Текст книги "Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г."
Автор книги: Виктор Курильский
Соавторы: Светлана Бондаренко
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)
Понимаешь, я здесь по случаю задаром еще раз размножил ТББ[60]60
К сожалению, несмотря на неоднократную перепечатку черновика и затем чистовика, ни одной полной рукописи ТББ в архиве АБС не сохранилось. Поэтому только по воспоминаниям АБС и замечаниям в письмах можно судить об изменении текста в процессе подготовки.
[Закрыть] и сейчас сижу и правлю машинисток, скверно работают, мерзавки. Так у меня все растет впечатление, что эта вещь какая-то неуклюжая, что ли, лишнего в ней нет с одной стороны, а с другой – впечатление громоздкости. Нет изящества, понимаешь? Или это мне кажется? Я уже одурел от нее. Не помню, писал ли тебе, что давал читать ее Северу. Этот сноб сказал, что ТББ не хватает очень малого, чтобы она встала на его полку самых любимых книг. Но это вот малое мы дать всё равно не сможем, потому что у нас другие взгляды, чем у него. Так что друзьям нравится. А я, вероятно, просто от нее утомился.
В общем, пиши незамедлительно.
Жду с нетерпением середины ноября. Поработаем. Я тоже сижу над СВД, пишу обстоятельства, которые верно в повесть и не войдут, но стараюсь всё себе хорошо представить.
Привет всем, целую и жму, твой Арк.
Пародия в «Литературной газете» от 19 октября была такой:
СЛУКИН В., КАРТАШЕВ Е. ТЕЛО МОЛЧАЛО
Чудовище лежало на боку и вдоль его брюха тянулись три ряда мягких выростов величиной с кулак. Из выростов сочилась блестящая густая жидкость. Мбога вдруг шумно потянул носом воздух, взял на кончик пальца каплю жидкости и попробовал на язык.
– Фи! – произнес Фокин.
На всех лицах появилось одно и то же выражение.
– Мед, – произнес Мбога.
– Да ну! – удивился Комов.
Он поколебался и тоже протянул палец. Таня и Фокин с отвращением следили за его движениями.
– Настоящий мед! – воскликнул он. – Липовый мед.
А. и Б. Стругацкие. «Возвращение»
Мчорта проснулся от чьего-то сопения. Рядом лежало тело. Мчорта толкнул его в бок.
– Эй, кто там?
Тело молчало. Серая шелковистая ткань на его спине мерно колыхалась. Мчорта просунул руку вперед и наткнулся на три ряда кнопок, точь-в-точь застежек на скафандре.
– Свой брат, космонавт. – Мчорта успокоился. – Вот так встреча! Откуда, друг? Эпсилон Эридана? Тау Кита? Ферштеен?
Тело молчало. Мчорта перевернул его и отшатнулся. Перед ним лежало чудовище, вдоль брюха которого тянулись три ряда сверкающих выростов величиной с пивную пробку. Из выростов шлепались на землю чужой планеты капли жидкости цвета крепкого чая. Мчорта повел носом, затем подставил ладонь, набрал полную пригоршню жидкости и выпил.
– Тьфу, – сказал подошедший Архиреев.
– Коньяк! – шумно выдохнул Мчорта.
– Побожись, – удивился Архиреев и тут же подставил кружку. – Точно, – сказал он, отхлебнув, потом без колебаний проглотил остальное. – Точно! Настоящий коньяк! Армянский! Минимум пять звездочек!
Тогда же АН пишет письмо матери, где радуется переходу брата на работу на полставки (больше будет возможности работать вместе), переживает по поводу трудностей БНа с жильем и оправдывается в собственной «разбросанности»: дает обоснование, почему писатель помимо творчества должен заниматься другими делами.
ПИСЬМО АРКАДИЯ МАТЕРИ, 27 ОКТЯБРЯ 1963, М. – Л.
Дорогая мамочка!
