Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Проснулся Киреев от холода. Уже рассвело. Место, где он остановился, изменилось удивительным образом. Все вокруг заволокло туманом. И тишина стояла как при сотворении мира. Единственный шанс согреться – это отправиться в дорогу. Быстро собравшись, Киреев на прощание оглядел то место, где провел ночь:
– Спасибо, Господи. Мне было здесь хорошо. Странно, но на память пришел мультфильм из детства. Кажется, он назывался "Паровозик из Ромашково". Там симпатичный паровозик то убегал в лес за ландышами, то встречал рассвет, то слушал соловьев. Возмущенному пассажиру, который боялся опоздать, паровозик отвечал так: "Но если мы не услышим соловья, мы опоздаем на целый год". Неожиданно для себя Киреев произнес фразу, которую впоследствии он будет повторять очень часто: "Если я не увижу Лихвин, я опоздаю на целую жизнь".
Глава двадцать девятая
После знакомства с Лизой и ее родителями жизнь Софьи круто изменилась. Отошли на второй план картины, хотя Воронова по-прежнему много времени уделяла своей "Белой розе". Сказать точнее, изменилась она сама. В каких-то сорок дней уместились смерть Смока, знакомство с Киреевым, все эти страсти по иконе. Наконец, встреча с Лизой. Софье было все труднее и труднее повторять свои слова заклинания: "Я счастлива. Жизнь прекрасна и удивительна". Сразу приходили на память последние слова Воронова. А еще вспоминались глаза Иры Бобровой. Любовь, страх, надежда – все было в этом взгляде. И – благодарность, когда Софья передавала Бобровым деньги. До сих пор Вороновой было неудобно за эту благодарность, за суетливость в движениях, которая вдруг появилась у Виктора. Милые, добрые люди – за что им такая беда? И она, Софья – холеная, довольная собой, считавшая несчастьем отсутствие в доме горячей воды в течение нескольких часов... За что Бобровым благодарить ее? За то, что к деньгам Киреева приплюсовала энную сумму от щедрот своих? Но больше всего поразила Софью эта маленькая девочка. Наталья Михайловна, с которой Воронова познакомилась немного позже, обстоятельно рассказала Софье о болезни Лизы. Котеночкину обе Софьи привлекли к осуществлению своих замыслов. Мещерская занималась бумажными делами, Софья взяла на себя роль пропагандиста, Наталья – просветителя. Ежедневно два-три часа Воронова и Котеночкина проводили вместе. То Наталья водила свою новую знакомую в хосписы, клиники, то Софья вела ее к "нужным" людям, от которых, как верила Воронова, многое зависело. К своему огорчению, она поняла, какая огромная разница между словами одобрения и сочувствия, которые они с Натальей Михайловной слышали с лихвой, и конкретными делами. Еще более неприятно поразили Софью многие ее подруги, жены состоятельных людей или сами занимавшиеся бизнесом. Они охотно покупали картины за сумасшедшие деньги, летали в Париж, чтобы заказать себе новый наряд, но когда Софья рассказывала им о Лизе, о больных детях, ей отвечали примерно так: "Все эти фонды... Разворуют ведь деньги. Пусть этим занимается государство". Или: "Я уже помогаю одному фонду", хотя по глазам было видно, что не помогает. Воронова расстраивалась, а Наталья успокаивала ее:
– Софья Николаевна, не принимайте все так близко к сердцу.
– Почему?
– Добрые дела надо делать с крепким сердцем. А то и другим не поможете, и себе здоровье испортите.
– Наталья Михайловна, я же знаю, какие деньги эти люди на ветер бросают... Мы стольким бы детям помогли...
Наталья Михайловна погладила Софью по руке. Улыбнулась.
– "О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух"... Вы еще много открытий сделаете. Как правило, отдают те, кто отдает последнее.
– Почему так? Вы извините меня, Наталья Михайловна, за слезы. Я, наивная, после первой встречи с Лизой думала, что стольким детям помочь могу. Киру, то есть Киреева, увижу, похвастаюсь. А в результате... Фонд создаем, а что толку?
– Вы... как бы это мягче сказать... в красивой золотой клетке жили. И продолжаете жить, только дверца открылась, и вы можете то вылетать из клетки, то возвращаться обратно. Я и сейчас не знаю...
