Текст книги "Кто услышит коноплянку?"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

– Аркадий Ревазович, вы четыре раза сказали слово "очень". Кстати, и музыка закончилась. Спасибо вам за танец. И за то, что я еще раз вспомнила прежнюю жизнь. Не обижайтесь, но мне моя нынешняя нравится больше. Как и мои нынешние друзья. Прощайте.

– Постойте, Софья Николаевна. Вы меня плохо знаете. Я преследовать вас буду, я вас розами засыплю. Я хочу сказать...

– Вы много выпили, Аркадий Ревазович, остыньте.

– Он что, околдовал вас, этот ненормальный? Софья сначала хотела обидеться за "ненормального", но подумала, что в сущности слово-то не обидное. Если Киреев другой, то для Аркадия Ревазовича он действительно ненормальный. Воронова засмеялась.

– Вы правы. Он действительно колдун. Или мистический странник. Посмотрел мне в глаза и дал установку. Прощайте, Аркадий Ревазович.

* * * Наступил Рождественский сочельник. Киреев жил тихо, можно сказать, незаметно. Сначала его часто приглашали в гости, но он вежливо отказывался. И приглашать перестали. Соседи за глаза называли его Бирюком. Женя и Володя тоже взяли перерыв до весны – на занесенную снегами Тихоновскую гору забраться, да еще вместе с Илюшей, было очень трудно. И только верная Юля каждый день, обутая в валенки, торила тропинку через всю Воронью слободку. Впрочем, в доме Киреева появилось два постояльца. Сверчок и лисенок. Сверчка Михаил назвал Домовенком. Оставлял ему крошки хлеба и был очень доволен, когда под шум вьюги Домовенок заводил свою песню. А вот лисенка Кирееву принес знакомый охотник еще в ноябре. По его словам, лисенок был "позднышом", оставшимся без матери.

– Возьми себе, Прокопыч. Жалко мне его. У меня собаки, куры – нельзя лисе жить. А у тебя голый двор. И сад какой. Возьми.

Глаза-пуговки лисенка глядели на Киреева со страхом и надеждой. Тощее тельце била дрожь.

– Чем хоть кормить его, Георгий Петрович?

– Что сам ешь, то и ему давай. Только понемногу корми. А то изголодался он дюже. Киреев сначала захотел назвать лисенка Рыжиком, потом Чубайсом, но вовремя вспомнил, что на его улице есть два кота с такими кличками. В этот момент затянул свою песню Домовенок.

– Это "знак". Быть тебе Сверчком, дружище. Сверчок оказался очень смышленым зверьком, быстро приручился. Когда к Кирееву зачем-то зашел Печников, то обомлел:

– Так это ж лиса, Михал Прокопыч! Она всех кур задушит, а потом все равно в лес убежит. Или ты на шапку ее вырастить хочешь?

– Я всегда знал, Григорий Иванович, что душевный ты человек. Только ведь не лиса это.

– Не лиса?

– Карликовая колли. Шелти называется. Кур на дух не переносит. Зато слушается! – И Михаил скомандовал гонявшемуся за собственным хвостом лисенку: – Сверчок, к ноге! Зверек послушно подбежал.

– Лежать! Лег.

– А теперь иди отсюда. Убежал.

– Чудны дела твои, Господи! – только и смог сказать Печников. Потом добавил: – Эх, доверчивый ты человек, Михал Прокопыч. Обманули тебя. Вместо Коли этого лису подсунули. Сколько заплатил?

– Триста.

– Рублев?

– А то чего же? Слов у Григория Ивановича не нашлось. И вот тут это случилось – в первый раз. Посмотрев на старика, Михаил неожиданно почувствовал, что из того места, где у человека располагаются почки, от Григория Ивановича исходит тусклый, немножко мутный свет. Свет усилился, а затем будто на экране перед Киреевым предстал образ почек старика.

– Иваныч, – сказал неожиданно Михаил, – камешков много в почках. В левой четыре, в правой три. Пьешь что-нибудь?

Дед, забыв о Сверчке, уставился на Киреева.

– Потаскаю чего-нибудь, прихватывает... А ты откель знаешь, что камни? Да еще посчитал...

– Да так, – уклонился от ответа Киреев. А потом добавил: – Есть такая трава – марена красильная называется. Да где ж ее тебе достать? Вот что: попей осиновой коры. Найдешь?

