Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Но Дьячье тоже уже осталось в прошлом. Сейчас Михаил думал о том, как дойти до речки Бобрик. Дорога вошла в лес, становясь все уже и уже, превращаясь в едва заметную тропу. Чтобы в сердце не вошла тревога – ведь если в поле он умудрился заплутать, что же можно ждать от леса, – Киреев стал вслух читать стихи, пришедшие на память. Не смейтесь, но это были стихи из детской книги "Хоббит" английского писателя и ученого Толкиена, которую Киреев очень любил. Дорога вдаль и вдаль ведет,
Через вершины серых скал К норе, где солнце не сверкнет,
К ручью, что моря не видал. По снегу зимних холодов
И по цветам июньских дней, По шелку травяных ковров
И по суровости камней. Дорога вдаль и вдаль ведет,
Под солнцем или под луной, Но голос сердца позовет
И возвращаешься домой. Молчишь, глядишь, глядишь кругом,
И на лугу увидишь ты Знакомый с детства отчий дом,
Холмы, деревья и цветы. Вначале Киреев собирался дойти до деревни Зайцево и там отдохнуть, но когда он вышел из леса и оказался на берегу крошечной речушки, а это и был Бобрик, силы оставили его. Ласково светило солнце, ветерок почти утих, еле слышно порхая только по верхушкам берез. Комариная пора еще не наступила, а потому Кирееву никто не досаждал. Огромная стрекоза пролетела над ним. Села на лист рогоза и уставилась на него своими огромными глазищами. К ней подлетела другая стрекоза, они кружились в воздухе... Было так тихо – только журчание воды и трепет этих крылышек. Михаил, засыпая, подумал о том, что это не стрекозы, а эльфы из сказки Толкиена. Это они, маленькие прекрасные создания, навевают ему сон, смежают веки... Проснулся Киреев также тихо, как уснул. Всего лишь открыл глаза – та же река, та же чистая молодая зелень леса. Даже стрекозы продолжали кружиться над водой. Только что-то темнее стало. Киреев посмотрел на часы и ахнул: половина седьмого! Он умудрился проспать больше шести часов. Странно, но впервые за многие недели даже захотелось есть. Михаил поспешно закинул рюкзак за спину и быстро зашагал вперед. В смелых утренних планах он видел себя вечером в Мишенском. Теперь это было утопией – вот тебе, Кира, еще один урок. Но коррективы в своем маршруте Киреев сделал: сокращая путь, он миновал Зайцево. Встретившийся пастух сказал ему, что "вот ентим путем вы, товарищ, прямками в Бакину и упретися, а оттудова идите на Лентево. Хорошая дорога, товарищ. А уж с Лентево вам подскажут, как до Мишенскаго дойтить". Киреев посмотрел на карту. Точно, и Бакино есть, и Леонтьево, а там до родины Василия Андреевича Жуковского совсем близко. Разумеется, дойти он не успеет, но нужно сделать так, чтобы завтра можно было бы спокойно посмотреть усадьбу поэта и дойти до Белева. Он поблагодарил пастуха: "Спасибо вам, товарищ", и поспешил вслед за убегающей серой лентой дороги. Откуда ему было знать, что в Зайцево его весь день прождали четверо людей? Откуда ему было знать, что через Бобрик в Зайцево ведут две дороги и что само Зайцево – это как бы два населенных пункта, разделенных ручьем: небольшая деревня и большой поселок. Идя по лесу и оказавшись очередной раз перед раздвоением пути, Киреев второй раз ошибся и умудрился выйти к дороге, по которой почти никто не ездил. Впрочем, ошибся ли он – вот вопрос. В этом случае Его Величество Парадокс вновь доказывал свое всесилие.
А Шурик и компания, взяв в Болхове много пива, сначала сидели весело, наслаждаясь пивом, хорошим днем и предвкушая окончание дела. Но чем дольше они сидели, тем больше злился Гнилой, мрачнел Бугай, беспокойнее становилось на душе у Юли. Только Шурик, казалось, оставался так же спокоен. Откуда им всем было знать, что стоит пройти вверх по речушке, по хорошему, не болотистому берегу с километр, как можно придти к другому мосту, недалеко от которого безмятежно спал человек, которого они так хотели увидеть... Когда же Киреев был уже на полпути в Бакино, компаньоны переругались. Бугай предлагал двоим ждать здесь, а двоим идти пешком в сторону Герасимова дорогой, по которой должен был проходить "этот гад". Шурик, в свою очередь, хотел, чтобы двое ждали здесь, а двое в Зайцево. Гнилой советовал продолжать "сидеть здесь и не рыпаться". И только Юля молчала... * * *
– Алло, тезка, ты что делаешь? – Это была Мещерская.
