Текст книги "Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г."

Автор книги: Виктор Курильский

Соавторы: Светлана Бондаренко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)

Пока что, в первой книге, нет еще равновесия между мушкетерской стихией и современной мыслью. Да и мысль выражена смутно, обрывочно. Временами, как в первой части, Стругацким удается растворить ее в художественной плоти, в деталях быта, в оттенках человеческих отношений, временами же она срывается в прямую декламацию.

Налицо противоречие старой формы и нового содержания: романа о приключении и романа о борьбе идей и характеров.

<…>

Судьбы героев переплетаются, и мир, широко развернутый в пространстве, приобретает необходимую для жизненности глубину в своей хронологии.

Вот в этой любви к хронологии я ощущаю частицу затаенной любви к мушкетерам – с ними трудно расстаться. Вся эта хронологическая система – конструкция, несомненно, рационалистическая; а рождена она юношеской склонностью к романтическому эпосу и напоминает о романтической стране Александра Грина. У фантастов, подлинно рационалистических, мы такого хронологического единства не найдем: каждый роман Лема или Уэллса происходит в своем, отдельном времени и месте, необходимом для наилучшего решения данной проблемы. А у Стругацких тот поток времени, катящийся на человека, о котором мы говорили, приобретает вполне ощутимую достоверность; это не условный фон, а осуществленное, историческое время. Именно это и спасает их фантастику от превращения в иносказание, это и сообщает ей романтический пафос летописи будущих человеческих дел.

<…>

Интересно еще и другое. Если в первых главах читатель обживается в новом мире, сопутствуя странствиям вернувшегося на Землю Кондратьева, то позже эта линия обрывается. Кондратьев уходит в новый мир, растворяется в нем, становится одним из его людей, и авторы возвращаются к нему только в одном из рассказов-главок: уже как к одному из многих. Мы остаемся один на один с огромным миром, тоже растворяемся в нем, живем, и смотрим, и думаем.

<…>

Но этот «простой» мир будущего в то же время удивительно сложен. А глава о его сложности называется «Люди, люди…». Сложность будущего Стругацкие пытаются найти в сложности человеческой души, противоречивости стремлений и показать через столкновения различных взглядов на жизнь. Рассказы той главы – точно галерея портретов. Опять возникает знакомая расстановка: нетерпеливый героизм Сидорова – и мудрое бесстрашие Горбовского.

По сравнению с прежними рассказами герой Стругацких – человек будущего – показан здесь полнее, разностороннее, в самых разных своих делах. Но единый образ создать им не удастся – они рассылают отдельные его черты по многочисленным персонажам, дробят и мельчат характер в своей мозаике, лишая себя возможности глубокого раскрытия характера в его развитии, в столкновении с какой-либо глубокой проблемой. Их обобщенный герой привлекает своей духовной щедростью и богатством; но обобщенное препятствует раскрытию сложности: ведь сложное скрывается в индивидуальном.

<…>

Стругацкие пока не видят сложности доброты и свободы, таящихся в них противоречий; их герои лишены выбора, так как перед ними нет сложных проблем. Развитие в их утопии существует, но оно превращается в самоцельное научно-техническое развитие, в повторение одинаковых, по существу, картинок.

Напрашивается мысль, что мозаичность формы искусно маскирует отсутствие единой, стержневой проблемы, а та восторженная приподнятость, с которой они любуются своими героями: «А какие замечательные, какие веселые ребята!», отвлекает внимание читателя от неприятного ощущения, что с мыслью у героев бедновато.

<…>

Для Стругацких очевидные недостатки «Возвращения» означали, что в их фантастике назрело новое противоречие. Новый стиль, новая форма были найдены; на очередь вставало более углубленное понимание, большая и новая содержательность.

<…>

Вот это ощущение «делаемой истории», в которой завтрашнее не предопределено, не задано неизменным, а зависит от наших действий и понимания сегодня – оно и отличает фантастический роман Стругацких от утопий и антиутопий, где оторванная от настоящего история становится, по существу, внеисторической.

Наверно, не нужно объяснять, почему хронологически «Стажеры» – это возвращение от «Возвращения»?

