Текст книги "Кто услышит коноплянку?"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Кто ты – решать тебе самому. А я тебе лучше стихи почитаю.

– Стихи?!

– Я, когда стихи читаю, всегда успокаиваюсь.

– Валяй, если это не очень длинно, – сказал озадаченный Никонов. "Простить, это значит – забыть"

Я слышал такое однажды. Забыть... Будто гвоздик забить

Так просто, так сложно, так важно. "Прощаю", – скажу не солгу,

Лишь душу сомненьем наполню: Простил – то есть я не напомню,

А вот позабыть не смогу.

– Здорово. В самую точку. Ты сочинил?

– Смеешься?

– Евтушенко?

– Игорь Козлов.

– Не слыхал такого.

– Хороший поэт. Водит в море корабли и пишет стихи. Они помолчали.

– И что ты будешь делать дальше? – спросил наконец Михаил друга.

– Понятия не имею. Но к ней на поклон не пойду. Я человек тоже гордый. Я не прав?

– Откуда я знаю? Тебе ответишь – опять оппортунистом назовешь. Или гнидой. У тебя, Никон, не заржавеет.

– А мне, представь себе, не смешно. Козлов, в отличие от тебя, правильно все говорит: не могу забыть – и все тут. Какие могут быть здесь советы?

– Слава, – думая о чем-то своем, спросил Киреев, – детей, кажется, у вас не было?

– Не дал Господь, слава Богу.

– Не говори так... И все-таки, можно я дам тебе совет?

– Валяй. Заранее знаю, что скажешь: иди – мирись. А шиш ей с маслом, пусть сама придет.

– Не ходи.

– Ты это серьезно?

– Вполне.

– Интересно. Что же ты посоветуешь?

– Уже.

– Что?

– Посоветовал. И пока сидишь дома, представь, что все твои фантазии – верны. Ленка тебе изменила. И не раз, не два, а все дни, пока ты в Туле находился. Представил?

– То есть как это все дни?

– А вот так. Все мы люди, все мы слабы. Ардальон Казимирович, видно, опытный сердцеед. Ты в последнее время много жене внимания уделял? То посевная, то уборка, то опять посевная.

– Постой-постой. Зачем ты все это мне говоришь? Ты что, оправдываешь ее?

– Нет, я просто ее не сужу.

– Но она же не имела права... пока я там... вот здесь, в моем доме.

– А где ей это делать? Ей же не семнадцать лет.

– Слушай, Кира, ты... ты...

– Говори, не бойся.

– Нельзя же таким циником быть. Ты меня поражаешь. "Все мы люди, все мы слабы". А долг? А верность? Просто слова?

– Славик, только без патетики. Мы же не на обсуждении устава СССР. А когда ты пять лет назад ко мне в Москве со "старой знакомой" пришел и попросил меня на пару часиков комнату вам предоставить – это как? Или что положено Юпитеру, то не положено быку?

– Ой-ой-ой, вспомнил. Скажешь, ты перед своей Галиной чист?

– Не скажу. Просто очень хочу, чтобы ты понял: за все в жизни надо платить. Я заплатил. Галя теперь жена другого человека.

– Да ты что?! – не поверил своим ушам Никонов.

– Увы. Правда, если Галя будет с ним счастлива, тогда я только пожалею, что она не ушла от меня раньше...

– Кир, послушай, а может, у Ленки с этим... сыном Казимира ничего не было?

– Думаю, ничего.

– Тогда я есть последняя скотина? Только, знаешь, гордость – страшная вещь. Я ведь первым шаг не сделаю.

– Это ты точно сказал: страшная вещь. Скажи, где мой рюкзак?

– Я его в прихожей оставил. А зачем он тебе?

– Меня Мирей Петровна пригласила в гости. Сказала, что ее мама очень любит интересных людей. Ведь я – интересный человек?

– Да, интересный, – растерянно произнес Никонов.

– А еще она сказала, что у них осталось вишневое варенье без косточек. Это – моя слабость. А ты позвони ей, пожалуйста, скажи, что я уже иду.

– Но почему? Тебе разве у меня плохо?

