Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
– Жить, наверное, надо так, – думал Киреев, – как поет этот дрозд. Спокойно и не стараясь, без усилий и без желания поразить мир своим "голосом". А еще познание мира птиц, зверей и растений помогало Кирееву и в практическом плане. Если он утром слышал звонкую песню жаворонка в высоком небе, то мог спокойно идти весь день, не опасаясь дождя. В бывшем доме в Москве у него были книги, в которых подробно рассказывалось о народных приметах. Он их читал, восхищался народной мудростью – и благополучно забывал прочитанное через несколько минут. А вот сказал ему старик– пастух, которого Киреев встретил у реки Бобрик: "Дубовый лист раскроется – отойдет земелька" – и остались слова эти в памяти навсегда, хотя он тогда еще не совсем понял, что означает "отойдет". И теперь Михаил знал то, что в прежней жизни ему вряд ли бы понадобилось. Киреев узнал, что каждая птица просыпается в одно и то же время, что комары начинают свои кровавые подвиги 26 мая – день мученицы Гликерии-девы, в народе Лукерьи. Что июньскую росу можно не бояться и по ней смело ходить босиком. В отличие от росы августовской. У него не было с собой компаса, но он без труда определял стороны света. Разумеется, пришлось отказываться и от былых заблуждений. Когда прежде он буквально дурел от московской жары, от бензиновых испарений и засасывающего ритма толпы, Киреев как о сказке, как о немыслимом чуде мечтал о ночевке у костра. И чтобы ночь была звездная, а в нескольких шагах от костра плескалось озеро или река, и, как часовые, стояли в поле стога сена. Но вот однажды, в один из июньских дней, точнее, вечеров своего странствия Михаил повстречал именно такое место красивое озеро и словно часовые – стога сена у тихой воды. И ночь как по заказу – глубокая, звездная. Он выкупался, посидел у воды, любуясь отражением звезд в озере, а потом захотел уснуть. И не уснул: всю ночь его люто "жрали" комары. Несколько часов Киреев то отчаянно воевал с ними, то сдавался на милость победителей. Но милости не было... С тех пор он никогда не останавливался на ночлег у воды или в низких местах.
Все чаще, лежа под огромным звездным куполом, Михаил с жалостью думал о людях, которые живут и не знают, какие сокровища рассыпаны у них над головами. Золото, бриллианты, драгоценные камни для чего они нужны, если мириады алмазов на небе почти всегда в нашем распоряжении. Лишь бы только ночь была ясная. Киреев больше не умничал и не пытался записывать свои ощущения. Когда он смотрел на звездное небо, ему было достаточно двух ломоносовских строк: Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна. Самое главное, что понял Киреев: мир Божий гармоничен и прекрасен. Но это понимание рождалось из хаоса. Вначале хаотичным слышалось Михаилу многоголосие птиц в утреннем лесу, хаос видел он и на звездном небе. К стыду своему, из всех созвездий Михаил знал одну Большую Медведицу да еще умел находить Полярную звезду. И вот в одной из заброшенных сельских библиотек под Одоевом среди уцелевших книг и журналов нашел он "Сокровища звездного неба" Зигеля. Главы, где говорилось о парсеках или рисовались какие-то заумные графики, Киреев пропускал. Читал только о созвездиях. Читал, сверяя написанное с натурой. И постепенно хаотичный мир звезд становился ясным и понятным, как улыбка ребенка, как песня зарянки на вечерней заре. Теперь он знал, что ранней ночью над северными широтами плывет Лебедь, парит Орел, звучит Лира, бежит, спасаясь от Стрелы, Лисичка, ныряет в черную бездну Дельфин, заново переживают свои земные жизни Персей и Андромеда, Кассиопея и Геркулес. И горят, горят неземным своим огнем Стожары – это русское название нравилось Михаилу больше, чем греческое – Плеяды. А если он просыпался под самое утро, то видел, как эти созвездия уходили за горизонт и на смену им появлялся охотник– великан Орион со своей свитой – Малым и Большим Псом, гнавшими Зайца. И ждала его возвращения с охоты Дева. Названия звезд звучали для него, как музыка: Альтаир, Сириус, Денеб, Вега, Спика, Арктур... От мысли, что он видит свет, который "сбежал" от звезды сотни лет назад, и что самой звезды, быть может, больше нет, Кирееву становилось не по себе. Вот это расстояния! Куда ему со своими пройденными 250 километрами. Но столько в звездном небе было спокойного и простого величия, что не чувствовал себя наш странник маленькой пылинкой в бескрайней Вселенной. И вновь он открывал Библию на самой первой странице, и вновь читал, как создал Бог небо и звезды, птиц, рыб и зверей. И его – человека.
