Текст книги "Размышления перед казнью "
Автор книги: Вильгельм Кейтель
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)
В интересах сохранения престижа вермахта фон Браухич по праву отклонил ответствешюсть исполнительной власти за действия органов полиции. Уже с конца сентября [1939 г.]304 по представлению главнокомандующего сухопутными войсками, которое он направил, однако, прямо для доклада фюреру, мне удалось передать с 17 октября [1939 г.] военную администрацию под начало гражданского генерал-губернатора.
Со времени падения Варшавы шла переброска сухопутных войск на Запад при полном использовании пропускной способности железных дорог. Как только войска прибывали на перевалочный пункт, частично после продолжительных маршей, их сразу направляли дальше. Но при этом ОКХ меньше всего думало об осенней или зимней кампании на Западе. Примерно 22 сентября мне в руки попал приказ начальника генерального штаба о частичной демобилизации сухопутных войск. Я вызвал тогда генерала Гальдера и объявил этот приказ недопустимым, поскольку он отдан без согласия фюрера; приказ должен быть приостановлен или же затем изменен, так как опыт войны против Польши требует для возможной войны на Западе различных реорганизаций.
Уже вскоре стало ясно, сколь велика была оппозиция ОКХ идее Гитлера еще в октябре [19] 39 г. привести сухопутные войска в состояние готовности к наступлению на Западе. ОКХ точно так же, как и большинство ведущего генералитета армии, в том числе Рейхенау, обосновывало свою точку зрения не только военными, но и политическими соображениями, которые разделял и я.
Наряду с тем, что их пугали воспоминания о Первой мировой войне и мысли о мощи линии Мажино, против которой разрушающего оружия у нас тогда не было, они считали армию после Восточной кампании еще небоеспособной для наступательных действий без восстановления ее сил, без увеличения ее численности путем мобилизации, без совершенствования боевой подготовки и различных военно-технических улучшений. Особенное отвращение вызывала у них война зимой, с ее туманами и дождями, короткими днями и длинными ночами, при которых мобильную войну вести нельзя. Из того факта, что французы не использовали хорошее время года и основательную слабость нашей обороны на Западе, тоже делался вывод, что там серьезно войны не хотят, а наше наступление лишь помешало бы мирным переговорам или же сделало их совсем невозможными. Была ясность и насчет того, что линия Мажино заставит вести наступление через Северную Францию, Люксембург и Бельгию, а возможно, и через Голландию, со всеми теми последствиями, которые пришлось пережить в войне 1914—1918 гг.
Тем не менее Гитлер видел в каждом потерянном дне гораздо больший стратегический ущерб, чем риск нарушения нейтралитета, отрицательные стороны которого в той же мере затрагивают противника, но гораздо ощутимее для немецкого солдата. Главным для Гитлера был выигрыш противником времени для своего вооружения, для усиления своих войск, особенно для увеличения числа английских десантных дивизий за упущенные семь месяцев до мая [19]40 г. в пять раз – с 4 до 20 дивизий. Но самое решающее значение имела тревога за Рейнско-Вестфальскую [Рурскую] промышленную область – сердце германского вооружения. Ее потеря была бы равнозначна проигрышу войны. Прорыв (как считал Гитлер) сильной моторизованной франко-английской армии из Северной Франции через Бельгию в Рурскую область был возможен в любое время, но, можно полагать, был бы осознан слишком поздно для того, чтобы суметь эффективно воспрепятствовать ему.
Обе эти точки зрения противостояли тогда, в октябре [19] 39 г. Я в то время придерживался такого же взгляда, что и ОКХ. Это привело к первому тяжело и открыто проявившемуся кризису доверия Гитлера ко мне. Когда я с чувством долга вполне откровенно высказал ему свое мнение, он обрушился на меня с самыми резкими упреками: я веду против него обструкцию и вступил в заговор с генералами против его планов; он требует от меня, чтобы я целиком принял его точку зрения и безоговорочно отстаивал ее перед ОКХ. Я попытался вставить, что его хорошо известную мне оценку положения и его взгляды я не раз старался доказать Браухичу, но Гитлер несколько раз повторил глубоко оскорбившее меня обвинение, будто я поддерживаю оппозицию генералов против него.
