на такой роли.
Зато осенью, когда начали организовывать окружные комиссии по выборам в Верховный Совет Латвийской ССР, пришлось ему раскаяться: поработал бы до этого несколько месяцев как активист, показал бы свои организаторские таланты, тогда бы его наверняка выбрали членом избирательной комиссии, а может быть и председателем. Ничего не было бы удивительного, если бы на предвыборном собрании какой-нибудь человек с головой назвал его фамилию: вот у нас есть подходящий кандидат в депутаты… И такой благоприятный случай упустить из-под носа. Чунда ругал и грыз сам себя и с досады не пошел ни на одно предвыборное собрание.
Когда объявили план лесозаготовок, он сразу сообразил, что выполнять норму придется ему одному: не таков Лиепинь, чтобы морозить в лесу свои старые кости. В прежнее время были на это батраки, при немцах – пленные, а теперь – зять. Ну, что же, зато у тебя красивая жена, зато тебя кормят и одевают, а если придет охота выпить – найдется для тебя и водка.
Поживей беги, мой коник,
Нас с тобою дома ждут,—
затянул было Чунда, но на душе такая горечь была, словно едким дымом подавился. И замолчал. Только снег визжал под полозьями да каркали вороны. Полный красный месяц вышел из-за рощи и уставился ему в глаза.
Во дворе его встретил тесть. Первым делом спросил:
– Сколько раз за день обернулся?
– Как всегда – три, – отрывисто ответил зять, распрягая лошадь. – Пять плотных кубометров. Если так каждый день, через неделю норма будет вывезена.
– Смотри ты мне лошадь не запори, – ворчливо сказал Лиепинь, – куда спешишь? Лучше лишнюю неделю поездить. Дорога еще до конца февраля продержится.
Обошел кругом лошадь, пощупал спину под седелкой: не натерта ли. Не помог даже упряжь отнести в сарай.
– Баню истопили? – опросил Чунда.
– Когда еще. Давно все попарились. Воды тебе оставили.
Чунда отвел лошадь в стойло, наскоро вытер ей запотевшие бока и пошел в дом. Элла с матерью, порозовевшие и разомлевшие после бани, повязав мокрые головы платочками, суетились в кухне.
– Ты ужинать с нами будешь или сначала в баню сходишь? – спросила Элла, равнодушно глядя на мужа.
– Сначала попариться надо, а то спина зудит. Как бы не завелись… – попробовал он пошутить.
– Тогда пойду соберу белье.
Элла вялыми мягкими шагами вышла из кухни. Чунда зачерпнул ковшом воду и стал жадно пить.
– Сходи, сынок, на колодец, парочку ведер принеси, – сказала Лиепиниене. – За ночь немного согреется, скорее вскипит.
Чунда взял порожние ведра и вышел во двор. Полный яркий месяц уже на добрую пядь поднялся над вершинами деревьев и стал из красного желтым. Вокруг колодца наросла толстая неровная ледяная корка. Обледеневший сруб еле возвышался над землей.
«Всю неделю не скалывали, меня ждали. Пока не свалится кто-нибудь, холодной воды наглотается. – Он поскользнулся, наливая ведра, и еще больше обозлился. – Командиры… Распорядитель на распорядителе… Был бы я в партии…»
Что бы он тогда сделал, Чунда не придумал. Ставя в кухне на скамейку полные ведра, плеснул немного на пол. Лиепиниене метнула в его сторону разъяренный взгляд, хотела что-то сказать, но вовремя сдержалась: потемневшее лицо зятя не обещало ничего хорошего.
Чунда взял белье, бритву и пошел в баню. Долго парился, ложа на полке, и до тех пор поддавал пару, что камни перестали шипеть. Неторопливо соскреб отросшую за неделю щетину, провел рукой по подбородку и еще раз прошелся бритвой, пока он не стал гладким, как точильный брусок. Потом опять влез на полок и долго наслаждался ощущением полного отдыха.
Снаружи раздались шаги. Кто-то вошел в предбанник.
– Эрнест, ты еще моешься? – услыхал Чунда голос жены.