Удивительно, но Киреев изменился и внешне. И дело было не только в его болезни. Как раз наоборот: болезнь не отступила, но словно остановилась, удивленная необычным поведением этого человека. Исчезла шаркающая киреевская походка. Поднимаясь вверх на холмы, спускаясь в долины, шагая узкими лесными тропами, он приобрел другую походку. И на землю он теперь ступал осторожно, бережно – Михаил помнил уроки лисы, встреченной им за Бобриком. Киреев с удивлением обнаружил, что сладости, которые он так любил, особенно шоколад, вызывали у него теперь отвращение. Как и жирное мясо, животное и растительное масло, сало. Зато любую зелень, будь то укроп или салат, он ел охотно, не говоря уже о ягодах, которых Михаил мог съесть в любом количестве – этого требовал организм. А однажды случилось совсем удивительное: в одной деревушке он остановился, чтобы спросить дорогу. Пожилая женщина, работавшая в огороде, отвечала на вопросы охотно. Киреев поблагодарил ее и собрался уже идти дальше, как вдруг его взгляд упал на траву, которая лежала в сторонке.
– Простите, это что? – спросил он женщину.
– Как – что? – удивилась она. – Сор. Силушки моей больше не осталось: неделю назад вырывала, а он вновь вырос, проклятый.
– Я понимаю. Как трава эта называется?
– Какая? Ах, вот эта! У нас мокрицей зовут. Куры ее хорошо едят.
– Мокрица?
– Она самая. Хорошо, что хоть не колючая, как осот, но растет – страсть как.
– А можно... можно мне взять... мокрицу эту?
– Берите, мне не жалко. – Женщина уже подозрительно смотрела на этого чудака. А Киреев не мог объяснить, что с ним происходило. Его просто трясло. Едва отойдя за угол дома, он, слегка вымыв мокрицу, стал есть ее. Трава оказалась немного горьковатой, что, впрочем, не остановило Михаила. С этого дня Киреев везде искал мокрицу. Впрочем, искать особо и не приходилось: этой травы было полно на любом дачном участке. Киреев съедал ее в свежем виде, заваривал, как чай. Никто его этому не учил. Организм, забывший вкус прежней пищи, словно проснулся и потребовал то, что ему было нужно. Странно, но боли стали чуть тише. А однажды случилось невероятное: Киреев захотел есть. Произошло это так. Вечером Михаила приютили рыбаки на Дону. В тех местах Дон еще не широкий и совсем не тихий, как об этом поется в песнях. Рыбаки были местными жителями, в тот день улов у них выдался не очень богатый, из него они варили уху. А рыбу, пойманную раньше и уже хорошо просоленную, Серега, парень лет двадцати пяти, коптил здесь же, на берегу. Было видно, что сам процесс доставлял ему огромное удовольствие. Работал он споро, можно сказать, красиво. Просортировал рыбу, нарубил деревьев для костра. Через несколько минут языки пламени уже взлетали в сумеречное июльское небо.
– Сергей, скажите, – чтобы понять сущность процесса, спросил Киреев, – а хворост можно брать любой?
– Что вы! Любой – как можно? Здесь был раньше старый барский сад, я сливу притащил. От нее цвет красивый – золотистый.
– Чей цвет?