Я был крайне взволнован и обсудил эту ситуацию со Шмунд-том. Он попытался успокоить меня и рассказал, что в полдень у фюрера побывал приглашенный на обед генерал фон Рейхенау, который потом долго беседовал с ним с глазу на глаз. Затем Гитлер в крайнем возбуждении сообщил Шмундту, что Рейхенау тоже изложил ему принципиальные взгляды ОКХ. Фюрер был очень взвинчен этим, что, видимо, и послужило поводом к тому, что вечером он обрушился на меня с такими нападками.
Я потребовал от Шмундта сказать фюреру, что ввиду его столь сильного недоверия ко мне прошу о переводе меня на другую должность, так как при сложившихся обстоятельствах предпосылок для моей работы больше нет. Как справился Шмундт с такой задачей, не знаю: в Имперскую канцелярию я не поехал и ждал, не вызовут ли меня туда для разговора. Этого не произошло и на следующий день. Тогда я от руки написал Пгглеру письмо, в котором в связи с выраженным мне недоверием просил использовать меня на фронте. Письмо отдал Шмундту для передачи Гитлеру305.
Затем последовал разговор Пгглера со мной. Он заявил, что мою отставку отклоняет; таких рапортов он читать не желает: только он один имеет право, когда захочет, сказать мне, что снимает меня. Я обязан исполнять свою службу на том посту, на который он меня поставил. Мое письмо – признак сверхчувствительности: ведь он же не сказал мне, что лишил меня своего доверия! Затем фюрер перешел к деловым соображениям, оценке положения и с возмущением заговорил о Рейхенау: пусть тот, вместо того чтобы печься о политике, займется-ка лучше быстрейшим приведением в боевую готовность своей танковой группы, а не объявляет ее не готовой действовать ввиду износа моторов, гусениц и т.п.
В заключение мне было велено пригласить к нему Браухича. Одновременно я узнал, что он уже имел – без меня – беседу с Браухичем, который изложил ему точку зрения ОКХ. Гитлер сказал ему, что ОКХ не должно заниматься политическими проблемами; не дело генерального штаба тратить на это энергию, необходимую для восстановления боеспособности сухопутных войск после короткой войны с Польшей. Когда есть доброе желание привести танковые части в порядок – это не проблема.
Я должен был присутствовать при новом разговоре с Браухичем. Он [Гитлер] весьма основательно продумал свое решение и в ближайшее время направит главнокомандующим [трех видов вооруженных сил] собственноручно написанную памятную записку о проблеме мировой войны, в которой изложит свои взгляды.
Следующая беседа с Браухичем состоялась – это было, верно, на другой день [5.11.1939 г.] – в моем присутствии. Браухич и я молча слушали подробные соображения Гитлера насчет известной позиции ОКХ.
Затем Браухич изложил причины своей точки зрения, отклоняющейся от точки зрения Гитлера.
1. Пехота показала себя в польской войне безразличной и лишенной боевого наступательного духа; ей не хватало именно боевой подготовки и владения наступательной тактикой, также и ввиду недостаточного умения младших командиров.
2. Дисциплина, к сожалению, очень упала: в настоящее время царит такая же ситуация, как в 1917 г.; это проявилось в алкогольных эксцессах и в распущенном поведении при перебросках по железным дорогам, на вокзалах и т.п. У него имеются донесения об этом, в том числе и военных комендантов железнодорожных станций, а также ряд судебных дел с приговорами за тяжкие дисциплинарные проступки. Армия нуждается в интенсивном воспитательно-боевом обучении, прежде чем она сможет быть двинута против отдохнувшего и хорошо подготовленного противника на Западе.
После этих слов главнокомандующего сухопутными войсками Гитлер в крайнем возбуждении вскочил и выкрикнул примерно следующее: ему совершенно непонятно, как это на основании некоторых фактов недисциплинированности главнокомандующий поносит собственную армию и выставляет ее в дурном свете! Ни один командующий на фронте ни разу не говорил ему о недостаточном боевом духе пехоты. И это он слышит теперь, после уникального победоносного похода армии против Польши! Такие упреки по адресу сухопутных войск он, как Верховный главнокомандующий вермахтом, должен решительно отвергнуть. В заключение Гитлер даже сказал, что потребует немедленного предъявления ему судебных дел для ознакомления с ними. Затем, громко хлопнув дверью, вышел, оставив нас обоих стоять. Мне было ясно: этот инцидент означает внутренний разрыв Гитлера с Браухичем. Доверие было окончательно подорвано.
