Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)
Лихачев Виктор
Кто услышит коноплянку
Виктор Лихачев
Кто услышит коноплянку?
* ЧАСТЬ I *
Глава первая
Гусиная стая, возвращавшаяся с далекого юга к родным северным озерам, над этим огромным скоплением домов, труб, машин и людей старалась пролетать как можно быстрее. Гуси летели сосредоточенно и безмолвно. Но серые путешественники напрасно опасались угрозы с земли: откуда им было знать, что люди в городах редко смотрят на небо. Особенно в этом городе. Вот и выбивались гуси из последних сил, только бы поскорее увидеть спасительную зелень лесов и голубую гладь озер. Могли ли они с высоты своего полета разглядеть улицу в самом центре города, старинный дом из серого камня? На третьем этаже дома, в тот самый момент, когда гусиная стая пролетала над городом, возле двери, на которой было написано: "Без вызова не входить", стоял человек средних лет. Точнее, он не стоял, а нервно расхаживал взад-вперед по коридору, в котором кроме него были еще люди. В другом месте, в другой очереди этому мужчине кто-нибудь наверняка сделал бы замечание. В самом деле, кому понравится, когда перед тобой беспрестанно маячит – туда-сюда – что-то бормочущий человек. В другом, но не здесь. И дело было не в особой терпимости окружавших его людей. Каждый пришел сюда со своей бедой – болезнью – и целиком находился в своих мыслях и переживаниях. Человек же продолжал мерить шагами пространство около двери. Бормотание становилось все громче: "Закон подлости, закон подлости... В такой день... осталось два часа..."
– Киреев! – раздался голос из кабинета, усиленный динамиками. Бормочущий вздрогнул и с радостным вздохом быстро шагнул за дверь. Обычно Киреев старался внимательно осматривать новое место, в какое попадал. Сейчас же он видел только врача и – краем глаза – молодую медсестру. Врач не посмотрел на него, ответив на приветствие кивком головы и продолжая писать. На груди его висела визитка: "Хирург Кравчук Владислав Игоревич". Молодой, цветущего вида. Киреев не без досады подумал: "Самоуверенный тип. Надо будет все красноречие свое пустить в ход, но обязательно убедить его сделать по-моему". В чем-чем, а в собственном красноречии он не сомневался. "Ну посмотри, посмотри мне в глаза, милый". Однако врач Кравчук Владислав Игоревич только бросил сухо, опять не глядя на Киреева:
– Раздевайтесь до пояса и ложитесь на кушетку.
– Эта язва, – раздеваясь и стараясь говорить как можно проникновеннее, заговорил Киреев, – меня со студенческих лет мучает. Сами понимаете, – портвейн дешевый, закусывали сырками плавленными, если вообще закусывали... Ну вот, я и говорю, что обычно мне хватает попить недельку-две зверобоя – и все проходит. А этот год для меня тяжелым выдался, наверное, поэтому посильнее прихватило.
Он лег на кушетку, подошедший врач, попросив его немного согнуть ноги в коленях, стал пальцами ощупывать его живот.
– Вот здесь больно?
– Да, немного. И левее еще. Угу, вот тут... Интересное совпадение, Владислав Игоревич. На днях материал готовил, – я журналистом работаю. И одна женщина рассказала, как она своего мужа от язвы вылечила – сырыми яйцами. Пить нужно месяц натощак, без соли. Говорит, от язвы следа не остается...
– Одевайтесь, – опять коротко бросил врач. Киреев чувствовал, что ни его слова, ни его доверительный тон не производят на доктора впечатления, и, как это с ним обычно происходило, перешел почти на скороговорку, обильно сопровождая речь жестикуляцией:
– Право, я удивился, узнав, что Марина Петровна меня к вам на консультацию послала. Мне, наверное, следует хорошенько пролечиться, да я это обязательно и сделаю. Но не сейчас, доктор! У меня сегодня, через два часа встреча очень важная. Очень важная. Хайкин, Иосиф Самуилович слышали о таком? Банкир известный. Речь может пойти о крупном заказе... Я статью о нем, дай Бог, напишу. Друзья показали ему мои прежние работы. Сегодня звонят, говорят, ждет. Такой человек, нельзя опаздывать. Опоздаешь – и все...