– Да у нас осин, как у греков апельсин.

– А пока будешь пить, собирай от куриных желудочков пленку. Высушивай их. Когда соберешь сорок штук – придешь ко мне, я тебя научу, что дальше делать. Всю ночь у Киреева жутко болела голова. К утру боль немного улеглась, только черные мушки летали перед глазами.

А утром пришла жена Печникова, тетя Дуся. Пожаловалась, что сильно печень болит. Киреев сначала хотел послать старушку куда подальше, но вдруг словно на экране вновь увидел образ. Это был какой-то человек, очень похожий на одного из местных жителей.

– И будет болеть, – опять совершенно неожиданно строгим голосом сказал Киреев. Неожиданно прежде всего для себя. Будто какая-то сила вкладывала эти слова ему в уста. – В церковь ходишь?

– Хожу, – испуганно пролепетала бабка.

– Причащаешься?

– А как же иначе?

– А ты знаешь, что, подходя к причастию, надо всем прощать, раз Бог тебе все прощает? Почему ты зло на... – и он назвал имя, – столько лет носишь? Вот тебе зло печень и разрушает. Печень на себя всю злобу нашу принимает.

Бабка, завыв, выскочила из избы. Все. И началось. Молва о том, что Киреев способен определить не только болезнь, но и назвать ее причину, вмиг облетела Старгород и окрестности, а потом шагнула дальше. К нему уже ехали из дальних мест. Он сердился, не хотел принимать, ему предлагали деньги, плакали. И Киреев сдавался. Нет, денег он не брал, но слез не мог выносить. Потом потянулись те, кого, по их словам, он вылечил. Началось просто безумие. Поскольку изба Михаила была мала, он упросил соседей помочь ему пустить к себе людей, чтобы они не мерзли, ожидая своей очереди. Киреев страшно исхудал, по ночам у него жутко болела голова, но, странное дело, ему все это начинало нравиться. Во-первых, он помогал людям, но главное было в другом. Когда Михаил появлялся среди людей, то слышал за собой шепот. Постоянно подбегали, кланяясь, какие-то бабки, за что-то благодарили... Киреев пытался говорить, что не он лечит, а Бог, но его будто не слышали. Молва приписывала ему уже просто удивительные деяния. Будто он предсказал одной матери, что ее дочери не надо готовиться к свадьбе

– у нее будет другой жених. И через неделю девушка умерла. Что способен он и бесов изгонять, только какой-то старец запретил ему это делать, пока Киреев не примет монашество. Он улыбался, слыша это, – и не спорил. Теперь Михаил понимал, что есть на свете то, что сильнее денег, духовная власть над людьми. Сам Киреев считал свой открывшийся внезапно дар следствием целого ряда причин. "Наверное, Бог, – думал Михаил, – хочет, чтобы я, как перенесший сам болезнь, помогал другим". Денег, продуктов за помощь и лечение Киреев не брал. Иногда за день через его дом проходили десятки людей. Михаил буквально падал от изнеможения. Ночью приходили боли. И он уже чувствовал себя почти что мучеником, ради людей несущим непосильный крест. Но в один день все рухнуло. Он запомнил число – двадцать девятое марта. Киреев принял тогда очень много людей. Сначала приехавших издалека – до него добирались уже из соседних областей, затем из дальних мест района, а потом уже страждущих из Новоюрьевска и Старгорода. Почувствовав, что силы на исходе, Киреев вышел на улицу и извинился:

– Простите, люди добрые, не могу я вас принять. Очень устал. Приходите завтра. Никто поначалу не взроптал. Люди вздохнули: что же делать, понимаем.

– Завтра вы будете первыми, я обещаю... И вдруг из толпы вышел человек. Киреев узнал его, это был местный житель.

– Принимай сегодня. Или деньги вертай обратно. Киреев похолодел. Внутри все оборвалось.

– Какие деньги?

– Да ладно из себя святошу строить! С меня сто рублей взяли, вот с них тоже. Скажите, обратился мужик к толпе, – что не вру я.

– Взяли, – отозвались в толпе.

– Кто взял?

