Текст книги "Кровь за кровь"
Автор книги: Виктор Доценко
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
7
До позднего вечера Сергей занимался бумагами Семенчука. Сначала он даже был обижен на комиссара: нашел чем занять чекиста – бумажками, но постепенно втянулся, и не без интереса. Среди ответов было много таких, что не требовали сиюминутного вмешательства, но встречались и довольно важные: они откладывались отдельно. Перелопатив добрую половину, Сергей сладко потянулся, встал из-за стола и начал ходить из угла в угол, разминая затекшие мышцы. Поймал себя на том, что думает о случае на рынке. Двойственное чувство испытывал он к старику балаганщику: с одной стороны, это, конечно, пустышка, незначительная фигура, и очень жаль, что Василий поторопился с его арестом. Наивные стишки-агитки – вряд ли настоящий враг будет наносит булавочные уколы, но, с другой стороны… Сергей вдруг вспомнил, как старик картинно просил помощи у толпы, а потом сразу притих, словно по приказу! Господи! Ну, конечно, по приказу! Сейчас, когда можно было спокойно все взвесить, а главное вспомнить, Панков отчетливо «увидел», как старик переглянулся с «вихрастым»! Выкрикивая в толпу, старик хотел предупредить об опасности тех, кто, возможно, шел на встречу с ним. Может быть, «вихрастый» был не один? Стоп! Балаганщик великолепно знал, что за эти стишки ему ничего не будет! Почему? Да потому, что эти контрреволюционные вирши выкрикивала кукла-кулак! И как же Василий не понял это? Василий… А сам-то понял? Вот то-то и оно! Спокойно! Значит, можно предположить, что старик, увидав чекиста Василия в толпе, решил вызвать огонь на себя? Но это же чушь! Василий мог и не среагировать на эти вирши! Да, но тогда кукольник мог придумать что-нибудь еще… И как он мог упустить этого «вихрастого»?! Может быть, его нужно было арестовать? И чего бы они этим добились? Может, тот вообще ни при чем… Э-э, друг, похоже, решил оправдать себя, товарищ Панков… Сергей усмехнулся и задумчиво покачал головой. Досадует на Василия, а сам…
В Чека Сергея Панкова направили прямо из университета, с третьего курса, и сначала он переживал, что пришлось бросить учебу, правда, не показывал этого. Он попал в группу, которую возглавлял Юрий Арсентьевич Добровольский. Профессиональный революционер, Добровольский несколько лет провел на царской каторге, где вконец загубил свое здоровье. Нередко на него нападал такой кашель, что белый платочек окрашивался алой кровью. А когда ему предлагали подлечиться в санатории, отмахивался:
– Это пустяки! Не время пока здоровьем и отдыхом заниматься: сволочи всякой много! Вот станет поменьше, тогда, пожалуйста, отправляйте отдыхать, лечиться…
Несмотря на свою обязательную корректность и подчеркнутую вежливость, был строг и не прощал ни одной, даже самой маленькой, ошибки, стараясь разбирать их всей группой.
– Дурак учится на своих ошибках, а умный – на чужих! – не переставал повторять он.
Не миновал такого разбора и Сергей. И сейчас, когда он вспоминал ту «баню» в тесном кабинете Добровольского, начинали гореть уши, а лицо заливалось краской стыда. А все дело было в горячности: однажды их группа получила установку – задержать Алексея Михеева, по кличке «Пахан», известного в Марьиной роще короля домушников. Всерьез за него взялись после того, как на нем появились мокрые дела: он расправился с дворником и с хозяевами ограбленной квартиры. Группа располагала его описанием и фотографией подружки Юлии Гиацинтовой, по кличке «Бахча», возникшей, вероятно, из-за южного происхождения. Фотография Гиацинтовой оказалась у них случайно: брали одну малину, но нескольким членам преступной шайки удалось избежать ареста. Среди них, как выяснилось позднее, был и Михеев. Во время обыска нашли кроме краденых вещей и пиджак, который принадлежал ему. Именно эта фотография и позволила все выяснить: на ней красовалась надпись с посвящением.