– Собираюсь ложиться спать. Кое-что почитать взяла.
– Случайно не атлас птиц? – засмеялась Софья.
– Да. А откуда...
– Я, представь, тоже достала. Ну и как?
– Уж лучше бы она меня иволгой обозвала. Я посмотрела на фотографию этого погоныша – чтото среднее между курицей и куликом.
– Ладно, не буду тебя особо травить. У меня получше снимочек будет. И, действительно, пишут, что поет эта славка-черноголовка здорово.
– Зато про меня написано: "Свист резкий: уить-уить".
– Как?
– Уить... Слушай, я обиделась. Еще смеется...
– Не обижайся, я шутя. Кстати, тезка, помнишь, когда мы с Бобровыми прощались, ты еще спросила Лизу, кем она себя представляет? Она сказала – коноплянкой, помнишь? Мне показалось, что ты вздрогнула.
– Разве?
– Значит, показалось.
– Софья, ты... Ну, не совсем показалось...
– Если не хочешь, не говори.
– Да и говорить нечего. Я бы на такие вещи раньше внимания не обратила, а как с Киреевым познакомилась... Короче, ты помнишь моего дядю?
– Обижаешь. Конечно, помню.
– Когда из Германии я вернулась, его уже убили. Он мне на автоответчик... Одним словом, про коноплянку были его последние слова, с которыми он ко мне обращался. А тут, оказывается, Михаил с Лизой тоже о коноплянке перед уходом Киреева говорили...
– Наверное, случайность?
– Как говорит Киреев, кто верит в случайность, тот не верит в Бога.
– Ты уже его цитировать начала? Раньше больше дядю... Молчу. Это нормально. Я всегда говорила: мужики должны быть умнее нас, баб. Ты меня слышишь, Соня? Что замолчала?
– Вспомнилось все. Дядя, Киреев – леший его дери.
– Это уже ты меня цитируешь.
– Надо же, не скажи ничего. Скоро будут на выражения авторское право требовать. Шучу. Ну так вот. А сегодня девочка эта... Лиза.
– Мне они очень все понравились. Я о Бобрах говорю. А девочка – чудо.
– Да. Только помогут ли ей эти деньги?
– По крайней мере, с ними у нее больше шансов. Кстати, тебе не показалось, что Бобровы не очень поверили в эту организацию – "Женщины культуры против лейкоза"?
– Это была Киреева идея. А мне показалось, что поверили. Между прочим, нам никто не мешает создать такое общество.
– Ну ты и голова, Воронова. Завтра обсудим, идея хорошая. Только название поскромнее надо придумать. Спокойной ночи, тезка.
– Спокойной ночи. И – спасибо тебе.
– Это тебе спасибо. Знаешь, думаю: а невестка все же звучит лучше тезки? Как ты считаешь?
– Все, иди дрыхнуть, свекровушка.
Когда Соня легла в постель, она еще долго листала атлас. Странный какой-то. Про коростеля в нем ничего не было. У Лизы, наверное, был более подробный атлас.
Глава двадцать восьмая
– Йод, вата, иголка, даже булавка есть, а спички не взял. Идиот! – Киреев досадовал на себя и был прав.
Положим, спальник он купит завтра в Белеве, но спички можно было попросить в любой деревне. Ночь застала его в пути. Не очень далеко, километрах в двух, светились огоньки. Наверное, деревня. Но дорогу было уже трудно разобрать. Да и сил осталось мало. Впрочем, Киреев понимал, что обманывает сам себя. И по ночной дороге можно идти, тем более вокруг было поле, а не лес. И силенки еще не все вышли. Он просто стеснялся входить в уснувшую деревню и стучать в дома, будить людей. Вот и решил Михаил заночевать в поле. Судя по звездам, густо высыпавшим на ночном небе, дождя не предвиделось. И это успокаивало. Киреев выбрал место на бугорке, откуда хорошо просматривалась местность. Точнее, могла просматриваться в светлую пору. Пока же Михаил видел огромное черное пространство; казалось, весь мир – это огромная, кромешная мгла, черная пустыня. И только редкие огоньки напоминали о том, что мир заселен людьми.