Я ежедневно стал получать запросы насчет требуемых судебных дел. Лично я видел только одно, которое Гитлер швырнул мне на стол306. От Шмундта я узнал, что в результате этой ужасной сцены Браухич попросил отставки, был вызван к Гитлеру, и рапорт его отклонен.
Несколько дней спустя307 – это было, верно, в середине октября – генерала Гальдера вызвали к фюреру для доклада оперативного плана «Запад». Присутствовали Йодль и я. Хотя Гитлер и перебивал докладчика различными репликами, но в заключение сказал: от высказывания своей позиции он воздержится до тех пор, пока Гальдер не вручит ему карту с планом операции. Когда Гальдер удалился, Гитлер заявил нам примерно следующее: ведь это же старый план Шлиффена с сильным правым крылом на Атлантическом побережье; такие операции дважды безнаказанно не проходят! Я же придерживаюсь совсем иного взгляда и в ближайшие дни скажу вам [Йодлю и мне] об этом, а потом сам поговорю с ОКХ.
Из-за нехватки времени не хочу здесь рассматривать вытекавшие отсюда оперативные вопросы, а ограничусь констатацией: именно лично Гитлер требовал прорыва танковых групп через Седан к побережью Атлантики у Абвилля, с тем чтобы охватить с тыла и отрезать пробивающуюся сюда, как можно было предвидеть, франко-английскую моторизованную армию308.
У меня имелись опасения, что эта гениальная операция может не удастся, если только французская армия не окажет нам такую любезность: не обрушится автоматически через Бельгию на наш правый фланг, а будет бездеятельно стоять на месте до тех пор, пока не осознает запланированную Гитлером операцию по прорыву. Йодль разделял мои опасения столь же мало, как и Гитлер!
Здесь следует упомянуть о том, что однажды, несколько позднее, фюрер, с выражением радости на лице, сообщил мне, что в отношении этого оперативного плана у него состоялся личный разговор с генералом фон Маниггейном. Тот, единственный среди генералов сухопутных войск, придерживается той же точки зрения, и это доставило ему [Гитлеру] большое удовлетворение309. Манштейн был тогда начальником штаба группы армий «Центр» (командующий – фон Рундиггедт), которая действительно превратила этот план в подавляющий успех. Однако только в течение зимы, прежде всего в результате новых вмешательств Пгглера, из первоначально слишком слабых танковых войск был сформирован корпус под командованием ^дериана310, а затем и настоящая танковая армия во главе с генералом фон Клейстом311 и начальником штаба Цейт-цлером. Это следует приписать исключительной настойчивости и несгибаемой воле фюрера.
Наступление было назначено на 25 октября [1939 г.] 312, хотя Пгглер и сомневался, удастся ли соблюсти эту дату. Однако он хотел тем самым оказать давление [на ОКХ] в целях максимального использования короткого времени на подготовку и развертывание войск. В действительности же до того еще не удалось произвести необходимые ремонтные работы в танковых частях; особенно не хватало запасных моторов, редукторов и гусениц. Кроме того, погодные условия были крайне неблагоприятными. Неизбежно возникали и другие трудности, ибо только одно решение было у Гитлера твердым: он хотел выступать при устойчивой хорошей погоде, обеспечивающей надежные условия для авиации, ибо намеревался полностью ввести в дело люфтваффе. Так миновали ближайшие сроки в ноябре, пока Гитлер не решил дождаться более продолжительной ясной морозной погоды зимой. Весь этот период главный метеоролог люфтваффе Дезинг каждый раз, давая прогноз погоды или выходя с совещания по обсуждению обстановки, от страха покрывался красными пятнами или обливался холодным потом, боясь дать неоправданный прогноз.
Разумеется, зима 1939/40 г. была для меня и ОКВ целиком заполнена работой, а также богата внутренними событиями.
В январе [19]40 г. Гитлер, поскольку надежда на ясную морозную погоду казалась исчезнувшей, принял решение отодвинуть наступление на почти застывшем Западном фронте намай 1940 г. <...>
С октября [19]39 г. на повестку дня встал важный для военно-морского флота вопрос о значении военно-морских и авиационных баз в Норвегии для дальнейшего ведения войны на тот случай, если англичане закрепятся там и таким образом установят свое господство над проливом Скагеррак и над маршрутами германского надводного и подводного флота, включая морской путь из Балтийского моря в Атлантику313, а также поставят под угрозу английской авиации германские военные порты.
