Текст книги "Размышления перед казнью "
Автор книги: Вильгельм Кейтель
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
* * *
День рождения Гитлера в 1939 г. [20 апреля] отмечался по обычной программе: прием для высшего генералитета – как перворазрядная военная демонстрация. Затем длившийся свыше трех часов парад всех видов вооруженных сил. Грандиозная картина!.. По ясно выраженному желанию Гитлера были продемонстрированы новейшие тяжелые орудия, первые пушечные танки, современная зенитная артиллерия, прожекторные части люфтваффе. В то же самое время многочисленные истребительные и бомбардировочные эскадрильи пролетали над площадью по оси Бранденбургских ворот. Президент Гаха в сопровождении имперского протектора [Богемии и Моравии] фон Нёйрата присутствовал на параде в качестве высшего государственного гостя фюрера, и ему были оказаны все почести как главе государства. Присутствовал и весь дипломатический корпус. <...> Однако моя надежда на то, что решение чехословацкого вопроса наконец-то даст вермахту столь часто и торжественно обещанное время до 1943 г. для органически и внутренне обоснованного построения вооруженных сил284, не сбылась. Армия – это нс импровизация. Воспитание и формирование командного и унтер-офицерского корпуса – вот тот фундамент, на котором только и может быть создана такая армия, какую мы имели в 1914 г. Гитлеровское представление, будто национал-социалистическим мировоззрением можно возместить нехватку военной техники, т.е. мощи армии, оказалось обманчивым. Конечно, воодушевление и фанатизм могут совершить весьма многое. Но точно так же, как в 1914 г. сформированные из студентов полки бессмысленно истекали кровью при Лангенмар-ке, начиная с 1943 г. элитные соединения СС добились лишь незначительных успехов, заплатив за них дорогую цену большой кровью. Им не хватало хорошо обученного офицерского и унтер-офицерского состава, который погиб и уже не мог быть восстановлен.
Уже в апреле 1939 г.285 до меня стали доходить высказывания Гитлера, что польская проблема категорически требует своего разрешения. Просто несчастье, что умный маршал Пилсуд-ский286, с которым он мог бы обо всем договориться, ушел из жизни так рано! То же самое может случиться и с ним, Гитлером. А потому он должен как можно скорее урегулировать певыносимое для будущего Германии положение, при котором Восточная Пруссия отделена от рейха, и задачу эту он не смеет отложить на дальнейшее или оставить своему преемнику. Посмотрите, как зависит политика от разума одной личности! Ведь нынешние правители Польши весьма далеки от продолжения курса маршала, что показали переговоры с польским министром иностранных дел Беком287. Тот надеется на помощь Англии, но ведь нет никакого сомнения, что та не имеет в этом чисто внутреннем германском вопросе никакого экономического, а потому и политического интереса. Англия уберет свою руку из Польши, как только осознает нашу решимость ликвидировать нынешнее немыслимое на долгий срок состояние, порожденное Версальским договором. Сам он вовсе не желает войны с Польшей из-за Данцига и коридора, но тот, кто хочет мира, должен быть готов к войне, иначе никакой успешной политики не сделать!
В то время как нити политики вели в Варшаву, Лондон и Париж, зрело решение фюрера в деле с Данцигом однажды поставить мир перед свершившимся фактом. Это никак не послужит для великих держав причиной вмешаться в пользу Польши и допустить ее вооруженные действия против нас. Тем не менее, считал Гитлер, наш само собой разумеющийся долг – подготовиться к нападению Польши при использовании ею этого повода.
Так в мае [19]39 г.288 появилась директива фюрера о подготовке операции «Вайс», содержавшая его требование разработать план приведения вооруженных сил в боевую готовность, а также оперативный план для сухопутных войск и авиации с целью нанесения контрудара по неуступчивой Польше не позднее сентября того же года. Как и в истории с Чехословакией, действовал приказ тщательно избегать любой мобилизации, а также обойтись без вытекающего из мобилизационного плана состояния полной готовности. Итак, все должно базироваться на наличном составе армии мирного времени и имеющихся в этих рамках возможностях.
После того как фюрер дал свои указания главнокомандующим (сухопутных войск, авиации и военно-морского флота. – Прим, пер.) сначала непосредственно и устно, а затем вышеупомянутой основополагающей директивой, он, как обычно, возвратился в свою домашнюю резиденцию Бергхоф. Это, естественно, затруднило работу ОКБ, ибо все документы теперь приходилось посылать с курьером либо передавать через военную адъютантуру Гитлера, а зачастую делало необходимыми мои поездки в Берхтесгаден. Как правило, я совершал полет туда и обратно за один день.