Сначала Киреев радовался, что не будет дождя, потом этого уже стало мало для радости. Похолодало. Все-таки на дворе была середина мая. Вот тут Киреев и вспомнил о спичках. Есть не хотелось – с усталостью чувство голода прошло, а вот погреться у костра... Он с энтузиазмом стал искать сухие ветки, валежник, но потом вспомнил, что все это надо будет еще умудриться зажечь. Для успокоения совести Киреев перетряхнул рюкзак – напрасно. Что ж, придется обойтись без костра. Все выше и выше над миром поднималась полная луна. Ее светло-серебристый свет пролился на землю – на поля, леса, реки и ручьи, на крыши далеких домов... Странно, Киреев, ожидавший повторения той памятной ночи в его бывшей московской квартире или возвращения чувства одиночества, посетившего его в Болхове, был удивительно покоен. Именно так: не спокоен в обычном понимании этого слова, а покоен. Будто серебристый свет луны разлился и в его, киреевской душе, умиротворяя и врачуя ее. Час-другой назад Михаил переживал, будет ли дождь, волновался о том, как он будет спать, и даже немного боялся – сгущавшиеся сумерки, незнакомость местности, собственная богатая фантазия делали свое дело. Но сейчас он был покоен. "Может, это и есть благодать? подумал Киреев. – Я жутко устал: ноги как деревянные, боль перестала отпускать даже на минуту, весь день во рту не было макового зернышка. Наконец, я просто-напросто замерзаю – а мне хорошо... Почему так?"
Впрочем, ответ Киреев знал давно, с той самой ночи, когда пил горькую на кухне в обществе таракана. Чувство одиночества, оставленности возникает при наличии особой значимости, которую обычно придает себе человек, выделяя себя, видимо, из всего мира. Это и была гордыня, как понимал ее Киреев. Пережив ужас ожидания смерти, терпя боль физическую, он на своей маленькой кухоньке сделал единственно правильный выбор: смирился. Нет, не с болезнью своей страшной, не с болью, рвавшей его тело, он смирился с тем, что не является центром этого мира. Смирение принесло примирение. На кухне Киреев был готов увидеть брата своего в таракане... И вот сейчас Михаил пожинал плоды той ночи. Он ощущал себя частью этой огромной пустыни, раскинувшейся вокруг. Такой же важной и изначальной, как лягушки в невидимом пруду, упоительно и громко певшие свои брачные песни; как сова, бесшумной тенью пролетевшая над его головой; как эта луна, величавая и спокойная, лившая серебристый свет и на каждую травинку-былинку, и на него. От нахлынувшего умиления слезы выступили на глазах. "Почему так, – думал Киреев, – луне не жалко своего света, лягушкам – дарить свои ликующие песни всему миру, а мы всю жизнь что-то считаем, рассчитываем, копим. Помним, кто нас обидел, с удовольствием вспоминая свои добрые дела, забываем о делах плохих или даже оправдываем их. Взвешиваем, прикидываем, умножаем, а надо просто... как эта луна: струить свет. И благодарить, благодарить, благодарить. За то, что мы живем, за то, что мы часть этого прекрасного, величественного, удивительного мира. Благодарить Творца". В эту минуту Киреев ни на секунду не сомневался: такой прекрасный и удивительный мир не мог возникнуть сам по себе. Хаос не может породить гармонию, душа – страдающая и ликующая, ранимая и мятущаяся существует. И его мучения, сомнения, его любовь и ненависть не могут быть результатом физиологических процессов, происходящих внутри организма. Вот сейчас ему так хорошо, хотя тело продолжает страдать. Так кому тогда хорошо? Душе! Именно она, его душа, и ощутила на себе то, что называется благодатью.