Какое печальное твое письмо, я прямо расстроился. Ты не принимай всего этого так близко к сердцу. Конечно, ребятам трудно жить вот так – таскаться дважды в сутки в чертову даль, да что поделаешь! Борик писал мне, что к середине ноября дадут ему номер в гостинице, тогда и им легче будет, и я тогда сразу приеду – мы уже там условились. А поработаем-то теперь как хорошо, раз он на полставки устроен! Ты только вот не болей и не огорчайся.
Я, получив твое письмо, сразу отправился к тете Мане. Она чувствует себя хорошо, ты не беспокойся, очень похожа на тебя, тоже всё торох-торох. Мы славно посидели, попили кофейку, пришел Валентин, в общем, я у нее пробыл часа три. Конечно, с негодованием отвергал ее предположения, что это ты меня попросила сходить. Свинтус я все-таки порядочный. Когда уходил, попросил ее тебе незамедлительно написать.
Что до моей разбросанности, так ведь как же иначе? Нельзя же работать исключительно по своей линии. Все настоящие писатели и переводами занимались, и за других хлопотали, и в разных областях себя пробовали, и участвовали в общественной жизни. Вот и я тоже… участвую. Да ты не думай, это ведь все на пользу. А что я жалуюсь, что времени нет, так я этим втайне доволен, признаться. Полная жизнь и интересная. Вот так вот.
Все тебя любят и низко кланяются.
Целую крепко, любимая мамочка,
скоро увидимся,
твой Арк.
ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 31 ОКТЯБРЯ 1963, М. – Л.
Дорогой Борик!
1. О судьбе «Новой сигнальной». Сборник, как тебе известно, делает Киевская типография. Все они отпечатали и стали уже переплетать, но тут выяснилось, что обложки они заготовили по старому образцу – с громадным заголовком «Альманах „Мечта и Наука“, выпуск 1». Едва успели их остановить. Сейчас Малинина и Дубровский уехали в Киев, вернутся числу к 4-му, привезут сигнал сборника и верстку второго сборника – «Черный столб».
2. Что до «НФ», то вокруг него идет какая-то неопрятная возня страхов, взаимного недоброжелательства и открытой глупости. Статья Травинского редактируется Соколовым – Малинина гордо отказалась, – и Соколов, возможно, числа 11 приедет в Ленинград говорить и работать с Володькой. Кроме того, Малинина ненавидит Громову и всемерно тормозит ее статьи о Леме и о советской утопии. Гнусность. Заказали статью о Леме, упрашивали, торопили, Ариадна бросила дела, отказалась от поездки в Чехию – написала, и вот пожалуйста. Затем опять заказали статью об утопии – опять торопили и упрашивали и опять тормозят. Как только вернутся они из Киева, буду говорить на басах. Хочу пригрозить, что уйду из редколлегии.
3. Получил от Володьки «Черные судьбы»[61]61
По-видимому, в печати книга Вл. Травинского получила заглавие «Как погибли миллионы негров» (М.: Соцэкгиз, 1963).
[Закрыть] и сценарий. «Черные судьбы» проглотил в два часа. Отлично написано. В лучших традициях прекрасных книг моей юности, пардон: помнишь – «Навстречу любви» о Лаперузе Чуковского,[62]62
Чуковский Н. Навстречу гибели. Повесть о плавании и смерти капитана Ла-Перуза. (Издания 1929–1936 гг.)
[Закрыть] «История одного неудачника» Шпанова о Папене[63]63
Шпанов Н. История одного великого неудачника. – М.-Л.: Детиздат, 1936.
[Закрыть] – единственная шпановская вещь, которую можно назвать литературой без натяжек. В общем, поздравь Володьку и поблагодари. Никогда не думал, что о рабстве можно так сильно написать. Сценарий вовремя не подоспел. Придется посылать его в Киев почтой.
4. О затее Кана сообщу Дубровскому по приезде из Киева оного.
5. Пародия может считаться доброжелательной, если ей предшествует серьезная оценка вещи. А это – так, бесцветное хихиканье.
6. Я не согласен с Ильей и Сашкой[64]64
Копылов Александр Иванович, инженер ГАО, товарищ БНа.