– Стоит ли мне вылетать?
– Да. Вот вы про своих знакомых говорили, что на пустяки они деньги тратят. Но ведь и среди "новых русских", простите, люди разные бывают.
– Почему – простите?
– Но вы же... из них.
– Понятно.
– Не обижайтесь, Софья Николаевна. Люди на самом деле разные. Я одного бизнесмена, помню, к девушке больной привела. Олей Хлебниковой звали, рак костей у нее был. Десять минут поговорил, после молча взял и подписал чек. Когда Оля умерла, на похороны приходил... А про него говорили, что он за рубль удавится... Чужая душа потемки.
– Но таких ведь меньшинство, да?
Котеночкина кивнула:
– Разумеется. Только выводы из этого надо делать осторожно. Вон и Киреев – он ведь в хоспис пришел, только когда узнал, что у него самого рак. Моя мама любит говорить, что пока гром не грянет, мужик не перекрестится... У каждого свои заботы, свои дела. Чужая боль – не своя. Правда же? Все, не будем об этом. Я вам лучше историю смешную расскажу. Еду вчера в маршрутке. Заходят новые пассажиры. Среди них – кавказец лет сорока. Весь из себя, в коже. Его "Мерседес" сломался, вот он и сел с нами, грешными. Все отдают деньги водителю, по три рубля. Водитель говорит: один человек не отдал деньги. Пока не отдаст – не поеду. Я вижу, что это кавказец деньги не отдал. Три рубля, представляете? А я опаздываю. Смотрю на него, а он хоть бы бровью повел. Водитель плюнул и поехал. Каково? Может, это объясняет неудачу со сбором денег?
– Смок, мой покойный дядя, объяснил бы это просто. Знаете, о чем этот кавказец в тот момент думал?
– О чем?
– Пусть лохи платят. Он не лох.
– Выходит, я лох?
– Я же только сказала, о чем ваш кавказец думал.
– А Киреев бы из этого какой-нибудь парадокс вывел.
– Это точно.
– Вы часто вспоминаете его?
– А вы?
– Очень часто. Я таких странных людей раньше не встречала.
– Я, признаюсь, тоже.
Обе засмеялись. Ничего обидного в этом смехе для Киреева не было. Так смеются, когда вспоминают что-то очень хорошее и светлое.
– Кстати, Софья Николаевна, вы давно не были у Бобровых?
– Недели две назад, а может, и больше.
– Что так? Софья замялась:
– Боюсь надоедливой быть. У них без меня забот полно.
– Напрасно. Вы Лизе очень понравились. Слышала, она вас с Михаилом породнила? Воронова посмотрела прямо в глаза Котеночкиной. Наталья их не отвела. Ни насмешки, ни вызова в ее взгляде Софья не увидела.
– В каком смысле?
– Он же у нее коростель, пешком ходит, вы из этого же отряда...
– Точно. Погонышем обозвала. Курочкой болотной.
– Она любя.
– Да я и не обижаюсь.
– Вот и пойдемте к ним. Утром звонила Ира, говорит, Лизка захандрила.
– Захандрила?
– С ней это бывает. Ира говорит, что глаза у девочки оживают, только когда весточки от Михаила приходят.
– Какие весточки?
– А вы не знали? Он ей телеграммы шлет. В стихах. Лиза их складывает в свою шкатулку, где у нее все "драгоценности" собраны: картинки переводные, бижутерия, игрушки из "киндер-сюрпризов".
– Нет, я не знала ничего.
Софье даже стало немного обидно. По вечерам, когда она приходила в свою уютную квартиру, включала неяркий вечерний свет, ставила диск с хорошей музыкой – обычно это был Вивальди или струнные концерты Моцарта, – заваривала крепкий кофе; когда Софья брала в руки книгу или перелистывала альбом с репродукциями – ей все чаще вспоминался этот странный, не похожий ни на кого человек. Фантазия рисовала темные чащи, бескрайние поля, злых людей – и его, бредущего под солнцем и дождем до Старгорода, ночующего на голой земле под открытым небом. А однажды Киреев ей даже приснился. Кто-то постучал в дверь, и на пороге стоял Михаил. Забавно, но она хотела броситься ему на шею, однако Киреев как-то странно улыбнулся – и, помахав ей рукой, исчез. Словно растаял в воздухе. Когда Софья проснулась, в душе еще долго оставалось чувство потери. Неужели с ним что-то случилось? Помнится, когда Смок осторожно расспрашивал Софью о ее планах на будущее, намекая на семейную жизнь, она, смеясь, отвечала, что мужчине надо очень постараться, чтобы вызвать ее интерес. Влюбиться же, по ее словам, она могла при наличии трех условий. Мужчина должен вызывать у нее: а) удивление; б) восхищение; в) жалость. Честно говоря, Софья немного дурачилась, произнося это и эффектно загибая пальцы: а, б, в. Смок, как любой человек в возрасте за пятьдесят, шутить особо не любил и все принимал за чистую монету.