И Киреев продолжал делать открытия. Он полулежал, облокотившись на рюкзак и надев на себя все, что у него было. Михаил был одновременно и частичкой, крошечной, почти невидимой, этого мира, и его созерцателем. Тихим и благодарным. Оказалось, что ночная жизнь не менее насыщенна, чем дневная. Никак не хотели угомониться лягушки. Вот из рощи на поляну вышла лиса. Она то бесшумно бежала по серебристой траве, то останавливалась, прислушиваясь и принюхиваясь. Зверек прошел буквально в десяти шагах от Киреева – и не заметил его! Киреев был счастлив, как ребенок. Он любовался и грацией нежданного гостя, и красотой его шкурки, но, самое главное, Михаил понял, как надо существовать в этом мире, понял в одну секунду, в один миг: тихо и бережно, прикасаясь к нему, как к сосуду из самого хрупкого хрусталя, как к только что родившемуся ребенку. Вот сейчас ему меньше всего хотелось бы напугать этого чудесного зверька. Киреев словно окаменел, даже сердце стало биться тише. И лиса не заметила его, не почувствовала своим звериным чутьем. Будь Киреев охотником, он мог легко убить зверька, но сейчас сама мысль об убийстве показалась бы ему чудовищной. Лиса побежала дальше, так и не узнав, что только что повстречалась с человеком. А человек вспоминал, как вслушивалась лиса, как она бесшумно шла по траве, вспоминал эти движения и даже попытался повторить кое-что: Киреев часто-часто задышал носом, будто принюхиваясь. Он это делал так старательно, что у него закружилась голова. Но зато минут через пять ему показалось, что он почувствовал сырость, исходившую справа от него. Что там – влажный луг? Болотце? Ручей? И в этот момент оттуда донеслось скрипуче-ворчливое "крэкс! крэкс! крэкс!" Надо же, коростель! Значит, дошел, бродяга, до родных мест? Или тебе идти еще дальше на север? Сразу вспомнилась Лиза. И Софья. Воспоминание доставило Кирееву удовольствие. Он даже смутился: красивая девушка с густыми темными волосами, голубыми глазами и тонкой шеей с пульсирующей жилкой, наверное, давно забыла его. А вдруг нет? Тогда, в пустой квартире, ему было легко и просто с ней общаться. А сейчас девушка будила в душе Михаила какие-то неведомые чувства. Или прав Александр Грин: над каждым из нас сильна власть несбывшегося. Власть крепкая и печальная. Могла ли при других обстоятельствах Софья Воронова стать для него больше, чем просто знакомой? "Фантазии несбывшегося" – Киреев вздохнул. А коростель не унимался. И теперь в раскатистое и звонкое тысячеголосое лягушачье "ква" вливалось скрипучее и меланхоличное: "крэкс", "крэкс", "крэкс".
Сон не приходил, видимо, слишком долго Киреев спал сегодня днем. Впрочем, не сегодня, а уже вчера. Михаил достал карту. И хотя названия деревень были набраны очень мелким шрифтом, лунный свет позволял читать карту без усилия. Итак, он находится где-то вот здесь. До Мишенского часа полтора-два ходу, дальше Белев. От него, по логике, через Манаенки и Арсеньево надо было идти домой. Болхов остался позади. "Неужели еще позавчера утром я беседовал с отцом Владимиром, думал Киреев. – А кажется, это происходило неделю назад". И прошел он прилично. Киреев продолжал внимательно изучать карту. На юго-западе находилась знаменитая Оптина пустынь. Заманчиво, конечно, но слишком уж в сторону. Но почему-то и на Манаенки поворачивать после Белева не хотелось. Что, вошел во вкус дороги? Или он в глубине души боялся, что возвращение в Старгород будет началом конца? Киреев перевернул несколько страниц. Что там к северу от Белева? Чекалин, бывший Лихвин. Киреев знал, что это – самый маленький город в России. Очень древний город. Никогда раньше Михаилу не доводилось бывать в тех местах. Решение пришло будто само собой. От Белева до Лихвина не больше двух дней пути, почему не сходить? А оттуда можно идти через Одоев – еще один старинный город. Можно будет зайти к Ивану Васильевичу Папунену, директору местного музея, очень хорошему человеку... Киреев даже испугался своих планов: как он, однако, осмелел! "Не больше двух дней пути, почему не сходить?" Не слишком ли ты, друг, быстро вошел во