– Известно, чей. Рыбы. А еще вишню можно использовать. Ольха тоже хороша. Я в этом деле кое-что понимаю, не думайте, что хвастаю. Вот сейчас попробуете сами. Когда Киреев останавливался где-нибудь на ночлег и хозяева угощали его, Михаил, чтобы не обидеть их, хоть немного, пусть без охоты, но ел предложенную ему еду. А здесь... То ли запах копченой рыбы сделал свое дело, то ли так аппетитна была золотистая корочка, но... Сначала друг Сергея Максим Максимыч достал из прибрежных кустов бутылку самогона, затем на листья лопуха, которые служили тарелками, положили по рыбе – и пир начался. "Представляю, как тебя вывернет наружу завтра, Кира", – подумал Михаил. Но завтра – это завтра, а сегодня – это сегодня – сия глубокая мысль многие тысячи лет помогала безвольным людям. Принадлежал ли к их числу Киреев? Бог весть, но вот что интересно: весь следующий день он чувствовал себя хорошо. Надо ли говорить, каким праздником стал для Михаила тот день? Впрочем, абсолютное большинство людей, для которых завтрак, обед и ужин – пусть приятное и полезное, но все-таки привычное занятие, вряд ли поймут ощущения Киреева. Было время, когда он ел, буквально заставляя себя, – для того, чтобы поддержать силы: Михаил постепенно терял чувство вкуса. Потом начались мучения – боль, тошнота и рвота. Киреев практически перестал есть. Он, действительно, буквально наступал на себя, когда в домах, где останавливался на ночлег, ел предложенную ему еду. Другой бы на его месте отказался – Киреев не мог. А потом вставал, выходил ночью на улицу и... Впрочем, обойдемся без подробностей. И вот впервые за много недель здесь, на берегу Дона, в компании простых, но очень сердечных людей он почувствовал желание съесть свежекопченую рыбу. От предложенной ухи Киреев отказался, а копченой рыбы захотел так сильно, что не удержался, и пусть немного, но поел. Любой диетолог скажет вам, что такое копченая пища для онкобольных. Когда Михаил засыпал на рассвете, он ожидал скорого подъема. Но ни сильной боли, ни тошноты в то утро, а позже днем не было. Разумеется, вскоре все вернулось на круги своя, но "чудо на Доне" осталось в его памяти. И часто идя по дороге или останавливаясь на привал, Киреев старался воскресить в памяти ощущения, что почувствовал тем вечером. Позже, вспоминая те дни, он будет называть себя больным волком. Животные, когда заболеют, перестают есть и питаются травкой, которую находят сами. Так и Киреев в основном только пил, а как и почему его тело потребовало мокрицы – он и сам не понял. Но ведь потребовало – и Михаил поверил ему. Удивительно! А когда понял, что не ошибся, по крайней мере, тошнота и боль немножко отступали, еще больше стал уважать братьев наших меньших, которые в отличие от нас, людей, не растеряли той мудрости тела, которая так им помогает. * * *
У Лизы началось воспаление легких, и ее положили в больницу. Когда встревоженная Софья с недоумением спросила Котеночкину, как девочка могла заболеть, когда на улице такая жара, Наталья грустно ответила:
– Все дело в иммунитете. У Лизы он практически отсутствует. Это же лейкемия. Много ли больному ребенку надо – достаточно одного сквозняка... Недели через три Лизу выписали. Когда обе Софьи, Мещерская и Воронова, пришли к Бобровым, они не узнали девочки – так малышка изменилась. Вот тогда и вспомнились им слова Лизы, что не доживет она до осени. Но печали своей никто не показал: девочке устроили такую встречу, что даже Ира ахнула:
– Столько подарков! Зачем вы так тратитесь?! Наташа, скажи им. Лиза была счастлива вернуться домой, но ее рассказы о больнице были грустны. На лестничной площадке, куда взрослые вышли покурить, Ира, совсем недавно пристрастившаяся к этой привычке (Виктор не одобрял жену, но и не запрещал ей курить), рассказала о том, что на Лизу очень гнетущее впечатление произвела смерть двенадцатилетней девочки из их палаты. К сожалению, Лизу нельзя было в тот момент вынести из палаты, и она слышала плач умирающей девочки: "Мамочка, мамочка, я не хочу умирать, спаси меня. Сделай что-нибудь, мамочка! Спаси меня".
– Надо отвлечь как-то Бобренка, – предложила Мещерская.
– А как? – Наталья была явно огорчена. – Говорила я тебе, Ира, надо было к нам, в хоспис вам лечь. А так... Палата на шесть человек, умирающая девочка. Посмотрите, какие у Лизы глаза сейчас.