– Ну, удивлять, восхищать – понимаю. А почему жалеть?
– Не знаю. Вот ты, Смок, отвечаешь всем моим требованиям, но мы же с тобой в некотором роде родственники.
– Почему в некотором? Ах, она смеется, негодница! И все– таки не все у тебя сходится. Как можно одновременно восхищаться и жалеть? Вот на моем примере объясни, пожалуйста.
– Хорошо. Не восхищаться тобой нельзя, согласен?
– Слушай, говори серьезно.
– Я очень даже серьезно. А как не жалеть? Работаешь дни и ночи напролет, все бегом. – Потом добавила тихо: – Тебе наследник нужен, Смок. Твоя копия. Ворон No 2. Сказала – и пожалела, что сказала. Поняла, что наступила на больное. Тогда Воронов замял разговор и быстро ушел. И вот теперь Киреев. С первого дня их знакомства Михаил не переставал удивлять ее. Когда же Софья узнала о его болезни, пришла и жалость. И, представляя его в пути, рисуя себе все невзгоды Киреева, Софья чувствовала, что жалость эта крепла с каждым днем. А восхищение? Его еще не было – Воронова считала поступок Михаила безрассудным и потому не могла им восхищаться. Но кто знает, что могло быть завтра?
Наталья Михайловна о чем-то переспросила ее.
– Простите, Наташа. Что вы сказали?
– Я говорю: пойдемте к Бобровым. Вы почитаете телеграммы, заодно расшевелим Лизу, успокоим Иру.
– А удобно будет?
– В самый раз. Показались – и исчезли. Негоже так... Ира обрадовалась их визиту, но было видно, что она чем-то расстроена. Лиза спала, и женщины, стараясь двигаться как можно тише, прошли на кухню.
– Слушай, Ирэн, у тебя есть что выпить? – неожиданно спросила Наталья хозяйку квартиры. Та даже растерялась:
– Есть. Водка. А что?
– А то, что нам пришла пора расслабиться.
– Нет, если вы хотите... – растерянная Ира полезла в холодильник.
– Что значит "если вы хотите"? Это и тебе, дорогая, надо. Посмотри на себя, одни глаза на лице остались. Софье Николаевне тоже расслабиться не помешает.
– Мне? – пришло время удивляться Вороновой.
– Как говорил наш общий друг Киреев, дай ему Бог выздороветь, случайных встреч не бывает. Мы, трое, – встретились. Разве за это не стоит выпить? Во-вторых, хватит нам, Софья Николаевна, друг другу выкать. Правильно, Ира?
Ира пожала плечами:
– Как удобно Софье Николаевне.
– Ир, ты не смотри, что она крутая такая. Мы с ней пять дней бегали по Москве, то я ее к больным водила, то она меня с кем-то знакомила. Хороший она человек. Сегодня всплакнула даже. Пока Наталья говорила, Ира достала бутылку, соленые огурцы, быстро нарезала колбасы.
– Извините, обед мы съели, а ужин я еще не готовила.
– Ирочка, тебе ли извиняться? Ну что, девоньки, за дружбу? Они выпили.
– Давно я водки не пила. Витя ругаться будет, – первой нарушила молчание Ира.
– Не бери в голову. Мы ведь не железные, правда? Он у тебя классный мужик. Понимает, что современной женщине без расслабления не выжить.
– А я и не спорю. Честно скажу, нервы ни к черту стали.
– И никакая я не крутая, – подала голос Софья.
– Крутая, крутая, – не сдавалась Наталья.