вкус? Гляди, как бы не пожалеть. Но ведь он действительно прошел более сорока километров – разве это мало? Болхов вон там, сзади, где-то за горизонтом – и он, Киреев, прошел этот путь пешком. Нет, гордости не было – только удовлетворение от сознания того, что работа сделана хорошо. Его, Киреева, работа... Один мудрый человек говорил, что каждый поступок имеет силу. Особенно, если совершать его так, как будто это – последний поступок в жизни. Эта дорога может быть последней дорогой Киреева в жизни... На востоке, на самом краю лазурью засветилась тонкая полоска неба. Через час начнется восход. Надо хоть немного поспать. Михаил отложил карту и лег на землю, сложив руки на груди, как покойник. Замер. Сквозь слипающиеся веки мерцали огоньки дальней деревеньки. Ему завтра туда предстоит идти. Опять ошибка... Не завтра – сегодня. Огоньки то сливались, то рассыпались звездочками. Холодно. Засыпая, Киреев представил, что эти огоньки – напоминание для него о том, что где-то есть люди, есть уютное человеческое жилье. А еще огоньки – маячки для путников, сбившихся с пути. Наверное, там, в этих жилищах, живут славные, добрые люди... Они отдыхают после трудового дня... Пусть им будет хорошо... Чьи это стихи... про огонек? Рубцова? Спасибо, скромный русский огонек,
За то, что ты в предчувствии тревожном Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далек, За то, что, с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле... Киреев спал и не слышал, как рыжий зверек, возвращавшийся с охоты, осторожно подошел к нему и принюхался. Лиса с опаской посмотрела на человека, в любой момент готовая дать стрекача. Но человек либо крепко спал, либо умер. Зверек постоял еще немного – и не спеша побежал в рощу. * * *
Первой проснулась Юля. Надо бы разбудить ребят, но она не решилась. Юля боялась. Московские знакомые вряд ли бы узнали в сжавшейся в автомобильном сиденье и нахохлившейся, словно птица, женщине прежнюю Юльку. От Гнилого и Бугая исходила какая-то давящая сила. Не раз и не два она ловила их недвусмысленные взгляды. Пока ее защищал Шурик, пока их сближало общее дело. А если Киреев ускользнул от них, как он делал все эти дни? Кто будет крайним в неудаче, кого сделают козлом отпущения? Или, правильнее, козой? Юля не хотела об этом думать. Шурик? Селиванова не могла не видеть, как он подобострастно смеется тупым шуткам Гнилого, как всячески выказывает ему уважение. Почему? Странный: еще вчера в Болхове он вел себя по-другому. Сегодня же Шурик вскользь намекнул ей, что эти "быки" не доверяют ему и только покровительство Кузьмича спасает его от ревнивого недружелюбия Гнилого, считающего Юлькиного друга незаслуженно высоко стоящим в иерархии банды, а себя, наоборот, столь же незаслуженно обойденным... Бугай, случайно или нет, вдруг рассказал о том, как снимался в порнухе где-то в Подмосковье. По сценарию он, одетый в маску свиньи, должен был убивать водителя сломавшейся в лесу легковушки, а затем насиловать и убивать его спутницу. Только все в том фильме было по-настоящему. Бугай рассказывал, смакуя подробности. Гнилой хохотал, Шурик все спрашивал, обращаясь к Бугаю: "А ты?" Юля же представила, что должна была чувствовать женщина, пусть даже она была проституткой, промышлявшей на Ленинградском шоссе, когда ей перерезали горло...
Селиванова вспомнила, с какой легкостью она разрабатывала план ограбления квартиры Вороновой. Ее домработницу должны были увезти в лес и убить. Кстати, предполагалось, что "лесную" работу сделает Бугай... Юля поежилась. Почему это не казалось ей чем-то страшным? Потому, что важен был конечный результат? Или потому, что в одной компании с Бугаем теперь оказалась она сама? Постепенно проснулись все. Гнилой включил радио. Передавали новости. Диктор скороговоркой говорила о войне на Балканах, о работе Госдумы, сообщала, что Ельцин отправится сегодня на плановое обследование в Центральную клиническую больницу.
– Вот президента выбрали, твою мать, – выругался Бугай. – День работает, потом неделю лечится, а потом еще месяц отдыхает... Потом по новой: день работает...