На Киреева было страшно смотреть. Люди притихли, а мужик попятился назад. Михаил все понял. Несколько соседей, у которых больные дожидались очереди, объединившись, похоже, устроили нечто вроде "акционерного общества". Больным говорили, что Киреев не берет денег, но мечтает построить храм на Тихоновской горе. Была установлена и минимальная такса для пожертвований – сто рублей. Только теперь понял Киреев, почему так зачастили к родителям дети некоторых его соседей, почему появилось столько желающих помочь ему с приемом приезжих... И вспомнился ему старец Илларион, вспомнились напутственные слова перед уходом из монастыря.

– Вам сейчас отдадут деньги. Возьмите и скажите всем, что Киреев больше никого не будет принимать. – Повернулся и ушел.

Когда вечером пришла Юля и постучала, то не услышала привычного "открыто". Вошла. Ее встретил Сверчок.

– Привет, рыжий. А где твой хозяин? – И вдруг она услышала плач. Михаил лежал на постели и плакал. На столе стояла икона. Юля была потрясена:

– Михаил Про.. Мишенька, что вы, что вы? Не надо!

– Я же добра им всем хотел, Юля! За что они меня так? Богом себя возомнил, сквозь людей смотрел, камни в почках и опухоли видел, а тех, кто был рядом, не разглядел.

– Не надо, не надо. Ты стольким помог, не плачь, – как ребенка, уговаривала Киреева Юля. Он и был сейчас ребенком, у которого отняли любимую игрушку или который узнал, что в мире есть не только добрые люди.

– Старец мне говорил... про искушения... говорил, а я... – не слушая девушку плакал Киреев. Кто-то кашлянул. Юля и Михаил подняли головы. В дверях стоял Сидор Потапыч.

– Стучу – не открывают. Можно войтить?

– Входи, отец. – Киреев поднялся и пошел на кухню умыться. Потом вернулся. – Говори, Потапыч, зачем пришел. Только покороче, будь ласков.

– А ты не торопи меня, не торопи. Я к тебе вроде как уполномоченный. От обчества.

– От какого общества?

– Знамо какого, старгородского. Я тут слышал про твои слова. И вот что тебе скажу, Михал Прокопыч. Ты ведь про всех плохо не думай. В любом стаде есть паршивая овца. Мы, тутошние, от Новоюрьевска до Камышевки, знаем, что к чему. А чрез нас другие узнают. Те, кому ты помог, я в том числе, благодарят тебя. И кланяются. – Неожиданно старик встал и отвесил земной поклон. Юля посмотрела на Михаила. У него не дрогнул ни один мускул. Сидел, почерневший, и смотрел в пол. Старик сел и продолжил:

– А вот что Богом себя возомнил – то плохо. В том кайся. Ты, Михал Прокопыч, про искушения говорил... Не знаю, о чем ты, но вот что я думаю, хоть и не монах, а простой деревенский дурачок, над которым всю жизнь смеялись. Ежели ты сейчас на весь мир озлобишься, если ненароком людей презирать будешь – тогда все. Не выдержал ты... Ну вот я и все тебе сказал. Прощевай. И ты, барышня, прощевай тоже.

– Спасибо тебе, старик. – Киреев поднялся. – Ты прав. Я знаю, что мне теперь делать. Ранним утром Киреев вышел из дома и пошел за церковные развалины в сторону поля. Прошел Поповскую посадку, миновал Дьякон – маленькое озерцо, где по преданию утонул пьяный дьяк. Идти становилось все труднее. Кончились тропы, снег доходил до пояса, но Киреев упрямо шел и шел вперед. Через час он дошел до места, которое в народе называли Долиной четырех дорог. Когда-то в старину здесь сходились несколько дорог. Если встать на перепутьи и пойти на юг, то можно было прийти в Чернигов и Киев, на север – в Тулу и Москву, на восток – в Муром и Владимир, на запад в Козельск и Смоленск. Сейчас от этих дорог не осталось и следа, и только в том месте, куда пришел Киреев, можно было увидеть их фрагменты. Встав на перекресток, Киреев повернулся лицом на восток. Снял шапку. Поднималось солнце. Уже не студеный, но еще и не теплый ветер играл в волосах.

– Господи! – Михаил опустился на колени. – Если этот дар – от Тебя, оставь его. Я помогу всем, кто ко мне придет. Если не от Тебя – пусть его не будет. Господи, услышь меня. – Киреев молился, как молилась Катерина в монастыре, не сомневаясь нисколько, что его слышат. Молился он долго, а потом по своим следам пошел домой. Перед домом на пути повстречалась хозяйка одного из тех домов, где с людей брали деньги. Женщина бросилась испуганно в сторону, но Михаил спокойно поздоровался и прошел мимо.