<…>

Но даже не современность звучания определяет, по-моему, ценность «Попытки к бегству», а прежде всего необыкновенная страстность чувств, тот накал страсти, против которого не устоишь. Такую силу ненависти сумели вложить Стругацкие в чудовищные видения Саулы, такое сбивающее нетерпение действия, что кажется, будто вся книга держится на едином дыхании, даже крике! А разве не в этом главное? Идеи могут быть известны, но только через увиденное глазами и ошеломившее до боли, они соединяются с чувством и становятся делом.

Меня смущает, признаюсь откровенно, одна мысль: когда фантастика так тесно привязывается к современности – это еще фантастика?

<…>

Игра в какой-то мере сказалась и на следующей книге Стругацких «Далекая Радуга». В литературном отношении это едва ли не лучшая их книга (в ней нет публицистических отмелей, как в «Трудно быть богом»), но увлекает она не столько новизной мысли, сколько романтической яркостью самих событий. Великолепно удался Стругацким и герой книги – Горбовский. Этот чуть насмешливый, иронический и в то же время внутренне лирический человек действительно соединяет в себе всё лучшее из наших представлений о человеке: скромность, простоту, душевное богатство и изящество, иронию и глубокий ум, улавливающий главное в потоке событий, благородство и чуткость к людям. И при всем этом «наборе черт» Горбовский не становится манекеном – это живой, привлекательный человек, чуточку ленивый, чуточку капризный, склонный к «трепу» и этакой «нирване». В Горбовском Стругацкие воплотили как бы свой идеал «интеллектуального» героя (не перестающего быть человеком дела).

Позже в «Трудно быть, богом» в образе Руматы Эсторского они дают своего «эмоционального» героя (не перестающего размышлять). Расщепление героя – наверно, еще груз «мушкетерства», инерция образов Быкова и Жилина, каждый из которых по-своему хорош, по-своему дорог Стругацким. Но в то же время это расщепление выдает и какую-то нечеткость авторского замысла: интеллектуальным героям «Далекой Радуги» и «Хищных вещей века» приходится оставаться по преимуществу наблюдателями событий, они размышляют «под занавес»; а нетерпеливый Румата оказывается в такой ситуации, где, несомненно, необходим более интеллектуальный герой. Психологически это несоответствие создает, конечно, добавочную остроту, напряженность, но глубина раскрытия происходящего от этого проигрывает.

<…>

Небезупречна в этом отношении и «Далекая Радуга». Если мотивы поступков Роберта и некоторых других героев повести вполне понятны, то о мотивах Ламондуа мы должны лишь догадываться; остальные люди Радуги проходят на фоне Волны как бледные тени. Поэтому первостепенный для Стругацких тезис о вере в человека звучит у Горбовского несколько декларативно, упрощенно, как наперед заданный.

<…>

К «Трудно быть богом» стягиваются все прежние линии размышлений Стругацких. Ранние раздумья о том, как служить Делу, как понимать «пользу дела»; споры об осмысленном и инстинктивном героизме; убежденность в важности воспитания в человеке нового человека; мысль о трудной и обязательной вере в людей; наконец, постепенные размышления о сложности пути в светлое будущее.

<…>

Мучительный поиск своего «как жить, как действовать?» и рассказ о том, как трудно быть человеком, – таково идейное и тематическое содержание книги. «Человек в истории» – так можно было бы определить ее главную тему.

<…>.

Вопрос стоит шире, чем только о борьбе гуманизма с фашизмом; здесь ответ очевиден и весь накал книги, ее антифашистский, антимракобесный пафос совпадает здесь с чувствами, испытываемыми нами. Вопрос стоит о судьбах самого гуманизма. Даже в борьбе с бесчеловечностью нельзя терять человечности, переступать гуманизм, безразлично чем это оправдывается – требованиями момента или «базисной теорией»; любой, самый гуманный исторический эксперимент сам по себе настолько сложен и труден для человека, что нужно быть вдвойне зорким, вдвойне ощущать ответственность перед будущим – перед целью эксперимента. Эта ответственность в том, чтобы не потерять человека за историей (она без него – абстракция), чтобы человек оставался Человеком (или, если угодно, наоборот).