В декабре [19]39г., после того как были установлены отношения с норвежским военным министром Квислингом314, выкристаллизовался смелый план овладеть норвежскими портами на морском пути. Штаб оперативного руководства вермахта создал особый штаб, и началась генпггабистская подготовка совместно с военно-морским флотом. Ввиду протяженности маршрута до Нарвика (более 2000 км), а также значительного превосходства английского флота над германским, этот план можно было назвать умеренным. Данное обстоятельство сознавали и сам фюрер, и главнокомандующий военно-морскими силами Редер. Поэтому Гитлер активнейшим образом включился в подготовку операции, причем план этот держался в тайне от сухопутных войск и люфтваффе315. ОКВ же впервые выполняло при разработке общего театра военных действий для военно-морского флота, авиации и сухопутных войск свою прямую функцию штаба оперативного руководства Гитлера.
То, как ОКВ в этой операции, отстранив от ее разработки генеральные штабы сухопутных войск и люфтваффе, объединило центральное руководство в руках штаба оперативного командования вермахта, является в данном отношении образцовым. При этом за военные действия по транспортировке войск и их снабжение отвечало командование военно-морского флота, между тем как высадившиеся в Норвегии сухопутные войска и люфтваффе находились под прямым руководством ОКВ. Сама операция началась 9 апреля 1940 г.
Почти регулярно в Имперской канцелярии проходили ежедневные совещания по обсуждению обстановки или же полуденные доклады Гитлеру. Кабинеты Йодля и мой располагались рядом со старым залом заседаний имперского правительства. Там же находились помещения для адъютантов и машбюро. Каждый день около полудня мы выезжали из военного министерства в Имперскую канцелярию, а я иногда задерживался там до полуночи. Все это время Йодль из-за нехватки рабочих площадей на Бендлерпгграссе316 выполнял функции начальника штаба оперативного руководства вермахта, практически работал только в здании Имперской канцелярии, и, таким образом, если фюрер чего-либо желал, всегда находился у него под рукой. Тем самым укрепились и его отношения с Гитлером, росло признание способностей Йодля, что я только приветствовал. Хотя я и желал всегда быть в курсе дела, а не стоять в стороне, мое сотрудничество с Йодлем никогда ни на йоту не омрачалось, ибо ничто не было мне так чуждо, как ревность, и ничто не могло быть для меня более немыслимым, чем связывать задачи по руководству вермахтом только с собою. Ведь сам я ничего решать не мог, фюрер оставил лично за собой это право даже во второстепенных вопросах.
Одним из самых неприятных инцидентов явилась вынужденная посадка на бельгийской территории двух офицеров люфтваффе с оперативными документами317. Оба офицера приземлились во время полета из Мюнстера в Кёльн из-за неисправности мотора. При них, вопреки всем предположениям, находились основные оперативные приказы, а также планы двух авиадесантных операций, которые, таким образом, попали в руки противника. Авиацишшый начальник, разрешивший этот полет и тем самым допустивший разглашение военной тайны, был отправлен в отставку318. Тогда и возник ставший знаменитым «Основополагающий приказ фюрера № 1» о сохранении воешюй тайны. Что же касается наземных и воздушных операций, то они, само собой разумеется, могли быть изменены только распоряжением Гитлера.
19 и 20 апреля [1940 г.] у меня произошло второе тяжкое столкновение с фюрером из-за того, что он захотел отстранить вермахт от управления оккупированной норвежской территорией (по моему мнению, это являлось преимущественной задачей местного главнокомандующего) и передать гражданскую администрацию под начало гауляйтера Тербовена319. Я решительно запротестовал против этого и, когда Гитлер одернул меня на глазах всех участников обсуждения обстановки, вышел из зала докладов фюреру. Йодль записал в своем дневнике 19.4.[1940 г.]: «Новый кризис командования. Начальник ОКВ после резкого обмена репликами с фюрером в крайнем возбуждении выходит из зала»320.
После того как по данным метеорологов, казалось, можно было надеяться на период хорошей погоды, был отдан приказ на наступление, которое должно было начаться 10 мая 1940 г.
