Текст книги "Человек рождается дважды. Книга 1"

Автор книги: Виктор Вяткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА 2

Экспресс «Негорелое – Владивосток», вырвавшись на просторы Приморья, стал нагонять время. Привычный ритм колёс слился в барабанную дробь. Читать стало невозможно. Фомин отложил книгу, вынул бритвенный прибор и посмотрел на нижнюю полку. Соседки по купе – Аллы Васильевны – не было.

Эх, чёрт! Нужно было побриться утром, – огорчённо подумал он и обратился к третьему пассажиру купе, пожилому, разговорчивому человеку.

– Наша дама, очевидно, в туалете?

– А где же ещё? Как всегда, час одевается, два мажется, три прихорашивается, – недовольно поморщился сосед.

– Давно?

– Да, порядочно. Мне бы тоже побриться, а то, пожалуй, в таком виде и в гостиницу не пустят, – провёл он по рыжеватой щетине на щеках. – А эта принцесса, чего доброго, провозится до Владивостока.

Он открыл портсигар, привычным движением смял мундштук и закурил.

– Откуда в наше время такие берутся? – продолжал он ворчливо. – ПяЯтнадцатый год революции. Каждый старается внести свою долю в общее дело. Женщины целыми эшелонами едут на стройки. А у этой только и слышишь: «интеллигентно – неинтеллигентно, модно – немодно». И откуда у молодой женщины такие взгляды, вкусы, привычки? С её идеологией надо ехать в Париж, а не на Колыму.

– Может быть, её и осуждать не следует. Муж какой-нибудь крупный специалист, балует. А она женщина Яркая, – мягко заметил Фомин.

– Вот-вот! – оживлённо подхватил сосед. – Наверное, какой-нибудь старый осёл. Кормит комаров в экспедиции, а она тут франтит.

– Почему старый, да ещё и осёл?

– Это уж точно. Во-первых, чтобы содержать такую, нужно занимать видное положение. А во-вторых, вы слышали её рассуждения? Нет? Жаль! Вообще-то любопытно. В её понимании все люди делятся на две категории – интеллигентных и простых. Признаки интеллигентности мужчины: занимаемое общественное положение, заработная плата и внешние данные. Работающая женщина грубеет и теряет черты интеллигентности. В общем, дореволюционная плесень и ржавчина.

– Возможно, итак, не прислушивался. Меня, собственно, не интересует, кто она и что она, – пожал плечами Фомин и спустился с полки.

– А мне небезразлично, – не успокаивался сосед. – Я всю империалистическую и гражданскую не снимал шинели. Простите за выражение, кормил вшей. И мне это претит. Лучше бы совсем катилась в международный, чем бегать туда. – Он сердито сунул в пепельницу окурок и многозначительно посмотрел. – Там, говорят, есть одноместные купе со всеми удобствами…

– В международных не ездил. И по одним предположениям думать плохо о людях не привык, – холодно ответил Фомин и отвернулся.

Явилась Алла Васильевна и, увидев Фомина с бритвенным прибором, удивилась:

– Бог мой! Опять задержала? Но что делать? На то мы и женщины.

Фомин вышел из купе. Когда он вернулся, пассажиры с вещами стояли у выхода.

Он сложил вещи. Смахнул пылинки с зелёного околыша фуражки и стал ждать;

Поезд остановился, и сразу в вагоне стало душно.

– Сергей Константинович! Миленький! – вбежала, запыхавшись, Алла Васильевна. – Будьте добры, посмотрите за вещами. Я выйду на перрон взять носильщика. Меня должны были встретить, но никого нет.

Он посмотрел на полку, заваленную чемоданами, тюками, задержал взгляд на большом сундуке, обитом железными полосками, и сочувственно покачал головой.

– Да-а. Внушительно. Ну а где ваши знакомые мальчики? – Она безнадёжно махнула рукой. – Пожалуйста, идите. Торопиться мне некуда, я подожду вас.

Схлынул с платформы людской поток. Уборщицы в фартуках сметали с перрона мусор, Фомин нетерпеливо поглядывал в окно. Соседка не возвращалась.

Пришёл проводник и строго прокричал на весь вагон, хотя Фомин был один:

– Граждане, освободите вагон! Состав перегоняется в тупик.

Фомин перенёс вещи на платформу и попросил проходящего железнодорожника прислать носильщика с тележкой. Вещей оказалось так много, что свой чемодан и большой тюк Аллы Васильевны пришлось нести на руках.

