Текст книги "Кто услышит коноплянку?"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

– А охотники?

– Какие охотники? Я же сказал, все мужчины в армии. Не до волков. А те обнаглели. Особенно зимой лютовали. Приходили в деревню...

– Днем?!

– Ночью, слава Богу, но все равно, представляешь: то овцу утащат, то собаку... Вот с той поры и пошла такая поговорка: "тамбовский волк". Еще, правда, брянские волки были, но наши, тамбовские, покрупнее.

– Почему?

– Наверное, потому что степные. А может, я так из чувства патриотизма говорю.

– А-а. Дядя Миша, а как же они овец крали?

– По-разному. В нашей семье волки тоже однажды убили овцу. Крыши в сараях из соломы были. Вот волки дыру сделали в крыше и через нее овцу унесли.

– У них такая силища была?

– Подумаешь, овца. Если человек в поле припозднится – все, волки и лошадь, и человека...

– Разорвут?

– Конечно. Но когда война закончилась, с фронта мужики вернулись, с волками разделались...

– И никто спастись не мог... если в поле? – Лиза была потрясена услышанным.

– Да нет, одна девушка, ей лет двадцать было, спаслась.

– Расскажите, дядя Миша.

– Она ревизором работала. Короче, проверяла, честно ли работают в магазине или палатке. И приехала она как-то в деревню, где жил мой папа. Проверила магазин, и оказалось, что директор этого магазина, как бы это проще сказать...

– Проворовался? – подсказала Лиза.

– Точно. Проворовался. Составила она акт, в котором все отметила. Директор магазина ее сначала подкупить хотел, а она твердая оказалась, рассердилась на него. Директор ей предложил остаться переночевать, но девушка отказалась наотрез. А до райцентра, откуда она приехала, было далеко.

– И она ночью поехала?

– Поехала. На грузовой машине. А директор-жулик сговорился с шофером и... – Опытный рассказчик, Киреев сделал паузу.

Глазенки у Лизы горели. Она будто живыми видела и девушку-ревизора, и директора, но, самое главное, Лиза очень отчетливо представляла бескрайнее зимнее поле и голодных, злых и очень страшных волков.

– Что? – шепотом произнесла она.

– Едут они по дороге. Уже темнеет. Вдруг вроде как мотор у машины глохнет. Просит шофер девушку помочь: выйти из машины и повертеть рычаг. Раньше машины можно было такими рукоятками заводить. Девушка, ни о чем не подозревая, вышла. Шоферу это и надо было: он на газ и в обратную сторону рванул.

– А она?

– Она осталась в поле. Что обратно до деревни, что до райцентра – несколько часов идти. Над головой звезды. Ночь. Снег блестит. Красиво, а у девушки слезы текут – поняла она все. И вскоре слышит – вой.

– Вой?

– Да, волки на охоту вышли. Поняла девушка – это конец. Растерзают ее волки.

– А что, других машин разве нет? Попутных?

– Лиза, это военные годы. Самый глухой район глухой области. Какие машины! Днем одна в час проедет. А ночью... Короче, прощается девушка с жизнью. А шофер уже в деревню приехал. Они с тем директором бутылку достали, пьют на радостях.

– Неужели им ее не жалко?

– Понимаешь, тогда законы были такие суровые, что жулика этого по головке вряд ли в милиции погладили бы. Он за себя и перепугался, а на девушку ему было наплевать. Но рано директор радовался. На великое счастье девушки, возвращался в деревню из райцентра председатель колхоза. Ехал он в санях, лошадь несла его во весь опор. Увидел тот человек девушку, без слов понял, что беда с ней приключилась. Но было не до расспросов.

– Садись, – вскричал, – видишь, волки близко! И действительно – вой все ближе. Огоньки зеленые заблестели – глаза волчьи. Захрапела лошадь от страха, а мужчина кнутом лупит ее.

– Зачем кнутом?

– Глупенькая, чтобы бежала быстрее. Девушка ни жива, ни мертва сидит в санях, мамочку вспоминает. "Ничего, – кричит мужчина. – Не зря я, выходит, так поздно домой поехал. Живую душу спас. Ну-ка, Зорька, выноси!" А лошади и кнута не надо. Умное животное, понимает, что от волков ей лучше убежать. А эти серые бестии все ближе, ближе. Самый крупный, видно, вожак, вот-вот на лошадь прыгнет... "Эх, жаль, ружья нет, – сокрушается мужик. – Кнута они не больно боятся. Давай, Зорька, еще немного осталось".