Все места возможного появления Михеева-Пахана – несколько адресов его знакомых, рестораны, которые он любил посещать после удачных налетов, – были взяты под наблюдение. Сергей и еще один молодой чекист, Роман Парамонов, должны были обеспечить наблюдение в небольшом ресторанчике вблизи Сущевки. Роли распределялись следующим образом: Сергей должен был изображать подвыпившего сынка богатых родителей и кутить за столиком, а Парамонов занял место у бара и ожидал сигнала или сам должен был подать таковой, если что – либо заметит важное.
Ждать долго не пришлось: вскоре появилась подружка Михеева, Юлия Гиацинтова, с ярко намалеванными губами, одетая в шикарное длинное платье. Получилось так, что Роман отвлекся в тот момент, когда она вошла в зал, и первым ее заметил Панков. Психологически он подготовил себя к этой встрече, но, столкнувшись с ней, как говорится, нос к носу, немного растерялся и остолбенел. Мало того что не подал знак «внимание» напарнику, он не придумал ничего лучшего, чем воскликнуть:
– Гражданка Гиацинтова, вы арестованы!
И в тот же момент дикая боль пронзила правый бок: Михеев, оказавшийся чуть сзади, ударил его финкой.
Удивленно охнув, Сергей повалился на Гиацинтову, машинально хватая ее за руку. Закричав, она с испугом дернулась в сторону и этим спасла своего любовника: выстрел Парамонова, предназначенный Михееву, попал в нее, и тот, воспользовавшись минутным замешательством Романа, сумел выскочить из ресторана и скрыться.
Панков попал сначала в больницу, а потом – к Юрию Арсентьевичу, на разбор…
Сергей зябко поежился и потрогал зажившую рану: даже сквозь гимнастерку прощупывался шрам, оставленный ножом Лешки Михеева. Позднее его все-таки арестовали – помогла в этом та же Гиацинтова, которую Михеев считал погибшей и, махнув на нее рукой, долго не горевал, завел другую, что и не могла простить бывшая любовница, – и расстреляли, но сколько он успел еще натворить бед!..
После того тяжелого разбора его ошибки Добровольский вручил Сергею «Памятку сотрудника ЧК», в разработке которой участвовал сам Дзержинский, и сказал:
– Вот, Панков, тебе десять заповедей! Выучишь – хорошо, а вникнешь сердцем и душой – цены тебе не будет как чекисту.
Слова из «Памятки» врезались на всю жизнь.
– Так ли это? – спросил сам себя Сергей и улыбнулся. – А вот сейчас и проверим.
Он начал читать вслух:
«Первое: быть всегда корректным, вежливым, скромным, находчивым.
Второе: не кричать, быть мягким, но, однако, нужно знать, где проявлять твердость.
Третье: на обысках быть предусмотрительным, умело предостерегать несчастья, быть вежливым, точным до пунктуальности.
Четвертое: быть всегда в обращении с публикой вежливым, а при случае уметь проявлять твердость.
Пятое: каждый сотрудник должен помнить, что он призван охранять советский революционный порядок и не допускать нарушения его; если он сам это делает, то он никуда не годный человек и должен быть исторгнут из рядов Комиссии.
Шестое: быть чистым и неподкупным, потому что корыстные влечения есть измена рабоче-крестьянскому государству и вообще народу.
Седьмое: быть выдержанным, стойким, уметь быстро ориентироваться, принимать мудрые меры.
Восьмое: если ты узнаешь о небрежности и злоупотреблении, не бей во все колокола, так как этим испортишь дело, а похвальнее будет, если ты тихо накроешь с поличным, а затем – к позорному столбу перед всеми.
Девятое: храни как зеницу ока данные тебе поручения…»
– Вот здорово! – услышал Сергей восхищенный возглас Василия.
– Ты давно здесь? – смутился Панков.
– Нет… Послушай, откуда эти слова?
– Это «Памятка сотрудника ЧК».
– Надо же, как все точно сказано: как там… «не бей во все колокола», а дальше?
– «…так как этим испортишь дело, а похвальнее будет, если накроешь»… «нет, ты тихо накроешь с поличным, а затем – к позорному столбу перед всеми», – повторил Сергей.
– Напиши мне эту «памятку», хорошо?
– Договорились, – улыбнулся Панков. – Ну, как обыск, нашли что-нибудь?