– Наташенька, милая, я все понимаю, – вскинулась Ира. – Только и нас с Виктором пойми: там уже Лизу знают, врачам мы доверяем, а хоспис... – Она замолчала.
– Ну, договаривай.
– Это же все, конец, – полувопросительно-полуутвердительно произнесла Ира. Наступила тишина. Все посмотрели на Наталью Михайловну. Та растерялась:
– Ну что вы смотрите? Я же говорю только о том, что в хосписе все по-другому немного. Отдельная палата, особый уход...
Воронова вдруг поняла, что надо помочь Наташе:
– Стоп. Каждый хочет как лучше. Так? Так. Ситуация действительно неординарная. Так? Так. И все-таки Лизу подлечили. Вспомним, с чего мы начали разговор. Ее нужно отвлечь...
– Так ты придумала что-то? – перебила ее Мещерская.
– Придумала, – соврала Софья. Она еще ничего не придумала и говорила, скорее, по наитию: Наташа, помнишь, Лиза нам свой рисунок показала, я еще сказала тебе, что у девочки талант есть?
– Талант – это громко сказано, – возразил Виктор. – Все дети рисуют.
– Рисуют все, но получается не у всех одинаково. Я не лукавила, у Лизы действительно есть способности – назову это так, если вам слово "талант" не нравится... – Софья взяла паузу, она еще не знала, что сказать дальше.
– Предлагаешь ты что? – Мещерская не унималась.
– А вот что. – Софья смерила подругу взглядом, в котором было мало дружелюбия. И вдруг ее осенило. – Она ведь книгу Михаила всю прочитала?
– От корки до корки, – не без гордости подтвердил Виктор. – Теперь Лиза у нас настоящий орнитолог.
– Ну ты уж скажешь, – неожиданно засмущалась Ира.
– Ребята, не спорьте, сейчас речь о другом, – теперь Софья знала, что она скажет. – Давайте предложим Лизе нарисовать картины. Пусть рисует, чем хочет – красками, углем, карандашами...
– Что рисует? – не понял Виктор.
– Птиц! Понимаете, птиц! Каких захочет.
– Точно! – подхватила Мещерская. – Мир природы глазами ребенка. Умница, Сонька!
– Это еще не все, – Софья почувствовала вдохновение. – Пусть это будет пятнадцать, двадцать, пусть тридцать рисунков. В "Белой розе" мы устроим ее персональную выставку. Ну как? Наталья сразу одобрила идею. Бобровы переглянулись.
– Вас что-то смущает? – обратилась к ним Воронова.
– Нет, идея и впрямь хороша, – неуверенно начал Виктор.
– Так в чем дело? О красках, кисточках, бумаге не беспокойтесь, – поддержала подругу Мещерская. – Соня выставки регулярно проводит и делает это классно, вы уж поверьте мне.
– Девочки, мы верим, – эстафету у мужа подхватила Ира. – Только сколько на свете детей поталантливее Лизы, а для нас – персональную выставку.
– Почему для вас? Ира, ты не обижайся, но это для Лизы.
– Я понимаю, Соня...
– Прости, Ирочка, но мне кажется, ты не понимаешь, – Воронова старалась быть как можно убедительней. – Ну откуда у вас такая скромность? В конце концов, это моя личная галерея, слышишь? И выставляю я там тех, кого хочу. Но Лиза... – Софья замолчала, а потом тихо произнесла:
– Если она это не заслужила, тогда кто? Виктор полуобнял жену:
– Ира не совсем то хотела сказать. Вы и так нам много помогаете... Лиза предложение Софьи приняла сразу. Только спросила:
– А птиц любых можно рисовать?
– Каких захочешь, радость моя.
– А когда можно начинать?
– Завтра я тебе все что надо принесу – вот и начнешь завтра.
– И моих птиц другие люди увидят?
– Обязательно.
– И дядя Миша тоже?
– Конечно. Из Старгорода в гости к нам... к тебе приедет, мы его и сводим на твою выставку. А если хочешь, мы дождемся приезда дяди Миши и откроем выставку.
– Откроем?
– Да. Это целый ритуал, то есть обряд – выставки открывать. Приглашаются гости – друзья, журналисты, другие художники. Герой торжества выступает перед ними с речью.