Пока он задержался с вещами на контрольных весах, солнце зашло за сопку и уже золотило даль моря.

Носильщик снова взялся за ручку тележки.

– Носильщик! Пожалуйста, в камеру хранения! – скомандовала неожиданно появившаяся Алла Васильевна. – Вы знаете, Сергей Константинович меня так и не встретили. А я-то всё ждала и ждала.

Кладовщик принял вещи. Алла Васильевна попросила некоторые узлы положить наверх. Фомин расплатился с носильщиком и взял чемодан.

– Спасибо, голубчик, спасибо. Как вы мне помогли. Я так вам обязана, – кокетливо защебетала она, и Фомин заметил в её глазах насмешливые искорки.

– Вы не подумали о том, что я мог просто бросить ваши вещи?

– Ну, это, конечно, исключалось, – засмеялась она.

– Но всё можно было сделать значительно проще и с тем же результатом.

– Зачем же? Всё получилось чудесно. Разве не так?

Он резко повернулся и направился к двери.

– Сергей Константинович! Мы ещё встретимся с вами! – донёсся смеющийся голос.

Вокзальная площадь уже опустела. Только кое-где на чемоданах и тюках разместились одинокие пассажиры. Одни курили, другие дремали. Мимо прошла группа моряков. Пропустив ломовика с горой Ящиков, Фомин пересёк площадь и подошёл к грузовику. Маленький, подвижный человек с повязкой «Дальстрой» на рукаве суетился рядом. Фомин забросил чемодан в кузов.

– Вы, собственно, откуда? – повернулся к нему человек.

– С поезда.

– Договор?

Фомин достал из кармана гимнастёрки розовую бумажку в четверть листа.

– А-а, по приказу наркома. Вам куда?

– В управление лагерей, в хозяйство товарища Васькова, – ответил Фомин и, схватившись за борт, легко запрыгнул в кузов.

– Это на Вторую Речку, на пересылку, доставим.

Пересыльный пункт управления лагерей Фомин узнал по зелёным рядам новых палаток, разбитых на пустыре. Высокий забор, обнесённый колючей проволокой, сторожевые вышки.

– Да-а, – протянул Фомин и вылез из кузова.

Какой чёрт дёрнул меня согласиться на лагерную работу? Не приживусь, – думал он, разглядывая строгий прямоугольник лагеря.

У деревянного здания заметил людей в военной форме и направился туда,

– Начальник управления, товарищ Васьков, как правило, знакомится лично, – Инспектор кадров попросил подождать и вышел с документами Фомина.

– Прошу! – пригласил он через несколько минут и проводил до дверей кабинета.

Грузный военный без знаков различия поднялся из-за стола, пожал руку.

– Та-ак. Значит, бывший пограничник? Это хорошо. Два года секретарь комсомольской организации части? Отлично.

В эту минуту Фомину хотелось быть где угодно, но только подальше от этой колючей проволоки.

– Хотели быть учителем? Похвальное стремление. Вы, значит, с Кубани? Почти земляки. – Васьков отложил документы.

Фомин понял – придётся работать в лагерях.

– Вот так, дорогой товарищ Фомин, – Васьков подошёл к окну. – Значит, просился в деревню фруктовые сады разводить? Детишек учить. Так сказать, прививать любовь к знаниям и труду? А вместо Юга – пожалуйста на Север. Вместо школы – вот вам тюрьма. Какая не-справедливость, ай! яй! Крепко огорчился. Правильно говорю? – И, повернувшись к окну, быстро отдёрнул занавеску.

Фомин только тяжело вздохнул.

– Вот тебе школа! – кивнул Васьков на лагерь. – И какая школа! Учи, воспитывай, перековывай. Давай путёвку в жизнь! Тут тебе не с ребятишками возиться, а куда сложней.

Он задумался, лицо сразу стало серьёзным и усталым.

– Вот ты в заявлении писал, с фруктовыми деревьями любишь возиться. Дело нужное, а попробуй поработать в запущенном саду, где собраны все виды деревьев, да Ещё больных, одичалых, неплодоносных. Они здесь для того, чтобы не мешали развиваться здоровым. Вот и разберись в их заболевании. Первый плод – твой успех. Будет чему радоваться и о чём поразмыслить. Ну как, договорились? – Он подошёл к Фомину и положил на плечо свою большую тяжёлую руку.