Кравчук, считая себя опытным психологом, давал Кирееву выговориться. Он был неплохим человеком и всегда жалел больных, особенно тяжелых. Впрочем, другие в этот кабинет просто не заходили. Правда, в последние год-два эта жалость стала более отстраненной. Он понял, что у жизни свои законы, а он всего лишь доктор. Пусть даже хороший. Нельзя все близко принимать к сердцу – так долго не продержишься.
И еще одна особенность была у Владислава Игоревича. Он постоянно видел себя как бы со стороны. И ему хотелось всегда выглядеть достойно. То есть красиво. Кравчук и сейчас чувствовал, как на него влюбленными глазами смотрит медсестра Оля... Оторвав взгляд от амбулаторной карточки больного, долгим-долгим взглядом посмотрел на Киреева. Средних лет, со степенной бородкой, а сам весь какой-то суетливый. Лихорадочно засовывает рубаху в брюки, что-то говорит. Что он говорит?
– Очень важная. Хайкин, Иосиф Самуилович – слышали о таком? Банкир известный. Речь может пойти о крупном заказе... Я статью о нем, дай Бог, напишу. Друзья показали ему мои прежние работы. Сегодня утром звонили, говорят, он ждет. Такой человек, нельзя опаздывать. Опоздаешь – и все...
– Мне жаль, Михаил Прокофьевич, – Кравчук почти не играл теплоту в своем голосе, – но вам, по всей видимости, придется пересмотреть ваши планы.
– Вот, я так и знал. Вы молодой врач, Владислав Игоревич, поверьте, я полностью доверяю вам, но свой организм я знаю очень хорошо. Попью зверобоя, сырых яиц, а в больницу я не могу лечь.
– А я вас не могу заставить. Но мой врачебный долг сказать вам о всей сложности вашего положения. Как говорили древние римляне: терциум нон датур – третьего не дано. Киреев, который все утро думал о предстоящем разговоре с Хайкиным, представлял то, что он скажет банкиру, только после этих слов доктора почувствовал некоторое беспокойство. Он гордился своей интуицией, а она в этот раз молчала.
– Вы сказали – сложности?
– Передо мной ваши анализы. Марина Петровна, показав мне их, сказала, что вы живете один.
– Один, но какое это...
– Имеет значение? – Кравчук подчеркнуто перебил Киреева. Теперь говорить будет он. И говорить как можно весомее: – Самое прямое: бывают ситуации, когда я предпочитаю говорить с родственниками пациента. Но в данном случае я буду говорить с вами. "Что несет этот смазливый хлыщ? При чем тут родственники? Неужели..." Беспокойство нарастало, как снежный ком. Вспотели ладони рук.
– ...буду говорить с вами. Марина Петровна не напрасно послала вас сюда. Она поставила язву двенадцатиперстной кишки под вопросом, но, к сожалению, все значительно серьезнее. Вы взрослый человек, так что я не буду ходить вокруг да около. Тем более я являюсь сторонником американского метода в медицине. В Америке больным говорят правду, какой бы суровой она ни была. У вас выявлено серьезное онкологическое заболевание...
– Рак? – не веря своим ушам, спросил Киреев. С этого момента все происходило будто во сне. Врач что-то говорил о современных средствах медицины, об операции, медсестра сунула ему в руку какое-то направление. Он автоматически что-то отвечал, смотрел в бумажку – и ничего не видел. Колотилось сердце, и в мозгу словно гвоздем кто-то невидимый выбивал одно-единственное слово: РАК. По позвоночнику пробежал холодок – это был страх. Самый обыкновенный, животный страх. Ноги сделались ватными. Позабыв попрощаться, он вышел из кабинета.
– Владислав Игоревич, мне показалось, что после того, как вы этому бедняге сказали его диагноз, он перестал вас слышать.
– Это называется шок, Оленька. Только что на наших глазах произошла катастрофа. Теперь ему не до Хайкина. Да, древние были правы...
– В каком смысле?
– В самом прямом: контра фатум нон датур аргументум.
– Ой, Владислав Игоревич, – кокетливо поправляя шапочку на голове, взмолилась Оля, – вы уж мне переводите сразу, я в медучилище с этой латынью намучилась. А то контра какая-то.