– И еще одна просьба, – будто не слыша друга, продолжал Михаил. – Дай мне адрес матери Лены... ...Через десять минут он стучал в двери одноэтажного дома по улице Урицкого. Киреев не знал, что он скажет Лене. Почему-то в этот момент его занимала мысль: отчего в каждом русском городе есть улица Урицкого? Дверь открыла Лена.

– Простите, вам кого?

– Вас, Елена Станиславовна.

– Миша, ты?! Проходи. Вот встреча!

– Не могу. Спешу. Увидимся и поговорим завтра.

– Хоть на минутку зайти – я тебя целый век не видела. Куда спешишь?

– В дом, где меня ждет вишневое варенье без косточек. К сожалению, твой благоверный смог предложить мне только сало, елецкую колбасу и много водки. Бр-р, это ужасно.

– Мой благоверный? Да пошел он...

– Зачем же так, Елена Станиславовна? У меня, кстати, просьба к тебе.

– Какая? Что это я? Говори, конечно. Если в моих силах будет...

– В твоих. За несколько последних лет я не сделал ни одного доброго дела. Представляешь? Неужели ты не дашь мне шанса?

– Какого шанса, Миша? – Лена ничего не понимала.

– Помнишь фильм "Морозко"? Мужик с медвежьей мордой ходил и кричал: "Кому сделать доброе дело?" Это про меня... – И потом, на секунду замолчав, Киреев, посмотрев прямо в глаза Лене, сказал тихо, но очень твердо: – Возвращайся к Никонову.

– Когда? – только и нашлась что спросить Лена.

– Прямо сейчас. Слава, конечно, порядочная скотина – это его слова, но ты ему нужна. А он – тебе. И, не дождавшись ответа, Киреев повернулся и шагнул в темноту. Спустя несколько секунд уже из-за калитки до Лены донеслось:

– А Казимирычу не верь. Это я как старый бабник тебе говорю.

– Почему не верить, Миша? Он честный и...

– Одинокий? Поэтому-то и не верь. Если мужик хочет, чтобы его пожалели, – он хочет этого не бескорыстно.

Глава тридцать третья

Легкие шаги и шепот: "Не беспокойся, мамочка, я его не отпущу, пока ты не вернешься... Он такой необыкновенный... Пока".

Киреев открыл глаза. За окном вовсю сияло солнце, его лучи играли на стене, книжной полке, репродукции шишкинской картины "Рожь". С Михаилом так бывало и раньше: просыпаясь в новом для себя месте, он не сразу мог вспомнить, где находится. Так и на этот раз. Только через несколько мгновений Киреев осознал, где он. За дверью шептались дочь и мама Назаровы. Он сладко потянулся. Хорошо! Чувствовал себя Михаил просто здорово.

– Мирей, сколько времени? – крикнул Киреев. Почти мгновенно открылась дверь и в ней показалось сияющее лицо девушки. Видимо, Мирей была все время рядом.

– Половина одиннадцатого, Михаил Прокофьевич. С добрым утром!

– С добрым утром! Ничего себе, из-за меня вы на работу не пошли? Увы мне! Простите.

– Что вы! – замахала руками Мирей. – Сегодня же суббота! Выходной. Вставайте, будем завтракать. Из кухни запахло блинчиками.

– Вы говорите – суббота? А я и не знал. Это... блинчиками так чудесно пахнет?

– Блинчиками, – засмеялась Мирей. – Вишневое варенье уже на столе.

– Без косточек?

– Конечно. Да, вам Вячеслав Павлович звонил. Он так вас благодарил.

– За что? – удивился Киреев.

– Как же? У него вчера ночью медовый месяц по-новому начался. К Никонову Елена вернулась. Представляете?

– Представляю.

– Вы... вы просто волшебник! – Из глаз девушки буквально лились на Киреева солнечные лучики. Только вчера к нам пришли и...

– И что?

– У нас будто изменилось все. В кои веки мне мой редактор сказал: "Голубушка Мирей". Обычно: "Назарова, с тебя еще сто строк. Поторопись!" Нет, правда, вы – волшебник.

– Я не волшебник, а только учусь, – Киреев был явно смущен восторгом девушки. Мирей накрыла завтрак в большой комнате. Такие дома, как тот, в котором жили мать и дочь Назаровы, в народе называют "финскими": частный дом на двух хозяев. Киреев успел осмотреться. Все уютно, красиво, но без излишеств. Много книг. Повсюду висели изделия из макраме.