– Сад есть сад: научись чувствовать каждое дерево – и дело пойдёт, а здесь живые люди, – неуверенно пробормотал Фомин.

– Вот именно, чувствовать надо, – с живостью перебил его Васьков. – Если имеешь это качество – разберёшься. Главное понять – любой преступник всегда остаётся человеком. А то, чего не знаешь, – придёт. Думаешь, мы с товарищем Берзиным многое знали, когда партия послала нас строить первый в республике Вишерский комбинат?

Лицо его разгладилось, видимо, немало тёплых воспоминаний вызвал у него этот разговор. Он подошёл и сел за приставной столик напротив Фомина.

– Вижу, не хочется влезать в это грязное дело, каким оно кажется со стороны. Так? Дело прошлое, сам сначала так думал, а теперь не жалею. Приедешь в какой-нибудь город и вдруг встретишь на улице этакого здоровяка. Никто и не догадается, что это бывший рецидивист. А он подбежит, пожмёт руку и начнёт с увлечением рассказывать, где работает, как живёт, да ещё и ребЯтишками похвалится. Потом упрёт глаза в землю и спросит, а где теперь Сашка Колокольчик или Иван Конопатый. Приятно видеть, кем был человек и кем стал. Порой даже неудобно слушать благодарность. При чём тут моя, скажем, персона, когда это политика нашего государства.

Он снова встал.

– Да, тяжёлое наследие оставила нам царская Россия. Но ничего! Ты ещё доживёшь до тех дней, когда тюрьмы пойдут на слом. А пока есть и преступники, и классовые враги. Мы – солдаты партии и будем там, где нужно сегодня. Раз приехал – будешь работать. Для начала пошлём в культурно-воспитательную часть. Прикрепим к опытному работнику, товарищу Роеву. Он во многом поможет разобраться.

– Приказ есть приказ. Придётся попробовать, – чуть слышно согласился Фомин.

– Вот и хорошо. Разбирайся. Присмотришься – заходи, продолжим разговор.

Он нажал кнопку звонка и приказал вытянувшемуся у двери военному:

– Познакомьте товарища с воспитателем Роевым! Позаботьтесь об общежитии и обо всём остальном.

Неприятное впечатление от лагеря не сгладилось и после разговора с начальником управления. Чувство растерянности не покидало его, пока он оформлял документы, знакомился с инструкциями и рылся в архивах культурно-воспитательной части.

Старший воспитатель Роев ему понравился. Бросилась в глаза такая же искренняя любовь к своему делу, какая чувствовалась и у Васькова.

Когда Фомин закончил оформление, Роев предложил пройти по баракам.

– Рекомендую ничему не удивляться! Спокойствие.

Фомин вопросительно посмотрел на Роева.

– Вы не беспокойтесь, ничего страшного не произойдёт, – улыбнулся Роев. – Но вы человек новый и молодой. Возможно, будут провоцировать. Это обычный приём рецидивистов.

В первом же бараке не успели сделать и двух шагов, как насмешливый гул прокатился по нарам. Послышались голоса,

– Гляди, братва, пономарь новый.

– А хряпка, как у настоящего архиерея.

– Эх, не попа, а попадью бы, – неслось из разных углов.

Фомин видел только озлобленные взгляды, но Роев спокойно шёл впереди, делая на ходу отдельные замечания.

В жилете и в русской рубахе, на ногах начищенные сапоги в гармошку, вышел навстречу танцующей походкой паренёк, остановился и с Язвительной усмешкой спросил:

– Ну что, длинногривый, когда же молебен?

Тут же подскочил вплотную и сквозь зубы тихо, но угрожающе выдавил:

– А ну, катись отсюда!

– Лёнчик, ша! – прозвучал властный голос. Кто-то заиграл на гитаре. Лёнчик как ни в чём не бывало хлопнул в ладоши. Отбив замысловатое коленце, весело подмигнул и запел:

Мы сидим в Таганке, как в консервной банке.

Гитарист аккомпанировал мастерски. Да и Лёнчик был способный танцор и певец. С нар смотрели насторожённые лица. Лёнчик закончил куплет отвратительной нецензурщиной. По нарам прокатился дружный хохот.

Фомин вспыхнул и растерялся. Роев предупреждающе наклонил голову. Сергей сразу понял и хладнокровно проговорил:

– Вижу, знакомство сегодня не состоится. Все слишком весело настроены. Ну что же, зайду в другой раз, – и вышел из барака.