– Контра, Оленька, означает против. То есть против судьбы нет доводов. Ну да ладно. Вызывайте следующего. И, кстати, как ты относишься к футболу?
– А что? – Оля опять поправила шапочку.
– Матч завтра хороший будет. Сходим?
– Ой, Владислав Игоревич, так я в футболе ничего не понимаю!
– А я все объясню. И пивка возьмем, Оленька! Пиво ты, надеюсь, любишь?
– Мне больше шампанское нравится.
– Тоже неплохо. Но на трибуне надо пить только пиво. Лучше какое-нибудь чешское, но сойдет и "Клинское". И рыбка... – Кравчук мечтательно закатил глаза. – Ну так как? Впрочем, ответ Оленьки для нас уже не столь важен, тем более что спустя несколько секунд ее голос звучал уже в коридоре: "Найденова, заходите!" * * *
Поспешим за Киреевым. Впрочем, поспешим – это так, к слову. Он плелся по Большой Пироговской, не видя перед собой ничего. Ноги и руки были словно ватные, в животе бурчало. Обгонявшие люди иногда нечаянно задевали его, но он никак не реагировал ни на извинения, ни на ругань. Только пройдя метров двести, Киреев понял, что это ему какой-то мужчина бросил на ходу: "Ослеп, что ли?!"
Ах, почему все это не сон, думал он. Пусть страшный, но все-таки сон: утром вскочишь с бешенно стучащим сердцем – и через несколько минут забыл... Люди, они идут навстречу, их много. Кто сказал, что толпа безлика? Вот парень идет в обнимку с девушкой. Они, не стесняясь никого, прижимаются друг к другу, успевая одновременно есть мороженое. Вот отходит от палатки мужчина. Садится в машину, бросая на заднее сиденье букет цветов. И еще люди. И еще. И никому до него, до его беды нет никакого дела. Ему плохо, очень плохо, а они... Кирееву стало невыносимо жаль себя. Слабость в ногах усилилась. Если бы он был сейчас в своем родном Новоюрьевске! Весь городок можно пройти за полчаса. На центральной улице, утопающей в зелени, только двухэтажные дома. В одном из них – горбольница. В Новоюрьевске он бы знал, куда пойти после такого страшного приговора. Там прожито из его неполных сорока лет – тридцать. А Москва... Москва так и не стала родным городом. Почему, почему жизнь так несправедлива? Так чудовищно несправедлива? Кирееву захотелось расплакаться – от жалости к себе, от обиды, от тоски. От того, что идет он сейчас по этой шумной улице абсолютно никому не нужный. Ему было хуже, чем той собаке, которая вдруг вспомнилась Кирееву: произошло это очень давно, в пору его студенческой юности. Он шел тогда, молодой, счастливый, шел рядом с девушкой, которая ему нравилась. С июньских тополей бесшумно падал пух, сквозь бойницы Тульского кремля виднелось синее небо – и вдруг раздался скрип тормозов и одновременно улицу огласил собачий визг. На середине улицы лежала собака, задняя часть ее туловища была словно расплющена катком. Бедное животное пыталось встать и отползти к тротуару, но у него ничего не получалось. Проходившие мимо люди, оборачиваясь и не останавливаясь, спешили дальше. А он тогда остановился, словно загипнотизированный. Ему захотелось помочь собаке, но он не знал как. А из растерзанного туловища уже вываливались внутренности...