– Тебе-то какое дело? – перебил его Гнилой.
– Как это – какое? – обиделся Бугай. – Это же президент. В других странах...
– Дурак ты и имя твое матом. Подумай башкой своей тупой: если бы не Ельцин, кем бы ты был?
– Не понял.
– Хорошо, объясняю. Ты откуда родом?
– Город Щигры Курской области.
– Понятно, из деревни.
– Это город, – Бугай обиделся еще больше. – У нас завод там большой.
– Да ты не обижайся, я сам из такой же деревни. Завод, говоришь? Ну так и вкалывал бы ты при Советах на этом заводе за свои 120 рэ или трактористом работал в соседнем колхозе. С утра до ночи в говне и мазуте. Разве не так?
– Так, наверное, – согласился Бугай.
– А если б тебя Бог умом не обидел, поступил бы в институт. И стал бы инженером. И опять – на родной завод. Только уже за 110 рэ. Лет через десять получил бы квартиру. Через двадцать – купил "Москвич". Наплодил бы пару-тройку бугаят. По вечерам жена таскала бы тебя на дачу... Что, я не так говорю?
– Так, наверное.
– А теперь посмотри на себя. Уважаемый пацан, состоишь в солидном деле. Машин ты уже сколько сменил?
– Сколько... Одну только.
– Хорошо, одну. Зато сейчас у тебя классный джип.
– Так я же не новую тачку брал, в отличие от некоторых.
– Ну ты и жлоб. Как мы быстро к хорошему привыкаем. Лет тебе сколько?
– Двадцать пять.
– У тебя при советской власти мог быть джип, пусть даже подержанный? Я уж не говорю о девочках, которые к тебе на шею сами кидаются.
– Ты прав, братан. В натуре, прав, – согласился Бугай.
– То-то. Ельцин ему, видите ли, не нравится.
– Слушай, – обратился к Гнилому Бугай. Им уже целиком завладела новая мысль. – Ну почему так в жизни бывает: все хорошо, но что-нибудь обязательно плохо?
– Ты о чем?
– Да все о том же. Правильно ты все говоришь, но, смотри: Мишку Титова уже год как похоронили. Так? На похоронах народу сколько было! Толпа! А теперь считай, из той братвы, что с нами Мишку хоронили: Хромика убили, Вязю убили, Серого тоже убили.
– Ну и что из этого?
– Как что? На кой хрен мне бабы эти, джип, если меня завтра вперед ногами понесут? Гнилой смерил Бугая взглядом:
– Братан, а ты думаешь жить вечно?
– Не вечно, но...
– Все равно подохнешь. Да, из "быков" до тридцати-сорока мало кто доживает. Но по мне это лучше, чем за гроши вкалывать на чужого дядю до пенсии. Ты вспомни, как того же Мишку хоронили.
– Круто было.
– А памятник ему какой поставили? Не зря жил человек.
– Ты прав. Между прочим, – впервые за все время разговора Бугай обернулся назад, в сторону Юли и Шурика, – у меня тоже место приготовлено.
– Где? – наивно спросила Юля, до этого молча слушавшая разговор мужчин.
– В... На кладбище, где же еще? И памятник будет. Я, – Бугай неожиданно засмущался, – стихи сочинил. Ну, не совсем я, с друганом одним...
– Прочти, – попросила Юля.
Остальные поддержали ее. Откашлявшись, Бугай стал декламировать: Допейте мой стакан, братки,
И докурите сигарету. А если вдруг кто спросит обо мне,
Скажите: его больше нету.
– Ну как? – обвел он взглядом честную компанию.
– Здорово! – сказал Шурик.
– Мне понравилось, – явно лукавя, высказала свою оценку Юля.
– А для меня напишешь что-нибудь такое? – неожиданно попросил Гнилой.
– Для тебя – конечно, – Бугай был явно польщен.
– Все, кончаем базар, – поставил точку в разговоре Гнилой. – Давайте лучше будем решать, что делать дальше.
– Смотрите, – опять подал голос Бугай, – стадо.
– Ты что, коров никогда не видел? Я ему о деле, а он то стихи читает, то коровами любуется. Гнилой стал "заводиться".
Юля заметила, что делал он это с пол-оборота.