10 мая в 6 часов утра королеве Нидерландов должно было быть вручено с курьером письмо имперского правительства: обстановка сделала неизбежным проход [германских войск] и через голландскую территорию, а потому просьба к королеве разрешить этот проход, дабы избежать кровопролития, причем самой остаться в стране. Несмотря на тщательнейшую подготовку и наличие паспортной визы голландского посольства в Берлине, курьер министерства иностранных дел был при переходе границы 9 мая арестован, а секретное послание у него отобрано321. Значит, в Гааге были информированы о предстоящем начале войны, а теперь там имели в руках и подтверждение. Канарис направил тогда подозрение [в государственной измене] на господина фон Штеенграхта из министерства иностранных дел, но убедительно просил Пгглера и Риббентропа ничего не говорить об этом. Сегодня мне ясно, что Канарис был изменником.
О позиции Голландии и Бельгии, которые вот уже несколько месяцев лицемерно изображали свою нейтральность, мы информированы почти не были. Насчет Бельгии знали только от Италии, благодаря родству королевских семейств, о Голландии – благодаря задержанию в районе Венло одного агента ее секретной службы, которого ловко вовлекла в свои сети СД. На самом же деле оба эти государства отказались от своего нейтралитета тем, что молчаливо терпели нарушение их суверенного воздушного пространства английской авиацией, летавшей через него.
9 мая [1940 г.] в полдень мы, с соблюдением величайшей военной тайны, покинули Берлин с небольшой железнодорожной станции в Груневальде, выехав при свете дня в направлении
Гамбурга (о приезде туда фюрера было официально объявлено на следующий день). Затем, с наступлением темноты, наш поезд повернул [на запад], и в 3 часа утра мы прибыли в Ахен. Еще темной ночью, когда небо было чудесно покрыто звездами, мы на автомашинах выехали в ставку фюрера «Фсльзеннест» («Скалистое гнездо»), построенную Организацией Тодта вдали от населенных пунктов (в Мюнстерэйфеле) в виде бункерного лагеря. Я занял в бункере фюрера соседнее помещение с бетонными стенами, без окон, с искусственным освещением; рядом со мной расположился Йодль, на другой стороне – военные адъютанты. В этих бетонированных помещениях была невероятная слышимость, я даже мог слышать, как фюрер читал вслух газету.
В пяти минутах ходьбы по лесной дороге находились деревянный барак с дневным светом, небольшое лагерное и несколько подсобных помещений, а также уютная спальня для офицера генштаба при Йодле, который постоянно жил там. Я очень завидовал тому, что в его комнатушке есть свежий воздух; ему жилось куда лучше, чем мне в бункере. В часе езды по лесной дороге располагалась ставка главнокомандующего сухопутными войсками, примыкавшая к одному лесничеству, где жил он сам.
Оба лагеря были так замаскированы и изолированы от внешнего мира, что вражеская авиация не могла их обнаружить, и их нельзя было выдать. Правда, на железнодорожную станцию Ойзкирхен было совершено два воздушных налета, но они не были нацелены специально на нас.
В первую сводку ОКВ от 10 мая [1940 г.] я вставил фразу: «Верховное главнокомандование действующими на Западе войсками вермахта принял на себя лично фюрер». Пожалуй, целых полчаса мне пришлось побороться с ним за его согласие на публикацию этой формулировки; он заявил, что хочет оставаться анонимным и не желает преуменьшать военной славы своих генералов. Но я не уступал, ибо однажды надо было все-таки сказать, кто же в действительности осуществлял военное руководство и кто был полководцем этой войны. В конце концов Гитлер уступил.
Это и на самом деле было так: Пгглер неоднократно оказывал влияние на постановку задач и на ход операций, знал цели на каждый день и подробности планов осуществления их до самых мелочей. В конце октября [1939 г.] все командующие группами армий и армиями были обязаны поодиночке детально доложить Гитлеру окончательный план начала и ведения операций. Со всеми он говорил о подробностях, порой задавал каверзные вопросы и показывал свою необычайную информированность насчет особенностей местности, естественных преград, в т.ч. на основе тщательного изучения карты. Его критические оценки и советы различного рода доказывали генералам, что он весьма глубоко вникал в суть отдаваемых приказов и отнюдь не был дилетантом. Так, он возмущался поверхностными решениями своего друга Рейхенау, когда тот однажды публично опозорился. В то же время он с похвалой отозвался о детальной отработке и предварительной штабной игре [4-й] армии фон Клюге при прорыве через Арденны.