– Ничего… Все перерыли, даже стены и полы простучали. – Василий огорченно махнул рукой. – Ничего, завтра вытянем из него душу, но доберемся до тех, кто его направляет.
– Доберемся ли? – задумчиво вздохнул Сергей: рассказать Василию о своих размышлениях или нет? Пожалуй, не надо, и так переживает.
– Будь спок: Федор и не таких раскручивал. У тебя, я вижу, тоже негусто? – кивнул он на кипу неразобранных бумаг.
– Да так… – неопределенно ответил Панков.
– Послушай, Сережа… А ты видел Дзержинского? – неожиданно спросил тот.
– Конечно, видел, и не раз.
– Счастливый ты, Серега! – вздохнул Василий.
– Не расстраивайся, Василь, у тебя еще все впереди: и в Москве побываешь, и Дзержинского увидишь, и Ленина…
Слова Сергея Панкова оказались пророческими: в двадцать втором году красный командир Василий Дмитриевич Зарубин «за особо выдающиеся заслуги перед трудовым народом Советской России» будет награжден орденом боевого Красного Знамени! В торжественной обстановке его наградят в Кремле. Но все это будет позднее…
…Вихрастый незнакомец, которого преследовал Сергей Панков, постоянно оглядываясь, словно контуженый, медленно подошел к небольшому, слегка покосившемуся под тяжестью времени бревенчатому домику и негромко постучал в боковое окно: трижды подряд и два раза с промежутками. В дверях показался Пашка, по прозвищу «Гнус». Его настороженный и недовольный взгляд мгновенно преоб разился, едва он разглядел «вихрастого». Пропустив его, Пашка старательно и несколько суетливо закрыл дверь на крючок, потом на железный засов и только после этого, радостно всплеснув руками, крепко обнял парня за плечи.
– Витюша, дорогой мой мальчик, как же ты здесь очутился? Голодный небось? Сейчас я тебя накормлю царским обедом. – Не помня себя от радости, Пашка носился по своей каморке. – Неужели тебя отпустили?
– Как же, отпустят, держи карман шире! – усмехнулся тот.
– Сбежал?! – от волнения Пашка плюхнулся на стул.
– Третий месяц в бегах, – кивнул он в ответ и неожиданно спросил: – Ты знаешь, где найти Седого?
– Какого Седого? – встрепенулся Пашка.
– Ты, дядя Паша, не крути, – устало бросил Виктор. – Кукольник арестован!
– Кукольник? – сразу же сник хозяин лачуги. – За что?
– За частушки… Вероятно, меня хотел предупредить о чекисте! Хотел я того сопляка к праотцам отправить, да патруль помешал…
– Ты с ума сошел! Только этого тебе сейчас не хватало…
– Этот Кукольник с Седым должен был меня связать, а потом отвести к Батьке Грому… Ну, за Грома-то я не очень беспокоился: знал, что в крайнем случае ты поможешь дорожку к дружку указать, – усмехнулся Виктор. – А вот к Седому…
– И к Седому отведу, успокойся, – заверил тот. – Вот черт патлатый! Говорил же ему, что не доведут до добра куплетики эти!..
– Да он же меня спас этими, как ты выражаешься, «куплетиками»!
– Что же делать? – не обращая внимания на слова Виктора, причитал Пашка. – Что делать? Он очень много знает! И многих… Нажмут покрепче, всех заложит… и меня, и Седого… Что делать? Что? – В отчаянии он заметался из угла в угол. Неожиданно остановился словно вкопанный. – Его необходимо убрать! – И тихо добавил: – Мертвые всегда молчат.
– Убрать?.. – растерялся Виктор. – Может, ты и прав, но… как? Он же в Чека! Понимаешь, в Че-ка! – Он вдруг разозлился. – Приходишь в Чека и говоришь: «Здравствуйте! Проводите меня, пожалуйста, к арестованному»… – и чик, уноси готовенького? Так, что ли? – ехидно усмехнулся и добавил: – Может, лучше сначала с Седым посоветоваться, глядишь, что и присоветует…
– Из-за такого к нему лучше и не соваться: крут больно! – Стиснув пальцы в кулак, Пашка поморщился, задумался.
Виктор молча ожидал.