В противоположность этому Имперская канцелярия, руководимая д-ром Ламмерсом, имела в Берхтесгадене свое постоянное местопребывание, а Партийная канцелярия (во главе с Гессом. – Прим, пер.) постоянно находилась в Мюнхене. Геринг тоже имел на вилле «Бергхоф» свои апартаменты; имперский министр иностранных дел [Риббентроп] распоряжался предоставленной ему Гитлером резиденцией в Фушле (около Заль-цберга). Только у ОКБ в то время отсутствовало подобное рабочее помещение, но с лета 1940 г. оно, по моему настоянию, было оборудовано частично в Имперской канцелярии, а частично – в берхтесгаденской казарме. Таким образом, ОКВ поневоле, с чисто территориальной точки зрения, оказалось отделенным от действительного правительственного центра. Личное общение с авторитетными лицами стало затруднительным. Впрочем, это состояние давало желанный стимул стремлению Гитлера сосредоточить в своих руках принятие любых решений и воспрепятствовать всякой коллективной работе.
Это, разумеется, отрицательно сказывалось на моей работе в ОКХ. Так, о переговорах с Польшей, с Лондоном по вопросу о Данциге и коридоре, а также об их результатах мне не становилось известно почти ничего, если только Гитлер при моих посещениях его в Бергхофе для доклада не проявлял инициативы сам или же я не сообщал ему те высказывавшиеся мною и ОКХ величайшие опасения, которые вызывала у нас возможность вооруженного конфликта с Польшей при тогдашнем состоянии наших сухопутных войск. Но Гитлер каждый раз уверял меня, что он ни в коем случае войны с Польшей не желает и никогда не допустит такого положения, при котором следовало бы опасаться вмешательства Франции в этот конфликт в духе ее восточных договоров. Ведь он же сделал Франции самые далеко идущие предложения и при этом даже публично высказался за отказ [Германии] от Эльзас-Лотарингии! А это ведь такое заверение, за которое ни один государственный деятель, кроме него, не смог бы взять на себя ответственность перед немецким народом, ибо только он один обладает авторитетом в народе и его согласием на такой шаг!
Да, дело зашло так далеко, что Гитлер потребовал от меня не передавать его установку ОКХ, ибо ему приходится опасаться, что подготовка к операции против Польши не будет тогда вестись с той серьезностью и интенсивностью, которые для него служат средством его политики, поскольку для Польши в полной тайне и не замеченным ею то, что делается нами скрытно, не останется.
Зная менталитет ОКХ и добросовестность генерального штаба лучше, чем он, я не почувствовал себя связанным этими требованиями. Я верил Гитлеру и находился под воздействием убеждающей силы его слов, а потому рассчитывал на политическое решение – однако под давлением военной угрозы289.
Таким образом, летом [19J39 г. в генеральном штабе сухопутных войск шла лихорадочная работа по постройке Западного вала. Для форсирования были привлечены, кроме строительных фирм и Организации Тодга (ОТ), почти вся Имперская трудовая служба и несколько дивизий (они вели земляные работы, установку проволочных заграждений, заливку бетона и т.п.). Естественно, последние инспекционные поездки Гитлера в августе [19]39 г., в которых я сопровождал его, служили как целям пропаганды, так и анализу самого процесса строительства. О его ходе я постоянно докладывал Гитлеру по карте со всеми нанесенными на нее готовыми или еще строящимися блиндажами. Эти карты фюрер штудировал столь основательно, что во время поездки совершенно точно знал, что еще предстоит сделать и где именно находятся объекты на местности. Можно просто поражаться его блестящей памяти и силе воображения. <...>
Летом [19]39 г. я считал своим долгом не оставлять у Гитлера никакого сомнения в том, что высший генералитет и генштаб испытывают величайшее опасение насчет войны нс только потому, что у них еще сохранилось пугающее воспоминание о войне как таковой и они считают армию неготовой к ней, но и особенно потому, что видят опасность войны на два фронта, в которой мы в любом случае окажемся побежденными. По моему мнению, он должен знать об этом факте, хотя я и сознавал, что в результате его недоверие к генералитету еще более возрастет. Поэтому Гитлеру пришла в голову мысль провести в конце августа290 в Бергхофс совещание начальников штабов (без главнокомандующих), чтобы выступить на нем с речью, в которой он намеревался изложить свои идеи. Мне представился прекрасный случай наблюдать за ее воздействием в качестве наблюдателя со стороны. Я пришел к выводу о неудаче этого совещания. Правда, только один генерал фон Витерсгейм291 своими вопросами показал, что он отнюдь нс придерживается той же точки зрения о существовании «железной фаланги», которая внутренне противостояла этой, ощущавшейся как сугубо пропагандистская, речи фюрера.