Но тогда собаку хотя бы некоторые жалели, шепча: "Бедная собака". Может, ему сейчас тоже стоит шагнуть в этот мчащийся поток машин – и все. И не будет этого жуткого страха, этой обиды? Вечером покажут по телевизору, и Галя увидит... нет, она не любит смотреть такие передачи. Галя... Надо же, он совсем забыл о ней. И о Хайкине забыл. А еще вчера... Киреев вспомнил свои вчерашние фантазии и впервые за весь день усмехнулся, если только можно назвать усмешкой ту гримасу, что на секунду привела в движение мышцы застывшего лица. Он вообще-то любил свои фантазии, они помогали ему коротать время – в метро, дома одинокими вечерами. Порою он так увлекался, что отдельные диалоги начинал проговаривать вслух. В своих фантазиях он был мудрым, из всех жизненных ситуаций выходил победителем. В последнее время отчего-то он часто фантазировал, как его приглашают на телевидение. Самые опытные полемисты не могли сбить его с толку. Интересно, что Киреев так входил в свою очередную мечту, что с трудом выходил из нее. Вчера он мечтал о том, как напишет очерк о Хайкине и его банке, как понравится написанное самому Иосифу Самуиловичу. Деньги... Да разве в них дело? А почему не в них? Но деньги – это само собой. Хайкин сделает больше: он назначит его сначала своим пресс-секретарем, затем Киреев должен будет обязательно дослужиться до его заместителя по связям с общественностью. Командировки, отдых за границей, секретарши. Уйдет навсегда эта проклятая бедность, эта унизительная погоня за лишней сотней. Только из-за этой бедности ушла от него Галя. А что еще она могла найти у Павлова, кроме его тугого кошелька? Фантазии плавно катились одна за другой. И вот Киреев словно наяву увидел себя во время делового ужина с Хайкиным. Тот доверительно спрашивает у него, Киреева:
– Дорогой Михаил Прокофьевич, вы случайно не знаете такую фирму – "Стикс"? Там еще директор... как его... Павлов?
– А что такое?– невозмутимо отвечает он, Киреев.
– Да кредит просит, дела у него плохие. Говорит, что заказы хорошие имеются, нужны только средства, да не верю я что-то ему...
Но все это было вчера. А сегодня он точно знает, что никогда уже не стать ему богатым, никогда не решать судьбу Павлова, а Галя... Киреев от неожиданности даже остановился. Он понял, что должен сейчас делать. Что же он сразу не догадался? Надо идти домой и срочно звонить Гале. Киреев еще не знал, что он скажет своей бывшей жене, но чувствовал, что от этого звонка будет зависеть его жизнь. Михаил Прокофьевич огляделся: оказывается, он дошел до Садового кольца. Бижайшее метро – в пяти минутах ходьбы. Киреев в этот момент был похож на утопающего, который схватился за соломинку и решил, что она даст ему возможность выбраться на берег. Он прибавил шагу и вскоре ритм его движений совпадал с ритмом движений толпы. А в испуганной и жалкой душе его уже вила гнездо новая фантазия. Сам собой включился некий внутренний голос, который одновременно рассказывал и будто показывал то, о чем фантазировал Киреев. Вот он входит в комнату, снимает плащ, набирает номер: один гудок, второй – ну же, ну, возьми трубку. Пожалуйста.
– Павлов слушает.
– Привет. Ты не можешь...
– Да, конечно. Галя, это тебя.
– Cпасибо. – Долгая пауза.
– Я вас слушаю, говорите.
– Извини, что беспокою. Я совсем быстро. Не знаю, правда, как начать.
– Киреев, случилось чего-то? Да не тяни резину, говорю. Что случилось?
– Вроде того. Короче, я у тебя прощения попросить хочу. За все. За мои слова, за поступки мои глупые – прости. И живите счастливо. И знай, что дороже тебя, ближе нет никого. ("Это, пожалуй, перебор, слишком цветасто", – перебил Киреев самого себя. Но диалог продолжается, словно существуя вне его.)
– Да что произошло?
– У меня рак, Галя. (В трубке долгое молчание.)
– Это что, шутка у тебя такая? Что молчишь? Ты думаешь, я раковых больных не видела, а ты на себя посмотри.
– Я у врача утром был. Говорит, третья стадия. Я думал, что это язва моя пошаливает, к врачу не обращался – некогда было. А потом допекло – анализы сдал, телевизор этот глотнул... ("Стоп, опять перебил себя Киреев, – ты опять не то говоришь. Много слов. Более веско надо".)
– Я у врача утром был, третья стадия.
– Ошибки быть не могло?
– Нет.
– Что же делать будем?
– Врач говорит об операции, но ты же знаешь, какое сердце у меня.
– Слушай, Киреев. Я сейчас еду к тебе.
– Нет, ты не так меня поняла.
– Опять споришь? Еду. Только возьму кое-что из вещей.
– А как же Сергей?
– Он сильный. И... Неужели не понимаешь, ничего не понимаешь...
– Галя, я...