И точно. Показались огоньки. Это была деревня. Это было спасение. Волки отстали.

– А что дальше?

– Дальше? Все закончилось хорошо. Представляешь, какие лица были у тех негодяев, когда за ними пришли?

– Кто пришел?

– Милиция, конечно.

Оказалось, что в комнате стояла Наталья Михайловна и улыбалась.

– Меня за вами прислали, сказали, что вы, граждане, припозднились.

– Свет оставить? – спросил Киреев Лизу.

– Нет, совсем не страшно было. Да и закончилось все отлично. Спасибо за историю. В следующий раз еще что-нибудь расскажете?

– Даю слово. Спокойной ночи, именинница.

– А вот и нет. Именинник – это когда у человека день ангела. А у меня сегодня день рождения. А день ангела, между прочим, у меня седьмого мая. Придете?

– Надо же, а я всю жизнь думал, что день рождения и именины – это одно и то же. А придти приду. Получается, я ни разу на именинах не был.

– Признайтесь, Миша, – спросила его Наталья, когда они выходили вместе из комнаты девочки,

– придумали историю от начала до конца?

– Нет, более правдивой истории на свете еще не было.

– И про погоню – правда?

– Вот здесь сочинил немного. Но – самую малость.

– Самую?

– Честное слово, – улыбнулся Киреев. – Главное, Лизе понравилось.

– И мне тоже.

Глава семнадцатая

– Слушай, Кира, ты сдурел? – Галина на том конце провода гремела и бушевала. – Прости, конечно, но зачем тебе московской прописки лишаться? Нужны деньги – скажи, мы дадим. Нет проблемы. Ты слышишь меня?

– Слышу.

– Что – слышу? Ты пойми, дело не во мне. Ну хочешь уехать – сдавай квартиру, получай за это денежки. Продавать-то зачем?! Куда возвращаться будешь? Что ты молчишь?

– Я тебя слушаю.

– И что?

– Мне уже нет возврата. Прости. Я переживал, что... Короче, я рад.

– Чему?

– Что квартирный вопрос тебя не волнует. Помнишь, в одной книге написано, как он всех портит.

– Ты мне зубы не заговаривай. Делай с квартирой, что хочешь...

– Спасибо.

– Почему, ну почему ты не слышишь меня? Кира, ведь ты локти потом будешь кусать.

– Если достану.

– И голос такой спокойный. Слушай, может, ты в секту какую попал? Они тебя охмурили, да?

– Родная, при чем здесь секта? Просто я ухожу. А я слаб, понимаешь, надо налегке идти.

– Ты про какой уход говоришь, Кира? Ты правда сдурел, прости за грубость. Тоже мне Лев Толстой нашелся.

– Он уходил, а я возвращаюсь... Галин, если мне надо будет, я тебя найду. Хорошо? Всего доброго тебе.

– Кира, я...

– Пока, родная. Целую.

Неожиданно все быстро закружилось. Как и в случае с гаражом, Кирееву практически ничего не нужно было делать. Ему только пришлось сначала дождаться хорошей дельной мысли, а дальше все пошло как бы само собой. Михаил Прокофьевич вспомнил, что Алла Петрова, чьи деньги он нашел, говорила, будто ее муж занимается обменом и продажей квартир. Слава Богу, что в кармане куртки Киреев нашел бумагу с ее телефоном – Алла сама написала его. Тогда он взял ее телефон из вежливости, оказалось – пригодилось.

Алла ответила "нет проблем" и даже пообещала, что сама проследит, чтобы все было "в лучшем виде". Полюбопытствовала, в связи с чем он продает квартиру. Киреев коротко объяснил, что переезжает в Старгород.