[Закрыть] насчет лишнести прологоэпилога. Во-первых, они, вероятно, читали пролог в качестве «Дорожного знака», и это могло повлиять. Во-вторых, это обрамление Я не могу рассматривать иначе, чем необходимое звено, связывающее Румату «небесного» с Руматой «земным». Без него повесть теряет в привязанности к Земле. Или что-то в этом роде. А что касается нашего с тобой отношения к ТББ, то я спрашивал тебя вовсе не для того, чтобы еще раз переделывать. Просто у меня больше не осталось о ней никаких впечатлений, и я хотел узнать твои.
7. О судьбе ТББ в «Москве» ничего пока не известно. А в «Мол. Гв.» – Бела еще в отпуске, приедет к праздникам, но Сергей Жемайтис прочел и говорит, что всё в порядке. Что до нашей судьбы в ССП – не знаю. Даже о судьбе ССП не знаю. Сейчас идет колоссальная реорганизация издательств, вероятно, все этим заняты.
8. Север написал еще одну неплохую вещь – «Шесть гениев». О том, как парижская шансонетка познакомилась с пришельцами, и что из этого вышло.
9. Планы свои я рассчитываю из того, что попаду в Л-д не раньше двадцатого. Правильно ли? Хочется а) как-то закончить работу над СвД, б) дождаться тиража «Новой сигнальной» и в) запустить в дело сборник в «Мол. Гв.».
10. Я говорил с Дубровским. Наш «знаниевский» сборник будет иметь основой «ПкБ», к нему присовокупим «О странствующих» и еще два-три рассказа. Один – обработаем твой рассказик «Трудно быть богом» – помнишь? Я его привезу. Он очень в жилу пойдет, как одна возможная иллюстрация к ТББ.
11. Оно конечно, СвД будет вещь достаточно легкомысленная. Однако мне мнится другая легкомысленность – серьезная, на прочно-добротном фундаменте космических перелетов и прочего. Чтобы детишки читали и писали от волнения. Ну, об этом при встрече.
Вот пока всё.
Привет всем, целую, твой Арк.
ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 5 НОЯБРЯ 1963, М. – Л.
Дорогой Борик!
Ну, как водится, во первых строках поздравляю с Великим Праздником. Передай поздравление также Адке, а равно большие приветы всем нашим друзьям.
Теперь о деле. Последние три дня я был сильно занят. Дело в том, что приезжал из своего Мурома Рафка Нудельман и привозил свою статью о творчестве Стругацких. Довел он ее опять только до «Стажеров» и на «ПкБ» споткнулся. Хотел проверить свои взгляды на эту вещь из первоисточника. Разговаривали у Ариадны, было интересно, да ты его знаешь. Я ему вручил ТББ, взял у него статью, и мы на день разошлись. Статью я перепечатал. Вдвоем с Ленкой. В жизни не видел такого похабного почерка. Получилось 18 страниц через один интервал. Ужо привезу, почитаешь, а пока скажу только, что Володьке Травинскому до нее далековато. Конечно, они просто разными методами пользовались, Рафка дает холодный логический анализ, а Володька – эмоциональный, но все же… Так вот, вчера с трепетом отправился опять к Ариадне на встречу с Нуделем. Он давал свою оценку ТББ. Первое, что он сказал, – было: «Великолепно». Затем он объявил, что любит нас так же, как Лема. (А за день до этого, когда мы возвращались от Ариадны, он сказал, что надеется, что мы станем так же сильны, как Лем.) Затем сказал, что рад, что не писал о ТББ – только теперь понял нашу концепцию. После этого три часа продолжался спор, правы мы или нет. В конце спора он махнул рукой и объявил, что лет через триста увидим, а пока плевать ему на идеи, он видит перед собой изумительную по мощи литературу, которую ощущаешь всеми органами чувств. Критиковал он вот что: декларации – это где Румата рассуждает о роли интеллигенции (но тут же, впрочем, объявил, что для нашего читателя это позарез нужно, и пусть так остается), сцена с Оканой непонятно для чего всунута (но тут же оговорился, что она необычайно смачна), усомнился в хронологии и не стал развивать свою мысль. Потом опять начался спор на общие темы, и он сказал: «Лем умно и безжалостно разрушает все мифы нашего века, а Стругацкие слабой логикой и отличной литературой ведут защиту этих мифов». На том мы и разошлись. Сейчас он будет «несмотря ни на что» писать продолжение статьи по «ПкБ», «ДР» и «ТББ». Как видишь, создается подпольная литература о нашем творчестве.