– А ты знаешь, – рассмеялся вдруг Пашка, – в твоих рассуждениях что-то есть! – Он стукнул Виктора по плечу. – Пойти в Чека и, как ты сказал, чик – и готово! – Внимательно взглянув на Виктора, Пашка обошел вокруг него и, явно оставшись довольным, потер ладони.
– У тебя что, дядя, с головкой стало плохо или перегрелся? – подозрительно посмотрев на Пашу, сказал Виктор.
– Не волнуйся, я в своем уме! – усмехнулся тот. – Значит, так. – Он прищурил свои маленькие глазки. – Дам я тебе одного толкового парнишку, и вы сделаете следующее…
…Было так темно, что если бы не умение Сергея хорошо ориентироваться в том месте, где хотя бы раз побывал, то он не нашел бы особняк Лановского до самого рассвета. Несмотря на это, Ванда была одна.
– А папы еще нет дома! – объявила она лукаво, едва Панков успел переступить порог гостиной.
Сначала Сергей хотел спросить ее о чем-то, но вдруг смутился.
– Кажется, вы наблюдательный и весьма внимательный человек, – заметила она с улыбкой и тут же пояснила, заметив его недоумение: – Стоило мне намекнуть о вашем кожаном одеянии, и вы сразу сменили его… А вам к лицу этот цвет!
– Правда? Спасибо, – буркнул Сергей и покраснел: что это с ним происходит? Краснеет как мальчишка, которого впервые пригласили на танец. Она, конечно, из любезности похвалила пиджак на нем. Представив себя со стороны, он ощутил мешковатость своего одеяния, пыльные обтрепанные ботинки, неухоженные волосы. Нужно было что-то сказать, но язык не хотел слушаться, и Сергей, чтобы хоть немного скрыть неловкость своих ощущений, проявил интерес к книжным полкам, которые закрывали всю стену. С радостью заметил своих любимых авторов. Он напоминал сейчас утопающего, который, ухватившись за соломинку, вдруг ощутил, что она его держит. Постепенно прошло его волнение, и он вытащил из книг томик Пушкина.
Положив нога на ногу, Ванда сидела в большом кресле – качалке и, плавно покачиваясь в нем, читала книгу, точнее сказать, делала вид, что читает, с интересом наблюдая за Сергеем. Этот человек все чаще занимал ее мысли, и она не могла понять почему… Во время той прогулки по городу Сергей неожиданно раскрылся совершенно с другой стороны. И стал ей ближе, приятнее. Как он забавен в своем смущении! Старше ее, а ведет себя как мальчишка. Другой на его месте давно бы стал в любви объясняться, а то и целоваться бы полез… Ей сразу же припомнился выпускной вечер, куда брат притащил своего приятеля, тоже офицера. Через два танца он уже был без ума от нее и несколько раз, прижимая ее к своей груди, томно шептал: «Я люблю вас, Ванда! Я люблю вас!» Чего это она: совсем раскисла. Она усмехнулась, широко поставленные глаза посмотрели на книгу, выбранную Сергеем.
– Так вы, Сергей Петрович, и стишками, оказывается, увлекаетесь! – с ехидством произнесла она каким-то странным, не своим голосом.
Сергей недоуменно посмотрел на нее. Вероятно, так она разговаривает с Василием, подумал он и решил не обращать на это внимание.
– Может, вам покажется забавным, но я очень люблю стихи! – спокойно ответил, без сарказма и ехидства.
– Но чем вас-то привлек Пушкин?
– Это Александр Сергеевич который? – Не удержавшись, Сергей улыбнулся ее тону. – Ян Маркович, конечно, сказал бы, отвечая на ваш вопрос, что Пушкин является ценностью общечеловеческой, необходимой всем и всюду! – Он настолько точно воспроизвел интонацию ее отца, что Ванда улыбнулась, а он продолжил: – Лично для меня Александр Сергеевич еще и любимый поэт…
– Как ни странно, но и мой тоже! – перебила она таким тоном, что ему захотелось как-нибудь одернуть, сорвать с нее эту личину. И неожиданно для себя он прочитал зло, с вызовом, но выразительно:
В первый момент Ванда так опешила, что замерла, словно окаменев от волшебного слова, но потом, поразмыслив, поняла: к ней эти стихи даже намеком не могут относиться.
– Мальчик с наганом, цитирующий стихи… – протянула она вопросительно, ожидая подсказки, но Сергей молчал, и Ванда тихо спросила: – Чьи они?