Еще через день к нему пришли покупатели, мужчина и женщина кавказского вида. Женщина скромно стояла у порога, мужчина деловито осматривал квартиру. В какой-то момент Киреев почувствовал, что внутри у него растет раздражение. С одной стороны, было ощущение, что это его, Киреева, оценивает кавказец. С другой, он вдруг ощутил родство со своей маленькой, но такой уютной квартиркой, бывшей свидетельницей его счастливых и горьких минут. А может, права Галина: сдать квартиру – и получать за нее деньги? Киреев отогнал эти мысли. Уходя – уходи. После дня рождения Лизы, после разговора с девочкой он, возвратившись домой, вдруг в один момент, буквально в один момент – в этих словах нет преувеличения – решил не просто уехать из Москвы, а отправиться по России пешком. С какого-нибудь красивого места пойти к Старгороду. Вдоль речек, полевыми дорогами. Пойти по России, которую, оказывается, он не знал. Толпа в подземке, вереница машин на улицах, новости по телевизору – такая для него была Россия. В этот момент Киреев даже не думал о том, сможет ли он пройти пешком хотя бы пять километров, что будет делать, когда с ним случится приступ. Это было явное, очевидное сумасбродство, глупость, ребячество или блажь – называйте как хотите. Но мысль уже засела в голове Киреева крепконакрепко. И он не хотел отказываться от нее. Вот почему, когда во время осмотра квартиры покупателем у него неожиданно возникли сомнения, Киреев вспомнил Лизу, затем ее секрет. Правда, представить себя покойником ему труда не составило, а вот этого красавца и здоровяка – как-то не очень. Киреев вышел из комнаты и встретился взглядом с женщиной. Она ответила улыбкой, застенчивой и виноватой. Киреев подумал: интересно, а какой эта женщина была в детстве, скажем, в возрасте Лизы? И, неожиданно для себя, представил. Отчетливо и ясно. Большие карие глаза на смуглом личике, множество мелких косичек... И раздражение ушло, будто его и не было. Киреев, улыбнувшись, спросил:

– Откуда приехали?

– Из Шемаха.

– Шемахи? Это в Азербайджане, кажется? Женщина кивнула. Она была совсем молодая, муж мог сойти за ее отца.

– Не маловата для вас будет квартира?

– Пока денег мало. В Москве все дорого. Их разговор прервал кавказец. Он что-то сердито стал выговаривать своей жене, которая, не оправдываясь, опустила голову. Потом мужчина заговорил с Киреевым:

– Неплохой квартира, но дорогой. Уступишь?

– Нет, родной. Если дорого, зачем пришел? До свиданья.

– Зачем рассердился сразу? Не хочу – "до свиданья". Они обговорили детали. Назначили примерный день, когда Киреев освободит жилье. Покупатели ушли, а Киреев еще не мог понять, что он продал свою квартиру. Неожиданно ему пришло в голову, что совершенно забыл о мебели, посуде. Кирееву стало смешно. Месяца не прошло, как он готов был считать каждую копейку, а вот сейчас умудрился ни разу не вспомнить о своей утвари и прочих домашних вещах. "Надо же, я только сейчас понимаю, какой смысл азербайджанец вкладывал в слова "освободить жилье". Киреев думал, что ему достаточно будет отдать ключи от дома, взять рюкзак и уйти: "Надо будет позвонить сестре, а затем опять обратиться к Алле Ивановне. Она, даст Бог, поможет с перевозкой вещей".

Киреев продолжал смеяться, набирая номер Петровой. Но вдруг леденящий холод реальности охватил его всего. Туман, окутавший его мозги, иллюзии словно исчезли в один момент. Чувство одиночества, такое памятное в первые дни болезни и уже забытое, вернулось к нему. Откуда Киреев мог знать, что в этот самый момент в Москве еще один человек думал о нем. И чем больше думал, тем решительнее связывал с Михаилом Прокофьевичем свои чаяния и планы. А Кирееву оставалось ждать ночи – и нового сна, новой радости, новой надежды.

* * * Мой дом – моя крепость. Софья с полным правом могла так сказать о своей квартире. Но беспокойство за икону, да и за себя тоже, не проходило. С другой стороны, все чаще и чаще стал беспокоить эксперт-музейщик. Надо было предпринимать что-то решительное. Когда позвонила Алла и сообщила новости о том человеке, который нашел ее деньги, Софья выслушала их в пол-уха. Продает свою квартиру, уезжает куда-то в глубинку. Да мало ли вокруг чудаков? Чудак – он и в Африке чудак. Алла говорила о том, что внешний вид Михаила ей ужасно не понравился. Видно, болеет человек. Алка же просто добрая тетка, она когда-то и Петровича пригрела – тогда тоже бедного и больного. А сейчас этот Петрович зубки уже кажет. Но когда Алла сообщила, что этот человек уезжает жить в Старгород, равнодушие Софьи исчезло вмиг:

– Куда? В Старгород?