В «Знании» и «Мол. Гв.» без перемен. Малинина не вернулась из Киева, а Бела – из отпуска. После праздников пойду по ним. В «Москве» тоже всё тихо. Зам. гл. редактора, приятель Ефремова, подался в отъезд, а предварительно запер в свой стол ТББ и не велел никому прикасаться. Так что несогласованные действия Ариадны и Ивана Антоновича помешали друг другу. Ну, будем ждать.
Толя Днепров разродился в «Искателе» повестью «Тускарора». Это ужасно.
Рецензию на Травинского в «Правде» читал, очень рад за него. А человек этот – какой-то правдист, Ариадна его не знает.
Теперь о моем приезде. В общем, очень рад, что вас, наконец, устроили. Победа над клопами, чаю, будет одержана своевременно, и у нас с тобой открытое время. Т. о. приезд мой ограничивается теперь только делами в Москве. Ты работай спокойно над рассказами, я буду здесь дожидаться исхода со сборником «Новая сигнальная» и, главное, судьбы «ТББ» в «Мол. Гв.» А пока потихоньку писать СвД. Но в самом крайнем случае приеду не позже 20-го. А если освобожусь раньше, просто дам телеграмму и приеду. Согласен?
Вот и всё пока.
Целую, твой Арк.
Статья Нудельмана о творчестве АБС сохранилась в архиве АБС. Ознакомившись с нею, понимаешь, почему АБС считали критические статьи Нудельмана о своем творчестве лучшими.
ИЗ АРХИВА. НУДЕЛЬМАН Р. ФАНТАСТИКА СТРУГАЦКИХ
Прежде всего – необходимые пояснения. Можно ли говорить о фантастике Стругацких? Почему не о фантастике вообще или о молодой фантастике хотя бы?
А может быть, ворота стоят настежь, и незачем в них ломиться? Перелистаем страницы статей и обзоров. В меру нахвалив Жюля Верна и Алексея Толстого, критик торопливой скороговоркой перечисляет: Стругацкие пишут о кибернетике… Днепров тоже пишет о кибернетике… а вот Журавлева не пишет о кибернетике… В солидных статьях ломаются копья в поисках общих определений фантастики – и непременно всей сразу.
Вопросы ставятся так, будто фантастика представляет собой некое безликое и массовидное явление, интересное в целом и неинтересное в частностях.
Методы изучения целого сведены к примитиву – сопоставление имен и выискивание сходства. Диапазон оценок поразителен: от синтеза науки и искусства до их дурного гибрида. Время от времени, когда фантастика дает научный и литературный крен: вслед за романами-справочниками и рассказами на соискание ученых степеней косяком идут слащавые сказочки и околофилософские циклы – тогда критики толпятся у накренившегося борта, оживленно дискутируя: «Потонет или не потонет», торопливо стряпаются модно зауженные определения предмета: «Научные изобретения, открытия, еще не осуществленные в действительности…», «Не только и не столько завтрашняя техника, сколько завтрашний человек…». Зигзаги сложного пути насильственно распрямляются в безоблачно-ясную прямолинейность: «Фантастика опережает науку…», «Фантастика идет к литературе…».
Если бы все обстояло так просто… Но в том-то и дело, что предсказания не сбываются. Определения лопаются по швам, границы «жанра» расползаются до бесконечности, охватывая чуть ли не всю литературу.
Значит, что-то важное потеряно. Что же? «Фантастика, – говорит Шкловский, – противоречива и разнообразна. Может быть, это самый разнообразный из видов литературы».