Пгглер никогда не высказывал мне своей оценки этого совещания, но он сделал бы это, если бы был удовлетворен им. Для него это явилось разочарованием, которое давало себя знать даже во внешнем обострении отношений каждый раз, когда генеральный штаб выражал свое неприятие и вел себя надменно, как «каста».
Тем сильнее было впечатление от той речи, с которой Гитлер 22 августа 1939 г.292 обратился к созванным в Бергхоф (в Оберзальцбергс) генералам, когда войска Восточного фронта уже изготовились к нападению на Польшу. Гитлер был исключительно одаренным оратором, мастерски умевшим приспосабливать свои слова к тому кругу слушателей, перед которым он выступал. Я уверен, что из своего неудачного выступления перед начальниками штабов он извлек для себя урок, что метод и тенденция противопоставить свои мысли начальникам штабов явились его психологической ошибкой. Другие положения этой речи страдают субъективностью. Это, в частности, показывает запись адмирала Бёме, которого следует считать не принадлежащим ни к какой стороне293.
24 августа [19]39 г. Гитлер прибыл в Берлин – 26-го должно было начаться наступление на Польшу. То, что происходило в Имперской канцелярии в эти дни вплоть до 3 сентября, имеет такое всемирно-историческое значение, что связное исследование и отвечающее истине описание их должно быть предоставлено более сведущему человеку, ибо я могу рассказать лишь немногое из собственного опыта и, к сожалению, не имею сейчас в своем распоряжении каких-либо записей, которые смогли бы подкрепить мою память.
24 августа (а не 25-го, как указывал Риббентроп) я около полудня впервые был вызван к фюреру в Имперскую канцелярию.
Гитлер через [итальянского] посла Атголико получил личное письмо Муссолини, из которого он прочел мне несколько абзацев. То был ответ дуче на строго конфиденциальное письмо Гитлера, послашюе из Берпсофа несколькими днями раньше. В письме фюрера говорилось об ожидаемом столкновении с Польшей и сообщалось о его решимости, если Польша или выступающая на ее стороне Англия окажутся неуступчивыми, добиться решения назревшего вопроса о Данциге силой оружия. Гитлер назвал дату возможного начала операций против Польши на несколько дней более позднюю [чем намечалось] – как он сам сказал, сделав это по следующим причинам.
Гитлер рассчитывал на немедленную передачу содержания письма в Лондон через свое столь «заслуживающее доверия» министерство иностранных дел. По мысли Гитлера, это должно было показать всю серьезность его Намерения, а с другой стороны, не выдать действительную дату начала военных действий. Иначе говоря, хотя Польша и была бы предупреждена, намеченная тактическая внезапность все равно обеспечивалась. И, наконец, [фактическим] переносом даты вперед Гитлер хотел ускорить желаемое английское вмешательство с целью побудить Польшу избежать войны – на это вмешательство он определенно рассчитывал и ожидал, что найдет в том поддержку со стороны Муссолини294.
Реакция Муссолини явилась для Гитлера первым крупным разочарованием в этой игре; он твердо полагался на само собою разумевшуюся помощь Италии, поскольку та была безоговорочно обязана оказать такую помощь в договорном порядке. Гитлер надеялся найти у Муссолини такую же «верность Нибелунгов», какую он в свое время продемонстрировал Италии в истории с Абиссинией [Эфиопией], не получив никаких выгод для себя. Таким образом, письмо Муссолини означало для Гитлера суровый удар, ибо дуче писал, что, к сожалению, не сможет соблюсти пакт о взаимопомощи, так как король отказывает ему в приказе о мобилизации, а против этого принадлежащего монарху права он ничего поделать не в состоянии. Впрочем, Италия к войне и не готова, ей не хватает снаряжения, оружия и боеприпасов. И хотя она и располагает военно-промышленными мощностями, но испытывает недостаток сырья: меди, марганца, стали, резины и т.д. Если бы в этом отношении она получила ощутимую германскую помощь, то, коли дело дойдет до войны, позиция Италии была бы пересмотрена.