– Я раньше увлекалась, – заметив его взгляд, пояснила девушка. – Михаил Прокофьевич, мы сейчас позавтракаем, а к обеду подойдет мама. Ее в больницу вызвали.

– Да я не хотел вас обременять столь долго...

– Обременять?! Мама обидится, если вы уйдете. Она бы не пошла на работу, да там у нее грудничок лежит...

– Кто?

– Грудничок. Малыш. У него венок нет. Точнее, их трудно найти. Капельницу в головку ставят. Медсестры наши боятся, что не попадут, вот мама и ходит капельницы ставить.

– Это, наверное, очень трудно?

– Ой, и не говорите! Я бы точно не смогла. А вы не стесняйтесь, кушайте... Вам чай или кофе?

– Мирей, а я не покажусь вам слишком... привередливым, если...

– Вы утром молоко пьете? Я к соседке сбегаю. Киреев был искренне тронут таким гостеприимством.

– Спасибо, не надо молока. – При смущении он прибегал к самоиронии. Так было и на этот раз: Вам это покажется странным, но нам, волшебникам, нельзя ни кофе, ни чая, ни тем более молока. От этого магическая сила уменьшается.

– Что же вы пьете, – выразительные карие глаза Мирей, казалось, занимали уже пол-лица девушки,

– простую воду?

– Зачем же? Есть одна травка, называется магикус мокрицитос.

– Магикус мокрицитос? – удивлению девушки не было предела. – А где же ее взять?

– У вас на огороде. Пойдемте, я сорву несколько листочков и буду счастлив. Огород у Назаровых был чист и ухожен, но Киреев без труда нашел то, что искал.

– Так это же мокрица! – засмеялась Мирей. – А мы ее вырываем и курам даем... Простите. Киреев еле сдержался, чтобы не засмеяться. Он сделал важное лицо:

– Пятый пункт устава волшебников гласит: "Старое золото редко блестит". Вы меня, конечно же, понимаете?

Мирей была явно сбита с толку. Она не понимала, шутит Киреев или говорит серьезно:

– Вы говорите: магикус мокрицитос?

Потом они пили – девушка чай, Киреев отвар мокрицы. Отвар горчил, но с вишневым вареньем это было в самый раз. Говорила в основном Мирей. О своей работе в редакции, о жизни в Сосновке. Михаил, маленькими глотками отхлебывая из чашки отвар, внимательно смотрел на нее. Смотрел – и будто по-другому видел, иначе, чем вчера или полчаса назад. Неожиданно для себя он заметил, что на девушке – короткий халатик, под которым проступали очень даже не маленькие формы. Девушку нельзя было назвать полной, скорее о таких говорят: "широкая кость". Огромные карие глаза, тонко очерченные брови, чувственный рот. Когда она вдруг наклонилась, чтобы взять сахар, Кирееву неожиданно открылась ее грудь. Если бы Михаил был эстетом, он наверняка отметил бы удивительную красоту этой груди. И пышной и изящной одновременно. Но у него просто перехватило дыхание, и желание, внезапное, жаркое, охватило Киреева. Такого с ним не было много месяцев. Мирей поймала взгляд Михаила и покраснела. Ее рука интуитивно потянулась к вороту халатика.

– А хотите... я музыку поставлю? У меня кассеты хорошие есть. "Иван Купала", кельтская музыка...

– Кельтская? – внезапно охрипшим голосом переспросил Киреев. – Поставьте. Пока Мирей ставила кассету, он мог со спины рассмотреть девушку. Михаил представил, что под халатиком больше ничего нет. И... горячая волна захлестнула его всего. Лицо Киреева пылало. Зазвучала музыка. Флейта. Жалобный, зовущий голос. Словно откликаясь на него, запела девушка. Пела она на незнакомом, древнем языке. Удивительно, как и с птицами, Киреев, не зная языка, вдруг стал понимать, о чем пела девушка. Звуки флейты, тихое пение незнакомой ирландки словно обволокли всю комнату. Девушка пела о разлуке с любимым, о зеленых холмах, которые осиротели без него. А когда-то эти холмы дарили им свою нежность. Любимый собирал на их склонах цветы, а девушка плела венки. И когда звуки волынки звали деревенских девчат и парней в хоровод, никого не было красивее ее в белом платье и в венке из майских цветов. Киреева била дрожь. Из последних сил он старался скрыть ее. Мирей села на место, точнее, захотела сесть и, оступившись, покачнулась. Он подхватил девушку, и они оба упали в кресло.