– Не крутая. Вот дядя у меня – это да. Крут был. А зато отца моего весь Старгород уважал. Софья весь день ничего не ела. В голове после первой рюмки зашумело. Ей было просто и хорошо с этими женщинами, но хотелось, чтобы и они уважали ее, как она уважает их. Уважали не за машину, красивое лицо, одежду, связи, а за то, что есть у нее в душе. Но первая мысль, что пришла в голову, была об отце.
– Да, мне Михаил о нем рассказывал, – сказала Ира. – Говорил, что они земляки.
– Девчат, это все хорошо, но между первой и второй перерывчик небольшой. Мой муж так любил говорить... Он тоже хороший был человек. Давайте, девочки, помянем наших близких. Помянули. И только тут Софья вспомнила:
– Ох, ненормальная я.
– А в чем дело, Соня?
– Я же на машине. Как теперь поеду?
– А зачем ехать? – Голос Иры звучал теперь куда увереннее. – Витя сегодня на шабашку в один подмосковный поселок поехал. На выходные. Места хватит. Я, правда, не знаю, может, тебя кто дома ждет?
– Нет, никто. – Софья явно не ожидала такого предложения и растерялась. – А это будет удобно?
– Конечно, удобно.
– Хорошо, я только сейчас домработнице позвоню...
– А говорит, не крутая, – подмигнула Наталья Ире.
– Михайловна, что ты к человеку пристала?
– Это я из зависти. Я тоже хочу остаться здесь ночевать.
– Здорово, – по-детски обрадовалась Ира. – И с Лизой пообщаетесь, и мы наговоримся.
– А у меня тост, – вдруг сказала Софья. – Есть еще водка?
– Есть, но если надо, мы еще сбегаем, – разливая, заметила Наталья.
– Ох, и заводная ты, – восхитилась Ира. – Говорите... говори, Софья.
– Наташа, Ирочка. Вы очень хорошие. Если вы подружитесь со мной – я буду счастлива. Если вы позволите хоть немножко быть вам полезной, помогать вам, делить с вами горе и радость – это было бы честью для меня. Простите за сумбур, за громкие слова, но я действительно рада, что Бог меня свел с вами, с Лизой, Михаилом Киреевым. Раньше для меня жизнь была одним большим наслаждением. Вот ты, Наташа, сказала, что я крутая...
– Соня, солнышко, я пошутила...
– Нет, нет, ты все правильно сказала. Только это не крутость была, а глупость. Я на людей как на вещи смотрела. Красивые в одну сторону, некрасивые – в другую. А красивое чаще оказывалось пустым блеском. Как от стекляшки. Порхала я, одним словом, свет этот стекольный искала. Теперь понимаю: главное то, что в душе у человека.
– Правильно, Соня. Умница, – одобрили ее Ира и Наташа.
– Я знаю, это очень банальные слова, но они искренние. Теперь о самом главном. Там, в комнате, спит Лиза. Где-то идет по проселочным дорогам Михаил. Я знаю, каждый из них борется как может. Я хочу выпить за то, чтобы они поправились. Чтобы мы помогли им в их борьбе. Ира заплакала. Опустила голову Наталья. Затем встала и поцеловала Соню. И сказала почти одними губами:
– Ты – человек. Ира, вытирая слезы, тоже подошла и поцеловала Воронову. Все трое обнялись.
– Все-таки мы, русские, слишком сдержанны в проявлении своих чувств. Когда трезвые. Поэтому пить нам надо обязательно, – стараясь скрыть смущение, сказала Наталья. Она и Ира выпили свои рюмки, Соня осталась стоять, словно замерев.
– Сонечка, такой тост хороший, что ты не пьешь? – спросила Ира.
– Можно я одно стихотворение прочитаю? Это будет как вторая часть тоста.
– Что ж ты нам не сказала? Ира, давай еще по маленькой.
– Не много ли? – слабо запротестовала Боброва. Но Наталья, словно не услышав ее, разлила остатки бутылки по рюмкам.
– Вот, как раз.