– При чем здесь коровы? – Утро только начиналось, а Бугай обиделся уже в третий раз. – Коров пастухи гоняют. Весь день. Соображаете?
– А это идея, – одобрил Шурик. – Юля, пойдем поговорим с людьми. Одобрил Бугая и его напарник:
– Только, братки, разговаривать на этот раз буду я. Впрочем, пастух, невысокий шустрый старик в телогрейке, уже сам шел к машине.
– Дорогие товарищи, здравия желаю. У вас, случай, закурить не найдется?
– Найдется, батя, найдется.
Гнилой первым вышел из машины. За ним последовали другие.
– Может, и на бутылочку заработаешь. Только ты учти, я товарищей не люблю.
– В смысле, одиночество предпочитаете?
– В смысле, ты сам знаешь, кого товарищами называли.
– Кого?
– Ты бестолковый, дед? Лучше скажи, никто из чужих здесь не проходил?
– А закурить?
– Бугай, дай ему закурить. Дед не спеша и с удовольствием затянулся. Потом спросил:
– А что вы имеете в виду, това... добрые люди?
– Ну вот вчера ты весь день, наверное, коров своих гонял. Видел человека...
– С бородкой? Русый такой? С рюкзаком?
– Он! – вырвалось у всех четверых одновременно. Дед был доволен тем эффектом, который произвели его слова.
– Вежливый такой, культурный товарищ, одним словом. Только видно, что квелый весь из себя. Друг, что ль, вам?
– Что такое квелый? – спросила Юля старика.
– Слабый то есть. Видно, что болеет.
– Ты прав, батя, – зыркнув глазами на Селиванову, заговорил Гнилой. – Дружок он наш. А бледный потому, что совесть его мучает. Чужую вещицу присвоил, а отдавать не хочет.
– Вот оно что, – задумчиво протянул старик.
– А почему мы его не видели? – продолжал спрашивать Гнилой. – Весь день то в Зайцево, то здесь сидели.
– А в каком Зайцеве вы сидели, добрые люди?
– Издеваешься, что ли? У вас их что, как собак нерезаных?
– Два. Одно большое, другое маленькое. И моста через Бобрик два.
– Два? – Шурик полез за картой. – Смотри дед, откуда здесь два моста?
– Мил человек, я без очков не вижу, хотя... Да разве это карта?
– А что же это, по-твоему?
– Для езды она хороша, а чтоб вот пешком... У друга вашего подробней все изображено... Значит, так. Вверх по речке, чуть боле километра, еще один мост имеется. Совсем худой мосток, но человек пройтить может. Друг ваш сказывал, что он шесть часов возле этого моста спал. Притомился очень.
– Шесть часов?! Шесть часов?! – взревел Гнилой. – В километре отсюда? Батя, а может, он спрашивал тебя...
– Как куды пройтить? – понимающе закончил фразу пастух.
– Да, как куды... Тьфу!
– Спрашивал. Я ему и дорогу короткую показал. Ее даже на карте вашего друга не было.
– Куда он пошел? Батя, ты не на пузырь, ты на два пузыря заработать можешь.
– Спасибочки. Два – еще лучше. Вечером мы с Петровичем еще доберемся.
– Дед, кончай трепаться. Показывай, куда он пошел.
– Значит, так. Пока, ребята, вы здесь друга вашего ждали, он спал. Даже терпеливого Бугая передернуло:
– Если знаешь, говори быстрее. Мы без тебя знаем, что он спал.
– Зря вы набычились, товарищ. И как бы вы без меня узнали, что он спал? Потом пошел он в Зайцево, а я говорю ему: зачем? Если вам, говорю, на Луну, так лучше сверток сделать...
– Все, братаны, у старика крыша поехала. – У Бугая начиналась истерика. – На какую Луну, какой сверток?
– Сверток – это по-нашему поворот. Свернуть то есть надо. И в Зайцево не заходить. Крюк лишний. А Луна – это деревня такая у нас есть. За ней Николаевка, Бобрики. А вы что, про Луну – небесное светило подумали?
– Бобрики на карте есть, – подал голос Шурик. – Так он в сторону Оки пошел?
– Туда. В ту сторону, говорит, пойду. Посмотрю, говорит, на великую русскую реку.