– Какая я неловкая, – засмеялась Мирей. Но Киреев вместо ответа поцеловал пульсирующую жилку на ее шее. Девушка на секунду замерла, напрягшись, как тетива. Рука Михаила скользнула под ее одежду, и вот уже пышная большая грудь Мирей – в его руках. И вдруг девушка как-то обмякла, будто вошла в него вся, от волос на голове до розового мизинца на ноге. Рот полуоткрылся, глаза покрылись туманной пеленой. Солнечные лучики погасли и превратились в туманные звездочки.

– Михаил Проко... не надо... – Мирей сделала последнюю слабую попытку остановить Киреева. Но он, осыпая поцелуями ее рот, шею, глаза, грудь, уже обнажил девушку до пояса. Михаил раскалялся все сильнее и сильнее. Его руки теперь ласкали бедра девушки, сжимали ее ягодицы. Кирееву стало тесно в своей одежде – немного отодвинув от себя Мирей, он снял с себя футболку. А девушка в его руках стала подобной воску. Неожиданно в его мозгу, воспаленном похотью, мелькнула невесть откуда взявшаяся мысль: "А как же ее мама? Она ушла из дома, спокойная за дочь". Но другой голос резко перебил эту, только что родившуюся мысль: "Ты же не насильник! Посмотри, она хочет тебя. Посмотри на себя: в кои веки в тебе проснулся мужчина. Не сомневайся, ты сделаешь ее счастливой, ты не причинишь девушке зла..." И вот уже девичьи трусики оказались на полу. Киреев не давал опомниться ни себе, ни Мирей. Его губы скользили по ее животу, устремляясь все ниже и ниже. И опять неожиданно перед ним, словно живая, встала Софья. Московское кафе. Их столик в самом углу. Он тогда был так озабочен своим уходом, что не заметил, сколько жалости и нежности было в ее глазах. Синих-синих. А у Мирей они другие... Его автобус отходит, он, важный от сознания необычности происходящего, не замечает, как рука девушки пытается подняться в прощальном приветствии, но... Девушка стесняется, и рука замирает. И вновь сердитый голос: "Это она-то стесняется? Забудь эту чопорную красавицу. Посмотри, в твоих руках такое роскошное тело. Неужели ты думаешь, что Софья ведет себя, как монашенка? Не будь смешным. Не останавливайся, докажи, что ты – настоящий мужик..."

Нет, похоть не отступила, но Киреев уже смог увидеть себя со стороны. Причем увидеть буквально. В стеклах книжного шкафа отражались и он, и Мирей. Михаил увидел бородатого, тощего субъекта, который словно безумный целовал роскошное девичье тело. Вот именно – тело, ибо Мирей будто умерла, точнее, оцепенела. Закрытые глаза, полуоткрытый рот, висящие плетьми руки. И еще Михаил вспомнил вдруг Волжский бульвар, кошелек, который он нашел там. "Глупый, и ты считал это искушением? Вот оно – искушение". Боже, как ему хотелось войти в это тело, как хотелось выплеснуть в него весь свой пламень. А может, у него еще могут быть дети... И вот тут Киреев окончательно очнулся. Он с трудом оторвал губы от девичьего лона.

– Я... хочу... тебя, – шепнула Мирей.

Он уже готов был остановиться, но... Оттолкнуть сейчас девушку означало бы нанести ей очень сильный удар. Женщина может простить мужчине все, включая измену, но она никогда не простит пренебрежения к себе. И спустя годы Мирей будет помнить с обидой человека, оттолкнувшего ее в такой момент. Что же делать? Киреев вновь вспомнил о парадоксах: зачем они нужны, если годятся только для развлечения скучающего ума? Неожиданно для себя Михаил выскользнул из-под Мирей, оставив ее одну в кресле и снял с себя всю одежду. Напротив стоял диван с тремя небольшими подушечками. На подушечках было что-то вышито, но что – в этот момент Киреев не мог разобрать. Он подхватил на руки Мирей и перенес ее на диван. Сам же пристроился немного сбоку.