– Я буду выступать?
– А почему нет?
– Ой, я вспомнила. Это как в мультфильме про крокодила Гену и Чебурашку. Пап, помнишь?
– Не очень, дочка. Там разве выставку открывали?
– Там дом построили. И Чебурашке слово дали.
– Припоминаю, – засмеялся Виктор. – Он тогда...
– Нет, папа, я сама расскажу. Чебурашка сказал: "Мы строили, строили и наконец построили. Ура!"
– "Ура" не было.
– Нет, было.
– Витя, ты как ребенок, – укоризненно покачала головой Ира. Обе Софьи и Наталья с радостью смотрели, как ожили глаза Лизы.
– Вот видишь, – обратилась к девочке Мещерская, – если Чебурашка речь осилил, ты тем более не оплошаешь.
– Страшно. Да и картины надо сначала нарисовать.
– Вот это правильно, – поддержала девочку Наталья.
– А если у меня не получится?
– Получится! – хором ответили все взрослые.
– Обязательно получится. – Воронова положила свою руку на ладошку Лизы. – И вообще, я читала где-то, что бобры очень настойчивые и трудолюбивые животные. Так что, Бобренок, соответствуй фамилии.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
Глава тридцать первая
Маловероятно, что Селиванова была знакома с высказыванием Вертинского, человека скорее изысканного, нежели мудрого, о том, что русские женщины любят переделывать мужчин. В той ситуации, в какой она оказалась, Юля могла бы поставить под сомнение это высказывание. Во-первых, если уж на то пошло, мужчин любят переделывать все женщины независимо от их национальности. А во-вторых... Все то время, что четверка в белом "Саабе" моталась по шоссейным и проселочным дорогам России, Юля пыталась приспособиться к характерам своих спутников, прежде всего Гнилого и Бугая. Но это было очень трудно. От обоих исходила какая-то животная, первобытная сила, которая заставляла молодую женщину цепенеть от ужаса. Юлю многое поражало в этих "братках": быстрая смена настроения, внезапная агрессивность, которая могла возникнуть буквально на пустом месте. И в то же время и Гнилому, и особенно Бугаю была присуща какая-то совершенно детская непосредственность. Оказалось, что Бугай просто обожал мультфильмы, причем, если мультик был смешной, он смеялся заразительнее любого ребенка. Словно ребенок Бугай вел себя и тогда, когда проигрывал в карты Гнилому. От природы наблюдательная, Юля научилась пользоваться такими моментами. Карнеги был бы доволен такой ученицей. Когда это требовалось, Селиванова смеялась, хотя смеяться ей не хотелось, когда Бугаю или Гнилому требовалось сочувствие, она сочувствовала, даже если про себя говорила: "Так вам и надо, гаденыши". Точно так же действовал и Шурик. Особенно это стало заметно, когда на мобильник Шурика позвонили из Москвы и сообщили, что Кузьмича во Владимире взяли. Подробностей они не узнали, но Шурик предположил, что хитрый Кузьмич сам все подстроил: надежнее зоны места отсидеться нет – годик-другой. Гнилой резонно возразил, что, похоже, Кузьмича действительно "замели": в последнее время их босс потерял всякую осторожность. Да и конкуренты могли подставить. Как бы то ни было, но ситуация резко менялась. Вот уже три недели они искали Киреева. Юля поражалась той поистине охотничьей страсти, которой были охвачены ее спутники. С каждым новым неудачным днем для них словно вырастали ставки. Хотя сама Юля уже была готова сидеть в Старгороде и ждать Киреева там. Более того, она все чаще и чаще корила себя за то, что заварила всю эту кашу. Но кому-то надо было ее расхлебывать. Между прочим, в Старгороде они тоже побывали: Киреев туда еще не приходил. Гнилой уже ничего не обещал, Бугай не строил планы, Шурик не командовал. Несколько раз казалось, удача наконец им улыбнулась. В Черни им сказали, что в сторону Плавска прошел какой-то бородач с рюкзаком. Они, действительно, нашли того бородача. Но оказалось, что радовались рано: семидесятилетний дед с двумя флажками российским и украинским совершал переход от Черного моря до Белого, который посвятил российскоукраинской дружбе. Нашу "четверку" турист принял за корреспондентов и уже готов был дать Юле интервью... Тульскую область Юля теперь знала, как свою квартиру. Один Одоев они проезжали пять раз. В минуты очередной неудачи Селиванова, которая как женщина больше всех страдала от кочевой жизни на колесах, старалась отвлекать своих компаньонов. К примеру, из Москвы она взяла несколько кассет со своими любимыми песнями. Гнилому и Бугаю понравились записи автора и исполнителя Тимура Шаова. Когда Юля чувствовала, что тучи сгущаются, она ставила эту кассету. Бугаю особенно нравилась песня "Идея всеобщего братства". Вслед за бардом он пел, прихлопывая себе в такт рукой: Вот стоят, неземной красоты,