<…>

В самом деле, если сравнить хотя бы «Трудно быть богом» (а это, бесспорно, самая серьезная книга Стругацких) с романом Хэмингуэя «По ком звонит колокол», перекличка с которым в книге Стругацких очевидна, то станет ясно, настолько легковеснее, что ли, подходят Стругацкие к тем же проблемам. В чем же главная причина, порождающая это ощущение легковесности? На мой взгляд, она в том, что проблемы, к которым подошли фантасты, на голову переросли героев, которых они заставляют эти проблемы решать, равно как и художественные средства, с помощью которых это делается. В творчестве Стругацких, как мне кажется, вновь возникло противоречие, от преодоления которого зависит их дальнейшая эволюция, – противоречие глубокого – по замыслу, по наметке – содержания и поверхностной, эффектной, но не глубокой формы его раскрытия.

<…>

В «Хищных вещах века» предостережение: «не будьте беспечны к угрозе мещанства» – не звучит; потому, что сложный, не очень ясный еще процесс произвольно, без опоры на его внутренние механизмы, продолжен в недостоверность.

Бой? Но с чем? С изобретением? Или людьми? И как только читатель вслед за Жилиным задает себе этот вопрос, книга обрывается – опять на обещании. Ибо ответа не представляют себе ни герой, ни авторы.

<…>

Каков же итог? «Хищные вещи» остались; «век», история, человек в ней – потеряны, исчезли.

Эта неудача говорит о назревшей для Стругацких необходимости решительно отбросить изживший себя старый подход, старую форму, уже не способную вместить новое содержание.

<…>

Поиск новой, серьезной формы – трудное дело, особенно для Стругацких, которым так хочется быть веселыми. Даже та серьезность, к которой они принудили себя в двух последних книгах, оказалась для них слишком долгим испытанием и они «отвели душу», опубликовав – почти одновременно с «Хищными вещами века» – своеобразную «энциклопедию смеха», повесть «Понедельник начинается в субботу».

<…>

Однако в этом месте Стругацких подстерегла опасность. Настоящие люди, по нашим представлениям, должны заниматься настоящим делом. Но в гротесковом НИИЧАВО такое дело неизбежно будет выглядеть чем-то выпирающим из общей тональности. Поэтому Стругацкие придумывают для «положительных» героев воистину «трюковую» проблему А-Януса, который, якобы, пятится во времени навстречу своему предку и двойнику, У-Янусу. Проблема эта, не имеющая никакого логического развития, задумана как псевдосерьезная, в духе НИИЧАВО, но это обедняет героев. Возникает странное ощущение, что Стругацкие не могут решиться на выбор и продолжают по инерции тянуть повествование – и оно действительно становится затянутым, повторяющимся, теряет оригинальность и свежесть.

Может быть, это – прощальный фейерверк любимым героям? «Игра на высшем интеллектуальном уровне», которого они достойны?

<…>

Газеты продолжают публиковать ответы писателей на анкеты. 22 марта «Пионерская правда» публикует ответы АНа.

АНС. ОБ УМНЫХ И ВЕСЕЛЫХ ЛЮДЯХ…

Какую книжку нужно прочитать всем?

Среди моих любимых книг я не могу назвать одну. С детства я любил и сейчас люблю и с наслаждением перечитываю такие произведения, как «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна» М. Твена, «Войну миров» и «Человека-невидимку» Г. Уэллса, «Аэлиту» и «Детство Никиты» А. Толстого, «Два капитана» В. Каверина, «Кондуит и Швамбрания» Л. Кассиля, «Школа» и «Голубая чашка» А. Гайдара.

В какую книжку вам хотелось бы переселиться?

Мне уже за сорок. И если бы мне предложили пожить и поработать вместе с героями книг, я бы выбрал героев романа И. Ефремова «Туманность Андромеды» и Д. Гранина «Иду на грозу». Это книжки об умных и веселых людях, выполняющих свою работу в трудных, даже трагических обстоятельствах. Мне и самому хотелось бы написать такую книжку.

Что вас привлекает больше – книга или телевизор?

Сейчас очень многих ребят увлекает телевизор. И часто они откладывают интересную книгу, чтобы смотреть очередную передачу. Меня телевизор совсем не увлекает. Книги – другое дело, без книг я просто не прожил бы и недели.

Как будут выглядеть книга и телевизор будущего?

Как будет выглядеть книга будущего? Очень надеюсь, что в ближайшем будущем книга останется такой же, как сейчас: может быть, более прочной, разумеется, на очень хорошей бумаге. Что же до отдаленного будущего, то сказать трудно. Возможно, это будут портативные устройства для чтения микрофильмов. Несомненно, целые библиотеки будут записываться на тончайшем мотке проволоки, а для чтения будут созданы специальные аппараты.