Вечером он позвал Юлю.

– Будь добра, встань к окну.

Юля не спорила. Встав, спросила:

– Мне раздеться? Или как?

– Как хочешь, но вообще-то не обязательно. Надо бы лучше Сидора Потапыча позвать, у тебя болячек, наверное, и так нет.

– Ты, чай, не извращенец, Михал Прокопыч? – сказала Юля, подражая интонации старика Потапыча.

– Не разговаривай. Все. Нет тусклого света. Экрана тоже нет. Потом он подошел к иконе и, опустившись на колени, произнес: "Спасибо, Господи! Владычица Небесная – слава Тебе!"

Встал и, обернувшись, улыбнулся Юле. На нее смотрел прежний Киреев.

– Ты как насчет картошки в мундире? И стаканчика молочка?

– А два стаканчика?

– Хоть три. Сегодня гуляем, Юля... Кстати, а кто у тебя на свадьбе подружкой будет?

– Софья.

– А другом жениха?

– Вы. Мы с Федором уже решили. И не надо на меня так смотреть.

Глава сорок четвертая

Гусиная стая, возвращавшаяся с далекого юга к родным северным озерам, над этим огромным скоплением домов, труб, машин и людей старалась пролететь как можно быстрее. Гуси летели сосредоточенно и безмолвно.

Киреев проснулся. Увидев, что часы показывали уже восемь утра, вскочил с постели.

– Надо же, что только не приснилось! Какие-то гуси, дороги, иконы... Жаль, все остальное забылось, что-то любопытное было, – с недавних пор у Михаила Прокофьевича Киреева выработалась привычка говорить вслух. – К чему снятся птицы? Надо посмотреть сонник. А икона? И тут он вспомнил, что не время разговаривать, а пора бежать в больницу, на консультацию. Михаил Прокофьевич изрядно нервничал, но что-то подсказывало ему: все будет хорошо. Ждал он недолго. Заранее записался в числе первых, так как сегодня у Киреева было множество дел. Самое главное – рандеву с банкиром Хайкиным. Дай Бог, чтобы все задуманное получилось, дай Бог.

– Киреев! – Это вызывали его.

– Раздевайтесь до пояса и ложитесь на кушетку. Молодой врач, судя по табличке – Кравчук Владислав Игоревич, осматривал Киреева долго и внимательно.

– Вот здесь больно?

– Да, немножко. И левее еще. Угу, вот тут. Что-то серьезное, как вы думаете? Взгляд врача упал на пиджак Киреева, висевший на спинке стула. Точнее, на значок, приколотый к лацкану: "Торпедо".

– Вы торпедовец, Михаил Прокофьевич? – неожиданно спросил врач.

– Да, – удивленно ответил Киреев. – Почти тридцать лет болею. Еще когда Стрельцов играл. Тогда у нас команда была! Великая команда!

– Я вообще-то за "Спартак" всю жизнь болею. Но "Торпедо" уважаю. Наши, конечно, опять первыми будут, а ваши, думаю, за третье место поборются.

– Да я надеюсь. У них вроде тренер новый. А что у меня, Владислав Игоревич? Что-то серьезное?

– Пустяки. Ваша Марина Петровна перестраховщица. Банальный гастродуоденит. Сейчас я рецептик вам выпишу. А так – порежимьте с месяц, поменьше волнений – и все будет нормально. Они простились как лучшие друзья. С плеч будто гора свалилась. В вестибюле у Киреева сработал мобильный телефон.

– Ты где пропадаешь? – его старый друг свободный журналист Костя Веничкин чуть ли не орал в трубку. – Быстро в банк поезжай.

– Все, еду. Я из больницы. У меня все хорошо.

– Ты даже не знаешь, как у тебя хорошо. Иоська тебя ждет.

– Что, согласен дать интервью?

– Не угадал! Гони бутылку, что это я, – ящик коньяка: тебя на работу в банк берут.

– Кем? – опешил Киреев.

– Замом Хайкина. Будешь курировать связь с общественностью.

– Слушай, сегодня не первое апреля, а седьмое.

– Да не шучу я, старик. Сам в трансе. Ему твои статьи показали, досье на тебя.

– Досье?

– Милый мой, это же крупнейший банк, государство в государстве. Но он статьи и читать не стал, на морду твою посмотрел и как отрезал: берем, говорит.