– Мирей, – позвал Киреев, – посмотри на меня. Она открыла глаза. Мерцающие звездочки в тумане. А грудь мерно вздымается, словно морская волна. Утонуть бы в этой волне, забыв обо всем. Себя, родимого, взгляды свои старорежимные, Софью с ее пульсирующей на шее жилкой и синими глазами. Но Киреев уже знал, что будет делать. Он расскажет Мирей о себе, о том, что ему завтра уходить. Что дорога зовет его, зовет настойчиво и маняще, и он уже не в силах противиться этому зову. А в Сосновку ему уже не вернуться. Никогда. Еще он расскажет, что вдвое старше ее, что неизлечимо болен, а она – юна и прекрасна. И Михаил стал говорить, говорить, говорить, при этом не произнося ни слова. Говорили его глаза и руки. Мужчина и девушка лежали, тесно прижавшись друг к другу. Его руки гладили ее плечи, руки, грудь. И девушка все поняла. Туман в ее глазах стал таять. Мирей вдруг стало стыдно своей наготы, но она быстро успокоилась, оценив то доверие, какое он оказал ей. Киреев тоже лежал нагой, и Мирей стала рассказывать ему о себе. Глазами и руками. Сердце Михаила бешено билось, и девушка, словно стараясь успокоить его, приложилась к грудной клетке своими губами. Она рассказывала Кирееву о своих мечтах, о Кольке Некрасове, которого проводила в армию и которому отдалась здесь же, на диване. Отдалась из жалости, как-то впопыхах, даже не осознав толком, что произошло. Было чувство неловкости и утраты, будто прощалась она с чем-то светлым и прекрасным. А вот сейчас все было по-другому. И еще Мирей рассказала Кирееву, что оценила и то желание, которое она вызвала у него, и ту бережную нежность, с какой он отнесся к ней. Она пыталась спросить Михаила подробнее о его болезни, но Киреев ответил глазами: "Не бери в голову, чем скорее ты меня забудешь, тем будет лучше". Мирей села. Теперь уже Киреев лежал с закрытыми глазами. Девушка провела двумя пальцами – указательным и средним – по всему телу Михаила, от лба до кончиков ног.

– Говорят, что мужчине... бывает плохо... если он не... – смущенная, она пыталась найти нужные слова. – Хочешь, я помогу тебе?

Киреев открыл глаза и удивленно посмотрел на нее. На него смотрела юная Женщина, древняя, как мир, впитавшая опыт тысяч поколений, живших на Земле до нее. Он ничего не ответил... Когда его тело сотрясала судорога, Мирей, прижав к себе голову Михаила, шептала со всей нежностью, на которую была способна ее девятнадцатилетняя душа: "Маленький мой, маленький... Все хорошо, хорошо".

* * *

– А у вас хорошая библиотека, – Киреев стоял у книжного шкафа и смотрел на корешки книг. Паустовский, Грин, о, даже Кобликов есть.

– Ты читал его? – Мирей, уже переодевшись, неслышно подошла к Кирееву сзади и, прижавшись подбородком к его спине, обняла Михаила.

– Очень давно. Хороший писатель, жаль – рано ушел из жизни.

– А еще печально, что он почти не известен.

– Он при жизни был почти никому не известен, а сейчас совершенно забыт.

– Грустно.

– Да.

– А хочешь, я покажу тебе свою любимую книгу?

– Хочу.

Девушка достала из шкафа книгу в бордовом переплете.

– Интересно. "Мастер и Маргарита"?

– Я не поверю, что тебе не нравится эта книга.

– Как тебе сказать... Первый раз я прочитал ее буквально запоем.

– Я тоже.

– А вот недавно попробовал перечитать...

– И что же?

– Не пошло.

– Почему?

– Не знаю. И восхищение куда-то исчезло. И автора стало жаль. Еще больше, чем Кобликова.