С телевизорами сложнее. Эта техника еще не устоялась, и меняться она будет, надо думать, очень сильно. Скорее всего, наши потомки будут пользоваться проекторами, вроде того, которые так впечатляюще описан в повести А. Полещука «Звездный человек».

ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 22 МАРТА 1966, М. – Л.

Дорогой Боб.

1. Рад, что ты кончаешь возню со сценарием. У меня моя тоже идет к концу. Осталось на сегодняшний день около сорока страниц, на восемь дней работы.

2. Мне тоже «Межкнига» прислала запрос насчет фото и био. Только ничего я им не послал, а написал, что книга эта уже вышла и экзы уже на пути в Москву.

3. Рекламная статья в «Смене» – это неплохо. У нас здесь дела серьезнее. Риму и Мишке вернули их новую повесть из журнала «Мол. Гв.». Уже приняли, все рецензии отличные – в т. ч. Ю. Казакова, – но после постановления вернули без объяснений. Я написал в Секретариат СП СССР письмо с просьбой воздействовать на идиотов. Ничего, может быть, и не выйдет, но отмолчаться было невозможно.

4. Адрес Нуделя: г. Муром Владимирской обл. <…> Нудельману Рафаилу Ильичу.

5. Я собираюсь приехать числа пятого. Чего это Дмитревский фантазирует? Может быть, он перепутал, я ему говорил, что мы маму хотим в Комарово на вторую половину апреля.

6. Я с тобой согласен, что путь в настоящую литературу лежит только через реалистического героя через преодоление романтизма. Однако реалистический герой в утопической фантастике практически, видимо, невозможен. И размышлениями о секущихся в паху волосах здесь не отделаешься. Я думаю, рыцарь-крестоносец, замыкающий промежность своей жены на время похода железными приспособлениями и гуляющий с мавританками, нашел бы нас с тобой очень романтическими героями под стать рыцарскому роману того времени. Так что в конкретном будущем изображать реалистического героя вряд ли возможно. Придется переходить полностью на обобщенную систему настоящее-будущее, а ля Лем, а это жаль. Лучше всего было бы брать современность. Нельзя ли попробовать ГЛ на современных людях? Ужо приеду, попробуем разработать. Либо соседствующее пространство, либо Остров. («Приезжают они, значит, на остров…»)

7. По поводу ЗПвГ. Действительно, примерно такое мнение у всех. Свихнулись, но – настоящая. Только Беле, как мы и ожидали, не понравилось. Сергей Жемайтис сказал мне: «Сволочи вы… Это же настоящая литература». Сейчас дам Римке Парнову. Я вообще теперь буду это всем давать, стесняться и бояться нечего. Пущай читают.

8. Новости скверные. Говорят, отменили насовсем постановку «Теркина в аду». Что-то поговаривают насчет того, что снимут Твардовского.[241]241
  За неделю до XXIII съезда КПСС был запрещен ряд спектаклей и выход нескольких книг. В том числе в театре Сатиры – «Теркин на том свете». Из списка кандидатов в делегаты съезда от московской партийной организации исчезла фамилия А. Твардовского, редактора «Нового мира».


[Закрыть] И многое еще говорят.

Пока всё. Тебе еще ответить на это письмо.

Целую, твой Арк.

Поцелуй Адку. Ленка тебя целует.

ПИСЬМО БОРИСА БРАТУ, 26 МАРТА 1966, Л. – М.

Дорогой Арк!

1. Сценарий я отдал два-три дня назад. Отдавая, намекнул, что переделки только ухудшают положение. Рохлин обещал позвонить через несколько дней, но пока вот не позвонил.

2. Звонил сегодня Нине Чечулиной. Она передает тебе привет. Сборник на сверке в типографии, в цензуре еще не был.

3. Странно, но я из письма «Межкниги» понял, что речь идет скорее о советском сборнике ДЛЯ Японии. Иначе трудно объяснить запоздалую реакцию этих деятелей. Впрочем, там, вероятно, тоже сидят бездельники и идиоты.