– Почему?

– Политика, брат. Сам посуди: ты у нас блондинистый, глаза голубые, добрые. На тебя посмотришь

– и тебе верить хочется. Скумекал, наконец?

– Да. То есть нет.

– У них раньше на твоем месте некий Рябинин работал...

– Фамилия мне ни о чем не говорит.

– Старик, фамилия говорит только тогда, когда твою фамилию все знают. А это – уровень Хайкина и выше. Так вот, на этого Рябинина только посмотришь – сразу видно: жулик. А ты – честный человек.

– Откуда ты знаешь?

– По крайней мере, на данном этапе. Да еще и с внешностью аборигенской нации. Я же тебе сказал

– это политика. Скумекал, наконец?

– Кажется, да. Что я должен сейчас делать?

– Одеть лучший костюм.

– Уже.

– Одел уже? Лучший? На котором значок "Торпедо"? – Вздох в трубке. – Если это лучший... Ничего, скоро прибарахлишься. Только "Торпедо" сними, а вдруг он за "Динамо" болеет? И мчись сюда. Что есть духу.

Когда вечером немного пьяный и очень счастливый Киреев пришел домой, дверь, к его удивлению, была открыта. На кухне, как ни в чем не бывало, суетилась Галина.

– Ты что здесь делаешь? – опешил Михаил Прокофьевич.

– Котик! – И Галина бросилась на шею мужа.

– Постой, постой. А как же этот, Павлов?

– Ну вот, я думала, он обрадуется...

– Я обрадовался, но ты же к нему ушла.

– Да дурак этот твой Павлов.

– Мой?

– Не придирайся к словам. Ты сам просил меня вернуться. Ну все, все. Обними меня. Вот так. Хороший мой. Кстати, а это правда, что ты у Хайкина будешь работать? ...Киреев вскочил, как ужаленный. Где сон, а где явь? Он осмотрелся. Это не московская квартира. На столе стоит икона, под ногами, свернувшись калачиком, спит Сверчок. Как же хорошо стало сразу Кирееву!

– Вставай, рыжий, а еще зверь называешься, – тихонько толкнул Михаил ногой Сверчка. – Хоть с тобой поделюсь радостью. Просыпайся, кому я сказал! Представляешь, вот парадокс так парадокс. У меня во сне сбылось все, о чем я мечтал год назад. И как мечтал, рыжий! А сейчас я проснулся в холодном поту. Но к чему этот сон? Так, часов у нас нет, календаря тоже. Когда вчера я брал молоко у Потапыча, он сказал... Что же он сказал? Вспомнил: к нему завтра, то есть сегодня, придут дом страховать. Обещали, говорит, двадцать девятого апреля. Теперь все понятно! То, что его сегодняшний сон не случаен, Киреев Сверчку рассказывать не собирался. Но теперь и сам все понял окончательно: первого мая – день рождения Лизы. А он ни на могилке ее не был ни разу, ни родителей девочки не видел. Да и вообще, не слишком ли долго он отходит после мартовского стресса? То необычно ранняя Пасха, то хлопоты с переездом в Старгород Федора. Парень – умница, купил дом совсем недалеко от киреевского и сейчас обустраивает его. Домик запущен немного, но Федор обещается к июлю – они с Юлей решили сыграть свадьбу в день своей необыкновенной встречи, в конце июля, – все справить. Михаил в меру своих сил помогал и помогает Новикову. Потихонечку принимает больных – два раза в неделю приходит в старгородскую поликлинику, где его друг, главврач Владимир Петрович Онежский, выделил ему кабинет. Приходят к Кирееву с уже поставленным диагнозом, и он просто рекомендует больным те или иные травы. Владимир Павлович сам упросил об этом Михаила. Бюджет практически не выделяет больше средств, даже йода и бинтов купить не на что. Онежский замыслил, что с весны несколько его санитарок будут собирать по окрестным полям и рощам травы, которые потом больные смогут купить по цене более дешевой, чем в обычной аптеке. Понятно, что ключевой фигурой в этой цепочке становился Киреев, который должен рекомендовать, какие травы надо больному пить. Михаил долго сомневался, но из уважения к другу и после благословения местного священника отца Николая согласился. Поставив, правда, два условия: Онежский не должен платить ему денег, а только обязан был приставить к нему молодого врача, который должен или должна будет потихоньку перенимать эту науку. Друзья ударили по рукам. Киреев быстро собрался в дорогу. Отдал Юле Сверчка – и уже вечером того же дня был в Москве. Москва показалась ему похорошевшей и более светлой. Но все равно, в первопрестольной Киреев чувствовал себя гостем. Ночевал он у старинного приятеля, впрочем, особо ему не надоедал: утром уходил, приходил вечером. Съездил в Коломенское, побродил по тем местам в центре города, где любил ходить в молодости. Было у Киреева огромное желание съездить на прием к Кравчуку. Да, это было бы очень эффектно, зайти к нему и небрежно бросить: "Хок эрат ин фатис" – "Так было суждено". Но правы те же древние: "Альтисима квэкэ флюмина минима сону лябунтур" – "Самые глубокие реки текут с наименьшим шумом". Эффектно, но глупо. Что можно сказать этим приходом? Что Кравчук Владислав Игоревич ошибся, заранее похоронив его? Так не ошибается тот, кто ничего не делает. Сказать, мол, передайте вашим больным, чтобы никогда не теряли надежды? Но ведь его случай действительно очень редок. А надеяться надо всегда. Одним словом, в больницу Киреев не пошел, зато сходил на футбол. Ему было интересно рядом с молодыми ребятами в черно-белых торпедовских шарфах. Киреев купил себе такой же, а потом прокричал от души полтора часа на трибуне "Лужников". Получив дозу адреналина, поехал к маме одного своего друга, увы, уже ушедшего. К своему стыду, за три года, как умер Коля Канищев, Киреев ни разу так и не побывал у Клавдии Сергеевны, его мамы... Не менее насыщенно прошел и второй день. Наступило первое мая.