И может быть, добавим, – и самый противоречивый. Противоречивость и есть источник ее разнообразия. Она – разнообразие в потенции. Сходство существовало лишь как мгновенный, статичный момент развития фантастики, как сходство исходных позиций: писатели «молодой смены» принадлежат общему времени – времени пересмотра оценок и поиска героев. Развитие фантастики – это выявление различий, его зигзаги порождаются скрещиваниями творческих путей, ведущих к различным целям. Вот почему поиски общих определений неминуемо приводят лишь к общим местам. Специфический «секрет» состоит в том, что и фантастики нет, как единого направления. Единство ее – это единство метода, а не жанра. Период отроческих сходств миновал. Новый этап развития начинается именно там, где отчетливо проступают различия, где возникает фантастика Стругацких, не менее отличная от фантастики Казанцева или Днепрова, чем книги Тендрякова от романов Бабаевского. Это противопоставление не искусственно – оно необходимо. Оно выражает собой зрелость фантастики, от уровня коллективной литературы поднявшейся до индивидуального видения мира.
* * *
Первая большая книга Стругацких – «Страна багровых туч» – появилась в 1958 году. Первая книга писателя – всегда своеобразная декларация идейной позиции и творческих принципов.
Говоря о «СБТ», критика сопоставляла ее с другими романами, сходными по замыслу. «По сравнению с другими, – пишут Брандис и Дмитревский, – Стругацкие с большей серьезностью подошли к описанию подготовки полета, тренировки космонавтов… и пренебрегли дешевыми приключенческими приемами». Это, правильное, в общем, наблюдение ничего не раскрывает по существу. Метод сопоставлений и поисков сходств дает явную осечку.
Книга Стругацких – заявка на будущее. Это заявка на новый стиль. Стиль, по существу, – это метод решения проблемы. Стремление к новому стилю означает вызревание новых проблем. Невозможно понять первую книгу Стругацких, не вскрыв эти качественные сдвиги. Не поняв «СБТ», нельзя понять закономерность творческого пути.
Фантастическая литература 30—40-х годов была преимущественно литературой о будущем, была социально-технической фантастикой. Сходство последних произведений А. Беляева с произведениями Владко, Долгушина, Казанцева, Немцова и др. очевидно при всем различии индивидуального почерка. В центре книги всегда – научное открытие, позже – грандиозный технический проект. Это, по существу, единственная фантастическая идея придает роману характерные признаки моноромана – железная прямолинейность композиционных конструкций, суровая логичность сюжетного движения. Умозрительная конструкция моноромана внутренне статична. В значительной мере это ощущение связано с отсутствием развития характеров. На входе и выходе книги и герои, и действительность почти тождественны. Нет ощущения, что произошли какие-то изменения, сдвиги, развитие. Из фантастики исчезает чувство времени как исторического и психологического процесса. Понятно стремление писателей к внешнему оживлению сюжета. Почти всегда это обострение достигается введением элементов классовой борьбы, упрощенной до примитивного шпионажа и диверсий. Внутренний накал книг Казанцева, Кандыбы, Мартынова («Каллисто») возникает не в столкновении сложных характеров и противоречивых мнений, а по чисто цветовому контрасту черных и белых идеологических красок.
Всё это в достаточной мере дает представление о том схематичном, унифицированном понимании будущего, которое присуще фантастике 30-х и особенно 40-х – начала 50-х годов. Но для книг этого периода характерно и прямое воплощение будущего как неизменного фона действия. Внутренняя статичность, отсутствие живой, ищущей мысли сказываются в этих картинах, быть может, наиболее выразительно. Единственный метод познания будущего – метафизическая экстраполяция настоящего на завтрашний день. Отсюда – невозможность заглянуть вдаль, покорное подчинение лозунгу «ближнего прицела». Мертворожденное будущее – монументально-величественное, непогрешимо-добродетельное, лишенное мысли – не может органично определять характеры героев. Лишенное конфликтов – не может порождать столкновений характеров. Оно несовместимо с живыми людьми, допускает лишь существование ходячих схем. Поэтому оно остается безликим равнодушным фоном, своеобразной декорацией сценической площадки. Это обуславливает неизбежность общих, перечислительных, декларативных, в конце концов, статично-описательных картин будущего, которые столь характерны для фантастики 30 – начала 50-х годов.