– А что же еще тут делать? – отозвался ом. – Неужели я не имею права попариться с мороза?
– Ну что ты говоришь, – ответила из-за двери Элла. – Мы думали, с тобой что стряслось…
Она ушла. Ее беспокойство польстило Чунде. «Ишь, испугалась… не стряслось ли… Не все, значит, равно, польза от меня все-таки есть…»
Он засмеялся, вытянулся во весь рост, с удовольствием вдыхая теплый, пахнувший прелым березовым листом воздух.
Поужинав в одиночестве, Чунда пошел в спальню почитать газету. Элла сидела перед зеркалом и накручивала волосы на папильотки. Расма, не находя себе места, подбегала то к одному, то к другому, пока Чунда не посадил ее на колени.
– Ну, что скажешь? Что ты сегодня делала?
– Дядя Эрнест, покажи мне лисичку и волка.
– А, вон тебе чего? Ну хорошо, давай вместе посмотрим, как волк рыбу ловил. – Он отыскал книжку с картинками и стал ее перелистывать.
– У волка хвост примерз к проруби! – радостно крикнула девочка и оглянулась на Чунду: понял, какая она умница, вспомнила, о чем они вместе читали. Чунда погладил ее по головке и сделал серьезное лицо.
– Примерз. Так примерз, что нельзя было оторвать. Так ему и надо, серому. Ну, а потом такую трепку ему задали, что шерсть во все стороны летела.
– Как пух из подушки, когда мама бьет! – радовалась Расма.
– Как пух из подушки. Только подушке не больно, когда ее взбивают, а у волка все кости болели.
– Дядя Эрнест, а тебе больно, когда тебя бьют?
– Конечно, больно. Только я никому не позволяю себя бить.
– И маме не позволишь?
Чунда покосился на Эллу, но та была увлечена своим занятием и не следила за их болтовней.
– И маме, – ответил он тихо. – Никому не позволю.
– И бабушке? – допытывалась Расма, – и дедушке, и дяде Закису?
– Я сказал – никому не позволю.
Расма потрогала Чунде лицо, подергала за уши, потом ухватила кончик носа и зажала ноздри. Когда он заговорил, девочка рассмеялась до слез – такой у него был смешной голос.
– Почему у тебя такой большой нос, дядя Эрнест?
– Потому что я сам большой. У больших у всех большие носы.
– А когда я вырасту большая, у меня тоже будет большой нос?
– Не такой большой, как у меня.
– А какой же?
– Ну, такой, как у мамы.
– И я буду большая, как мама?
Кончив свой ночной туалет, Элла отвела Расму в горенку к старикам, где она спала с тех самых пор, как Бруно Копиц начал приходить ни ночь к Лиепиням. Девочка упрямилась, ей хотелось поиграть еще с дядей Эрнестом.
Наутро Лиепинь сидел за завтраком сердитый, нахмуренный. Старуха, догадавшись о приближении момента, когда старик начнет отводить душу разом за всю неделю, сидела как ни в чем не бывало, только изредка краем глаза посматривала на мужа и на зятя. Поели молча. Одна Расма, сидя на коленях у матери, щебетала как птенец, но никто не обращал на нее внимания.
Лиепинь рыгнул, отодвинулся от стола и взял трубку. Долго подыскивал подходящие для начала слова поехиднее, но ничего особенного, нового в голову не приходило.
– Так хозяйничать не годится, – наконец, заговорил он. Несколько раз сердито потянул из трубки так, что в чубуке захлюпало, и глянул одним глазом куда-то вбок. – Недаром я говорил, нельзя постольку накладывать. У дровней полоз треснул. Натрешь вот лошади спину, а весной неизвестно, кого в плуг впрягать. Самому разве надеть хомут на шею?
– Который полоз? – встрепенулся Чунда. – Я вчера ничего не заметил.
– Где тебе заметить, – уже гремел Лиепинь. – Орудуешь так, будто больше одного дня жить тут не собираешься. Если не смотреть каждую минуту, такой цирк устроил бы… Не знаю, что ты будешь делать, когда придется одному хозяйничать. За год все спустишь. Прямо иной раз сомнение берет: и как на такого дом оставить?