* * * Ира решила так: кому дорога память о Лизе – тому ничего не надо напоминать, а потому никого в этот день она не звала. Раньше всех, в десять утра, пришел Виктор.

– Давай я тебе помогу.

Он уже три месяца жил у своих друзей в ближнем Подмосковье. Ира подала заявление на развод, но не хватало, как ей объяснили, судей, и их дело все никак не могли рассмотреть. Сегодня Ира не стала ругаться. Спросила:

– Деньги есть?

– Немного.

– Возьми в обычном месте, в шкафу, сбегай в магазин, я не все купила.

– Хорошо, давай сумку.

– Уже забыл, где сумки лежат?

– Не забыл, но не хозяин я теперь здесь. Может, кто другой появился? – Видимо, этот вопрос волновал Боброва.

– Не болтай ерунды. Когда появится – узнаешь первым. Обещаю. Еще через час пришла Наташа. Они теперь виделись очень редко. Узнав, что Котеночкина часто бывает у Вороновой, Ира вначале даже немного ревновала, но потом смирилась. Наверное, все-таки их больше объединяла Лиза. А сегодня Наташа прямо с порога предложила:

– Говори, что делать надо. Я специально пораньше пришла, чтобы помочь. Когда еще через некоторое время пришла Софья Воронова и тут же, не раздеваясь, попросила:

– Ирочка, давай мне фронт работы, – то Боброва не выдержала и рассмеялась:

– Уже все готово, помощники. Как сговорились. Впрочем, много гостей Ира и не ждала. Ее две подруги уехали на свои дачи, друзей мужа она не видела давно. Последней подъехала Мещерская. Воронова удивилась:

– Я думала, ты на даче.

После встречи Нового года отношения между подругами заметно охладели. Инициатором стала Софьямладшая. Заверения Мещерской, что, приглашая Коваленко, она действовала из лучших побуждений, только усугубили положение. И хотя внешне мало что изменилось и обе Софьи перезванивались друг с другом, прежней сердечности в их отношениях уже не было. Но сейчас Воронова была искренне благодарна Мещерской за то, что она, отказавшись от традиционного семейного праздника на даче, осталась в Москве, чтобы помянуть Бобренка.

Впрочем, Ира сразу же сказала, когда пять человек уселись за стол:

– Дорогие мои друзья! Сегодня у нас не поминки. Сегодня – день рождения моей... нашей Лизы. Если буду плакать... вы уж простите. Ровно год назад мы отмечали ее девятилетие. Из тех, кто сейчас находится здесь, на нем были мы с Витей и Наташа. Это был замечательный день рождения. Другого такого у Лизы... – Ира заплакала.