После этого отказа фюрер сразу же вызвал меня, чтобы узнать, сможем ли мы при случае дать Италии требуемое сырье. Он попросил Атголико немедленно запросить Рим, в каких именно размерах ей необходимо недостающее сырье. Мне он поручил определить, какие поставки мы сможем осуществить295.
Но только после того выяснилась причина его разочарования по поводу «предательства» Муссолини. Он сказал примерно так: «Само собою разумеется, Лондон уже давно получил известие, что Италия действовать вместе с нами не хочет, ну а теперь позиция Англии решительно окрепнет, и она окажет поддержку Польше. Политический эффект моего письма – полная противоположность моим ожиданиям».
Возмущение Гитлера было для меня совершенно очевидным, хотя внешне он держал себя в руках: считал, что теперь Лондон пойдет на пакт взаимопомощи с Польшей, поскольку отпадает поддержка нас Италией.
В первой половине дня я вернулся в военное министерство, чтобы выяснить у генерала Томаса, сможем ли мы и в каких именно количествах предположительно предоставить Италии требуемое ею сырье сверх текущих поставок. Вскоре меня снова срочно вызвали в Имперскую канцелярию. Теперь Гитлер производил впечатление человека еще более возбужденного. Он сказал мне: на столе у него лежит депеша имперского шефа печати [Отто Дитриха], согласно которой подписание англопольского пакта о взаимопомощи последует еще сегодня. Подтверждения от министерства иностранных дел пока нет, но, как известно по опыту, дипломаты действуют гораздо медленнее, чем телеграфные агентства; он полагает, что полученная депеша верна. Гитлер спросил, можно ли немедленно остановить всякое продвижение войск: он хочет выиграть время для переговоров, хотя на помощь Италии больше не рассчитывает.
По моему распоряжению Шмундг принес временной график, в котором указывались все меры и степени боевой готовности на каждый день вплоть до даты нападения – «дня X». 23 августа Пгглер приказал считать «днем X» 26 августа 1939 г., т.е. в тот момент шел только второй день после разрешения на передвижения войск к польской границе. Эти передвижения координировались таким образом, чтобы после марша в темное время суток боевые действия, были начаты 26-го рано утром. Фюрер приказал мне немедленно дать предварительный приказ: «“День X” отложен, дальнейшие приказы последуют» и велел срочно вызвать к нему Браухича и Гальдера.
Браухич явился через полчаса; Гальдер, отдав предварительные приказы о приостановке выдвижения войск, приехал из Цоссена (командный пункт ОКХ). В моем присутствии состоялось продолжительное совещание с господами из ОКХ о последствиях этой приостановки, возможности обнаружения противником предшествовавших перебросок и т.п. Фюрер сообщил о своем намерении 25 августа, ознакомившись с обстановкой, принять дальнейшее решение о «дне X».
26 августа в первой половине дня меня неожиданно вызвали в Имперскую канцелярию, показавшуюся мне настоящим муравей!носом. Фюрер стоял с Риббентропом в зимнем саду, а Атголико ждал в музыкальном салоне разговора с Гитлером. С минуты на минуту ожидалось прибытие [английского посла сэра Невилла) Гендерсона.
Фюрер весьма взвинченным тоном сказал мне: «И вот Риббентроп приносит телеграмму посольства в Лондоне: пакт о взаимопомощи с Польшей подписан прошлой ночью. Разве не говорил я вам тогда, что только одна Италия виновата в этом?
В ответ на известие из Рима о позиции Италии в конфликте с Польшей Англия сразу же ратифицировала пакт о взаимопомощи. Сейчас же окончательно прекратить всякую переброску войск! Мне нужно время для переговоров. Немедленно вызовите ко мне Браухича и Гальдера! А затем сразу отправляйтесь в музыкальный салон на совещание с Атголико, у него имеется ответ из Рима».