4. При чем здесь обобщенная система настоящее-будущее? Нас вообще время не должно касаться. Писать надо по принципу: «Черт знает, где, и черт знает, когда». Еще точнее – по принципу: «везде и всегда». Именно так, как мы писали ЗПвГ. Именно так, как мы намерены писать ВНМ. В некие времена, в некоем царстве, некие люди… И писать о том, что по сути вечно. Надо решительно размежеваться с привычкой представлять все в повести соотносительно с реальной хронологией и космографией. Это то, на чем погорел Нудель-критик. Он создал свою систему хронологии Стругацких и попытался впихнуть в эту систему ХВВ, и у него, естественно, ничего не получилось, потому что ХВВ имеет ценность лишь постольку, поскольку относится к ЛЮБОЙ стране в ЛЮБОЙ временной точке будущего. Страны-символы, эпохи-символы, люди-символы – вот что надо на мой взгляд. Причем при всей этой символичности – полнейший реализм вплоть до секущихся волос. По сути – это всё старые наши представления о создании миров в литературе, только надо создавать их максимально реалистическими и минимально романистическими. В этом смысле совершенно неважно, где будут происходить ГЛ – на острове или в соседствующем пространстве. Идеально было бы – взять просто некую страну и героем сделать ее жителя-аборигена, но если уж хочется все еще следовать за Уэллсом, т. е. связывать всё это с ЗЕМЛЯНИНОМ, то не надо ломать голову над тем, как и куда он, собственно, попал. Попал и все. Мы сейчас в кризисе. Мы рвем последнюю пуповину (впрочем, может быть не последнюю, а одну из последних), связывающую нас с классической фантастикой. С классической в отличном смысле слова (Уэллс! Толстой! Чапек!), но тем не менее – с классической, традиционной, вылизанной уже до последнего конца, исчерпавшей себя и в наших работах, и в работах Лема. Я попробую уточнить свои мыслишки, хотя в голове у меня каша – я только чувствую некие возможности, некий новый прием, который позволит писать свободно, не думая о второстепенном, не отвлекаясь на ФАЛЬШИВЫЕ реалии. Это то, что меня мучило последнее время ужасно. Вот слушай. Классический метод состоит в том, чтобы задумать идею, создать мир, иллюстрирующий эту идею, и сунуть в этот мир человека нашего времени – наши глаза, нашу психику, наши знания. Это то, о чем с таким восторгом мы всегда говорили: обыкновенный человек в необыкновенных обстоятельствах. Пусть профессионалы-критики объясняют, почему этот метод оказался таким плодотворным и привлекательным для писателей и читателей. Но дело в том, что этот прием неизбежно тянет за собой романтизм, исключительность происходящего, отстраненность от мяса, кала и эрекции, которые и создают реализм. В фантастическом мире, который ПОДАЕТСЯ КАК ФАНТАСТИЧЕСКИЙ, все калы и эрекции выглядят искусственно, им нет там места, они не ложатся. Не может вести себя реально человек, которого занесло в нереальный мир. Он должен поражаться, а не совокупляться; стрелять, а не ковырять в носу; напряженно разгадывать загадки, а не чесать яйца в рассуждении, куда бы это угрохать уйму времени.