Наши меньшие братья – менты. Как завижу фуражки,
Тотчас становлюсь мизантропом. Будут бить меня по голове,
Если я не прописан в Москве, И станцуют на мне:
Два прихлопа, четыре притопа. Но иду к ним, любовью объятый,
А на лбу проступают стигматы, И, дубиной сражен, я паду на газон
К сапогам мной любимого брата. И Бугай, уже забыв о своем гневе, обращался к Селивановой:
– Слушай, Юль, классная вещь. В Москве достанешь мне такую же?
– Конечно. У Шаова несколько кассет вышли.
– Только словечки попадаются непонятные.
– Например?
– Да хотя бы мизантроп какой-то.
– Мизантроп – это вроде дурачка блаженного, – с умным видом пояснил Гнилой. Юля не спорила.
– Да? – удивлялся Бугай. – А стимгады, тьфу, стигматы – это что за хреновина? На этот раз Гнилой молчал. И лишь после этого Юля очень мягко поясняла:
– Точно не знаю сама. Кажется, так называется кровавый пот.
– Кровавый пот? – еще больше удивлялся Бугай.
– Вот ты бежишь, бежишь, взмок, как после бани, и вдруг, бац: получаешь по голове. И крови полно, и пота, – довольный, подколол приятеля Гнилой.
– Не совсем так, – голос Юли звучал почти нежно. – Среди католиков есть люди, у которых выступает кровь в тех местах, за которые Христа прибивали гвоздями к кресту. Эти выступления и называются стигматами.
Бугай слушал, открыв рот... Теперь перед Кузьмичем не надо было держать отчета. Да и в Москве, заявил категорично Гнилой, пока лучше не показываться.
– Не знаю, как вам, мне к тому же западло будет ехать назад пустым. Меня еще никогда таким дураком не выставляли.
Ему никто не возразил. Юля смотрела на Шурика, но он молчал, опустив голову.
– Ну вот и лады, – подвел черту под разговором Гнилой. – Лучше давайте кумекать, как искать этого стервеца дальше. И, кстати, как эта дыра называется? – Он показал рукой на окружающие их строения.
– Сосновка, поселок городского типа, – подсказал Шурик. Юля отметила про себя: подсказал быстро и угодливо.
– Значит, так, ребята, – приказал Гнилой, – пойдем перекусим что-нибудь, а заодно осмотримся. Все послушно вышли из машины. Переход власти из рук в руки прошел мирным путем. * * *
Дорога меняла Киреева, а он отвечал ей тем же. Всегда находился повод повернуть в сторону от старгородского направления. В одном месте жил его старинный друг, в окрестностях другого много лет назад Киреев будучи студентом помогал колхозникам собирать урожай. Само собой, не мог он пройти сначала Бежин луг, а затем Куликово поле, Ясную Поляну, дворец графа Бобринского в Богородицке, древнюю Епифань. А бывало и так: в каком-нибудь селе его спрашивали: "У нас километрах в двадцати отсюда святой источник имеется. Не хотите сходить туда?" Разумеется, он хотел. Вот и получалось, что Киреев к середине июня мог не только дойти до Старгорода, но и вернуться обратно в Болхов или даже подходить к Москве. А он, шагая проселочными и полевыми дорогами, избегая оживленных трасс и больших городов, все дальше и дальше уходил от Старгорода, не говоря уже о Москве. Психоаналитик, помешанный на Фрейде, сказал бы, что Киреевым движет подсознательный страх смерти, а потому и желает он оттянуть свой приход в то место, где ждет его кончина. Вряд ли Михаил стал бы с ним спорить: Киреев уже давно ни с кем не спорил и ничего никому не доказывал. Даже самому себе. Он просто шел – и радовался. Радовался тому, что может идти, дышать этим воздухом, купаться в чистых речках. За очередным поворотом дороги он открывал для себя новые места, новых людей. И все-таки, может, прав был тот "продвинутый" психоаналитик? Бог весть.