Когда я, дав все необходимые указания, явился на совещание с Атголико, фюрер в присутствии Риббентропа показал итальянские требования насчет сырья. Они были настолько громадны296, что о таких размерах и речи идти не могло. Фюрер даже иронически спросил Атголико: уж не ослышался ли он и нет ли здесь какой-то ошибки при передаче – ведь цифры невероятно велики! Он попросил Атголико немедленно еще раз сделать запрос: цифры наверняка переданы неправильно. Но Атголико заверил (я слышал это собственными ушами!), что цифры безусловно верны. Я получил задание лично через нашего военного атташе генерала фон Рюггелена выяснить у начальника итальянского генерального штаба [Кавальеро], каковы крайние требования итальянского военного руководства. Сообщение генерала фон Ринтелена показало правильность этого предположения, ибо он подтвердил требуемые Атголико поставки, чем дуче обеспечил себе свободу рук.
Совместно с главнокомандующим сухопутными войсками и начальником его генерального штаба «день X» был перенесен на 31.8.[1939 г.], т.е. отодвинут на пять дней. Перед тем эти господа заверили Гитлера, что уровень развертывания войск пока еще не привел к их демаскировке. Отдача последнего приказа была назначена на 30 августа не позднее 17 часов, что обеспечивало сво-евремешюе прохождение приказов на выступление 31 августа.
Хотя я и в последующие дни ежедневно находился в Имперской канцелярии, мне только всего три раза довелось разговаривать с Гитлером, так как он постоянно присутствовал на политических совещаниях297.
Первый раз – когда он в зимнем саду (это было, верно, 29 августа) зачитал продиктованные им (кажется, в виде семи пунктов) свои крайние требования. Самыми важными из них были:
1. Возвращение Данцига рейху.
2. Передача под германский суверенитет части польского коридора через Восточную Пруссию для прокладки железной дороги и автострады.
3. Передача [Германии] 75 % населенных фольксдойче298 областей бывшей Германской империи (кажется, это было сформулировано именно так).
4. Проведение на территории польского коридора под международным контролем народного голосования о возвращении в рейх299.
Гитлер спросил, что я думаю об этом. Я ответил: «Нахожу это весьма умеренным». Тогда он сказал, что хочет обнародовать это в Лондоне в качестве минимальной основы для переговоров с Польшей.
Во второй раз – когда я 30 августа доложил ему о своем прибытии, Гитлер сказал, что у него для меня времени нет, он как раз диктует ответ Даладье на письмо, в котором тот обращается к нему как к старому фронтовику с призывом ни в коем случае не доводить дело до войны. Он должен потом еще раз перечитать письмо Даладье; не говоря о его человеческой стороне, оно показывает, как думают во Франции, и свидетельствует о том, что там войны из-за коридора не хотят.
Третий раз – 30 августа во второй половине дня, когда я явился вместе с Браухичем и Гальдером, «день X» был еще раз отложен на 24 часа и назначен на 1 сентября, т.е. армия еще раз была остановлена на занятых к 31 августа исходных позициях. Гитлер обосновал это следующим: он ожидает 31 августа прибытия из Варшавы полномочного представителя польского правительства или же получения польским послом в Берлине [Липским] полномочий на ведение окончательных переговоров. Этот срок он должен выждать. Гитлер добавил: о дальнейшем переносе позже 1 сентября не может быть и речи – это возможно только в случае принятия Варшавой его ультимативных требований.
Однако у нас сложилось впечатление, что сам он больше уже не верит в это, хотя до того момента наша надежда избежать войны по большей части связывалась с германо-русским секретным протоколом к договору от 23 августа 1939 г., согласно которому Сталин заявил о своей готовности в случае войны с Польшей к ее разделу с установлением демаркационной линии между областями германских и русских интересов, а тем самым – к своему военному вмешательству. Мы считали, что в таком положении Польша войны не допустит, и твердо верили тогда в стремление Гитлера избежать войны.
Несмотря на это, я на всякий случай – то было 23.8.[1939 г.], после выступления Гитлера перед генералами в Бергхофе, – по телеграфу вызвал Йодля в Берлин300. На основании своего мобилизационного предписания он должен был стать начальником штаба оперативного руководства ОКБ. Йодль прибыл в Берлин 26-го или 27.8. Разумеется, он не был в курсе дела и был ознакомлен с обстановкой мною и полковником Варлимонтом. Он еще в июле или начале августа получил от меня подтверждение, что его желание быть назначенным командиром вновь сформированной 2-й горнострелковой дивизией будет удовлетворено. Это еще раз подтверждает, насколько мало я тогда думал о предстоящей войне. Йодль был впервые представлен мною Гитлеру в ночь со 2 на 3 сентября в его специальном поезде, в котором мы сопровождали фюрера на Восточный фронт.