– Про автора ничего не скажу, наверное, у всех настоящих писателей горькая доля. – Девушка явно не ожидала, что Киреев, которого она уже считала близким для себя человеком, не поддержит ее. Но книгой этой, по-моему, не восхищаться просто нельзя. Михаил ничего не сказал, только взял книгу, нашел нужную страницу и стал читать вслух: "Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиной, притих даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и серьезный, распушив свой хвост". Голос Киреева звучал глухо, Мирей вновь показалось, будто тень коснулась его лица, а голубые холодные огоньки только подчеркивали эту сумеречность киреевского облика. Он продолжал читать: "Вряд ли теперь узнали бы КоровьеваФагота, самозваного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом..."

– Разве это не прекрасно? – прервала Киреева девушка. – Кто из современных писателей так может написать?

– Да, он чертовски талантлив, – согласился Михаил. – Только... Скажи мне, Мирей: прочтя этот роман, ты не захотела, чтобы в твою жизнь вошли Бегемот, Фагот, наконец, сам Воланд? Вошли, и если не стали бы друзьями, то, по крайней мере, отнеслись к тебе с уважением? Девушка задумалась, потом ответила не очень уверенно:

– Наверное, скорее – да.

– А ты знаешь, кто они?

– Конечно. Свита Воланда.

– То есть сатаны.

– Ты хочешь сказать...

– Я хочу сказать, что зло на самом деле так ужасно и отвратительно, что если бы человек взглянул ему в "лицо", то ужаснулся бы. Понимаешь? Поэтому злу нужен туман, который скрывает его очертания... Когда я сказал, что мне жаль автора, я имел в виду нечто другое, чем ты.

– Что же?

– Мне хочется, чтобы ты сама ответила когда-нибудь на этот вопрос. Девушка заглянула ему в лицо и улыбнулась.

– Сама так сама. Знаешь, я не задумывалась раньше над такими вещами. Ну, пусть даже свита. Они же все карают зло, показывают негодяев. А мастер получает Маргариту и покой. Дай мне книгу. Вот. И теперь уже Мирей, найдя нужное место, стала читать: "– Он прочитал сочинение мастера, – заговорил Левий Матвей, – и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?

– Мне ничего не трудно сделать, – ответил Воланд, – и тебе это хорошо известно. – Он помолчал и добавил: – А что же вы не берете его к себе, в свет?

– Он не заслужил света, он заслужил покой, – печальным голосом проговорил Левий".

– Ну как? – спросила Мирей, закрывая книгу. Киреев молчал. Долго молчал, потом тихо сказал, глядя в сторону и будто обращаясь к кому-то третьему:

– Покой в вечном мраке в царстве сатаны – по-моему, это ужасно.

– Ты хочешь сказать... – Мирей начала понимать Киреева, – что он его обманул?

– Воланд мастера? – притворился непонимающим Михаил.

– Воланд Булгакова.

Киреев кивнул.

– Похоже. Ведь не зря же в Евангелии сатана назван "отцом лжи". Без света покоя не бывает.

– А почему... почему мастер или Булгаков, я совсем запуталась, кто есть кто, поверил, что Бог не возьмет его с собой?

– Ты спрашиваешь меня? Я могу ошибаться, но не очень сильно. Искать не будем, попробую вспомнить по памяти. В этой книге сказано, что самый большой грех – это трусость. Это тоже неправда. Самый большой грех – отчаяние. Мне кажется, оно охватило Булгакова, если он посредником между Богом и собой считал Воланда...

– Постой, Михаил, – прервала его Мирей. – Но хоть Маргариту ты согласен признать... – она подбирала точное слово, – достойной уважения?

– Не могу. Знаешь, когда я первый раз книгу читал, то обратил внимание на такие слова... прости, если не точно процитирую: "Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца", или: "Никогда ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!"

– А разве это не так? Разве плохо сказано?

– Не берусь судить. Просто, когда я читал книгу второй раз, запоминались другие места.

– Какие?

– Как Маргарита Воланду поклонилась.

– Поклонилась?

– Помнишь, на балу, что она кричала по адресу сатаны?

– Помню. "Всесилен, всесилен!"

– А потом несчастному Алоизию Могарычу в лицо вцепилась: "Знай ведьму, знай".

– Она же из-за любви к мастеру...

Мирей не успела договорить, а Киреев ответить, как входная дверь скрипнула. Это пришла Вера Васильевна Назарова.