Воображение фантаста, деформированное прессом культа личности, столь же деформированно воплощало будущее как набор иллюстраций к предвзятым схемам. Засилье космических романов в 56—57-х годах было связано не только с наступлением космической эры, с первыми запусками ракет. Такое объяснение вполне очевидно: космический этап в истории человечества со своей экономикой, психологией и моралью впервые приоткрывался в зримых очертаниях – как некая закономерность в истории, и роман о будущем в той или иной мере неизбежно превращался в роман о космической эпохе. Но объяснение это также недостаточно. Самое любопытное состоит в почти полном и одновременном исчезновении из фантастики этого самого будущего.
Космический роман почти сразу возник как роман о Приключении, и в этом подчеркнутом игнорировании социальных проблем кроется, по-видимому, еще одно объяснение его популярности у фантастов. То была первая реакция на высвобождение из-под мертвящего пресса схем. Прежние представления о будущем во многом оказались несостоятельными, догматично-умозрительными, а новые еще не улеглись в стройную картину, и в образовавшийся вакуум ринулось Его Величество Приключение.
Но в эти же годы складывается новое понимание мира. Рушится теория человека-винтика, заново открывается простой человек во всей его сложности и неповторимости, человек – творец истории. Становится необходимым возврат от монументальности к простоте, даже будничности. Героическое переосмысляется – оно уходит в подтекст повседневности, это не снижение пафоса, а высшая, сдержанная страстность его. Непогрешимость уступает место праву на поиск, сомнение, ошибку, унылое единогласие ходячих добродетелей вытесняется многоголосием сложных морально-этических конфликтов. Грубо говоря, основной проблемой становится глубинное, мотивированное утверждение пафоса нашей жизни, ранее утверждавшегося голым лозунгом и высокой фразой. Новая эпоха заново ставит «вечные проблемы» – проблему героизма, самопожертвования и долга, взаимоотношений человека и общества, высших ценностей и принципов человеческого существования.
Смена проблем диктует смену стилей. Нарочито сужается поле зрения, пристально исследуются нравственные механизмы человеческого поведения, сложное угадывается в простом, стоки великого ищутся в малом. Появляется будничность, боязнь высоких фраз, иронический контраст ситуаций (обытовление героического).
На контрасте подтекстного пафоса и внешней будничной (и по контрасту – чуть иронически окрашенной) простоты держится новое сюжетное развитие: контрасты оборачиваются неожиданным и потому напряженным, зачастую трагедийным – ибо это порыв пафоса, извержение героизма – развитие действия. Это – глубоко мотивированная неожиданность.
Стругацкие принесли в фантастику это новое видение мира, отнесенное к будущему. Их первая книга продиктована страстным стремлением утвердить свое видение: простое, земное, даже буднично-ироническое – и в то же время сдержанно-патетическое и в высшем смысле слова человеческое.
Появление замысла «СБТ» закономерно. И в то же время замысел этот невольно и глубоко полемичен. Полемичен сам выбор маршрута. Его традиционность насмешливо и резко подчеркивает контраст новых представлений с традиционным содержанием космического, венерианского романа. На страницах книги возникает незримый и страстный спор со старыми, застывшими представлениями о будущем.
Напрасно искать это новое видение в развернутых описаниях. Голословным декларациям не под силу выразить этот сложный, подвижный и изменчивый мир. Приметы будущего рассеяны в мимоходом брошенных фразах, в деталях тщательно выписанного быта, в оттенках человеческих отношений. Новое видение будущего – в самом духе книги, это ее пафос.
Образы героев – концентрированное выражение нового взгляда на мир. Это закономерно – в центре мира, каким его видят Стругацкие, – не дворцы из стекла и стали. Мир – на плечах человека.
Технология образа у Стругацких напоминает технологию живописного портрета. Штрих к штриху, мазок к мазку – так лепится живое лицо из тщательно и экономно отобранных деталей. Подчеркнуто-внимательно вглядываются Стругацкие в то, как человек повернулся, вздохнул, посмотрел – из штрихов складывается психологически достоверный портрет.