1 сентября [1939 г.] войска, предназначешше для действий на Востоке, планомерно перешли в наступление; люфтваффе на рассвете произвела первые налеты, обрушив бомбы на железнодорожные узлы, а особенно на аэродромы Польши. Никакого объявления войны не последовало: вопреки нашему предположению, Гитлер счел его излишним. <...>
Ни тогда, ни позже Гитлер не давал никому из нас, военных, понять, намерен ли он и при каких именно условиях прекратить войну и не допустить ее распространения на западные державы. Нас уверяли, что объявление войны (ультиматум) Англией и Францией есть их неправомерное вмешательство в наши восточные дела, которые были исключительно германо-польской проблемой и в которых ни Англия, ни Франция не могли иметь никаких экономических или прочих интересов, поскольку это не затрагивало их европейских дел. Мы, военные, увидели, что наши опасения насчет возникновения фронта на Западе оказались необоснованными. Конечно, Англия, только что заключив пакт о взаимопомощи с Польшей, должна была сделать явный жест, но она не в состоянии была осуществить военное вмешательство ни на море, ни тем более на суше, а Франция не желала из-за английских обязательств, данных Польше, вести войну, к которой даже не подготовлена. Все это, считали мы, – вооруженная и, по существу, задуманная не всерьез демонстрация напоказ всему миру; он [Гитлер] не позволит врагам блефовать таким методом. Таковыми или подобными были ежедневные высказывания Гитлера главнокомандованию сухопутных войск, а также во время наших фронтовых поездок.
Несмотря на наши серьезные опасения, нам почти казалось, что и в этой ситуации чутье Гитлера снова окажется безошибочным, ибо в ежедневных донесениях с Запада говорилось только о стычках боевых охранений и о военных действиях во французском предполье между линией Мажино и нашим Западным валом. Наши слабые гарнизоны отражали их контрударами, без каких-либо крупных боев, нанося противнику большие потери. Можно было и впрямь считать это вооруженными демонстрациями, нацеленными больше на то, чтобы связать наши силы на Западном фронте и разведкой боем определить как наши силы, так и нашу готовность к обороне. С чисто военной точки зрения, эти сковывающие боевые действия французской армии были для нас совершенно необъяснимы, если только французы – что маловероятно – не преувеличивали значительно силу наших западных войск или же, как утверждал Гитлер, были не готовы к войне. Это противоречило всем принципам ведения войны: бездеятельно взирать на разгром польской армии и не использовать то благоприятное положение, которое имелось у французского военного руководства, пока наши главные силы были связаны нападением на Польшу. С оперативной точки зрения, мы, военные, стояли перед загадкой: неужели Гитлер опять прав и западные державы не продолжат войну после разгрома Польши?
С полигона Гросс-Борн, места постоянной стоянки нашего спецпоезда, мы каждый второй день отправлялись в армейские и корпусные штабы действовавших в Польше войск, где фюрер требовал докладывать ему обстановку и по этому случаю встречался несколько раз с главнокомандующим сухопутными войсками, который бывал заранее проинформирован о цели нашей поездки. В ведение операций Браухичем фюрер вмешивался мало. Мне припоминаются только два случая такого вмешательства, а именно: требование Гитлера как можно скорее усилить северный фланг путем выдвижения танковых соединений из Восточной Пруссии с целью укрепления и расширения восточного крыла для окружения Варшавы восточнее Вислы.
Вторым случаем было вмешательство в операции армии Бла-сковица301, которыми фюрер был серьезно недоволен. Обычно же он ограничивался высказыванием своих замечаний и беседами с главнокомандующим сухопутными войсками, а также некоторыми инициативами, не прибегая, однако, к командной власти. В отношении люфтваффе это имело место гораздо чаще: здесь он в интересах наземных операций лично давал указания и каждый вечер говорил с Герингом по телефону.