– Все. Дома поговорим... У входа в метро старушка торговала сигаретами. Народ, не останавливаясь, бежал мимо. Обычно она продавала товар молча, но сейчас, сильно озябнув, решила подать голос:
– Сигаретки, сигаретки покупаем. Молодой человек, – обратилась она к проходящему мимо мужчине. Это был Киреев. – Сигареты...
Он невидящими глазами посмотрел в ее сторону.
– Конечно, дома поговорим, – сказал и скрылся в пасти чудовища, в просторечии именуемой подземкой.
– Какие уж сигареты им, – старушка обернулась к стоявшей рядом товарке. – С утра уже нанюханные. Наркоманы несчастные.
– И не говорите. Разбаловался народ. * * *
– Боже мой, уже половина первого! Ну и соней же ты Соня стала. Позор! – Молодая женщина, посмотрев на часы, потянулась от души, сразу же став похожей на кошечку. Та так же урчит от удовольствия, потягиваясь после сытного завтрака. – Жизнь прекрасна. Мир чудесен. Я обворожительна и великолепна. Сегодня сбудется все, что я захочу. Удача любит меня. Зазвонил телефон.
– У телефона...
– Мы все дрыхнем?
– Вот и нет. Настраиваюсь на предстоящий день.
– Это как?
– Надо проснуться и сказать, что жизнь чудесна, а у тебя сегодня будет прекрасный день.
– Кому сказать?
– Да ну тебя, дядя. Между прочим, этот настрой здорово помогает.
– Ну-ну. Значит, говоришь, жизнь чудесна?
– Чудесна, Смок. – Соня знала, что ее дяде приятно, когда она называет его именем любимого им героя Джека Лондона, но сейчас это имя вырвалось у нее непроизвольно. – Слушай, я тебя больше месяца не видела. У меня есть предложение: давай как в старые добрые времена – часиков в восемь махнем в "Аркадию", а? Рябчики жареные, фаршированные грибами... Сказка. Выбор вин за тобой. Ну что, договорились?
– У меня другое предложение, Софья Николаевна. Я сейчас на Кузнецком. Значит, у тебя буду через десять минут.
– Смок, постой. В час ко мне художник один прийти должен, затем я в Милан звонить хотела, по поводу...
– Милан подождет, художник – тем более. Разговор у нас будет, Сонюшка.
– Что-то серьезное?
– Да что в этой жизни может быть серьезного? Все прекрасно и чудесно, но поговорить нам, племяшка, надо.
– Хорошо, я жду.
Глава вторая
– Ответь мне, Софья. Дядя стоял и смотрел в окно. Девушка сидела в кресле и пила кофе из своей любимой чашки. Это был для нее святой обряд: кофе по-турецки, любимая чашка. Дядя от кофе отказался, сказал, что давление стало подскакивать. Молчал он долго и вот неожиданно заговорил. Софья даже вздрогнула.
– С тех пор, как ты институт закончила... нет, даже раньше, с тех пор, как ты после смерти своего отца ко мне переехала жить, я в чем-нибудь упрекнул тебя? Я даже с советами к тебе реже лезть старался.
– Не пойму, я что-то плохое сделала?
– Не перебивай, пожалуйста, – Владимир Николаевич Воронов повысил голос и наконец-то повернулся к девушке лицом.
"Видимо, что-то серьезное" – Софья знала, что если дядя повышает голос, что случается редко вообще, а на нее он никогда его не повышал, – лучше сидеть, молчать и слушать.
– Я знал, что ты у меня умница. Не скрою, порой мне начинало казаться, что ты не Николая, а моя кровная дочь... Да ты сама знаешь, – голос Воронова стал мягче, – кроме тебя у меня никого нет. Все, что у меня есть, – все останется тебе... Сейчас мы вроде бы разъехались, а я, уж ты прости, продолжаю постоянно думать, как ты. Не скрою, получаю кое-какую информацию о тебе. Знаю, что много души своей галерее отдаешь, что дела неплохо идут. Это хорошо, но это, согласись, и не подвиг. Мы, Вороновы, всегда так жили. Нас в Старгороде работягами всегда называли. Твой дед с войны без руки вернулся. Так вот, он себе и избу справил – один, без помощников – мы с твоим отцом еще малолетними были. И землю он одной рукой пахал, и какой сад вырастил! Соня смотрела на Владимира Николаевича – и ничего не понимала. Но огорчало ее не только это. Она могла дать себе голову на отсечение, что за тот месяц, что они не виделись, дядя в чем-то неуловимо изменился. Более нервными стали движения, а слова... Море слов, целая речь. Раньше он одной фразой мог объяснить суть проблемы.