Соня стала читать: Я пью за здоровье не многих,
Не многих, но верных друзей, Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней. Я пью за здоровье далеких,
Далеких, но милых друзей, Друзей, как и я, одиноких
Средь чуждых сердцам их людей. В мой кубок с вином льются слезы,
Но сладок и чист их поток, Так с алыми – черные розы
Вплелись в мой застольный венок. Мой кубок за здравье не многих,
Не многих, но верных друзей, Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней. За здравье и ближних далеких,
Далеких, но сердцу родных, И в память друзей одиноких,
Почивших в могилах немых. Потом они долго-долго говорили. Наталья рассказала о том, как погибли ее муж и сын. Боброва и Воронова внимательно слушали подругу. Когда Наталья умолкла, заговорила Ира:
– Теперь мой черед о своей беде говорить. Наверное, хорошо, что вы пришли, что мы посидели так душевно. Мне легче стало. Правда, легче. А теперь слушайте. Прихожу утром в комнату Лизы, хотела кое-что взять для стирки. А она не спит. Сидит на кровати, мишку своего плюшевого гладит, а глаза грустные– грустные. Мне улыбнулась и опять мишку гладит. Чувствую, не то что-то. Когда ты, Соня, нам деньги принесла, когда мы об операции заговорили, у Лизы вроде как подъем начался. Даже в том году, когда у нее резкое обострение произошло, она лучше нас держалась. Соня, это ведь отдельная история, как Наташа на нас вышла, вернее, мы на нее. О хосписе у нас речи не заходило. Ты правильно сказала: мы боремся. И, надеюсь, победим эту болезнь проклятую.
– Ирочка, может, ты преувеличиваешь? И у тебя самой нервы сдали? – перебила ее Наталья. – О хосписе действительно нет речи.
– Я же мать, Наташа. Я своего ребенка... да что там говорить! Ну, вот, я ей – что-то бодренькое, а она вдруг возьми да скажи:
– Мама, надо те деньги, что нам Софья Николаевна принесла, отдать.
– Кому отдать, дочка?
– Другим детям, кому нужнее.
– Что ты говоришь, Лиза? А как же операция? Вот мы этим летом окрепнем, Софья Николаевна обещала тебя в Германию повезти. Представляешь?
– Представляю, – как-то равнодушно сказала Лиза. – Но я... Ты только не огорчайся, мамуля, но... Я не доживу до осени...
Вы не представляете, девочки, что со мной сделалось. Она тихо так сказала, а во мне все будто оборвалось.
– Лиза, – говорю, – ты почему меня пугаешь? Не говори так больше. И с чего ты это себе в голову взяла?
– Мне сказали.
– Сказали? Кто?
Она ничего не ответила. Вот такие у нас дела. Ира замолчала, опустив голову. Наталья и Софья переглянулись. В это время из комнаты донеслось:
– Мамочка, кто к нам пришел?
Вечером никто ни словом не обмолвился, не спросил Лизу о ее утренних словах в разговоре с мамой. И сама девочка вела себя так, будто ничего не случилось. Она показала Софье и Наталье телеграммы. Смеху было предостаточно. Лиза достала карту, на ней разноцветными кружочками были отмечены те места, где побывал Киреев.
– Первая была вот эта, – Лиза протянула Соне телеграмму. Воронова прочитала: Жизнь прекрасна, право слово.
Я в восторге от Белева. Лихвин – словно в сказку двери.
Я люблю всех вас. Киреев.
– Правда, здорово? Потом пришла вот эта. Читайте, пожалуйста. Как вы там, бобры, здоровы?
Я уже прошел Волово. А сейчас, набравшись духа,
В городок иду Обухов.
– Ничего не понимаю. Сначала он почти в Калужскую область попал. Вот, смотрите. Лихвин – это же Чекалин. Так? Калуга совсем рядом. Затем он почему-то в Волово попадает. Старгород ведь левее. Наташа, посмотри сама. А Обухов – это же он уже к Липецкой области шагает. Он уже мог дойти до Старгорода.
– А если он просто тянет время? – тихо предположила Наталья.
– Зачем? – вопросом на вопрос ответила Софья.
– Может, прощается с чем-то. Или с кем-то. А может...
– Ничего вы не понимаете, – неожиданно вмешалась в их разговор Лиза. – Разве он в Старгород идет?
– А куда же еще? Лиза загадочно улыбнулась:
– К себе.
– Домой?
– К себе, – не сдавалась девочка.
– А разве его дом не в Старгороде?
Лиза молча протянула Софье, удивленно слушавшей диалог девочки и Натальи, еще один листок.