– Что же ты, Эрнест? – Элла с укором посмотрела на Чунду. – Пора бы усвоить… Сколько тебя отец учил.
– У него не это в голове, – поддала жару Лиепиниене. – Где ему про такие мелочи думать. Взять хоть крышу у клети… Сколько раз говорила – заделать надо, и доски есть под рукой. Как об стену горох. А крыша протекает. Скоро хлеб негде будет держать.
– Поезжайте в лес, а я крышу заделаю, – буркнул Чунда. – Не могу я надвое разорваться.
– Там и работы на час, не больше, – сказал Лиепинь. – Будь я помоложе, давно бы сам сделал. А теперь где же – упадешь, разобьешься… Хотя иные, может, только того и дожидаются.
– Послушайте, черт вас дери! – выйдя из себя, крикнул Чунда. – Имею я право отдохнуть хоть раз в неделю или нет? И кто я вам, наконец, зять или батрак? Чего вы на меня наскакиваете? Досадно, что я один день не поработаю? Лошади и той дают отдых, а мне нет…
– Тогда не следовало жить в деревне, работал бы лучше где-нибудь на фабрике, – не утихал Лиепинь. – Там как гудок прогудел, и отдыхай. А нам так нельзя.
Чунда встал и махнул рукой.
– Что я буду с вами языком трепать. У вас одна забота: как бы из меня побольше выжать. Однако напрасно вы думаете, что мне деваться больше некуда. Человек я свободный, если мне где не понравилось, я другое место найду.
Он так и сделал. Набросил на плечи полушубок, надел шапку и выбежал во двор. В комнате наступило тяжелое молчание. Всем было неловко смотреть друг другу в глаза.
– Не надо было так на него накидываться, – заговорила, наконец, Элла. – Рассердится, наделает глупостей.
– Не наделает, – зло засмеялся Лиепинь. – Побегает-побегает, пока жрать не захочется, к обеду тут как тут будет. Видал я таких.
– Не стоило бы больше об этом говорить, – просительным тоном сказала Элла. – Подумали бы о том, что мне с ним жить.
– Что я такого особенного сказал? – удивился Лиепинь.
– Ну как же – одно и то же, одно и то же…
– Не нравится, когда говорят, пускай делает, как его учат. Я не плохое говорил, я из него хозяина хочу сделать. Давно пора бы понять. Не простая это штука хозяином стать.
2
Выскочив из дому, Чунда пошел куда нети понесли. Ни разу не оглянувшись, он шагал и шагал, сначала по аллее к большаку, потом прошел изрядное расстояние в сторону волостного исполкома; дойдя до первого перекрестка, свернул направо, опять не думая, почему именно в эту сторону, и зашагал дальше. Он никак не мог остыть, все продолжал про себя спорить с домашними.
– Ах ты, образина, – вполголоса бормотал он. – Боится дом оставить. А что вы будете делать, если я сам его не возьму? Засолите, что ли? Может быть, в могилу с собой захватите? Нашли дурака – крышу им чини в воскресенье! Этак, пожалуй, один раз согласишься, они тут же еще что-нибудь придумают. В струнку перед ними вытягивайся, а тебе и спасибо не скажут. Эллочка тоже хороша: как отец заведет свою песню, она ему в тон своим сопрано подтягивает. Заодно с ними поедом ест… Вечером опять и добрая и ласковая. «Я ничего плохого не думала, потерпи немного, Эрнест, скоро все будет по-другому».
Когда это будет – лет через десять, не раньше, и то кто-нибудь из них останется, будет кому пилить. Нет, больше этого нельзя терпеть. Или обращайтесь по-человечески, или разойдемся. Элла как хочет: или со мной уходит, или остается. Когда стариков возле не будет, и она по-другому запоет, по-моему. Стариков я к себе и на порог не пущу. Нет и нет!