А ведь это идея! Эврика! Софья, как с ней бывало в минуты наивысшего довольства собой, отложила трубку в сторону и сделала в комнате "колесо". Вернувшись, продолжала слушать щебетание подруги, но ее мысли уже были далеко-далеко. "Старгород. Вот оно! Как же я раньше о тетушке-то не вспомнила? А чудак этот, оказывается, мой земляк. Ему я отдаю икону, он везет ее в Старгород. Затем я приглашаю для массажа или маникюра Юлечку, организую звонок и при ней расскажу, какая я добрая, как с одним человеком решила передать икону, ну, скажем, в монастырь. Поверит? А куда ей деваться, иконы дома уже не будет. А потом я Олю Кремер привезу к тетушке, и моя Вера Ивановна, как бы расчувствовавшись, "подарит" икону соотечественнице, волею судеб оказавшейся за границей. Можно сделать еще лучше. Пригласить Киреева и отдать ему икону при Юле, чтобы у нее... Нет, рискованно, рискованно. Но как все славно получается, как в кино: мы с этим Киреевым земляки. Может, он даже родителей знал. Тогда у Аллы я неожиданно для себя рванула вслед за Киреевым. Выходит, не напрасно. В нем было что-то такое... таинственное. Это всегда притягивает. Получается, родство душ? Или общая старгородская аура?"

Тут же у Аллы Софья узнала телефон своего земляка, а потом позвонила ему. Киреев был дома. Приглашению встретиться, судя по голосу, удивился. И согласился – без особой охоты. Софья не стала говорить, что они земляки. Сказала, что для нее эта встреча очень важна. Невнимание Киреева покоробило ее, но виду Воронова не подала. Сначала она хотела назначить встречу в каком-нибудь ресторанчике, но, вспомнив, как он отреагировал на ее иномарку, предложила ему самому выбрать место, где они могли бы встретиться.

– А приходите ко мне домой, – неожиданно предложил он. Но никаких намеков, многозначительности за этими словами не скрывалось. Как на работу позвал. Так оно и оказалось. Мне вещи в Старгород отправить надо. Буду в узлы и коробки все прятать. Заодно и поможете. Шучу. Приходите.

Воронова согласилась, но растерялась. Софья было представила привычную для себя картину: уютный ресторан или кафе, хорошая музыка, она, обворожительная и неотразимая, и мужчина – из которого уже через час можно вить веревки или, как говорила Ольга Кремер: "Он тает, тает – и растекается, как мороженое". И вот – все по-другому. Вместо музыки и ресторанного интима – комната, из которой переезжают. "И ведь это тебе, дорогая, нужна эта встреча. Придется идти. Но – игра стоит свеч. Ты был прав, Смок: "Чем больше жертвы, тем приятнее побеждать". Я ему все книги соберу, все ложки перемою, но он все сделает, что мне нужно". * * *

Киреев чувствовал, что становится нарасхват. Только он поговорил с Котеночкиной, с тревогой спрашивающей, правда ли, что он уезжает из Москвы, как позвонила девушка, которую он вспомнил сразу – она подвозила его до метро на своей машине. Красивая, помнится, девушка. Сказала, что у нее важное дело. Где ты, родная, годик назад была? Киреев усмехнулся: предложи ему тогда такая девушка встречу... Разве что землю бы носом не рыл. А если бы тогда он с девушкой в иномарке – да мимо Галины – медленно так проехался... О, за это он все отдал бы. А сейчас? Сейчас ему надо быстрее собраться и уйти из Москвы. Какой-то внутренний голос подсказывал, что уход из этого огромного города – его шанс. Девушка же, даже такая красивая, ему вряд ли теперь интересна. Киреев с удивлением отметил про себя, что это женское внимание ему даже не льстит. С Натальей Михайловной он договорился встретиться у Лизы на именинах. С девушкой, ее звали Софья, – завтра у него дома. Он поначалу стал гадать, что от него понадобилось этой девушке, но ему опять звонили: заботливая Алла Ивановна сообщала, что она договорилась и с контейнером, и с грузчиками: "У нас в магазине это не проблема, даже и не благодарите". А затем ему позвонил человечек, который в последнее время стал для него очень близким:

– Ты не забыл, у меня день ангела послезавтра, – услышал он голосок Лизы.