– Потом была эта телеграмма.
Софья послушно прочитала: Уже конец мая. В Ефремове я.
Как там поживает Бобровых семья?
– А два дня назад нам передали вот эту телеграмму: Как в дороге без сноровки?
Я в Дорожене с рассветом, А сегодня я в Сосновке
Интервью даю газете.
– И вот последняя, самая короткая. Я, правда, кружок не успела приклеить. Соня прочитала:
Ай да Миша, молодец, Он вчера пришел в Елец.
– Похоже, у него хорошее настроение, – по-врачебному кратко подвела итог Котеночкина.
– Я, признаюсь, в растерянности, – Вороновой было уже не до смеха. – Куда он идет? Вообще-то, там, где Киреев, – там здравого смысла искать не следует. Мистика сплошная. Он то знак ждет, то "видит" что-то. Ну куда он пошел? Елец – это уже Липецкая область. Он дальше от Старгорода, чем был три недели назад.
– А почему вы удивляетесь, что он "видит", тетя Соня? – спросила Лиза. – И вы тоже будете "видеть". И "слышать".
– А не отвести ли мне вас к психиатру? – вступила в разговор Наталья. – Сначала тебя, Лизок, а потом твоего друга бородатого. Они, видите ли, "видят", а другие, видите ли, нет. Я тоже кое-что вижу.
– Например?
– Что права тетя Соня. Один Бог знает, куда Киреев идет, хорошо, что хоть телеграммы шлет. Ты вот тоже маму пугаешь.
– Я не пугаю.
– Давай договоримся: все будет хорошо. Слышишь, девочка моя? Лиза опустила голову. Потом сказала чуть слышно:
– Хорошо. Я не буду спорить. Только деньги все равно отдайте.
Глава тридцатая
Он сначала считал дни своих странствий, отмечал в особом блокноте количество пройденных километров. Затем это ему просто стало неинтересно. Киреев не лукавил с собой, решив учиться заново многим вещам. Разумеется, нельзя начать жить с чистого листа. Но, поскольку ему нечем было гордиться в прошлой жизни, он не вспоминал о ней, оставив в памяти только дорогие имена да строки любимых стихов. Даже имя свое вспоминал все реже. В разговорах представлялся: "просто странник" или "прохожий". Раньше Михаил охотно строил планы, любил посвящать в них и знакомых, и малознакомых людей. Теперь же он понял: главное – итог, пока же идешь к нему – молчи! Раньше Киреев обожал первому встречному рассказывать о своей жизни, теперь он слушал других, предпочитая о себе помалкивать.
В начале пути он старательно записывал: пройдено 20 километров, пройдено 25... Через неделю Михаил сложил цифры, но, когда понял, что полученная сумма наполнила его гордостью, задумался: "Ну хорошо, прошел я 150 километров, что из этого? Как говорил мой дед, для бешеной собаки сорок верст – не крюк. Разве это главное?" И он не стал ничего считать. Просто шел. Каждый день, под синим звонким небом и под дождем, под солнцем и под луной, по шелку травяных ковров мая и по цветам июньских лугов. И произошло удивительное. Каждый отдельно взятый день пролетал незаметно, но два, три, пять дней, неделя, другая растягивались для Киреева в длинные месяцы. Это было поразительно. Ему казалось, что он вышел из Болхова очень давно, а на самом деле еще не прошло и месяца. Там, "в городе", как стал называть Москву сам Михаил, все было с точностью до наоборот. Трудовой день тянулся долго-долго, а недели, месяцы, дни летели как угорелые. Что-то начало меняться еще в Москве, но по-настоящему только в дороге Киреев сумел понять смысл выражения "относительность времени". Ему это очень понравилось. А где-то за Ефремовом, растроганный сердечностью приютивших его в дождливую ночь людей, он подарил хозяину дома свои часы. Жест получился символическим: Киреев словно переходил в безвременье, точнее, во вневременное пространство.
– А как же вы? – спросил Михаила хозяин дома.