Последние слова он выкрикнул так громко, что сам испугался. Еще больше он испугался, когда увидел в пяти шагах от себя парторга волости Закиса, который шел навстречу.
– Чего нет? – спросил Закис, широко улыбаясь из-под усов.
– Так это я, сосед… Мало ли у рабочего человека забот… – и чтобы повернуть разговор на другое, спросил. – Куда так торопитесь, сосед, в воскресенье?
– Да вот хочу поглядеть, как волость живет. Узнать, все ли очнулись от медвежьей спячки, или кого надо еще разбудить.
– Ну и как же? – приноравливаясь к его тону, спросил Чунда.
Они остановились посреди дороги.
– Ничего, начитают просыпаться. Если так дело пойдет, к весне в волости будет кое-что новое.
– Например? – пытливо спросил Чунда.
– Пожалуй, будет у нас свой колхоз.
– Вон вы куда метите!
– Да, к тому дело идет. Двенадцать крестьян уже согласны вступить. Если еще двенадцать присоединятся, тогда можно начинать. Жизнь на одном месте стоять не хочет.
– И вы тоже вступаете?
– Как же иначе. Первым запишусь.
– А Цирценис… председатель?
– Он в другом конце волости живет, пусть свою артель и организует. А вы как, сосед, смотрите на это дело? Долго еще думаете мучиться на лиепиньской земле? Никакого смысла нет.
– Какой там смысл, – согласился Чунда. – Я колхозы видал. В годы эвакуации бывать приходилось и за Уралом и ближе. В одном колхозе меня председателем хотели выбрать, но я занимал тогда крупную должность на большом оборонном заводе.
– Если Лиепинь не войдет, их земля будет как остров посреди озера, – сказал Закис. – Кругом все крестьяне с охотой вступают. Смешно ведь будет: со всех сторон на тракторах выезжают, а вы посредине за сохой плететесь. Куда это годится?
– Никуда не годится, – опять согласился Чунда. – Я, как глубоко советский человек, хорошо это понимаю. Лично я ничего не имею против, но вот вопрос – что старики скажут. На них иногда дурь находит…
– На кулаков все оглядываются, так, что ли?
– Есть такой грех, как говорится.
– Беседуйте понемножку, время еще терпит. Если решат, скажете мне. Стыдно будет, если мы вдвоем старикана не убедим.
Закис спросил Чунду, как у него идут дела с лесными работами. Услышав уверения, что к следующему воскресенью норма будет выполнена, похвалил его и попрощался.
«А он не такой уж пустой человек, – подумал Чунда. – Проворный – успел и о колхозе подумать. Что же, и организуют, и заживут… Почему и не быть колхозу в Упесгальской волости…»
Все, что он сейчас услышал, снова взволновало его. Но это было не то чувство, с которым он выбежал давеча из дому. «Эх, если бы удалось уговорить Лиепиней пойти в колхоз! Тогда бы не пришлось ждать десять – пятнадцать лет, пока избавишься от стариковских капризов. Свободный человек, полноправный член коллектива. Ах, какие возможности выдвинуться, какие перспективы перед способным организатором открываются!»
Дойдя до леса, Чунда повернул обратно к дому, не очень торопясь, впрочем, чтобы успеть подобрать и взвесить все доводы, которые должны убедить Лиепиней. Сознавая всю важность предстоящего разговора, он даже попробовал прорепетировать его: сам задавал вопросы и сам же на них отвечал, спорил с собой и, наконец, припер своего невидимого противника к стенке: «Твоя правда, Эрнест, пиши заявление от всей семьи».
Но когда он пришел домой и увидел опять те же самые лица, которые так сердито смотрели на него утром, Чунда упал духом и, следуя примеру искушенных дипломатов, отложил серьезный разговор. Лучше потом, когда у остальных прояснится настроение. Ждать бы пришлось до самого вечера, если не дольше, но тут Чунде пришла в голову счастливая мысль. Он разыскал приготовленные дощечки и гвозди, взял молоток и взобрался на крышу клети. Почти час проработал не переводя духа и заделал, наконец, злополучную дыру. «Ради великого дела можно и пострадать, – с сознанием собственного благородства думал он, – колхозное добро беречь надо».