– Не огорчайтесь, это мелочи. Со мной было хуже, когда я впервые пришёл в лагерь, – нагнал его Роев. – Ваша задача добиться не только уважения, но и доверия,

Фомин не стал расспрашивать дальше и побежал в барак. За короткое время он на многое нагляделся.

На верхних нарах, свесив волосатые ноги, сидел совершенно голый человек с наброшенной на колени рубашкой. К его плечам и шее были пришиты нарисованные генеральские погоны. Тонкие струйки крови засохли на груди, спине и руках. Он сидел с закрытыми глазами и открытым ртом.

– Генерал, смирно! – крикнули из-за нар, как только Фомин открыл дверь.

Голый человек вскочил и, прикрывшись рубашкой, вытянулся.

– Вольно! – быстро и громко раздалась вторая команда.

Человек болезненно сморщился и исчез за нарами. Было тихо.

– Порядок, гражданин воспитатель. Жалоб нет, – проговорил чей-то голос с нар.

– Где этот человек? Что всё это значит?

– Это наши артисты. Спросите, может, откликнется, – ответил насмешливо тот же голос. Заключённые начали укладываться спать, давая понять, что дежурному делать больше нечего.

Возвращаясь, Фомин заглянул в барак, где жил Петров. Тот ожесточённо рвал струны гитары и с надрывом напевал:

Где-то и когда-то весёлые ребята

Под этот, под гитарный, пили звон.

Пили, гуляли, головы ломали,

По струнам разливался самогон…

Голос у него был сочный и мягкий. Но сквозь разгульные слова песни и её весёлую мелодию прорывались тоска и безнадёжность.

– Петров, вы, оказывается, музыкальный человек. Приятно послушать, – сказал Фомин, подходя поближе.

– Душа не деньги, гражданин. Не украдёшь да и не проиграешь… – улыбнулся заключенный,

– Давно в лагерях?

– Не помню.

– Много раз судились?

– Бывало, – неохотно ответил Петров и неожиданно запел:

Не ходи ты по-над тюрьмою,

Да не стучи подборами.

Не мучь ты сердце воровское

Своими разговорами…

Он бросил гитару и поднялся. Прошёл рядом с Фоминым, лёг на нары и отвернулся.

Ушёл и Фомин. Только в дежурной комнате он обнаружил пропажу часов из маленького кармана брюк… Глубокой ночью он пошёл с очередным обходом по лагерю.

Было тихо. В бараках еле мерцал свет засиженных мухами лампочек. Где-то в городе прогрохотал запоздалый трамвай, скоро затихли и его скребущие звуки. По небу ползли рваные тучи. Луна то пряталась в их лохмотьях, то снова разбрасывала между тенями бараков полосы холодного света.

Недостроенный склад топлива за баней устрашающе чернел. Сергей зашёл в прачечное [шн] отделение. Степенный банщик Вагин готовил постельное бельё, раскладывая его стопками для каждого барака.

Фомин сел к окну. Выглянула луна, и полоса света легла на внутреннюю часть склада. К своему удивлению, он увидел там силуэты людей.

– Что там может быть? Удивительно! – сказал он. Вагин неожиданно встал у дверей.

– Не ходите туда, гражданин начальник! Выслушайте, я давно в лагере и многое знаю. Там рассчитываются воры. Один из них проигрался, срок оплаты долга истёк, должник не заплатил. По воровским законам за это избивают, но не уродуют и не убивают. Всё это делается в присутствии воров и их верхушки. За этим следит вся шпана. Ходить туда не нужно: разбегутся и виноватого не найдётся. Парня всё равно изобьют.

Но Сергей не мог сидеть спокойно. Открыв неслышно дверь, он тихо добежал до первой палатки и оттуда не спеша направился к бане.

Первыми встретились Копчёный и Лёнчик. Остальные, крадучись, разбегались по баракам.

– Почему не спите? После вечерней поверки ходить по лагерю не разрешается.

– Извините, пожалуйста, да тут такое дело, – заговорил Копчёный, – Проснулись, а закурить нету. Петров и говорит: «У меня есть припрятанная пачка в сарайчике, я сейчас». Оделся и в склад… Ждём, нет. Пришлось вставать и идти. А он, дурак, полез наверх, сорвался, зашиб грудь и лежит…

– Ну и что, серьёзно?