Так же складывается и характер. От события к событию он проясняется, приобретает новые черты, все более усложняется. Быков входит в роман смущенно и угловато. «Я – и вдруг небо! Невероятно!» Трогательно жмется к единственному знакомому человеку в экипаже «Хиуса» – к Дауге, распрямляется и словно оттаивает под дружелюбными взглядами Богдана и Крутикова, становится уверенней под испытующим взглядом Ермакова. Почти приоткрывается в полный рост, когда делает дело, которое умеет. Но и это оказывается еще недостаточным в трудном испытании. В мысленных спорах с Юрковским постигает Быков всю сложность мира, в который вошел. Тогда только он становится равным среди равных. Быков – «специалист по пустыням» – мог бы сломаться еще легче, чем сломался Юрковский после гибели Ермакова. Новый Быков не просто хочет жить, когда тащит свое полумертвое тело через лес, когда волочит за собой Дауге, заставляет идти Юрковского. Он знает, что должен жить. В эти минуты он становится межпланетником, потому что понял страсть Ермакова, надежды Краюхина, романтику Юрковского и цену жизни Спицына.
Письмо Юрковского курсанту межпланетной школы Быкову – почти ненужная сюжетная роскошь. Становление характера, самоопределение личности произошло на наших глазах – зримо и достоверно.
Так переосмысляется Приключение. История покорения Голконды становится историей воспитания чувств и мыслей, историей развития характера, судьбой человека.
И в то же время это судьба человеческих конфликтов. Истинная драматичность сюжета – не в преодолении опасности, а в том, во имя чего преодолеваются они. Этого вопроса нет и не могло быть в прежней фантастике, где космические приключения заполняли идейную пустоту.
У Стругацких человеческие споры, возникающие уже в первой книге, – едва ли не самое главное. Главный спор, в подтексте проходящий через весь роман, – это спор Краюхина с незримым, стоящим за страницами книги противником. Для Краюхина главное в экспедиции – даже не Голконда. Главное – «Хиус». Доказательство возможностей фотонных кораблей. Победа «Хиуса» – ключ не только к Голконде, это открытый путь к планетам, это планомерное покорение Системы. Позиция Краюхина диктует: высшая храбрость – вовремя отступить. Мудрая осторожность мучительно сложна и трудна. Она труднее и сложнее не только романтической позы Юрковского, но и по человечески понятной храбрости Ермакова. Быков угадывает истинные глубины Краюхинской невозмутимости. Столкновение Быкова с Юрковским – внешнее неизбежное отражение главного идейного конфликта книги.
Споры героев принципиально важны для понимания идейной позиции Стругацких. Прежде герои космических одиссей не размышляли. Высшей их доблестью было Дело. Так в причудливо искаженном виде фантастика утверждала теорию нерассуждающего «винтика». Споры героев Стругацких – это не только и не столько споры о деле, сколько о смысле его, о том, во имя чего жить и как жить.
В споре сталкиваются не отвлеченные мысли, а живые люди во всей их сложности. Эта сложность преследует Стругацких. Чтобы выразить ее, они идут на подчеркнутое повторение парадоксальных психологических «поворотов»: Краюхин, отменяющий свои осторожные наставления Ермакову; Юрковский, восторгающийся организованным натиском «производственников» на Голконду; Быков, восхищенный «пижоном» Юрковским. Эти «повороты» углубляют не столько образы, сколько спор. Это уже не столкновение добра со злом, а – словами Стругацких – добра с добром. В противоречивости характеров кроется основа противоречивости решений: правота каждого несомненна и ограниченна, нет окончательного и непогрешимого вердикта.
В этом нет ни грана кокетливого психологического релятивизма. Это лишь отражение противоречивости изменяющегося мира. Действительность – вот кто спорит устами героев, многоликая, движущаяся действительность, которая знает множество ответов на один вопрос и в развитии своем закономерно сменяет эти ответы.
Так намечается новое понимание существа идейных конфликтов будущего мира. В незавершенности спора отгадывается вечная незавершенность жизни.