Когда крыша была почти починена, во двор вышел Лиепинь посмотреть, как двигается работа, и сам придержал лестницу Чунде.
– Осторожнее, осторожнее, Эрнест, – предупредил он – тут одна перекладинка подгнила. Сам видишь, не стоило такой шум поднимать. Оглянуться не успел – и работа сделана.
Он примирительно улыбнулся. Улыбнулся и Чунда, хотя после принесенной жертвы он не расположен был к этому.
– Заделано прочно, – скромно сказал он. – Теперь никакой дождь не страшен.
Теща тоже благосклонно смотрела на зятя и даже не послала за водой. Но Чунда оказался настолько догадливым, что без напоминания взял ведра и пошел к колодцу. Тут и Элла улыбнулась и задорно подмигнула ему.
За обедом Чунда пошел в наступление.
– Великие дела творятся на свете. Люди с каждым днем становятся умнее и устраивают свою жизнь по-новому.
– Это по-каковски еще? – не вытерпев, спросила Лиепиниене.
– В нашей волости, можно сказать под самым нашим носом, колхоз организуют. Я давеча с Закисом разговаривал. Желающих много, но принимают только самых надежных крестьян. Нам тоже предстоит вступить. Я, с своей стороны, дал согласие, так что к весне заживем по-новому.
Лиепиниене побледнела. Старик побагровел, как петушиный гребень. Элла безмолвно смотрела на мужа неприязненным взглядом. Все перестали есть.
– Колхоз, говоришь? – медленно, задыхаясь, проговорил Лиепинь. – Согласие дал? Да ты нас со всей шкурой продал, не спросившись, хотим ли, не хотим… Это же разбой!.. В дом умалишенных тебя надо отправить!
– Ну, ну, полегче, – пробормотал Чунда. – Чего так расходились?
– Он и правда с ума сошел! – обретя дар речи, крикнула Лиепиниене и заголосила: – Боже ты мой, боже, и что теперь будем делать! Придут, выгонят со двора, заставят жить в землянке, отдадут наш дом голодранцу какому-нибудь!..
– Какое ты имел право!.. Как ты посмел это сделать!.. – с натугой вопил старик. – Грабители только так делают… Под суд надо отдать… За мошенничество, за растрату чужого имущества. Преступник ты – больше никто… Для того я тебя в семью принял, чтобы ты меня на старости лет нищим сделал? Нет, покуда я жив, ни в какой колхоз не пойду. Выписывай меня, сейчас же выписывай. Беги скорее к Закису и скажи, чтобы он мою фамилию в свои списки не ставил.
– Беги скорее, пока не поздно, – стонала Лиепиниене. – Может, не успел записать нас в эти грамоты.
– Эрнест, неужели это все правда… про колхоз? – дрожащим голосом спросила Элла.
– Ну да, правда, – пожимая плечами, ответил Чунда. – Колхоз будет. А ваша земля на самой середине находится, вам теперь деваться некуда, как ни вертите. Честное слово, не понимаю, чего вы все так нервничаете. Другие бы радовались, не всякому такое счастье выпадает.
– Смотря что называть счастьем. Я никак не думала, Эрнест, что ты такой легкомысленный. Поговорил бы хоть сначала с домашними.
– Я начал говорить, но вы такой вой подняли, словно на похоронах.
– Я тебе запрещаю вести такие разговоры в моем доме, – снова закричал на него Лиепинь.
– Говорить ты, старик, никому не запретишь, – хладнокровно ответил Чунда. – Подумаешь, султан какой. Пока я говорю, ты молчи и жди, когда тебе дадут слово… У вас, правда, как в сумасшедшем доме. Я вам всем заявляю: колхоз дело хорошее. Сами вы не зияете, чего брыкаетесь. Заладили одно: «не хотим, не хотим, не хотим», – передразнил он. – Как маленькие.