Наибольший интерес Гитлер проявлял к танковой группе фон Клейста, которой предстояло осуществить его идею прорыва в Арденнах. Он вновь и вновь указывал на то, что выигрыш идеальной местности для танкового сражения – первая и наикрупнейшая задача и ее надо выполнять, не оглядываясь ни налево, ни направо. Тщательная подготовка подвоза горючего, которой занимался Цейтцлер как начальник штаба группы, удостоилась его особой похвалы. Самое большое внимание он уделял задаче [16-й] армии Буша, с которым лично обсуждал все фазы обеспечения южного фланга для прикрытия беспрепятственного прорыва танковой группы, всем сердцем придавая удачному выполнению этой задачи решающее для исхода войны значение.
Итак, не преуменьшая выдающейся работы генерального штаба сухопутных войск, следует подчеркнуть, что Гитлер оказывал свое личное влияние как полководец. Поэтому, на мой взгляд, надо перед лицом всего немецкого народа признать, что он сам осуществлял военное руководство и нес за него ответственность, ибо это было именно так.
За всю Западную кампанию, длившуюся 43 дня (10 мая – 22 июня 1940 г.), Гитлер только четыре или пять раз вылетал в районы боевых действий для встреч с фронтовыми командующими. Летать через театр военных действий при хорошей погоде, а также ввиду обстановки на фронте, на транспортном самолете было бы делом рискованным. Тем чаще он встречался с главнокомандующим сухопутными войсками для чисто оперативных совещаний, которые протекали, однако, без открытой конфронтации и вполне мирно. Ведь Гитлер имел все основания признавать заслуги командования в осуществлении своих главных желаний, хотя, к сожалению, и редко высказывал это.
Мне приходилось еще чаще (особенно в первой фазе, до июня) отправляться в путь-дорогу на моем бравом «Ю-52». В большинстве случаев мы летели на небольшой высоте, а потому вражеские бомбардировщики и истребители были для нас менее опасны.
Первое утро в «Скалистом гнезде» прошло в крайнем возбуждении... Всех нас волновал один вопрос: удалась ли тактическая внезапность или же нет? Сам Гитлер лихорадочно дожидался донесений о своей особой операции против сильного и современного бельгийского заградительного форта Эбен-Эмаль, который предназначалось захватить мгновенной комбинированной наземной и воздушно-десантной атакой (с применением грузовых планеров). Гитлер лично вместе с участвующими в операции командирами воздушно-десантных и саперных батальонов до мельчайших деталей проработал ее на макете.
Я упоминаю об этом только для того, чтобы показать, как фюрер с его ни с чем не сравнимым даром предвидения вникал во все подробности практической реализации собственных идей и всегда смотрел в корень, когда что-либо предпринимал. Мне приходилось снова и снова констатировать это во всех областях моей служебной сферы. Таким образом, и высшие командиры, и мы, в ОКВ, были вынуждены пользоваться этим основательным методом работы. Фюрер без устали задавал вопросы, делал замечания и давал указания, стремясь ухватить самую суть, до тех пор, пока его неописуемая фантазия все еще видела какие-то пробелы. По всему этому можно представить себе, отчего мы зачастую целыми часами докладывали ему и обсуждали различные дела. Это являлось следствием его метода работы, который так сильно отличался от наших традиционных военных навыков, приучивших нас передавать решение о проведении в жизнь отданных приказов самим нижестоящим органам и штабам. Хотел я или нет, мне приходилось приспосабливаться к его системе.
В нашем небольшом бараке Гитлер ежедневно появлялся около полудня и к вечеру для ознакомления с боевой обстановкой. Докладывать о ней было обязанностью Йодля. Кроме Западного фронта ОКВ имело еще и тяжелый, крайне угрожаемый театр военных действий в Норвегии, который доставлял нам много забот, пока англичане и французы не отказались от мысли вновь захватить се.
В принципе я находился в пути каждый второй день, чаще всего в полосе группы армий Рундпггедта «Север», которая проводила решающую операцию фюрера – прорыв с поворотом на север. Начальником ее штаба стал в конечном счете генерал фон Зоденпггерн, мой сослуживец по войсковому управлению в 1926—1933 гг., с которым меня связывала старая дружба. С ним я мог совершенно откровенно говорить обо всем, в том числе и об особых пожеланиях фюрера, не боясь, что он сообщит ОКХ (Гальдеру) о «вторжениях» высшего командования. Это опять бы привело к раздражению генштаба в мой адрес.