Доклады фюреру о положении на фронте, имевшие место в специальном вагоне для отдачи приказов, я перепоручил Йодлю, которому был придан в помощь технический персонал (по одному офицеру связи от всех трех видов вооружешшх сил; они считались офицерами связи между своими главнокомандующими и фюрером). Для большего по количеству персонала в поезде фюрера места не было302. <...>
25.9.[1939 г.] в Берлине перед Галереей поминовения павших героев состоялся государственный траурный акт памяти погибшего на фронте генерал-полковника барона фон Фрича303. Погода была совершенно нелетная, и фюреру пришлось отказаться от участия в государственных похоронах. Тем не менее я вылетел в Берлин, но долетел только до Штеттина, так как берлинский аэродром Темпельгоф был закрыт туманом. Мы больше часа ожидали летной погоды, но мой пилот Функ все-таки посадил самолет недалеко от Берлина на военном аэродроме Штакен. Таким образом, я все же поспел на похороны и от имени фюрера возложил венок на гроб Фрича. Браухич и я приняли участие в бесконечной траурной процессии, в которой шли в болыиин-стае своем военные. В ней участвовал также дипломатический корпус. Фрич был похоронен на Кладбище инвалидов.
Генерал-полковник барон фон Фрич сопровождал 2-ю дивизию и 12-й артиллерийский полк, командиром которого он был назначен, всю Польскую кампанию. Фюрер долго колебался, не дать ли ему командовать группой армий или отдельной армией «Восточная Пруссия», о чем просил Браухич, активно поддерживаемый мною. Но йотом фюрер решил отказаться от этого, мотивируя тем, что тогда надо будет вернуть и Бломберга, а на это он решиться не может. Основанием же для возвращения Бломберга служило то, что в свое время предполагалось использовать его в случае войны. Поскольку Гитлер не смог сдержать своего обещания, он отклонил и назначение Фрича на высокий военный пост, ибо нанес бы тем самым тяжелый удар Бломбергу. Широко распространенный слух, будто Фрич от обиды искал смерти, является (по рассказу офицера, в моем присутствии доложившему фюреру о смертельном ранении Фрича) ложным. Генерал-полковника сразила шальная пуля в тот момент, когда он беседовал с офицерами штаба, в котором находился; через несколько минут он скончался.
Война против Польши завершилась парадом в частично разрушенной Варшаве, на который фюрер со своей свитой прилетел из Берлина.
Перед отлетом фюрера в Берлин на аэродроме должен был состояться завтрак в его честь. Но, увидев накрытый в одном из ангаров стол в виде огромной подковы, он вдруг повернулся к Браухичу и сказал, что ест только вместе с солдатами, стоя, из полевой кухни. Затем направился к самолету и приказал не-медлешю вылетать. Я счел такое поведение бестактным по отношению к Браухичу.
Но поступок Гитлера не был продиктован недобрыми намерениями. Во время полета раздражение фюрера улеглось, и он, казалось, раскаивался в своем поступке. Когда я через несколько дней рассказал Браухичу об этом, он ответил, что завтрак и без фюрера прошел очень мило.
Уже вскоре после падения Варшавы мы начали перебрасывать первые дивизии на Западный фронт, хотя до тех пор никакого обострения обстановки (то там, то здесь возобновлялись лишь бои местного значения) в предполье нашего Западного вала не произошло. Первые части и соединения были направлены на северное крыло, в район Ахена. Это было сделано потому, что фюрер считал нашу жалкую, всего только импровизированную, пограничную охрану от Бельгии и Голландии слишком слабой, просто-таки провоцирующей противника на обход Западного вала с севера и на прорыв в незащищенную Рурскую область. Но западный противник тогда еще слишком робел перед нарушением нейтралитета Бельгии, король которой (как мы узнали позже через Рим) из-за своего династического родства [с итальянской монархией] отказал в проходе французской армии через его страну.
Еще в то время, когда операции в Польше шли полным ходом, стали раздаваться жалобы на превышение власти полицейскими органами Гиммлера, присвоившими себе право устанавливать «спокойствие и порядок», как они это называли, в тыловых оккупированных районах. Если поначалу речь шла о злоупотреблениях властью только в отдельных случаях, то теперь полиция арестовывала по всей Польше тех людей, которые числились в качестве угнетателей немецкого меньшинства и как таковые были поименно зарегистрированы в списках, ведшихся уже ряд лет. Но поскольку дело этим не ограничивалось и вообще не поддавалось контролю, армия заявила решительный протест против всех полицейских эксцессов, которые совершались не по приказу командующих войсковыми соединениями. Ведь вся исполнительная власть принадлежала главнокомандующему сухопутными войсками и по его уполномочию должна была осуществляться командующими армиями, которые и чувствовали себя ответственными за это.