– Я про этот колхоз слышать не желаю, – чуть сбавив тон, но все еще сердито сказал Лиепинь. – А если уж я не имею права приказывать в своем доме, то Христом-богом прошу: не говори ты при мне об этом.
Значит, нет? – угрожающе спросил Чунда.
– Нипочем, – ответил тесть.
– Ну хорошо, теперь я знаю, что мне предпринять.
Элла отчаянно моргала мужу, стараясь его унять: она чувствовала, что совершается что-то непоправимое. Но он не обращал внимания на ее знаки.
– Если вы отказываетесь идти в колхоз, тогда и я отказываюсь жить с вами. Ни одного дал больше не останусь у вас в батраках. Себе и жене заработаю на хлеб в любом месте. В последний раз спрашиваю: пойдете или нет?
– Нипочем не пойду, – повторил Лиепинь.
– Хорошо, – сказал, поднимаясь из-за стола, Чунда. – Все понятно. Завтра можете сами ехать в лес, гражданин Лиепинь. Только смотрите, чтобы лошади спину не натерло. Она у вас нежная.
– Вон из моего дома, безбожник! – снова потеряв самообладание, заорал Лиепинь. – Видеть тебя больше не хочу.
– Мало ли чего ты не хочешь! – Чунда кивнул Элле: – Начинай собираться, жена.
– Куда собираться? – встревожилась Элла. – Что ты хочешь делать?
– Мы сегодня же уезжаем отсюда.
– Что ты, Эрнест? Куда мы поедем?
– Туда, где меня не будут унижать.
– Ты уж не выдумывай, Эрнест.
– Ты отказываешься ехать?
– Если бы я еще знала, куда и что нас ждет… А так разве можно? И тебе бы лучше успокоиться, хорошенько все обдумать, когда голова поостынет… Отец скоро перестанет сердиться.
– Не хочу, чтобы у меня голова поостыла. Если вам нравится, можете положить свои мозги в погреб на лед. Их и крысы не тронут – очень уж плесенью от них несет.
Он ушел в спальню и начал энергично укладывать в мешок свои вещи. Время от времени он с горьким упреком в глазах оглядывался на Эллу. Она сидела на кровати и молчала.
– Так. Теперь можно идти. Желаю счастья, дорогая женушка.
– Эрнест, – жалобно зашептала Элла. – А как же я? Зачем ты меня бросаешь?
– Я тебя звал, могу еще раз повторить. Но если тебе кружка молока дороже мужа…
– Ты меня бросаешь? Совсем?
Чунда поглядел на Эллу и разжалобился.
– Если, конечно, ты меня любишь… можешь приехать в любой момент. Как только устроюсь, напишу. И он ушел.
3
Обычно Ояр уходил по утрам из дому раньше Руты, потому что на заводе работать начинали в восемь часов. Только по понедельникам они выходили вместе, и Ояр провожал Руту до райкома комсомола. Она имела обыкновение составлять в этот день план работы на всю неделю и потому приходила за час до начала занятий; пока молчали телефоны и не было посетителей, Рута просматривала свои заметки, самые важные и неотложные вопросы, которые следовало разрешить в ближайшее время, распределяла по дням.
В воскресенье они с Ояром были на Киш-озере, катались на буере Юриса Рубениса; вечером пошли в театр, смотрели один из замысловатых современных балетов, от которых больше получал наслаждения глаз, чем ухо: красочные декорации, великолепные костюмы, виртуозные танцы… и ни одной запоминающейся мелодии.
– Когда тебя ждать вечером? – спросила Рута Ояра.
– Часам к одиннадцати, наверно, буду, у меня сегодня семинар по международному положению. Если тебе скучно будет…
– Когда мне скучать, Ояр. А сегодня к тому же я принимаю дела райкома.
– По акту или на честное слово?
– Это уж позвольте звать нам с Айей, – преувеличенно серьезно ответила Рута.
Они кивнули друг другу на прощание, еще раз оглянулись – оба в одно время, – улыбнулись и пошли каждый в свою сторону.
В это утро и Айя пришла раньше обычного.
– Как вчера катались? – спросила она, снимая пальто.