– Все правильно, хлопцы. – Шурик повернулся к Бугаю и Гнилому. – Смотрите. Он, наверное, такими тропами до Манаенок пойдет, оттуда на Арсеньево – и прямиком до Старгорода.
– Что будем делать? – спросил Гнилой. – Мы мимо этих Лун сможем проехать?
– А то нет, – опять подал голос старик. – Только вот догоните ли вы его?
– Не твоя печаль, батя. – Гнилого уже не интересовал пастух. – Значит, в Бобрики сейчас, Шурик?
– Да. Но боюсь, он там сегодня заночевал и теперь уже к Оке подходит.
– Что же делать?
– Попытаемся его до Оки перехватить, если не получится, сворачиваем на Белев и на Манаенки. Он их не минует. Лес кругом большой. Точно, ему только на Манаенки идти. Если вниз, на Чернь, то это крюк.
– Правильно говорите, товарищ, – напомнил о себе дед. – А как насчет бутылочки, люди добрые? Гнилой посмотрел на деда, будто первый раз увидел:
– Тебе закурить дали? Дали. Возьми еще одну сигарету и давай – иди, паси коров.
– Понятно, – вздохнул пастух. – Диви я знал, что вы так слово свое нарушите, я бы того человека вам не выдал.
– Ты сейчас договоришься. Поехали, братки.
– Народ пошел, – недружелюбно оглядывая старика, проворчал Бугай. – Два слова сказал – гони ему бутылку. Простой, твою мать!
– Так вы же обещали.
– Утром вредно начинать пить, дедушка, – миролюбиво произнесла Юля. – И, кстати, что такое "диви"? Дивиться, что ли?
– Почему начинать? Мы бы продолжили, – ответил старик. – А диви – это по-нашему "если бы"... Они уже сели в машину, когда старик обратился к Гнилому:
– Мил человек, дюже ты мне по нраву пришелся. Хочешь, я тебе анекдот расскажу?
– Валяй, только быстрее, – разогревая мотор машины, ответил Гнилой. – Забавный дед.
– Стоят в загоне три быка.
– Три кого? – переспросил Бугай.
– Быка.
– В смысле с рогами?
– А в каком же еще? – искренне удивился старик. – Стоят, значит, спокойно, пока не узнают, что председатель колхоза нового быка привезти хочет. Разволновались бычары. Первый говорит: "Я уже пять лет свое дело делаю. Пятьдесят коров – мои, ни с кем я делиться не намерен. Пусть этот новенький только подойдет". Второй поддерживает: "Я здесь четыре года. Тридцать коров – мои, законные. Пусть только новенький подойдет". Третий, самый молодой, тоже права качает: "Я здесь два года живу. Три коровы – мои. До победы буду за них драться". Говорили они, говорили, а тут и новенького привезли. Смотрят, выгружают из грузовика такого здоровенного быка, какого свет не видывал. Бугай, одним словом.
– Как ты сказал, дед? – опять перебил пастуха Бугай. – Повтори.
– Господи, и откуда вы такие взялись? Совсем русских слов не понимаете. Бугай – это значит здоровый очень.
Впервые за три дня Юле стало весело.
– А, ты в том смысле, – примирительно сказал Бугай. – Продолжай, интересно.
– Увидели они бугая этого, первый бык и говорит: "Зачем мне столько коров? И вообще, я притомился, надо отдохнуть малость". Второй тоже на усталость жалуется, мол, четыре года без роздыха тружусь, пущай новый поработает. И только третий бык, молодой самый, голову нагнул, копытом землю бить начал, сопит вовсю. Товарищи говорят ему: "Опомнись! Что тебе дороже, жизнь или бабы, то есть коровы эти?" А он им в ответ: "Я и не думаю драться, я просто хочу, чтобы он сразу понял, что я бык". Ну, ладно, прощевайте, товарищи. Машина тронулась под громкий смех Гнилого, Бугая и Шурика. Юля молчала. Ей почему-то смеяться не хотелось.
– Иван Леонтьевич, – к старику подошел помощник. – Кто это были?
– Бандюки.
– И чего они хотели?
– Чтоб я грех на душу взял.
– Ну и как, взял? Старик строго посмотрел на своего помощника:
– Ерунду говоришь, Петрович. Ты лучше подумай, где нам бутылек раздобыть. * * *