– Ира, сядь, успокойся. – Виктор обнял жену за плечи.

– Я спокойна. Ничего. Просто... теперь я понимаю, что самое страшное на свете – пережить своего ребенка... Мы с Витей это пережили, а может, и не пережили... Я обещаю, что больше сегодня плакать не буду... Лиза была светлым человечком. Наверное, Бог ее и взял к себе потому, чтобы вся эта грязь, которой так много в нынешней жизни, ее не касалась. Она была светлой и очень жизнерадостной девочкой. А потому давайте представим, что она здесь, рядом с нами... Господи, ведь обещала... рядом с нами и... Не умею я говорить, но, надеюсь, вы меня поняли.

– Поняли, Ирочка, – сказала Наташа, которую поддержали и другие.

– Я еще последнее хочу сказать. Сегодня я... сегодня мы с Виктором никого не звали. Никому не напоминали о том, что у Лизы первого мая день рождения. Вы пришли по зову сердца. Спасибо вам. Всех вас Лиза очень любила. Жаль, нет еще одного человека – вы знаете, о ком я говорю. Значит, он не смог приехать... Помню, как она готовила вам свои прощальные подарки... Для меня это было самым тяжелым. Мам, говорит мне она... – Тут Ира разрыдалась. Поднялся Виктор.

– Ира, все, отдохни. Ты правильно все говоришь, а потом реветь начинаешь. Лиза бы огорчилась... Давайте помянем... мою дочку и... – заплакал и он.

– А ну вас, – рассердилась Наташа. – Я беру власть в свои руки... Они выпили. Потихоньку завязался разговор. Уже более спокойный, без слез. Неожиданно в дверь позвонили. Наташа посмотрела на Воронову, та на Котеночкину. Вошел, смущаясь, отец Борис.

– Извините, опоздал. Можно я присоединюсь к столь достойным людям?

– Проходите, батюшка, – захлопотала обрадованная Ира. Виктор побежал в кухню за стулом.

– Ты думала, что он приедет? – тихо спросила у Софьи понявшая все Мещерская.

– В глубине души надеялась, но не то чтобы очень.

– Младшая?

– Что?

– Аркадий Ревазович от тебя отстал?

– Пока нет. Как и обещал, я по уши в его розах.

– Куда их ставишь?

– Даша их в мусоросборник выносит.

– А ты не принимай их.

– Спасибо за совет. Он розы через посыльных передает. Звонок – вам букет – распишитесь.

– Прости меня, – вдруг сказала Мещерская.

– Да что уж там. Ты ведь и правда хотела как лучше. Слушай, ты еще хлюпать будешь!

– Подожди. Ты еще не знаешь всего. Я...

– Знаю, – улыбнулась Воронова. – У тебя замысел коварный был. Бабник Коваленко пудрит мне мозги, я перестаю думать о Кирееве, но тут появляется Ферапонтик.

– Ты меня презираешь?

– Да люблю я тебя, хотя не знаю, за что. Дело ведь не в Кирееве, старшая.

– А в ком?

– Во мне. Я другая стала, понимаешь? И благодаря Бобренку тоже. Мещерская пожала под столом руку Софьи.

– Спасибо. Я отошью этого Аркадия.

– Я сама справлюсь.

– Кстати, мы давно с тобой сердечно не общались. Недавно Ферапонт девушку домой приводил знакомиться. Нам с Ильей понравилась. На тебя чем-то похожа.

– Я рада. Правда, старшая, очень рада. Вот только жаль, пойдут внуки – забудешь ты меня совсем. Мещерская не успела ответить. Воронова, взяв бокал и поднявшись, попросила:

– Если позволите, я хотела бы сказать несколько слов. Все замолчали.

– Я здесь младше всех и не имею, наверное, права говорить прежде Наташи, которая столько лет была для Бобровых надеждой и опорой.

– Перестань, – засмущалась Котеночкина.

– Отец Борис должен бы как священник говорить прежде меня. Да и Софья Мещерская, с легкой руки Лизы ее все стали называть старшей, тоже – она все-таки создала тот фонд, о котором мы так мечтали в прошлом году. Я отошла от участия в этом деле, Наташа, загруженная сверх меры, – тоже, а Софья не сдалась.

Пришла пора смущаться и Мещерской:

– Ничего я особенного и не сделала.