– Пустяк. Заживёт как на собаке. Вон идёт уже сам, с ребятами, – показал он рукой и пошёл к своему бараку.

Два парня старались незаметно поддерживать Петрова под локти.

– Что случилось, Петров? – спросил его тревожно Фомин.

– Сорвался, гражданин начальник, и упал на бревно. Но уже ничего, – И он попытался улыбнуться.

Утром оперуполномоченный пытался разобраться в ночном происшествии, но всё сводилось к одному – сорвался с крыши.

Петров в медпункт не обратился, выходил с бригадой, но не работал. Когда десятник сделал замечание, бригада в один голос заявила:

– Ваше дело принять объёмы и качество, а как организовать работу, это уже дело наше.

ГЛАВА 3

После суда Прохорова поместили в городскую тюрьму, В карантинной камере, кроме худенького старика, никого не было. Длинная холщовая рубаха делала его похожим на вылезающий из земли подосиновик.

Когда Прохоров вошёл в камеру, старик сладенько улыбнулся:

– С миром божьим, сынок, Устраивайся и не ропщи. Все мы под богом ходим.

Прохорову было не до него. Не ответив на приветствие старика, он лёг на нары и отвернулся.

– Вот и всё. Доездился, лихач. Не пей за рулем, сукин сын, – прошептал он.

Он как бы со стороны увидел статного парня. Гордость их провинциального городка, центрфорвард футбольной команды, да ещё и шофёр – заветная мечта его сверстников. «Петя, выручи! Петя, подвези! Петенька, приходи». Жизнь только начиналась.

– Вот и всё, заключенный Петров, – повторил он.

Ему вспомнился последний день его вольной жизни, перевернувший всё…

Тёплый майский день. Загородная прогулка. На опушке леса водители поставили машины. На берегу мужчины в белых рубашках и соломенных шляпах терпеливо наблюдают за разноцветными поплавками. Среди них поклонник Прохорова по стадиону, будущий спортсмен и заядлый рыбак – черноглазый мальчишка Минька.

На разостланных одеялах, с корзинами и свёртками, под деревьями дремлют женщины, прислушиваясь к звонкому смеху и восторженным голосам детворы. Все радуются. К нему подбежала белокурая девочка Майя.

– Дядя Петя, дядя Петя! Вот вам венок. Вы будете сегодня Спартак.

Её беленькое платьице снова замелькало в траве.

Припомнилась и другая картина.

Кое-как он выбрался из раздавленной кабины. Минька лежал в кювете, согнув ноги, и трогал выпирающие кости бёдер. Люди начали приходить в себя. Пыльные, грязные, со следами тёмных пятен на одежде и лицах, в царапинах.

Девочка Майя будто спала рядом с перевёрнутой машиной. Только не было видно головы, а из-под зелёного борта выглядывала длинная косичка с белым красиво завязанным бантиком…

Раздирающий сердце крик матери; «Что ты наделал, подлец?..»

С тех пор его жизнь протекала в каком-то кошмаре. Он был бы рад рассчитаться с ней, но и на это недостало сил.

Снова заговорил старик:

– Ничего, сынок. Не зная горя, не изведаешь счастья. Ты бы поплакал, пока никого нет. Слёзы как худая кровь – выпустил, и полегчало.

Прохоров не пошевелился.

– Не хочешь плакать, богу помолись. Христос поможет. Хочешь, я тебе свЯщенное писание почитаю? Придите ко мне все страждущие и обременённые, и я успокою вас… – услышал он за спиной монотонное чтение.

– Не гнуси, старый, и не подходи близко, – презрительно прикрикнул он, вставая.

С невозмутимым смирением старик отправился на своё место.

Пройдя карантин, Прохоров попал в общую камеру. Здесь он узнал о формировании партии заключённых на Крайний Север, Он тут же подал заЯвление.

…Звякнул засов вагона, и Прохоров, очутившись среди заключённых, понял, что только сейчас он вступает в незнакомый для него мир.

В теплушке было тесно и душно. Он огляделся. На нарах мест не было.

– Братва, фраер! – раздался чей-то голос.

– Откуда? Где засыпался? Побожись по-ростовски, – встретили его перекрёстными вопросами. Он коротко ответил. Кто-то равнодушно бросил: «фрей», и интерес к нему сразу остыл.

Прохоров придвинул к себе деревянную скамейку, положил на неё пальто, вещи, сел и устало откинулся к стенке.