– Мне они ни к чему, – честно ответил Киреев. Он, действительно, многому учился. Каждый день, каждую минуту проходила учеба. Только это не было зубрежкой прописных истин или грызением "гранита науки". В пору студенческой юности Киреев с друзьями любил шутить: "Только сдали экзамен – и все забыли". Сейчас никто не ставил Михаилу отметки. Все было будничней и проще: он должен был выжить в дороге и дойти, своими ногами дойти, до Старгорода. Кое-что ему советовали люди, многое Киреев брал из того, что видел вокруг себя. Запомнив, как шла лиса, которую он увидел в свою первую ночевку под открытым небом, Киреев по пять, а потом по десять минут утром и вечером дышал часто-часто через нос. Конечно, прежние знакомые подняли бы его на смех. Но, хотите верьте, хотите нет, обоняние его на самом деле значительно обострилось. Как, впрочем, и слух, для улучшения которого Киреев тоже использовал упражнения, подсмотренные им "у природы". Но легче всего было делать упражнения для глаз: когда Михаил шел по дороге, то время от времени переводил взгляд с ближних предметов на линию горизонта. И все. Но эффект получился неплохим. До многого Киреев доходил чисто интуитивно. Так, когда начались жаркие дни, его совсем замучила жажда. Только выпьет воды, а через десять минут пить еще больше хочется. Да еще все лицо и одежда становились мокрыми от пота. А потом пришло простое решение. Утром, встав, Михаил напивался, как говорится, "досыта". Пил только ключевую, родниковую или колодезную воду. Многие источники, встречавшиеся ему на пути, в народе считались святыми, как источник у могилы отца Егория. (Кстати, набранную там воду Киреев потратил очень быстро, в два-три дня: последнюю бутылку он отдал одной больной женщине в Одоеве.) Одним словом, проблем с водой не было. Весь день Михаил не пил ни грамма, а вечером вновь пил столько, сколько ему хотелось. И жажда отступала.
Еще одна привычка, которую Киреев приобрел в пути: дневной сон. Как только солнце поднималось в зенит, как только полуденный зной заставлял утихомириваться даже крикливое воробьиное братство, а ноги наливались свинцовой тяжестью, Киреев выбирал тенистое укромное местечко и отдыхал несколько часов. Читал, писал, спал. Будучи по природе своей консерватором, Михаил старался каждое действо превращать в своего рода обряд. Обряд, повторяемый изо дня в день, становился традицией. Так и с полуденным отдыхом.
Нормальному городскому человеку (впрочем, сельскому тоже) многие действия нашего странника показались бы странными. Придирчивостью при выборе места Киреев не отличался: немножко тени, немножко травы и поменьше посторонних взоров. Людских, разумеется. Раньше ему доводилось читать, что, мол, есть деревья, отдающие свою энергию, например, дуб, береза. А есть отнимающие ее у человека – осина, тополь, черемуха. Киреев пришел к выводу: все это глупость. Живое живому не должно причинять зла – так он считал.
Итак, Киреев находил место для отдыха, расстилал на земле спальник так, чтобы голова была обращена на север, доставал икону и бережно ставил ее у изголовья, прислонив к стволу ближайшего дерева. Крестил выбранное место с четырех сторон, затем несколько минут тратил на то, чтобы познакомиться с окрестностями. Возвратившись, начинал разговаривать, как он выражался, с "окружающей средой". Киреев верил, что пусть у растений, животных, птиц, травы нет души, но зато они живые. А живой с живым должны "обмениваться любовью" – еще одно выражение Киреева. Михаил был убежден: важно не то, что "говорить" деревьям, траве, цветам, а как. Со стороны это выглядело забавно. Почему-то особенно любил Киреев слово "ребята".