– Смок, может, все-таки попьешь кофейку?
– Я же просил, дорогая, меня не перебивать.
– Молчу, молчу. Как мышка в норке.
– Так вот, как видишь, я остаюсь объективным. У тебя светлая головка – думаю, ты все поймешь. Меня беспокоит твоя личная жизнь. Да, да, не делай глаза круглыми. А поскольку это твоя, и личная
– жизнь, постараюсь быть тактичным... Говорят, ты мальчиками увлеклась? Меняешь их, как перчатки?
– Ничего не скажешь, очень тактично. И кто тебе это сказал?
– Глупый вопрос. Значит, этакий Дон Жуан в юбке. Только ты учти, моя дорогая, то, что мужикам легко сходит с рук, – им это даже в достоинство ставится, – то женщине не прощается – как бы умна, богата и красива она не была. Знаешь, каким словом таких любвеобильных в народе называют?
– Скажи. Скажи, что же ты замолчал?
– А ты не обижайся. Мне разве не обидно: какая тихоня была, все книги читала. Вспомни, тебя все встречные-поперечные тургеневской девушкой называли. И вдруг как с цепи сорвалась. Это все богема твоя хренова.
– Дашь мне сказать? Или еще будешь мне мозги ввинчивать? – Теперь уже Софья завелась не на шутку. – Во-первых... – И вдруг она засмеялась.
– Что это тебе весело стало? – удивленно спросил Владимир Николаевич.
– Ты же сказал, что я умная. Зачем нам собачиться? Просто ты стареешь, Смок, и становишься ворчливым стариком. – Она встала и обняла Владимира Николаевича. – Я права?
– Подлизываешься? Лучше скажи, что происходит с тобой?
– Да ничего особенного. Люблю я жизнь, дядя, знаю, что не вечно молодой и красивой буду. Люблю все красивое – картины, посуду, машины, вина хорошие люблю – и одновременно пивом с селедкой не побрезгую. Ну и мальчиков красивых люблю. Они глупые, дядя, но.... как бы это тебе объяснить...
– Да тут и объяснять нечего...
– Нет, я действительно рада бы к кому-нибудь привязаться. Только ведь после тебя все мужики какими-то мелкими кажутся.
– После меня? Ох, и лиса ты, Сонька...
– Нет, я не льщу. Таких, как ты, я не встречала. А хотелось бы... Вот, а жить хочется, пока молода. Я их, мальчиков этих, просто использую. Ты ведь не прав: может быть, действительно, то, что умной и красивой нельзя, красивой, молодой и богатой – можно.
– Нельзя.
– Можно, Смок. И никто не осудит. Только завидовать будут. И я давно уже не тургеневская девушка.
– Сам вижу.
Странная это была сцена. Посередине комнаты стояли, обнявшись, высокий, поджарый мужчина лет шестидесяти и красивая девушка. Какая-то сдержанная нежность сквозила в их движениях, выражении глаз...
– Мог бы не соглашаться.
– Выводы из разговора сделаешь?
– Конечно. Только понимаешь, это еду очень хорошо оставлять на следующий день, но удовольствие следует получать не откладывая.
– Надо же, афоризм выдала.
– Приятно, конечно, слышать от тебя похвалу, но это не мои слова. Жила в восемнадцатом веке во Франции женщина. Красивая, богатая, умная...
– Ее, кажется, Нинон де Лонкло звали?
– Ох и... "Афоризм выдала!" Ну и хитрец.
– Мудрый я, мудрый. Хочешь, я тоже ее процитирую, не дословно, конечно. То, что мне нравится. Она однажды сказала: "Скромность везде и во всем. Без этого качества самая красивая женщина возбудит презрение к себе со стороны даже самого снисходительного мужчины". Расшифровывать не надо?
– Не надо. Я все поняла.
– Ну и умница. А наслаждаться жизнью... Кто бы спорил. Ладно. Перейдем ко второй части.