– Разве такое забывается? – Интересно, кажется, в последний раз она говорила ему "вы".

– Придешь?

– Обижаешь. Обязательно приду.

– А я про птиц читаю.

– Подряд или выборочно?

– Выборочно. Сначала в оглавлении интересное имя встречаю, а потом читаю про эту птицу.

– Много прочитала?

– Пока не очень. А сейчас про коростеля читаю.

– Про коростеля?

– Он забавный такой. Кричит: "Крэкс, крэкс". Почти как Карабас Барабас из фильма. А еще коростель не летает, а пешком ходит. И на гнездовье, домой к себе, пешком из дальних стран приходит.

– Действительно, забавно. Все летят со скоростью ветра, а этот бедолага знай идет себе – за плечами котомка, города обходит, села тоже, днем отсыпается...

– Котомка? Здорово! Но его жаль немножко...

– Честно говоря, мне тоже. Но получается, доля у него такая – пешком на родину возвращаться. Но ведь возвращается, не остается на чужбине, в теплых краях. Получается, его не жалеть, а уважать надо. И никакой не Карабас он вовсе, а просто старый ворчун? Совсем как я. Алло, Лиза, ты меня слышишь?

– Слышу.

– Или случилось что?

– Дядя Миша, Наталья Михайловна сказала, что ты от нас уезжаешь. Я тебя седьмого мая последний раз увижу?

Киреев растерялся. Он не знал, что ответить ребенку. Соврать бодреньким голосом? Стыдно.

– Лиза, я тебе вот что скажу. Мы обязательно должны увидеться. И вот еще что. Я в свой Старгород, как коростель, пешком пойду. Правда, вместо котомки рюкзак у меня будет, и пойду я днем, а не по ночам, а в остальном похоже.

– Как – пешком? – удивилась Лиза.

– Я ведь тоже, как и ты, мечтал всю жизнь по полям да лугам ходить, вдоль речек, да через синие леса. Может, до Старгорода сил хватит дойти. Только, чур: об этом знаешь только ты.

– Какой ты молодец! И мне с тобой захотелось. Я никому не скажу.

– Подрасти сначала, хорошо?

– Дядя Миша, а как я узнаю, где ты будешь находиться?

– А тебе это важно?

– Конечно.

– Тогда сделаем вот так. Из самых красивых мест, куда меня занесет нелегкая...

– Кто занесет?

– Это говорят так. Торжественно обещаю, я буду тебе письма оттуда посылать с подарками.

– Какими подарками?

– Например, цветок сорву с луга. Или листок с дерева. Идет?

– Идет!

– Ну вот и славно. А сейчас тебе спать пора. Передавай привет своим бобрам.

– Передам. А коноплянку ты встретишь?

– Все. Спать, – и он положил трубку.

Глава восемнадцатая

– Тяжко, – это первое, что сказал Софье Киреев. Он сидел на полу, окруженный горой вещей, и, кажется, был близок к отчаянию. – Ничего не получается.

– А это потому, что у вас системы нет. Кстати, здравствуйте. Плащ куда повесить?

– Спасибо, не надо. Тьфу ты! – Они оба засмеялись. – Здравствуйте. Плащ на вешалку. Я в том смысле, что помогать мне не надо. Управлюсь. Вы садитесь, а я пока кофе соображу.

– Вернемся к системе. Коробки у вас есть? Веревки? Хорошо. Я займусь посудой, вы – книгами, потом одеждой. Кстати, вещей-то у вас и не очень много.

– И слава Богу.

– Я слышала, Алла вам очень помогла.

– Не то слово. Спасибо ей. Что в этом мире без добрых людей делать? После этого они приступили к работе. Работали молча. Готовую коробку вдвоем относили в коридор. Софья обратила внимание, что лоб у Киреева быстро покрылся испариной.

– Михаил, а вы не обидитесь, если я вас спрошу?

– Как можно в наше время что-то обещать? Но я постараюсь.

– Зачем вы квартиру продаете? Если желаете из Москвы временно выехать – ради Бога. Сдайте квартиру, получайте деньги. Извините, конечно, если я не в свои дела лезу.