– И все-таки, почему я взяла слово и именно сейчас? Хочу сказать вам то, что еще никому не говорила. Во время моего прощания с Лизой мы... В русском языке есть слово "побрататься", то есть стать братьями. Мы стали сестрами. И получается, Ирочка и Витя, я стала вашей названой дочерью, хотя понимаю, что по возрасту не намного младше вас. То, что я скажу сейчас, считайте, говорю и по поручению Лизы.

В этот момент от цветка одной из белых роз, стоявших перед портретом Лизы, упал лепесток.

– Странно, свежие вроде розы, – сказала Наталья.

– Не странно, Котик, это знак. Лиза подтверждает мои полномочия. Так вот, Ира и Витя. Витя и Ира. Если вы расстанетесь, если распадется ваша семья, знайте, вы предадите память о своей... о нашей Лизе. Вот. – Софья села и заплакала.

– Одна я сегодня не ревела... Но я поддерживаю каждое слово моей подруги, – сказала Котеночкина.

Ира и Виктор сидели, опустив головы. Боброва теребила пальцем краешек стола.

– Поскольку, как сказали, я была надеждой и опорой, то я скажу тоже, – продолжила Наташа.

– Если о нас, то не надо больше ничего говорить, – глухо произнес Виктор. – Это я во всем виноват. Ира здесь не при чем. Ей нужна была в тот момент моя помощь, а я раскис... Ира посмотрела на Виктора.

– Нет, я тоже... виновата. И ты прости меня. Вновь раздался шорох. Еще один лепесток упал.

– Ну ты смотри! А сказали, свежие, – стала сокрушаться Наташа.

– Тебе же объяснили, – Мещерская кивнула в сторону Софьи, – это знак.

– Это красиво, конечно, но в эти знаки верят только два ненормальных человека – Софья Николаевна и сама знаешь кто. Не будь, старшая, третьей. Не советую.

– Не кипятись, Наташенька, – попросила Котеночкину Ира.

– Да нет, я просто знаю, что это совпадение. Игра. Спросите православного священника, он вам скажет. Скажите им, батюшка.

И таким забавным получился у Наташи переход от главной тирады к "скажите им, батюшка", что все рассмеялись.

– А я в это верю, – тихо сказал священник. – У меня не большой стаж работы, если можно, конечно, назвать работой то, чем я занимаюсь, но, поверьте, мог бы рассказать вам много удивительного. Один случай запомнился. Я ходил и продолжаю ходить в очень достойную семью. Муж и жена – верующие люди. Их сын был летчиком-испытателем, служил где-то под Мурманском. Однажды я зашел к ним в гости. Стали пить чай. А на стене висел портрет их сына. На нем молодой, красивый парень. Портрет большой, под стеклом в рамке. Чуть левее часы висели. Старинные, с боем. Зазвенели часы, я посмотрел – три часа дня. И вдруг фотография падает стекло вдребезги, рамка ломается... А потом оказалось, что в этот же день, в это же мгновение их сын погиб. Самолет разбился... Такая история. Но я хочу сейчас присоединиться к тому, что здесь сказали.

– И отец Борис обратился к Бобровым: – Вы люди венчанные, перед Богом обет давали. "Не Богу ли повинется душа моя? От Того бо спасение мое".

– "Ибо Той Бог мой и Спас мой, Заступник мой, не подвижуся наипаче", – продолжил другой человек.

Все обернулись на голос. В дверях стоял никем доселе не замеченный Киреев. Священник впервые видел этого мужчину, но отец Борис понял – его здесь ждали. Понял по той реакции, которую вызвало появление незнакомца. Ира быстро встала и бросилась к Михаилу. Они обнялись.

– Миша! Пришел! Вот видишь, похоронили мы звездочку нашу. Ира плакала, а Киреев молча гладил ее по голове. Потом подал руку Виктору. Всем остальным низко поклонился.

Мещерская с любопытством смотрела на вошедшего, тоже поняв, кто пришел. Наталья во все глаза смотрела на Михаила. Вроде он, а вроде не он. И дело не в тесемке из бересты на лбу, которой раньше не было. Изменилось все – осанка, жесты, взгляд. И говорить он стал по-другому: не быстро, не медленно, как-то веско, с паузами между фразами. И тут только Наташа вспомнила про Софью. Воронова сначала побледнела, но в целом держалась уверенно. На поклон Киреева ответила кивком головы, что-то спросила у Мещерской.