Новое содержание врывается в старую форму космического романа и взрывает ее изнутри. Традиционно-приключенческий сюжет превратился в историю характера, в историю «вечной проблемы». Вот почему исчезли «прекрасные венерианки» и венерианские джунгли. Разламывание старой формы идет еще дальше. Стругацкие начинают многозначительно «таинственные» эпизоды, чтобы тут же, с размаху, обрубить их самым прозаическим объяснением – как в начале романа, как в истории потери радиоприема, истории «загадочных» ракет. Они иронически демонстрируют отказ от загадочности, таинственности, бросая на полпути нарочито подхваченные приемы прежней фантастики.
Печальные следы внутренней борьбы несет на себе и композиция романа. Она вся перекошена в сторону первой, «земной» части. И это не случайно. Здесь, на Земле, – главное для Стругацких, здесь их новый мир, в который они влюблены, который они не устают восхищенно рассматривать.
В этом глубоком противоречии форм и содержания – ключ к пониманию просчетов «СБТ». Традиционный штамп то и дело вторгается на ее страницы – начинаются слегка беллетризованные лекции о скафандрах, фотонном зеркале и т. п. фантастических вещах, появляются расплывчато обобщенные описания снаряжения корабля и сцены полета. Но подлинное свое торжество традиция празднует в последней части книги. Фейерверочные взрывы и картонные ужасы Голконды – это общее достояние прежней фантастики, ее коммунальный фонд. Он условен и безлик. Роль деталей в нем извратилась. Детали и нюансы, вроде розовой слизи, собирающейся у очага радиации, – оригинальны, но не органичны. Они уже не работают на главную мысль, их очевидная цель – создать непохожесть Венеры Стругацких на Венеру Мартынова или Владко. Возникает ощущение произвольного фантазирования в видении чужого мира. И сами герои воспринимаются уже неестественно в условной обстановке придуманного мира. Их действия стандартно-героичны, их реакции можно предугадать. Возникает конфликт отдельных линий романа, отдельных его частей – частично продолжая друг друга, они в основном лишь сосуществуют. Дух Приключения побеждает мысль.
Космонавтика – как Приключение и космонавтика – как Экономика – это частности общей проблемы нового этапа в истории человечества. Это отдельные стороны будущего, грани нового мира с его особыми конфликтами, героями, мыслями. Узел этой проблемы в человеке будущего. Стругацкие уловили узел, но не смогли раскрыть проблему. Не нашли способа создать широкую картину будущего мира в его необычайной – коммунистической и космической – новизне. Обе частности, оторвавшись от общего, потеряли взаимную связь.
Противоречия нового содержания и старой формы, отчетливо проявившиеся в первой книге, стали источником развития творчества Стругацких. Поиск нового стиля – вот сущность и итог их сложного пути с 58 по 60 год.
Рассказы этого периода столь же отчетливо демонстрируют противоборство двух традиций. Стругацкие все еще не видят своего мира в целом, детально и точно, он – в становлении, расплывчат и хаотичен. Поэтому фон рассказов и повестей преимущественно условен и нереален. Но условный фон и живые герои взаимно исключают друг друга. Там, где побеждает «фон», герои сами становятся условными – внешние приметы нового героя уже не связаны ни с действием, ни с мыслью автора. Закономерно, что это происходит в собственно «научно-фантастических» рассказах – «Извне», «Частные предположения», «Чрезвычайное происшествие», «Шесть спичек», отчасти – «Забытый эксперимент». Научное предвидение фантаста не связано с каким-либо определенным представлением о будущем. Оно замкнуто в логическом круге причин и следствий и не способно давать цепную реакцию открытия будущего мира. Только став человеческой проблемой, фантастическая идея может открыть путь художественному познанию мира, как это было у Беляева. Но Стругацкие, подобно другим молодым фантастам, увлечены в этих рассказах самим движением мысли, их пафос – пафос очередной научно-фантастической сенсации: фантастика овладевает еще одной научной проблемой. Рассказы становятся художественно статичными, романтика будущего сползает до шаблона: чудовищные ускорения, опасности, эффектный героизм.