– Все нормально. Моя прежняя жена тоже так рассуждает. Наверное, вы обе правы. Скажу подругому: это ваша правда. У меня другая.

– Другая?

– Не лучше вашей, не хуже, но моя.

– Я не понимаю. Это – здравый смысл, только и всего. Из него и следует исходить.

– Здравый смысл?

– Ну да.

– Я болен, Софья Николаевна.

– Лучше просто Софья... Больны? Тем более, нужны деньги на лечение. Я не понимаю.

– Мне остается в лучшем случае год. Рак, – он продолжал собирать книги, но было видно, что объяснение дается Кирееву с большим трудом.

– Ох, Господи, – эти слова вырвались у Софьи машинально. – Но ведь сейчас есть институты, клиники. А хотите, я помогу вам к профессору Бельту на операцию попасть? Он у меня картины покупает. Вы делали операцию?

Киреев словно не услышал ее вопроса.

– Софья, что мы все о грустном? Вы мне что-то рассказать хотели. А пока мыслями собираетесь, я историю одну смешную расскажу. Про операцию. Есть у меня два друга. Один врач, другой... другой просто хороший человек. В данном случае его профессия роли не играет. И вот приходит он как-то к другу-врачу, тот дежурил как раз, и говорит: проблема у меня – ногти на ногах закругляются и в кожу врастают. Врач отвечает, что пустяки все это. "Пойдем в процедурную, и я все тебе быстренько исправлю". – "Нет, – отвечает мой второй приятель (давайте для простоты называть его Больной),

– боли я очень боюсь. Мне даже заморозка не помогает. А вот под наркозом – сделаешь?" А дело в районной больнице происходило, замечу я вам. Больных вроде бы нет. Махнул рукой тот мой приятель, которого мы будем называть Врач: пошли, была не была! Привел он Больного в операционную. Положил его, ноги чем надо обработал, дал определенную дозу наркоза, и только собрался к делу приступать, смотрит – синеет Больной. Почему, отчего – не понятно. Он растерялся, анестезиолога рядом нет, а сердце у Больного возьми да остановись. Волосы у врача встали дыбом. Орет на всю операционную, а сам массаж сердца делает. А Больной уже Богу душу отдает. Вот тебе и ногти! Прибежали еще один хирург и медсестра. Решают прямой массаж сердца делать. Режут, одним словом, Больному грудную клетку, массаж делают и... забилось сердечко, представляете? Суматоха, они втроем вокруг Больного носятся. Тут возьми и выключись свет. Медсестра с полного лета на каталку с Больным налетела, тот возьми да свались с нее на пол. Потом оказалось, что ногу сломал и ключицу. Можете представить, какая у этих бедолаг ночка была. Да... А утром Больной проснулся. Сначала ничего понять не может. Рядом Врач сидит, дремлет. Знаете, что первым делом спросил Больной?

– Почему ему так трудно дышать?

– Нет. Не угадали.

– Почему нога забинтована?

– Опять мимо. Сдаетесь? Он спросил: "Теперь у меня нормальные ногти?"

– И после этих слов у Врача началась истерика?

– Разумеется. О ногтях он же совершенно забыл.

– Смешно. Я запомню эту историю, хотя на анекдот смахивает.

– Чтоб я провалился на месте, все так и было. Я с обоими до сих пор дружу.

– Только зачем вы ее мне рассказали?

– Чтоб вам весело стало. У меня получилось?

– Темните. У вас тоже сердце слабое?

– Вы настоящая женщина: во всем ищете практический смысл... Слабое, сильное... И про операцию давайте больше не будем говорить.

– Хорошо. Кто-то должен быть рядом с вами. Жена...

– Мы на днях разводимся. Нет-нет, не спешите осуждать ее. Галина была готова переехать сюда жить. Мне это не нужно. Ушла она от меня, когда я еще был здоров. Аки бык. Смотрите, а мы с вами много уже сделали. Боюсь, я у вас в неоплатном долгу.

– Михаил, вот бумаги какие-то. Стихи. С ними что делать?

– Поскольку я не Пушкин, то можно со спокойной совестью рвать и выбрасывать в мусоропровод. Это баловство мое юношеское.

– А вот что-то детское.

– Нет, это взрослые стихи.

– Тут что-то про Занзибар, про школу. Я подумала... Киреев пристально посмотрел на Софью. Она не опустила глаз. Но ни насмешки, ни иронии Михаил Прокофьевич в них не увидел.