Точно так же и умный генерал фон Рундштедт уже тогда узнал все трудности моего положения и моей должности и с пониманием отнесся к воспринимаемым мною с тактичной сдержанностью «инициативам», исходившим, однако, не от меня, а от самого Гитлера. Посещения его штаба, которые в те решающие дни, благодаря успешному прорыву, являлись ежедневными, постоянно проходили в атмосфере максимального взаимопонимания. Я заблаговременно забирал для Гитлера карты с нанесенными на них самыми последними данными. <...>
Единственное столкновение между Пгглером и мною вызвало опубликованное по инициативе кронпринца и обошедшее всю мировую прессу сообщение о героической смерти его сына322 и перевозке тела принца в Потсдам. Гитлер запретил использование на фронте отпрысков бывших царствующих династий; он не желал, чтобы княжеские дома приносили кровавые жертвы. Я этого не понимал и отстаивал точку зрения, что во время войны – это долг каждого немца, а потому нельзя отказывать принцам в этом праве, иначе они становятся как бы людьми второго сорта, не имеющими того права, которым пользуется любой немецкий рабочий или простой крестьянский парень. Но воля Гитлера была иной. Несмотря на это, я настаивал на своем: принцев из прежде правивших династий надо срочно вернуть на фронт.
Я считал точку зрения Гитлера не только несправедливой, но и дискредитирующей молодых принцев, которые стремились выполнить свой само собою разумеющийся воинский долг и многие из которых в офицерских чинах уже давно принадлежали к вермахту. Мне не помогло ничто, и я был вынужден передать этот приказ Браухичу. Я договорился с ним и с начальником управления кадров, что принцы должны быть отозваны с передовой в штабы, ибо отправлять их домой приказа Гитлера не было. Если Пгглера (как он давал понять) пугали международные родственные связи принцев, когда их пребывание в высших штабах, где можно услышать очень многое, было еще опаснее, то все это обнаруживало болезненное недоверие фюрера. Я считал это постыдным. По этому поводу кронпринц написал мне письмо, на которое я, само собою разумеется, ответил, попытавшись объяснить это решение; насколько мне удалось – не знаю.
Вступление в войну Италии явилось для ОКВ скорее обузой, нежели поддержкой. Фюреру не удалось удержать Муссолини хотя бы еще на какое-то время. Мы были существенно заинтересованы в этом, ибо содействие намеченному [итальянскому] прорыву французского фронта в Альпах с его укреплениями требовало поддержки со стороны нашей авиации и вынуждало нас ослабить и раздробить в пользу итальянцев применение ее в воздушных боях на подступах к Парижу и в боях за него. Несмотря на нашу помощь и слабость Альпийского фронта французов, итальянское наступление очень быстро приостановилось. Этому новому союзнику, столь внезапно вспомнившему о своих союзнических обязательствах, суждено было стать для нас в войне величайшим «даром данайцев», ибо ничто не причинило такого вреда сотрудничеству и взаимопониманию с Францией уже осенью, чем необходимость считаться с итальянскими амбициями, которые фюреру приходилось тоже отстаивать.
Кульминационной точкой моей карьеры начальника ОКВ явилось заключение перемирия с Францией в Компьенском лесу 22 июня (1940 г.]. Подлежащие предъявлению Франции условия уже в предвидении ее краха были составлены штабом оперативного руководства вермахта, и при поступлении французской просьбы [о перемирии] выработаны мною в казавшейся лично мне подобающей форме. Вообще же мы с этим делом не спешили, поскольку фюрер хотел предварительно достигнуть некоторых оперативных целей – например, выйти на швейцарскую границу.
Когда день и место подписания перемирия были установлены, фюрер приказал дать ему мои заготовки и взял себе один день на переработку и многочисленные переформулировки, сочтя мое предложение хотя и правильным по существу, но еще не имеющим окончательной формы. Преамбула явилась идеей Гитлера и вышла из-под его пера.
Торжественный акт состоялся в Компьенском лесу, на том самом историческом месте323, где в 1918 г. Германия попросила перемирия; теперь оно оказалось пощаженным фурией войны. Сам этот акт подействовал на меня чрезвычайно сильно. Чувство свершающегося в этот час возмездия за Версаль слилось у меня с гордым сознанием беспримерного победоносного похода, а также с необходимостью уважать и щадить воинскую честь побежденного.