– Смок...
– Не бойся, морали больше не будет. Гришаня, неси ее сюда! На зов Воронова из кухни вышел один из двух его телохранителей. Он передал Владимиру Николаевичу какой-то сверток. Воронов долго его разворачивал. Наконец, бумага была отброшена в сторону и в руках у дяди удивленная Софья увидела икону.
– Акула российского бизнеса находит время на коллекционирование древнерусской живописи? Софья не удержалась от иронии.
– Акула российского бизнеса устроит сейчас экзамен искусствоведу Софье Вороновой, хозяйке галереи "Белая роза", – в тон ей ответил Смок.
– А что ты хочешь узнать? Я же больше по современной живописи работаю.
– Ничего, ничего. Оцени, Сонюшка, вещичку. – И Воронов передал икону племяннице. * * *
Киреев не вбежал – влетел в свою комнату. Это было как исступление: ему уже не казалось, нет, он верил, что от этого звонка зависит его жизнь. Не снимая плаща, Киреев стал набирать Галин номер. Гудок, второй, третий. В трубке что-то щелкнуло, но он не успел произнести и слова, как голос Павлова произнес: "Спасибо, что вы нам позвонили. Нас нет дома. Если захотите оставить свое сообщение, сделайте это после гудка". Оставлять сообщения Михаил не хотел. До него только сейчас дошло, что идет разгар рабочего дня. Однако больше всего расстроило Киреева и даже покоробило это "нас", "нам". Он еле дождался вечера, не будучи в силах ни есть, ни работать, ни читать. Только тупо смотрел телепередачу, не понимая, о чем в ней идет речь. Наконец, после девятой или десятой попытки на другом конце знакомый до боли голос Гали – немного распевный, с нехарактерным для московского говора произношением буквы "г" на южнорусский манер:
– Я вас слушаю, говорите.
– Извини, что беспокою. Я совсем быстро.
– Не поняла, это кто?
– Галя, это Михаил. Извини, говорю, что беспокою.
– Я слушаю, слушаю.
– У меня проблемы тут возникли...
– А я здесь при чем? Послушай, Кира, давай все решим раз и навсегда. Я от тебя и ушла потому, что у меня вот где твои проблемы. Решай-ка их, дорогой, сам. Все.
– Галя, постой, не бросай трубку. Я заболел, причем очень серьезно. У меня...
– Киреев, если бы кто знал, как ты мне надоел со своими болячками! Иди в больницу. Лечись. И поменьше хитри. Ты думаешь, я не понимаю?
– Чего не понимаю?
– В том году у тебя приступ был серьезный. Помирал. Кира, не бери меня больше на жалость. Я к тебе все равно никогда, слышишь меня, повторяю, ни-ког-да не вернусь. У меня сейчас другая жизнь. Киреев был раздавлен. Впервые в жизни он не знал, что говорить. Рассказывать о болезни, просить прощения, как хотел раньше, – было глупо, и он это почувствовал. Положить трубку? Но она, наверное, это сейчас сделает сама. Однако, не дождавшись от Киреева ответа, Галина, похоже, удивилась сама. Голос ее стал мягче.
– Не обижайся, Кира. Что ты молчишь? Не пытайся ничего изменить – так будет лучше. Нас ведь ничего больше не связывает – ребенка и того не нажили.
– Ты же сама столько лет говорила, что надо на ноги встать.
– Вот-вот, все я должна была решать. А ты мужик или не мужик? Вон Павлов, он меня и спрашивать не стал.
– Спрашивать что?
– Ну и дурак же ты! А то самое. У меня уже два месяца срок.
– Ты беременна?
– Не хотела пока никому говорить. Сергей тебе, кстати, привет передает.
– Да, да... Спасибо... Горячий привет получился. – Для Киреева это был еще один удар. Но, как оказалось, не последний. Галя и не думала скрывать своего счастья. Киреев слышал в трубку, как она переговаривалась с Павловым.
– Что спросить, Сереженька? А... поняла. Кира, Сережа спрашивает, ходил ли ты к Хайкину? Это он тебя рекомендовал ему.
– Нет, не смог, я сегодня...