Обитатели вагона уже обжились. Один уткнулся в замызганную книжку, другие переговаривались или молча смотрели на потолок. С краю на нарах двое мастерили из хлебного мякиша различные поделки. На самодельной полочке сушилась чернильница с подставкой для ручек в виде перекрещённых хвостов русалок.

Косматый, с рыжей щетиной мужчина пришивал пуговицы к фланелевой куртке, кряхтел, вытягивая иголку. В углу играли в карты.

Прохоров испытывал к этим незнакомым людям чувство необъяснимой неприязни. Стали противны не только люди. Даже хлеб не хотелось есть. Его будто запачкал смрад непристойщины, пропитавшей все уголки вагона. В душу закрадывалось отчаяние. Он закрыл глаза и задремал.

Разбудил шум. Широкоплечий брюнет, изрисованный татуировкой, сквернословя, дул на карты, осторожно выдвигая нижнюю. И вдруг он взвыл, швырнул карты на нары и с силой ударился головой о стенку вагона. Хохот, крик и самая разнузданная брань заглушили его стон.

– Золотой, кончай игру, подзаходишь! Считай, для тебя сармака больше нема, – строго предупредил парня в татуировке угрюмый человек с бесстрастным лицом.

Золотой пристально посмотрел на Прохорова. Оглянулись и остальные. Игра продолжалась. Золотой снова открыл карту, выругался и решительно подошёл к Прохорову,

– Пальтишко давно носишь? – насмешливо спросил он, ощупывая материал.

– Перед аварией купил, – сдержанно ответил Прохоров.

– Поносил, и хватит.

Прохоров не пошевелился, было безразлично.

Прошло несколько минут. К нему уже подходили двое.

– А ну, земеля, сбрасывай клифт! Тут настоящий Ташкент. Попортишь хорошую вещь, – иронически усмехнулся Золотой. – Да и некогда мне, поворачивайся! – прикрикнул он.

Прохоров ни в ком не уловил сочувствия. Все занимались своим делом, как будто ничего не происходило. Глаза его встретились с жёстким взглядом человека на нарах. Чего он мог ждать от таких людей?

– Но-но, не поднимай парус, накличешь бурю! – Золотой схватил его за борт пиджака. Прохоров отбросил его руку.

– Чёрт с вами, берите. – Он сбросил пиджак, вынув бумажник.

– Так будет дешевле, – подмигнул Золотой. – Да не вздумай кричать. Внукам закажешь. Это тюрьма, – предупредил он и снова уселся за карты.

Когда очередь дошла до брюк, Прохоров уже не помнил, как вскочил и хрипло крикнул:

– Не подходи, сволочь!

Не задумываясь о последствиях, он решил защищаться. Отстаивать не тряпки, а человеческое достоинство.

– Негодяи! Ничего не получите, пока жив! Ничего! – повторял он, следя глазами за Золотым, но его уже обступили картежники.

– Смотри ты! Телёночек начинает брыкаться, – пренебрежительно скривил рот Золотой. – Снимай заодно колёса – и под нары. – Он бросился на Прохорова, пытаясь ударить головой, но тот отшвырнул его ногой и отпрянул в сторону.

В это время кто-то из игроков ударил Прохорова по голове. Тогда он схватил скамейку и стал колотить ею всех, кто попадался под руку. Отчаянный натиск новичка вызвал панику. Остановился, когда вся компания оказалась под нарами.

– Эй ты, псих! Довольно, забирай своё барахло. Пошутили – и хватит! – мирно проговорил Золотой, выглядывая из-под нар.

– А ну, цыц! – властно прозвучало с нар.

Прохоров сел, а на дверях вагона уже грохотали запоры.

– Что за шум? – в раскрывшуюся щель заглянуло сердитое лицо.

– Порядочек, гражданин начальник. Ребята засиделись и затеяли возню, да староста сразу унял. Не беспокойтесь, всё будет в норме, – сказал черноволосый, спускаясь с нар.

– Староста! Что у тебя тут? – спросил надзиратель.

Сверху слез заспанный мужчина лет сорока.

– Все на месте, гражданин начальник, – лениво зевнул он и повелительно бросил кому-то: – Дежурный, убрать со стола. Смотри у меня, филон…

– Ты, Крамелюк, достукаешься до штрафного, – пригрозил надзиратель Золотому и посмотрел на черноволосого. – Да и ты, Копыткин, тоже не забывайся. Знаю вашего брата, если что случится, кроме старосты спросится и с вас. Понятно? – Щёлка закрылась. Загремел большой засов.