Сам метод столкновения реального человека с нереальным миром уже НЕСЕТ В СЕБЕ С НЕОБХОДИМОСТЬЮ определенный романтизм, ареализм, необыкновенность поведения. И я теперь отлично понимаю, почему Уэллс перешел-таки от «О-ва д-ра Моро» к скучнейшему «Тоно-Бэнге» (а потом и «Бэлпингтону Блэпскому») – он хотел реализма и сначала попытался вносить крупномасштабную необычайность в мир, а потом, потерпев неудачу (а он должен был потерпеть неудачу: обычный человек в необычном мире – это еще было здорово, но уж необычайное обстоятельство в обычном мире – это состояние неустойчивого равновесия, и либо побеждает необычайность, как в «Войне миров», либо мир задавливает необычное, так что от него и следа не остается, как в «Тоно-Бэнге» или «Морской деве»), так вот – потерпев неудачу, вообще плюнул на элемент необычайного и перешел к «Бэлпингтону». Так что одно из двух: или мы будем пытаться совершенствовать старый метод (автор-герой в необычном мире) и тогда мы обречены на романтизм до конца дней своих (вспомни, как трудно и неловко было писать Румату и Жилина в те моменты, когда они отходили от своих прямых сюжетных обязанностей, как всё это получалось неестественно, как мучались мы, пытаясь создать для них бэк-граунд, и не могли, и это естественно: не может быть бэк-граунда у человека, который не может не поражаться все время, не драться все время, не разгадывать загадки все время). Либо мы хотим реализма и тогда должны следовать (если хотим остаться на позициях фантастики) методу ЗПвГ (или, если угодно – ДР, хотя в этом случае мы опять же обречены на романтизм: нельзя иначе писать о человеческом будущем, как В романтическом ключе). В ЗПвГ мы сделали неожиданно для себя (для меня во всяком случае) большой шаг: мы рискнули отрешиться от времени и пространства и сразу получили огромный выигрыш – целый фантастический мир (несомненно фантастический), к которому герой принадлежит ОРГАНИЧЕСКИ, а следовательно не обязан непрерывно поражаться, шарахаться и натужно двигать сюжет. Не герой там двигает сюжет, разворачивая перед своими и читательскими глазами необычайный мир, а мир двигает героя, как своего реального члена, и сам разворачивается перед читателем в этом движении. При этом правда, мы не сумели, конечно, полностью избавиться от старой отрыжки: Кандид у нас чужак, хотя и здорово вошедший в новый быт, ставший его частью, и Переца мы не рискнули сделать рядовым работником Управления, а приперли его откуда-то со стороны. Но подумай-ка: стала бы вещь хуже или тупее, если бы Кандида вовсе не было, а был бы вместо него Обида-Мученик; и если бы Перец был просто плохим, недисциплинированным работником Управления?

Не знаю, наверное, ты плохо меня понимаешь – я сумбурен. Но вот о чем я хочу сказать: я вижу новую для нас фантастику – миры, существующие нигде и никогда (везде и всегда), миры странные, чудовищные, великолепно приспособленные для иллюстрации наших идей (любых), населенные людьми, мучительно похожими на современных землян, но с сумасшедшинкой, с этакой необычаинкой каждый, и общества – вроде бы и знакомые и незнакомые, и все коллизии смотрятся не ИЗВНЕ (глазами пораженного и ослепленного земного героя), а ИЗНУТРИ – глазами своего в этом мире человека, со своими личными заботами и проблемами, с секущимися волосами (которые в таком аспекте будут выглядеть вполне естественно) и прочими столь сладостными для реалиста атрибутами. Мне кажется, ты должен почувствовать преимущества такого метода: мы ведь вкусили уже от наслаждения описывать странноватых, но очень обычных крестьян и сумасшедших, но вполне нормальных шоферов. Причем, пожалуйста – нужны тебе из цензурных соображений земляне-коммунары – ради бога! Пусть они присутствуют и действуют, но наблюдаются со стороны и вызывают целый букет чувств у героев. Это только подчеркнет их привлекательность. Вспомни, как хорош Саул в ПкБ! А представь-ка ПкБ, написанную с точки зрения Саула? Вот тощишша-то!

Резюмирую. Либо мы фантасты, либо мы реалисты. Если мы реалисты – давай садиться и писать «Бэлпингтона Блэпского» на советском материале (это будет ужасно, но ничего другого у нас не получится, мы смотрим – как Уэллс – совершенно иными глазами на мир, чем Л. Толстой). Если же мы фантасты и не хотим при этом оставаться романтиками, путь у нас только один (т. е. я пока не вижу других): создание миров, похожих на наш мир, но чудовищно отличающихся от нашего в своей основе, и людей этих миров, и жизнь этих людей. МОДЕЛИРОВАНИЕ ОБЩЕСТВ и ИЗОБРАЖЕНИЕ ЭТИХ ОБЩЕСТВ ГЛАЗАМИ ЧЛЕНОВ ЭТИХ ОБЩЕСТВ – вот наш метод. Мне чудится в нем гигантская потенция, хотя точно я знаю одно (только одно пока): этот метод даст всем нашим произведениям совершенно особенный привкус возникающих и тут же рассыпающихся ассоциаций, особенное насладительное мучение, словно пытаешься что-то вспомнить, а оно ускользает, тревога по этому поводу, лихорадочное возбуждение и ОЩУЩЕНИЕ ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЯ, каковое ощущение всегда отнимал раньше герой повести, ведущий тебя по извилинам сюжета и служащий твоими глазами, не всегда хорошими и адекватными.