С каждым днем Киреев все дальше углублялся в лесостепь – преддверие древнего Дикого поля. Как форпост на границе леса и степи почти четыре столетия стоял Сосновск, давно, впрочем, ставший поселком городского типа Сосновкой. Здесь жил хороший приятель Михаила Слава Никонов. Здание редакции, где работал друг Киреева, найти было несложно. Впрочем, слово "здание" не очень подходило к одноэтажному деревянному дому с высоким крыльцом. Симпатичная девушка, диктовавшая что-то машинистке, сказала, что "Вячеслав Павлович здесь, но сейчас у него посетитель. Если хотите, подождите здесь, пожалуйста". Киреев, поблагодарив, сел в видавшее виды кресло и осмотрелся. Сразу вспомнились офисы некоторых изданий в Москве. Он улыбнулся: небо и земля. Поневоле прислушался к тому, что диктовала девушка: "...не хлебом единым жив человек, считает Анна Павловна. Наверное, поэтому с такой охотой... Нет, Зиночка, лучше пусть будет с радостью... с такой радостью приходят сюда сосновцы. Для каждого из них, будь это взрослый или ребенок, у Анны Павловны находится и доброе, приветливое слово, и..." Киреев опять улыбнулся. Как все знакомо – он будто вернулся в свою молодость. А девушку можно было назвать даже красивой. Забавно: на тоненькой ее шейке пульсировала жилка. Как у Сони. Девушка, словно почувствовав на себе пристальный взгляд Киреева, смутилась. "Боже мой, подумал Михаил, – в мире еще есть место, где девушки – краснеют, вместо компьютеров – стучит машинка, а от половых досок пахнет настоящим деревом". Девушка посмотрела на него:
– Простите, – сказала она, – вы, видно, с дороги, а я вам не предложила чая. Машинистка, оторвавшись от клавиш, подала голос:
– Касатка, а ты спроси: есть у нас чай? Как, впрочем, и сахар.
– Так я же сама неделю назад покупала!
– Неделю. Славик его литрами глушит. Дома не жрет ничего, прости, Господи, вот он твоим чаем и сыт.
– Нет, нет, спасибо, – запротестовал Киреев. – Мне бы Славика дождаться, и все.
– Вы с ним знакомы... если так называете? – полюбопытствовала девушка.
– Есть такой грех, – улыбнулся Киреев.
– Почему грех? Вячеслав Павлович очень хороший. Машинистка, пышногрудая блондинка с ярко накрашенным ртом, полуласково, полуснисходительно погладила девушку по руке:
– Касатка, человек же пошутил. Ты у нас удивительная: каждое слово на веру берешь.
– А как же иначе, Зина?
"И ведь по сути она права, – подумал Киреев. – Если вдуматься в то, как я ответил на ее вопрос..."
– Простите, – он решил сменить тему разговора, – я краем уха услышал, как вы диктуете. Можно вас спросить: кто такая Анна Павловна и где так рады всем сосновцам? Девушка внимательно посмотрела на незнакомца. Не заметив усмешки, ответила:
– В библиотеке. Анна Павловна Дегтярь заведует сосновской библиотекой. Вы знаете, это такой чудесный человек.
– У тебя все чудесные люди. – Зина была явно рада немного передохнуть.
– Не все, – девушка зарделась и стала чудо как хороша. Один локон упрямо закрывал ей глаз, и она все время отводила его в сторону. – А вот Анна Павловна – чудесный.
– Да не спорю я. Только ответь мне, касатка, почему вы, журналисты, все так благостно описываете. Почитаешь вашу писанину – и будто сказку читаешь.
– Зина, – девушка загорячилась, – я же правду пишу. Или нет?