...Через два дня Киреев покидал Сосновку. Мирей проводила его до последнего дома самой крайней улицы. Накануне девушка крестилась, а ее крестным отцом стал Киреев. Священник нарек ее Марфой. И когда теперь Михаил называл ее новым именем, с непривычки она вздрагивала. Прощание было недолгим.

– У меня появилось такое ощущение, что тебя я, в отличие от Сосновки, еще увижу.

– И у меня тоже.

– Тогда – до свидания?

– До свидания, – Марфа протянула ему маленькую ладонь. Михаил бережно взял ее в свою руку.

– И береги себя, мой странник.

Слово "мой" девушка произнесла чуть слышно, но он услышал его.

– Обещаю. Если я себя, любимого, не буду беречь, тогда кто же? Да, чуть не забыл. Передай привет Никонову, пусть не обижается на меня: я ведь его так больше и не увидел. Скажи ему: Кирееву так ваш дом понравился, что он поленился из него выходить. Тем более, как ты сказала, у Славы теперь второй медовый месяц наступил. И передай, пусть пишет про меня, что хочет.

– Хорошо, передам.

– И еще. Тема есть одна. Я Никонову уже говорил. В Соболево живут несколько стариков из богадельни – их просто забыли.

– Я слышала об этом. Но ведь Никонов побоится это опубликовать. Он каждую строчку бегает в администрацию утверждать. Вот потому его и держат, хотя нас уже читать никто не хочет...

– Марфа, не суди человека, тем более заранее. Теперь ты моя крестница, имею право тебя умуразуму учить. Будем считать, что мы с тобой даем ему шанс. Напишешь?

– А если не опубликует?

– В областном центре есть газеты?

– И не одна.

– Что же ты спрашиваешь? Когда через пять минут Киреев оглянулся назад, крошечная фигурка в светлом платьице еще стояла на том месте, где они прощались. Ему стало немножко грустно. Михаил взмахнул рукой. Девушка увидела – и подняла в ответ свою. Киреев вздохнул. Еще один парадокс, подумалось ему. Чтобы найти – надо обязательно потерять. Пока не потеряешь, не поймешь, что имел. Впрочем, это было немного заумно. А впереди, то весело петляя, то убегая вверх-вниз, лежала перед ним дорога. Его любимая дорога – не покрытая асфальтом, поросшая спорышом, с зарослями донника по сторонам и озорными трясогузками, которые даже в самые одинокие дни странствий делили с Киреевым тяготы пути. Странно, но, отдохнув три дня в Сосновке, Михаил почувствовал, что ему уже не хватает всего этого и особенно серой бесконечной дороги, убегавшей за горизонт.

Глава тридцать четвертая

– Ух ты! – сидевший на заднем сидении "Сааба" Шурик нарушил молчание слишком, пожалуй, эмоционально для себя.

Юля удивленно посмотрела на него. Шурик читал местную газету, купленную в киоске. Компания обедала.

– На, прочти вот здесь, – протянул Бугаю газету Шурик.

– Не-а, – со смаком пережевывая колбасу, замотал тот головой. – Я уже пять лет газет не читаю.

– Даже спортивные? – спросил друга Гнилой.

– Даже. Раньше астрологические прогнозы читал, потом бросил.

– Разуверился?

– Ага. – Бугай наконец пережевал кусок. – Дураком был, думал, раз в газете написано, значит, правда.

– И вправду дурак, – поддакнул Гнилой.

– Зато теперь ученым стал. После случая одного. Рассказать?

– Ты сначала прочитай, что в этой газете написано, – попросил Шурик.

– Да подожди ты, братан. Я же сказал тебе: не беру эту гадость в руки. Принципиально. Так вот, читаю однажды в прогнозе про свой знак. Неделя, мол, для вас будет просто сказочная. Вы буквально не узнаете себя. Все, абсолютно все будет получаться. А в выходные вас ждет любовное приключение, результатом которого будет... большая любовь, одним словом. На самом же деле неделя выдалась обыкновенной. Ничего, думаю, выходные еще не наступили. И точно: в субботу такую телку клею. Помнишь, – обратился Бугай к Гнилому, – кабачок неподалеку от Белорусского? Мы там еще двух ребят наших поминали...