Подумай обо всем этом и попытайся понять всю глубину обуревающих меня чувств.

Жму, целую, твой [подпись]

P. S. Ленке приветик! Пусть приезжает на мой день рождения – выпьем! А жить можно будет у нас – Андрюшку мы, наверное, к этому времени уже сплавим.

P. P. S. Получил ли Гэйбора?[242]242
  Упомянутая выше «lnventing the Future» Д. Габора (Гэйбора).


[Закрыть] Я его давно выслал!

ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 28 МАРТА 1966, М. – Л.

Дорогой Бобель!

Понял тебя прекрасно, потому что сам об этом думал и сам примерно до того же додумался. Заметь, что внешне это еще ближе к методу Кафки, Камю и Ионеско: у них ведь тоже время-пространство одновременно и фантастические, и вымышленные, и зверски реальные. В общем, я готов. Послезавтра заканчиваю и сдаю перевод, дня три передохну и числа второго-третьего выеду.

Гэйбора получил и отдал, спасибо.

«Знание» выпустило четвертую книжку «НФ» – там Хойл, Обухова и очень дельный памфлет Шарова.[243]243
  НФ: Альманах науч. фантаст.: Вып. 4.– М.: Знание, 1966. Среди опубликованного: Хойл Ф. Черное облако; Обухова Л. Лилит; Шаров А. После перезаписи.


[Закрыть] Я на всякий случай привезу, если ты не достал.

Еще дали мне прочитать отличную пьесу ленинградского инженера Щербакова «Второй подвиг Геракла». Очень здорово.

Пока всё. До встречи.

Поцелуй маму, позвони ей и скажи, что писать до приезда больше не буду. Рвусь в Ленинград страшно, никогда так не рвался.

Целую und жму твой [подпись]

P. S. Поцелуй Адку. Ленке я обязательно скажу. Устроим день рож. на большой.

Напишем ВНМ на высоком уровне!

И опять братья съезжаются в Ленинграде. На этот раз – для написания ВНМ.

РАБОЧИЙ ДНЕВНИК АБС

4 апреля 1966

Сделали 6 стр.

Дочь – Артемида

Зять – Харон

Секретарь – Никострат

Сам – г. Аполлон (Феб)

Экономка – Гермиона

Наркоторг – Лаомедонт

Кошачья кошка – Персефона

Ст. полицейский – Пандарей

Золотарь – Минотавр

Трактирщик – Япет

5 апреля 1966

[Из дневника приездов: 5.03.[244]244
  Март поставлен ошибочно.


[Закрыть]66. «Второе нашествие марсиан».]

Сделали 6 стр.

Компания на площади:

1. Одноногий Полифем (ветеран).

2. Силен (рассудительный).

3. Парал (пенсионер-критикан).

4. Морфей – юрист-пенсионер.

5. Калаид – врач.

6. Аптекарь Ахиллес.

7. Миртил – сосед.

8. Димант.

6 апреля 1966

Сделали 7 страниц.

7 апреля 1966

Сделали 6 стр.

Был в Ленфильме.

8 апреля 1966

Сделали 6 стр.

9 апреля 1966

Сделали 7 стр. (38)

10 апреля 1966

Сделали 6 стр. (44)

11 апреля 1966

Сделали 7 стр. (51)

12 апреля 1966

[дневник приездов: 12.04.66. Спешная буря ВНМ – 57 стр.]

Сделали 7 стр.(58)

13 апреля 1966

Сделали 7 стр. (65)

14 апреля 1966

Сделали 6 стр. (71)

Компания г. Никострата

1). Пьяные – петуха на веревочке через город. Потом его напоили.

2). Футбол, бейсбол.

3). У Морфея – интрижка с официанткой: по-отечески.

Украли 6 стульев

15 апреля 1966

Сделали 5 стр. (76) и ОКОНЧИЛИ.

16 апреля 1966

Не работали. Пьянствовали. Нехорошо это. Плохо.

17 апреля 1966

[дневник приездов: 17.04.66. ВНМ кончили 15.04. Завтра отъезд.]

Оттачивали образ Киры.[245]245
  В киносценарии ТББ.


[Закрыть] Отточили.

ПИСЬМО АРКАДИЯ БРАТУ, 21 АПРЕЛЯ 1966, М. – Л.

Дорогой Боб.