– У нее дома корова, телок, поросенок, тридцать соток огорода и муж алкаш. Ты бы посмотрела на Павловну к концу рабочего дня, особенно когда кочегар Толик в запой уходит и в библиотеке холоднее, чем на улице.
– Но я же о другом пишу, Зина. Как ты не понимаешь?
– А я согласен с вашей подругой, – вступил в разговор Киреев. – Вы об этом тоже в своем очерке напишите. Про корову, огород. О муже не надо, пожалуй, а вот о том, как вашей Анне Павловне дается ее доброта, напишите.
– Да я бы рада, но главный, – девушка показала на дверь, на которой висела табличка: "Никонов Вячеслав Павлович, главный редактор газеты "Вести Сосновки"", – он не пропустит. – И посмотрела на машинистку, ища у той поддержки.
Но Зина не успела ответить. В эту минуту дверь открылась. Никонов, едва попрощавшись с посетителем, стал выговаривать женщинам:
– Мирей, Зина, у меня еще вся первая полоса пустая, а вы здесь лясы точите. – Наконец он заметил и Киреева: – Вы ко мне, гражданин?
– К вам, – Михаил улыбнулся.
– Я где-то вас... Кира, ты?! – Главный редактор, человек весьма солидной комплекции, подпрыгнул, словно шарик. – Кира! Какими судьбами?! Девчата, вы знаете, кто это? Вячеславу явно было тесно в комнате. Он то обнимал Михаила, то, отскакивая на несколько шагов в сторону, оглядывал гостя, как любитель живописи оценивает картину. Слова никто вставить не мог. Говорил только Никонов:
– Девчата, это же мой друг, Михаил Киреев. Мирей, помнишь, я тебе его статьи показывал? Как ты у нас очутился? Рюкзак твой? Впрочем, после, после. Зина, сгоняй в магазин. Чай, тортик... Короче, сама знаешь. Нет, пошли Галину Петровну. Ты печатай. Кирееву начинало казаться, что перед ним не один, а как минимум три маленьких Славика. Только через десять минут Михаил смог объяснить, каким образом он оказался в Сосновке. Последовал новый взрыв эмоций.
– Интервью. Ты дашь нам интервью. Мирей, тащи диктофон. Ты сейчас... нет, я сам возьму интервью, а ты садись рядом и учись.
Киреев пытался протестовать, но тщетно. Никонов не хотел слушать возражений:
– Мы же коллеги, Кира. Где же твоя солидарность? Тема – пальчики оближешь. Человек идет пешком по России, приходит к нам, в Сосновку. Завтра я тебя с нашим мэром познакомлю. Сегодня он в отъезде.
– Слава, – мягко, но настойчиво произнес Киреев, – я не буду давать тебе интервью. Ничего особенного не произошло, тысячи людей путешествуют. Вот если появится в ваших краях Федор Конюхов – это другое дело...
Мирей и Никонов переглянулись.
– Хорошо, хорошо, – сбавил обороты главный редактор. Сев напротив Киреева, он заговорил медленно, стараясь быть как можно более убедительным: – Миша, ты, сам того не понимая, наступил мне на больную мозоль. Конюхов ведь был в прошлом году в Сосновке и дал интервью – другой газете.
– В Сосновке есть еще одна газета? – не поверил своим ушам Киреев, знавший, что в этом поселке живет от силы семь тысяч человек.
– Представь себе, есть. "Сосновский курьер" называется. Ее Адыгов учредил, наш местный водочный король. Он в мэры через год будет выдвигаться, вот и решил себе плацдарм заранее готовить. По тиражу в Сосновке они нас почти догнали, мы за счет села держимся.
– Лучше, значит, работают. Или есть другие причины?
– Вот именно, другие. Мы – газета администрации. Сам понимаешь, не маленький, какая у нас цензура сверху. Того нельзя писать, этого. Тьфу! А эти... адыговцы изгаляются в своем критиканстве, да еще деньги за это хорошие гребут. Туда от меня пять человек ушли. Вот, – Никонов показал на Мирей, – совсем зеленых набираю. Выручай, Кира, – Никонов просяще смотрел в глаза Михаила. Мне интересные материалы вот как нужны! Сейчас подписка на второе полугодие идет... Он замолчал.