– Не обижайтесь. Это частичка жизни. Моей жизни. Маленький городок. Школа. Зима. Женщина, которую я любил, работала учительницей. Я встречал ее после работы. Вот как-то в ожидании и родились эти строчки. Шутейные.

– Прочитайте.

– Не знаю, стоит ли, – Киреев колебался. – Ну, хорошо. Весь день вы в школе провели,

Как трудно вам – я понимаю, А где-то персики цвели,

Не здесь, конечно, в Занзибаре. А где-то солнце есть. И зной

Пылает в дебрях Амазонки. У нас зима, и не со мной

Во сне плывете вы на джонке. Вот старый, важный какаду

Лениво дремлет у болота, Признаюсь, – на мою беду,

И мне туда попасть охота. Нет, не в болото, а на юг,

Где звери, зной и ананасы. Вы улыбаетесь, мой друг?

И даже сердитесь? Напрасно! Все сны. Мечты. И дребедень.

На улице – пурге неймется, Без вас прошел мой серый день,

А вечер быстро пронесется. Пустой автобус повезет

Меня сквозь ночь, и как в бреду Мне сонным глазом подмигнет

Ленивый старый какаду. Он замолчал. Софья спросила:

– И вы с ней разводитесь?

– Опять практичный женский вопрос.

– Я серьезно спрашиваю.

– Нет, не с ней. Та женщина так и не стала моей женой.

– Почему?

– Я думал, что в жизни много красивых девушек и что самую красивую я пока не встретил. А еще у этой девушки был ребенок. Не мой, разумеется.

– Ну и как, встретили потом самую красивую?

– Не знаю.

– "Мне сонным глазом подмигнет ленивый старый какаду". По-моему, неплохо. А вообще, вы стихи всерьез писать не пробовали?

– У нас ведь в России как? Есть Пушкин. Гений. Рядом никто не стоял и не стоит. Читаешь, думаешь: просто как, наверное, и я так смогу написать. Ну а дальше кому как повезет.

– В каком смысле?

– В прямом. Я стихи одного поэта прочитал. Не гения, но хорошего поэта. Я их прочитал – и все. Понял, мне так никогда не написать.

– А вы их запомнили?

– У нас сегодня что-то вроде вечера поэзии?

– Разве это плохо? Признаюсь, я давно стихи не слушала. А вы хорошо читаете.

– Опять смеетесь.

– Нисколько. Вы не хотите, чтобы ваше чтение понравилось – потому и неплохо читаете. Правда, прочтите то стихотворение. Вы же сказали, что в долгу неоплатном. Вот и расплатитесь.

– Считайте, что уговорили. Так, сейчас вспомню, как оно начинается. Киреев замолчал, собираясь с мыслями. Затем будто вспомнил что-то хорошее: бледное лицо его порозовело, оживилось. Но он молчал. Софья сидела на полу по-турецки и смотрела на этого странного человека. Поздний вечер, пустая комната, романтики никакой. Вместо шампанского совершенно жуткий кофе из банки, вместо свечей – голая лампочка. Она говорила себе, что ей жаль, искренне жаль этого человека, что к нему у нее важное дело, цена которого не только многие тысячи, а может, даже десятки и сотни тысяч долларов и ее жизнь и спокойствие. Но было что-то еще. И в этом Софья никогда бы себе не призналась. Киреев не был похож ни на кого из ее знакомых. И сейчас она искренне хотела узнать, после каких строчек и какого именно поэта Михаил перестал писать стихи. А он словно очнулся от сна и стал читать. Мне в черный день приснится

Высокая звезда, Глубокая криница,

Студеная вода И крестики сирени

В росе у самых глаз. Но больше нет ступени

И тени спрячут нас. И если вышли двое

На волю из тюрьмы, То это мы с тобою,

Одни на свете мы, И мы уже не дети,

И разве я не прав, Когда всего на свете

Светлее твой рукав. Что с нами ни случится,

В мой самый черный день, Мне в черный день приснится

Криница и сирень, И тонкое колечко,

И твой простой наряд, И на мосту за речкой

Колеса простучат. На свете все проходит,

И даже эта ночь Проходит и уводит

Тебя из сада прочь. И разве в нашей власти

Вернуть свою зарю? На собственное счастье

Я как слепой смотрю. Стучат. Кто там? – Мария.