Опять остановка. Верченко отказался подписать в печать наш том. Сведения, переданные Алей через Ленку, были ложны. Видимо, он должен был подписать, но тут на Жемайтиса обрушился новый удар, и рука Верченки дрогнула. В редакции чувствуется некоторая растерянность, были даже робкие предложения перенести наш том на девятый или восьмой, или десятый («пока всё уляжется»), но я этому решительно воспротивился. То есть я сказал, что сам пойду и буду говорить с Верченкой. Ну, а пока суть дела неясна, я все-таки решил сходить к Мелентьеву. Мы с Парновым позвонили к нему, и он попросил нас позвонить еще раз в начале будущей недели. Будем звонить в понедельник. Конечно, он может так откладывать и откладывать, чтобы отделаться от нас, это в его власти, но пока можно надеяться на лучшее.

Удар по Жемайтису был спровоцирован опять же бородатой сукой через того же «швили». Надо признать, энергичные господа, эти ретрограды. Я же, пук цветов подарив,[246]246
  Илья Михайлович Ошанин очень любил цитировать этот (неумелый чей-то) перевод из китайского: «Она к нему с упреками. Он же ей ПУК цветов подарив, так сказал…» – БНС.


[Закрыть] решил, кроме всего прочего, пойти и побеседовать с Томаном. Может быть, он что-нибудь посоветует.

В Детгизе дела наши в полном ажуре. Завтра-послезавтра засяду за предисловие к томику Кларка и Азимова, «Возвращение», по-видимому, более или менее прочно в плане будущего года. Встретил К. Андреева. Много он болтал всякой ерунды, выразил мнение о том, что Совет по фантастике все-таки остается существовать в нынешних условиях и что нужно куда-то идти и с кем-то разговаривать, но куда и с кем – я не понял, да и не интересно было. Я-то на этот Совет давно уже положил ногу.

Вот пока всё. Пес у нас очень занятный.

Поцелуй маму и Адку.

Привет от Ленки. Твой Арк.

ПИСЬМО БОРИСА БРАТУ, 25 АПРЕЛЯ 1966, Л. – М.

Дорогой Арк!

Пережить новую задержку мне помогли только марки. Едва прочитав твое письмо, я немедленно схватил марки и стал перекладывать их из одного альбома в другой и перекладывал до тех пор, пока не успокоился. Правда, для этого понадобился целый день.

1. Я полностью согласен с тобой: ни в коем случае нельзя переносить наш том. Я уверен, что задачей № 2 для бородатой суки является задерживать наш том как можно дольше, а там видно будет. Уверен, что она (сука) еще не потеряла надежд быть представленной в биб-ке.

2. К Мелентьеву тоже надо идти. Вообще пора переходить от защиты к нападению. Эту мысль я развивал Таньке Чеховской, и хотя она не согласилась с конкретными мерами (я ратовал за поход в ЦК ВЛКСМ с жалобой на халтурщиков и корыстолюбцев, мешающих работе писателей и издательства), но признала, что в обороне мы засиделись. Ты посуди сам: мы непрерывно защищаемся, мы только отбиваем удары, а как хорошо было бы напасть, даже не гнушаясь аналогичными средствами, но в более достойном тоне. Мелентьев примет вас, наверное, нескоро, обдумайте, как сделать, чтобы ваша встреча была нападением, а не защитой.

И напиши мне, пожалуйста, в чем конкретно выразился удар по Жемайтису (выговор в дело, или просто ругань на ковре, или еще что-то)? И как Жемайтис? Как его физическое здоровье и вообще?

У меня ничего нового нет. Никто пока не звонил, и новостей я ни от кого не получил: знающие люди не пришли в «Звезду» – были в Москве.

Да, был я у Смоляна. Старик сказал мне все как есть: вряд ли можно будет опубликовать в «Звезде» хоть какую-нибудь фантастику. Главред из фантастов признает только Лема, даже рассказы Варшавского последнее время отклоняет. А кроме того, живет на свете еще и человек по имени Жур. Правда, он несколько оживился, когда узнал, что ВНМ выглядит как памфлет. Словом, мы договорились, что в июле я дам ему повесть почитать, а там посмотрим. В Ленинграде можно будет попробовать еще «Неву». Я там, правда, никого не знаю, но редакция с удивительной регулярностью присылает мне поздравительные открытки на каждый праздник. Черт знает – вдруг.