– Это стихи Булье… Я вижу, вы удивлены?! Ну, как же, откуда этот босяк может знать поэзию древних? – Сергей вздохнул: злость прошла, и он, уже спокойнее, добавил: – А я в Московском университете учился… Кстати, если быть точным: не с наганом, а с маузером.
– Какая разница! – бросила Ванда. – Сути-то не меняет! Зачем же вы в Чека… – начала она и тут же оборвала себя на полуслове.
– Зачем? – задумался Сергей. – Как бы вам доходчивее объяснить?.. Мне, как и моим товарищам, хочется, чтобы абсолютному большинству людей не мешала быть счастливыми кучка контрреволюционных недобитков.
– Так мог бы сказать Василек! – снова перебила Ванда, скривив свои красивые губы.
– Да, временами Василий Зарубин может вам казаться смешным и простоватым… Более того, вздумай какой-нибудь писатель будущего написать о нем книгу, то этого автора его современники обвинили бы в наивности и в пристрастии к языку плаката, но… Правда, я совсем недавно знаком с ним, а чувствую, что могу на него положиться как ни на кого другого.
– Как странно, вы с отцом так не похожи друг на друга, но и он говорил, что в Василии-то как раз и есть нечто такое, что ему недостает в окружающих. Отец твердо уверен, что если понадобится – Василь умрет так же естественно, на одном дыхании, как и живет. – Ванда на мгновение нахмурилась, словно увидев что-то, зябко повела плечами и плотнее укуталась в пуховую шаль.
– Вот видите, даже ваш отец оценил Василия! – Сергей улыбнулся.
– Оценил? – переспросила Ванда. – Папа считает, что вершители судеб чеканят людей как монеты, сами назначая им цену. Все остальные вынуждены принимать людей не по истинной их стоимости, а по назначенной вершителями.
– Ну, это не его мысли, – успокаивающе произнес Сергей. – Об этом говорил еще Ларошфуко, но это было возможно только при строе угнетенных и власть имущих, но не при справедливом строе всеобщего равенства и братства…
– Сейчас вы, кажется, Маркса цитировать начнете, – уныло произнесла Ванда и вдруг предложила: – Давайте лучше чай пить! – Не дожидаясь его согласия, она стала разливать кипяток по чашкам. Потом Тряхнула головой, словно отгоняя непрошеные мысли, и начала говорить с несколько деланным оживлением, постепенно увлекшим ее самое: – Вы знаете, Сережа, мой отец – удивительное существо. Практически я выросла без матери, и он для меня все, но сейчас я о другом хочу сказать. Он умен, проницателен и одновременно невероятно азартен. Временами меня это даже пугает. Кажется, что он играет в какую-то новую игру под названием – «жизнь»…
Сергей с интересом взглянул на нее: странный у них разговор идет сегодня. У него создалось впечатление, что она, вызывая на откровенность, хочет узнать, как он относится к Яну Марковичу. Да что это с ним сегодня? Перед ним сидит симпатичная молоденькая девушка, разговорившаяся оттого, что, наконец, появился человек, способный ее спокойно слушать, а ему сразу мерещится черт знает что. Нет, вряд ли эта девушка столь коварна… А вот Ян Маркович… Собственно, что Ян Маркович? Ощущения остаются ощущениями! Как сказал комиссар, нужны факты… Факты… Какие могут быть факты? Они встречаются в основном только за столом, где, по обыкновению, царит глава дома. Панков уже привык, что Ян Маркович любит решать мировые проблемы, хотя иногда его это раздражало. Сегодня удивляло, что временами дружелюбнейший Ян Маркович вызывает у него глубокую неприязнь… Отчего это происходит? От первого впечатления, вызвавшего бурный осадок в душе, или постепенного накопления этого осадка в процессе общения?.. Его размышления были прерваны самым неожиданным способом: Ванда, доливая чай в его чашку, как бы случайно прикоснулась к его руке, и Сергей вздрогнул, словно от электрического разряда.