– Эй, Красюк, подвинься малость. Психа положи у стены, – распорядился Золотой.

Красюк, тот что пришивал пуговицы, довольно посмотрел на Прохорова:

– Ложись, браток, как-нибудь устроимся. В тесноте, да не в обиде.

В вагоне тихо, темно. Кто-то сонно выругался, заохал и смолк. Прохоров лежал с открытыми глазами. Поезд уносил его в неведомое будущее. Его не страшила тяжёлая работа. Он понимал: раз виноват – должен нести наказание. Но эти люди? Лучше смерть, чем их глумление. Если полезут, он и завтра будет отстаивать своё право человека.

– Отчаянный, – зашептал Красюк. – Держись, не уступай. Эта шпана нахальна на трусливых, что и говорить – шакалы. Ты не бойся, тут сила в почёте.

Красюк наклонился над самым ухом.

– Держись подальше от того, чего не следует видеть, – ложись и спи. – Он помолчал. – Староста – это ширма. Золотой – птица мелкая. Это так, ружьишко в чужих руках. А вот кто спускает курок, не всегда распознаешь. Видел на нарах черноволосого? Это Копыткин, его опасайся. Имеет на совести мокрые дела. Кроме того, играет по крупной. Тут все его должники, а он полный хозяин.

Заскрипели нары, кто-то спустился на пол, нащупал чайник и долго пил. Потом подошёл к окошку, тихонько насвистывая что-то трогательное и грустное.

Прохоров уловил в этом свисте глубокую человеческую тоску. На душе у него стало светлей. Это был уже второй после Красюка человек, в котором можно было найти сочувствие.

На пересыльном пункте Владивостока Прохоров попросил зачислить его в одну из работающих бригад и перешёл в барак бытовиков. Соседями по койкам оказались маленький и немолодой Исаак Кац и совсем ещё молодой, гигантского роста, с могучими плечами и огромными кулаками Вася Тыличенко.

Когда Прохоров вошёл впервые, Кац, сидя на постели, кричал на смущённого Тыличенко:

– Ты думаешь, если Исаак в два раза меньше тебя, значит, он может жить не евши?

– Дядя Исаак, я ж не заметив, як його з-ьив. Це ж трошки ще осталося. – Он положил кусочек на тумбочку и виновато посмотрел на Каца.

– Нет, вы видели этого ребёнка? – обратился Кац уже к Прохорову. – Человек получает две нормы, так это ему ещё мало! Исаак ломает голову, где бы перехватить пайку, так он слопал и то, что оставили на вечер.

– А ну буде, дядя Исаак. А то чоловик подумае чорте знае що. – Вася взял котелок и вышел из барака.

– Это дело поправимое, – улыбнулся Прохоров. – Есть у меня и сахар и хлеб. Хватит на ужин для всех.

– Не беспокойтесь, – Кац проводил взглядом широкую спину Тыличенко, и вся строгость сбежала с лица. – Я ведь это так. Его не поругай, так он затоскует.

– За что же он? – заинтересовался Прохоров.

– Вы его спросите. Объяснит коротко: «Це ж я дюже осерчав и вдарил-то два разочка. Хиба ж я знав, що вони таки хлипки…» Ну вот вам и убийство. К нему в карман вор залез, он и ударил… А

мальчишка добрый, старательный. Но воров ненавидит. Хожу за ним как нянька. Вот так и живём.

Прохоров оказался в одной бригаде с Тыличенко и Кацем. Работали они на погрузке угля. Прохоров находил утешение в труде, работал до полного изнеможения, но зато крепко спал, усталость избавляла от горестных дум.

Тыличенко знали все. На разводах он был на голову выше. Одни заискивали перед ним, другие обходили подальше.

Но вскоре случилось неприятное. У Васи украли сапоги. Совершенно новые, привезённые ещё из деревни. Кража всех удивила. Почему именно у Тыличенко? И кому нужны такие громадины?

Тыличенко заЯвил: «Хто б це не був, дюже поколочу». Исаак успокаивал, а он только хмурился, посматривая исподлобья на проходивших мимо воров, Вскоре дневальный шепнул:

– Дело Петрова.