– Помню. Рассказывай дальше.

– А чего рассказывать? Поехал к ней домой, на Сходню...

– Это там тебя так отделали, что ты потом с неделю на китайца похожий ходил?

– И ничего смешного, между прочим...

– Так что же ты на прогноз обижаешься? – перебил Бугая Гнилой. – Тебе сказали: буквально не узнаешь себя. Тебя бы и мать родная в тот момент не узнала.

– Юля, может, ты прочитаешь? – не выдержал Шурик.

– С удовольствием, – совершенно искренне ответила Селиванова: эстеткой она себя не считала, но привыкнуть к чавканью жующего Бугая ей так и не удалось. – Где читать?

– Вот здесь.

– Так. Статья называется "Дороги, которые мы выбираем". Послушай, где-то я уже это слышала.

– Не важно. Читай с самого начала.

– Ребят, а может, музыку послушаем, а? – попросил Бугай. Но Юля уже начала читать.

– "Ежедневно к нам в редакцию приходят десятки людей. Приходят за помощью или просто пообщаться, приходят, чтобы подсказать темы для новых статей и репортажей. Мы рады каждому. Но в тот день нас ждал самый настоящий сюрприз. Когда этот пропыленный, загорелый человек вошел в здание редакции, показалось, что вместе с ним ворвался ветер дальних странствий, романтика путешествий..." Слушай, Шурик, давай, действительно, послушаем музыку.

– Юля, пожалуйста, еще несколько строк.

– Только ради тебя. "Впрочем, я не буду больше заинтриговывать читателей. К нам в гости пришел известный московский журналист, уроженец нашей области Михаил Киреев, совершающий большое пешеходное..." Киреев? – словно не веря прочитанному, спросила Юля.

– Киреев, – торжественно ответил Шурик. Он чувствовал себя героем. Бугай и Гнилой перестали жевать. Дальнейшее чтение статьи прошло при полной тишине.

– Поразительно, – когда статья была прочитана, прокомментировал Гнилой, – как можно при таком количестве слов дать столько мало информации. Хотя...

– Ты прав, – Шурик всегда отличался умением понять собеседника буквально с одного слова. Спасибо этому В. Никонову и за то, что написал статью. Думаю, нам надо сейчас пойти к В. Никонову и выразить ему нашу горячую благодарность. Юля, есть идея?

– Обязательно.

Когда Марфа Назарова пришла в редакцию, ее встретила Зина.

– Где ты была? Тебя Славик с утра ищет.

– Я же ему говорила, что в Соболево поеду. Неужели забыл?

– Не знаю. Впрочем, ему сейчас не до тебя.

– Случилось что?

– Гости у него. Три мужика и баба. Говорят, что киношники.

– Киношники?

– Говорят. Только б видела ты рожи этих мужиков! Не такими я представляла... Дверь открылась. Первым вышел Никонов, за ним его гости. Все улыбались и были явно довольны друг другом. Проводив своих посетителей, Вячеслав Павлович заметил Марфу.

– Где ты с утра пропадала?

– В Соболево ездила. Он нахмурился:

– Не слишком ли спешишь?

– Но вы же Кирееву обещали...

– Обещал? Он, наверное, не так меня понял. Григорий Иванович, – и Никонов многозначительно поднял указательный палец вверх, – вряд ли будет в восторге. Я обещал помочь этим старикам, но для этого есть много путей, не обязательно надо статью писать.

– А я думала, что...

– Думать я буду, Назарова. Но об этом потом. Ты, кстати, видела людей, которые ко мне приходили?

– Видела.

– Из Москвы приехали. Члены киногруппы одного известного кинорежиссера, правда, фамилию просили не говорить.

– Почему? – удивилась девушка.

– Шумихи лишней боятся. Они пока всего лишь места для натурных съемок ищут. Я им кое-что посоветовал поглядеть.

– Надо же. Зина считает, что они не очень на киношников похожи.

– Много понимает твоя Зина. Они профессионалы, сразу видно. Конкретные, четкие люди. И, между прочим, очень им наша газета понравилась. Сказали, что много по России колесят, а таких интересных газет они мало встречали.

Марфа почувствовала, что в ней растет раздражение.

– Вячеслав Павлович, встречают людей, а газеты читают.