– Ну что, ребята, – ласково начинал он разговор, – будем живы, не помрем? Вы не возражаете, если я здесь часика три отдохну? Ну и хорошо... А когда он, накинув на плечи рюкзак, собирался идти дальше, обязательно прощался:
– Хорошо здесь у вас. Спасибо. Даст Бог, еще свидимся... Нет, игры со стороны Киреева не было. Ложась на землю, он закрывал глаза. Замирал – и слушал. Ему казалось, что он четко слышит, как тревожный трепет листвы постепенно затихает, затихает, становясь тихим лепетом. Роща или дубрава, полянка или старый заброшенный сад словно говорили: "Наш, наш. Не бойтесь его". И прежде закрытая книга природы страница за страницей приоткрывалась перед ним. Да и в прежней, городской жизни он знал, что есть воробьи и вороны, галки и синицы. В детстве Михаил любил читать книги натуралистов, мог отличить основные травы и цветы. Но стоило ему раньше на час-другой выбраться в лес, как он тотчас терялся перед хаосом звуков, морем зелени, мрачностью болотных равнин. Сейчас же Киреев чувствовал себя частью этого мира, совсем не хаотичного, не мрачного, а простого и ясного в своей чистоте и правде. Познание этого мира происходило очень естественно и спокойно. Взять хотя бы птиц. Сначала в огромном многоголосом хоре Киреев стал слышать отдельные партии, самые простые или знакомые с детства: трель соловья, забавное перепелиное "спать пора", печальное кукушкино "ку-ку", смешливое: "чечевицу-видел? чечевицу-видел?" чечевицы. Он не стремился выслеживать, высматривать невидимых певцов, справедливо считая, что если птицы захотят, то они сами прилетят к нему. Оказалось, что сколько существует видов птиц – столько и характеров. Крошечный крапивник, птичка-гномик, которую в народе зовут еще "орешек", словно сам просился в компанию. А вот дятла-желну он так ни разу и не увидел. И только старый лесник Никодимыч, встреченный Михаилом в одном из заказников, рассказал, кому принадлежат таинственные крики, раздававшиеся в сумеречных ельниках. Одни птицы – дрозды, зяблики попадались на пути Киреева почти ежедневно, встреча с другими была как праздник. Он радовался как ребенок, когда впервые увидел осторожного речного сверчка – милую птичку с глазамибусинками. Раньше он только слышал, как над утренним лугом неслось стрекотание, похожее на пение кузнечика: "зер-зер-зер". Постепенно приходила искушенность. Так, сначала он с трудом различал птичью "мелкоту" – славок, пеночек, овсянок, зарянок, коньков, мухоловок. Другое дело иволга или удод, сойка или вальдшнеп. (Любопытно, но всю свою предыдущую жизнь Киреев считал, что вальдшнеп живет на открытых болотах, не догадываясь, что это лесной обитатель.) Добавьте сюда, что вся эта мелкота делится на подвиды: пять или шесть видов славок, столько же пеночек, а есть еще пуночки. Оказалось, различать их в условиях почти постоянного пребывания в поле и лесу не очень сложно. Помогло опять-таки птичье пение. Надо было только уметь слушать. И если Киреев слышал: "тень-тинь-тянь-тень", он знал, что это пела свою песенку пеночка-пеньковка. Ее сестра, пеночка-трещотка, пела по-другому: "син-син-син-син-синррррр". А песенка пеночки-веснички похожа на песню зяблика; но если зяблик, как подметил Киреев, от начала до конца поет громко и заканчивает песню четким росчерком-точкой, то песня веснички к концу становится все тише, тише, а в самом конце замирает. Месяца через два он приступил к изучению следующей главы той "книги", которая доселе была для Михаила написана непонятными знаками. Михаил, к примеру, узнал, что весничку он встретит на светлых опушках, полянах, а из всех видов славок только черноголовка живет в лесу, причем только в том, где есть темный подлесок. А вечернюю песню зарянки можно услышать в еловом лесу... Среди пернатых певцов появились у него свои любимцы: овсянка, жаворонок, соловей, славка-черноголовка, но особенно полюбил он пение дрозда. Певчего дрозда. Его всегда умиляло, как стараются петь свои песни соловей или зяблик. А крапивник, тот вообще при пении вел себя презабавно: время от времени начинал кланяться, как настоящий артист. А вот дрозды... Вообще-то, этих птиц Киреев не особенно жаловал: стоит им только заметить человека, как начинают поднимать тревогу по всему лесу. Но Михаил забывал обо всем, когда... Вот дрозд занят своим обычным делом то непоседлив, то воинственен, то шумлив. И вдруг он запел. Спокойно, без усилия, будто и не стараясь вовсе. Сидит на вершине дерева – и поет. Льется над миром песня дрозда – и будто сам мир начинает меняться. Поет маленький певец и... Киреев как-то попробовал записать "колена" этой песни, пробовал записать свои ощущения от нее. Не получилось. Слова показались пресными, серыми и лишними. А в душе что-то переворачивалось. Но вот заканчивалась песня, дрозд слетал с вершины – и вновь превращался в шумного и непоседливого озорника.