Отворишь дверь: – Кто там? Ответа нет. Живые

Не так приходят к нам. Их поступь тяжелее,

И руки у живых Грубее и теплее

Незримых рук твоих.

– Где ты была? – Ответа

Не слышу на вопрос. Быть может, сон мой – это

Невнятный стук колес Там, на мосту, за речкой,

Где светится звезда, И кануло колечко

В криницу навсегда.

– Арсений Тарковский? – после недолгого молчания спросила Софья.

– Вы знаете? – пришла пора удивляться Кирееву. – Мне казалось, что современная молодежь не интересуется поэзией. А знать Арсения Тарковского – это сродни подвигу.

– Напрасно иронизируете.

– И не собирался. Простите, если услышали иронию. Это искреннее удивление. Правда. Может, мне не везло, но я еще не встречал среди вашего брата тех, кто читал Арсения Тарковского... Вы первая.

– "Ваш брат" – это кто?

– Вообще-то, молодежь.

– Между прочим, мне двадцать четыре года.

– Ну и что? В вашем понимании молодежь – это семнадцать-восемнадцать лет?

– А разве нет?

– Для меня все, кому меньше тридцати, – молодежь. А семнадцать лет – и вовсе дети. Впрочем, понимание этого приходит с годами.

– Михаил, однако странно получается...

– То есть?

– Вы себя молодым считаете?

– Нет. Сорок лет – какая молодость?

– Но ведь для шестидесятилетнего человека вы чуть ли не зеленый паренек.

– Зеленый, говорите? А к чему вы клоните?

– Не обидитесь?

– Нет.

– Меня всегда бесит мудрость, идущая от возраста, а не от ума. Я вам на простом примере показала, что в определенной ситуации очень снисходительно могут отнестись и к вам лично, как вы относитесь ко мне только на том основании, что я моложе вас. Киреев понял, что девушка рассердилась не на шутку. Он сначала хотел убедить ее в том, что она ошибается, но вынужден был в конце концов согласиться с ней. К тому же Михаил Прокофьевич вспомнил слова незнакомого старца: "Укоряют – не укоряй, гонят – терпи, хулят – хвали. Осуждай себя, так Бог не осудит". Он не хотел обидеть девушку, которая поздним вечером помогает ему собирать вещи, неизвестно даже с какой стати. Но обидел. Зачем спорить?

– Простите меня, пожалуйста, – только и сказал. Софья увидела, как смутился Михаил и виновато опустил глаза. Поднявшееся раздражение так же быстро погасло, как и вспыхнуло.

– А говорили, что не будете обижаться... Мир? Киреев поднял глаза. Улыбнулся.

– Разве была война?

– Не было. Так, инцидент на границе.

– Прекрасная формулировка.

– Так вот, об Арсении Тарковском. Мой папа читал это стихотворение маме. Не только это, но Тарковского-отца он очень любил. Когда мы с ним гуляли в окрестных рощах, он мне рассказывал о маме, читал стихи. Говорил, что хорошие поэты должны быть не только нашими учителями или советниками, но и просто друзьями. И меня так воспитал...

– Его... нет? Простите, но вы говорите о нем в прошедшем времени.

– Его нет. Хотя... Только в последнее время я стала понимать, сколько он мне дал. Да и думаю я о папе все чаще и чаще. Впрочем, вы его, наверное, знали. И маму.

– Я?!

Глава девятнадцатая

– Если вы, конечно, родом из Старгорода.

– Я родом из Новоюрьевска, но Старгород совсем близко. Через Хлыновский ручей перейдешь, минуешь небольшое поле – вот тебе и Старгород. А после моя мама вообще туда переехала. Сейчас там ее домик стоит. Пока пустой.

– А в какой части Старгорода жила ваша мама?

– В Вороньей слободке, у Белого озера.

– Там, кажется, улица Урицкого.

– Точно.

– А мы на Емельяна Ярославского жили. Там тупик еще, помните?

– Подождите-подождите. Тупик?

– Да, старые амбары. Стена кирпичная.

– А за ней Веневская дорога. Мы по ней на Оленью речку купаться ходили.

– Мы тоже.

– Признаюсь, я заинтригован.

– Воронов Николай Николаевич. Это мой папа.