Тыличенко стал молча одеваться. В это время в бараке поЯвился Петров. Ни на кого не глядя, он постоял и тихо направился к выходу. Тут-то его и схватил Тыличенко:

– Сознавайся, ворюга. Це ты чоботы спер? – он сгрёб Петрова за шиворот как котёнка и поднял. Тот сжался, не пытаясь сопротивляться.

– Тобе ж, шкоду, недавно свои били. Мало? Так я ж так вдарю, що ти зараз и умре, – тихо проговорил Вася и занёс сверху свой огромный кулак.

К нему кинулись Прохоров и Кац, но он плечом отбросил их,

– Тыличенко, не смейте! – В барак вбежал взволнованный Фомин.

– Гражданин начальник, он ж у мене чоботы спер. Я його вдарю, щоб больше не шкодив. – И он легко отстранил Фомина,

Тогда Сергей пошёл на хитрость, стараясь выиграть время.

– Сапоги вы, Тыличенко, получите у меня, а теперь отпустите его и пойдёмте ко мне, там во всём разберёмся.

Вася опустил на пол Петрова.

– Коли так, то пошлы, – пробурчал он угрюмо, но так и не выпустил воротника, пока не вошли в культурно-воспитательную часть.

– Садитесь, – проговорил спокойно Фомин и рассадил их по разные стороны стола. – Вы, Тыличенко, через семь дней получите новые сапоги, так что успокойтесь, – Он повернулся к Петрову – А вы рассказывайте, в чём дело.

Петров посмотрел грустно и отвернулся.

– Ну зачем вам понадобились эти сапоги? Это же сорок шестой размер.

– Заигрался. Такие были условия. Надо было расплачиваться, – еле слышно проговорил Петров.

– Где же они сейчас?

– Выбросили. Изрубили и выбросили.

– Зачем же?

– Чтобы меня искалечил Тыличенко. Ему должны были сообщить, и он имеет на это право.

Фомин понял, что Петров дошёл до полного падения. Он поднялся и подошёл к Тыличенко.

– Значит, ты получишь новые сапоги, и давай на этом закончим разговор. Договорились?

– Гражданин воспитатель, та я з ним сам разберуся.

– Сапоги ты получишь, вопрос закончен, иди, а мы тут ещё побеседуем.

– Та ци ж жулики житья не дадуть, – покосился Вася на Петрова. – Не бачив бы, то другое дило.

– В этом по мере своих сил постараюсь помочь, не волнуйся, что-нибудь придумаем, – успокоил его Фомин.

– Коли вы так уже хотите, нехай буде по-вашему, – согласился уже остывший Тыличенко и ушёл.

Фомин вернулся к столу.

– Давно я смотрю на вас, Петров, и, честное слово, не такой уж вы безнадёжный человек. Скажите, неужели вам не надоела такая жизнь?

– Кому тюрьма, а кому и дом родной. Не жалуюсь, гражданин начальник. Всяко бывает. Есть что вспомнить. В общем, живём с музыкой, умираем с песнями. Такая наша воровская житуха.

– Давайте говорить начистоту. Я был свидетелем «родительского благословения» в дровяном складе и содрогнулся от ужаса. Это же страшно и унизительно. Вы же, Петров, – человек…

– Вы видели? Как, где? – перебил он Фомина растерянно.

– Из бани и постарался осторожно помешать. Поверьте, мне вам искренне хочется помочь.

Заметив, как потеплел взгляд парня, Фомин стал ему рассказывать о себе, о службе в армии. Петров наконец поднял глаза.

– Я давно конченый человек. Знаю, подохну, как пёс, но что делать? Так нескладно сложилась вся жизнь.

– Опять крайности. У вас есть родные? – неожиданно спросил Фомин.

Парень смутился.

– Да. У меня хорошая мать и неплохие родственники. А я – позор для семьи. – Он отвернулся и замолчал.

Фомин открыл портсигар, закурили. Петров курил жадно, пряча взволнованное лицо в клубах табачного дыма,

– Давно по лагерям? Да и с чего началось?

– В девятом классе связался с дружками. В первый раз судили за соучастие, дали три года. Родные в ужасе, да и сам. С отчаяния бежал. Поймали – новый срок. Опять побег – снова суд. Вот так семь лет и кувыркаюсь. Порой затоскуешь. Водка, карты – море по колено. А потом приходится платить, – Он задумался, – Единственно, из-за чего ещё на поверхности, так это честно рассчитываюсь.