С этой минуты для них исчезло ощущение времени: казалось, они пробыли вдвоем вечность. Но это было только ощущение: Сергей, с его пристрастием все замечать и быть точным в любом вопросе, явственно припомнил, что часы пробили десять, когда к ним присоединился Лановский, а это означало, что с Вандой они провели даже меньше часа…
Они говорили, как старинные, долго друг друга не видевшие близкие знакомые. Снова вспоминали столичную жизнь, постановки Станиславского, литературу…
Сергея снова неприятно поразил Ян Маркович, точнее его взгляд, когда он вошел в гостиную: тяжелый, подозрительный, явно оценивающий обстановку. Впрочем, спустя мгновение его лицо приняло обычное благодушное выражение, и Панков упрекнул себя в излишней мнительности, отгоняя прочь свою интуицию, как приставшую бездомную собаку.
Разговор протекал ровно, легко, напоминая железнодорожный состав, идущий под гору, когда можно не только сбавить пары, но и вообще отключить двигатель. И вдруг интуиция, которую Сергей, казалось, прогнал прочь, снова подскочила к нему и крепко обхватила своими сильными руками, как любимая мать, желающая удержать свое дитятко рядом, первой ощутив приближение опасности и беды.
– Как же вы неосторожны, дорогой Сережа, – ласково вдруг проговорил Ян Маркович. – Неужели вы не знаете, что толпа – это стихия! А со стихией шутки плохи. Я имею в виду рынок…
«Вот и переоделся, – подумал Сергей. – Странно, я как будто никак не выдал себя там, на барахолке…»
– Не удивляйтесь, Сережа, в таком городишке, как наш, люди поневоле живут чужими новостями, – ответил Лановский, словно приподняв тяжелую занавесь, за которой прятались мысли Панкова.
«Как всегда, все объяснил и ничего не сказал». – Сергей усмехнулся про себя, но ничего не сказал вслух.
Некоторое время все усиленно занимались чаем, будто испытывая сильную жажду, напавшую одновременно на всех разом.
– А уж если говорить о слухах, – продолжил Ян Маркович свою мысль, – то должен вам заметить, что в городке i жалеют бедного старичка, и, даже признаться, в этом есть свой резон: власть должна карать истинных своих врагов, а не пугать заблудших овечек.
– Вы полагаете, что балаганщик – заблудшая овечка? – осторожно спросил Панков.
– А вы предпочитаете видеть в нем Бог весть кого? – с некоторой раздражительностью сказал Лановский и взглянул прямо в глаза Сергею. – Впрочем, узнать истинное лицо человека так трудно… – Он снова перешел на спокойный тон. – Каждый старается надеть на себя личину, чтобы его приняли таким, каким он хочет казаться, а не таким, каков тот есть на самом деле. Все общество и состоит из одних только личин…
«Оказывается, любезнейший Ян Маркович, Ларошфуко действительно является вашим любимым автором», – подумал Сергей.
– …Есть, правда, единицы, которым эти маски ни к чему, – продолжал меж тем хозяин дома. – И они, поднимаясь над толпой, должны всегда оставаться сами собой…
– И быть вершителями судеб? – съязвил Панков.
– Вот именно, Сережа, вот именно: вершителями! – воскликнул Ян Маркович, выразительно взглянув на дочь.
Смущенно улыбнувшись, Ванда опустила глаза.
– Благодаря им, и только им, – Лановский перешел на пафос, – возможно движение вперед колеса истории.
– Но это «колесо» может переехать многие судьбы, раздавить их, – заметил Сергей.
– Стоит ли обращать внимание на неизбежные жертвы истории? – отмахнулся тот. – Вершителям не нужно терять время на исследование таких запланированных издержек.
– «Что дозволено Юпитеру – не дозволено быку!» Так, что ли? – Сергей покачал головой.
– Конечно! В бессмертии помнят только победителей и королей! Кто помнит о раздавленных жертвах? Их забывают на другой день, и только сильных мира сего боятся и уважают!..
– Полагаю, что боятся и уважают их только при жизни. Ведь это же самое «колесико» может раздавить и вершителей! И вот тогда…
Истлевшим Цезарем, от стужи,
Заделывают дом снаружи.
Пред кем весь мир лежал в пыли,
Торчит затычкою в щели…
– Что ж, в этом вы правы: уходя в небытие, все превращается в прах – и король, и победитель, и человек из толпы… Но я, право, предпочел бы все-таки относиться к вершителям…