– Такой день был, Айя, такой день, – и Рута с воодушевлением стала рассказывать о подробностях вчерашней прогулки. – Мы с Ояром решили непременно построить к будущей зиме буер. У меня за вчерашний день легкие столько свежего воздуха набрали, теперь на всю неделю хватит.
– Я бы тоже покаталась, но мой Андрей что-то капризничал, наверно зубки режутся. Ну, а если я не еду, Юрис из солидарности остается дома.
– Юрис, наверно, не нарадуется на него.
– Оба мы не нарадуемся. Ваг погоди, Рута, когда он подрастет немного и начнет гулять со мной, какие дела мы будем делать.
– Да, хорошо, – тихо сказала Рута, задумавшись о чем-то своем. – Может быть, и я когда-нибудь испытаю это.
Они сели за работу. С формальностями они покончили за каких-нибудь полчаса, тем более что Рута была знакома со всеми делами и во время болезни Айи два месяца замещала ее. Но Руте хотелось еще о многом посоветоваться, получить последние указания. И хотя Айя никуда не уезжала и оставалась работать в том же районе, так что и позвонить ей можно было и забежать к ней, но все-таки у Руты было такое чувство, как будто впереди ее ожидало плавание по бурному морю.
– Да не бойся, Рутыня, – ободряла ее подруга, – ты и фронт прошла и в партизанах была, что же теперь-то бояться? Главное, что нам всем постоянно надо помнить, это – не крохоборствовать, стараться не утонуть в мелочах. Они тебе не будут давать ни минуты покоя, но ты не бойся того, что их так много. Если ты пожертвуешь этим мелочам часа два в день, этого будет предостаточно. Но помни и о том, что иная на первый взгляд мелочь имеет принципиальное значение. Так вот надо уметь ее разглядеть острым взглядом, взглядом коммуниста.
Рута осталась одна. С чувством непривычного волнения взяла она трубку, когда ей позвонили из Центрального Комитета комсомола и поручили срочное задание. Это не был страх, или малодушие, или стремление убежать от трудностей – нет, скорее всего это было обостренное чувство ответственности, сознание, что от твоего успеха зависит в какой-то мере успех одного из великих и прекрасных начинаний эпохи.
– Выше голову! – сказала ей, уходя, Айя.
– Выше голову! – сказала себе и Рута. Она внутренне вся подобралась, как бы подставляя плечи для великой, почетной и трудной ноши, нести которую поручила вырастившая ее партия. Один этап будет пройден, начнется новый, еще более трудный и сложный, а когда будет завершен и он, никто не скажет ей: вот и все, теперь ты можешь остановиться, дальше пути нет… Никогда не будет конца пути развития и успехов советского человека. Не существует оград, загораживающих ему горизонт. Он шагает под солнцем, как исследователь, строитель и творец. Горы и моря расступаются, дают ему дорогу.
Поздно вечером возвращалась Рута домой. Голова у нее отяжелела, во всем теле чувствовалась глубокая усталость, но она была счастлива.
Холодный зимний воздух, словно чья-то ласковая рука, освежал своим прикосновением разгоревшееся лицо Руты. Так хорошо было идти по пустынной улице, хотелось продлить путь до дому.
«А почему бы и нет? Семинар у Ояра еще не кончился, а чай можно вскипятить в несколько минут».
Рута пошла по дороге, которой они с Ояром часто пользовались для воскресных прогулок. Снег перестал идти, на темном, почти черном небе заблистали бесчисленные звезды… И ей представился покрытый дерном шалаш в чаще дремучего леса… Кругом снег, вековые ели и в вышине, над уснувшей землей, звезды… Молодой партизан стоит на посту, охраняет драгоценную жизнь своих товарищей: ни один враг не подкрадется к умолкнувшему лагерю, рука злодея не застигнет героя…
Прекрасна была та жизнь, но теперь она во сто крат прекрасней.
Рута жадно вдыхала свежий ночной воздух, постепенно рассеивалась ее усталость. Новая жизнь радовалась тому, что она есть, что она существует.