– Ну что ты за человек? – Галя опять вскипела. – Он, видите ли, не смог! За тебя просят, а ты... Нет, Сереженька, он не ходил. Не знаю, говорит, не смог. Конечно, сдурел. Почему не смог, слы... Киреев положил трубку. Значит, и к Хайкину его позвали потому, что... А какое, собственно, теперь ему дело до Хайкина, Павлова и всех-всех-всех? Киреев опустился на пол, обхватил голову руками. Ему очень хотелось плакать, но он не умел этого делать. И тогда он заскулил. На одной, протяжной и тоскливой ноте заскулил:
– У-у-у... Безжалостный, равнодушный мир вышвырнул его на обочину. Он еще не знал, что это за обочина, но уже понимал, что никому в этом мире не нужен. Осталось только разобраться в том, кто обманул его. Кто ему внушил, что он самый уникальный, неповторимый и что родился Михаил Киреев на свет, дабы свершить нечто великое, чему суждено остаться в веках? И только ждал, когда все это начнет сбываться. Сначала он думал, что настоящая жизнь начнется, когда поступит в институт, потом когда его закончит... Когда женится... Когда, когда... Теперь уже никогда, никогда. Сколько ему осталось? Полгода, год? И снова из самой обыкновенной московской квартиры донеслось тоскливое:
– У-у-у...
Киреев слышал, что слезы облегчают, но они не приходили. Он повернулся к дивану и стал методично лупить по нему, сначала сдержанно и не очень сильно, а затем со всего маху кулаками:
– Ну почему, почему я? Почему, почему?
Стало жаль себя так, что вдруг пришли слезы. Он заплакал. Нет на свете более душераздирающего зрелища, чем плачущий мужчина. Но Киреева никто не видел. У него даже кошки дома не было. Плакал он долго, судорожно вздрагивая плечами и вытирая набегавшие слезы тыльной стороной ладони. Потом Киреев затих. Апрельские сумерки сменились ночью. Ему захотелось спать. Достав подушку и не раздеваясь, он устроился на диване. Последнее, что пришло ему на ум: "Надо завтра отметить сегодняшний день крестом. Самый тяжелый день в моей жизни, нет, – самый страшный. Думал, начнется новая полоса в жизни, а оказалось, все наоборот. А какое сегодня число... Не помню... Завтра... посмотреть..."
Глава третья
Софья, взяв из рук дяди икону, с искренним восхищением разглядывала ее.
– Потрясная вещь, как говорит одна моя приятельница. Я думаю, век восемнадцатый...
– Восемнадцатый?
– Да, это явно старая икона. Относится к типу так называемых Богородичных икон. На Руси было много типов таких икон. В нашем случае это Одигитрия...
– Одигитрия?
– По-гречески это означает Путеводительница.
– Богородица Путеводительница? А кого и куда Она ведет?
– Как куда? Послушай, Смок, не перебивай, хорошо? Я и без тебя собьюсь.
– Молчу и слушаю.
– Этот тип изображения Богородицы на Руси был самым распространенным. Смотри: юный Христос сидит на руках Матери. Одной рукой Он благословляет, в другой держит, в данном случае, свиток. А бывает, что икону или скипетр. Вообще-то, тут запутаться можно.
– В чем?
– В типах икон. Я смутно все это помню. Смотришь, положение руки другое, а икона уже по-другому называется. Но то, что это – Одигитрия, я ручаюсь своим дипломом.
– Не ручайся. "Запутаться можно" – чему учили вас только.
– Я, между прочим, на французской живописи второй половины XIX века специализировалась. Спроси ты меня, к примеру, о Тулуз-Лотреке, я бы...
– И не собираюсь о нем спрашивать. Карлик, сексуально озабоченный карлик, всех парижских продажных девок перерисовал и еще кое-что с ними делал.
– Ты не прав, у него...
– Я и спорить с тобой не хочу. Вот оно – настоящее искусство. – Смок почти с нежностью погладил икону.
– Одно другому не мешает.
– Зато в твоей голове мешанина. Нашла чем хвастаться! Хорошо хоть, что тип иконы определила.
– Ты опять заводишься? Что с тобой, почему ты злой такой стал?
– Прости. Продолжай дальше.
– Да я почти все рассказала. Вот здесь видно, что Младенец благословляет Мать, а Она, в свою очередь, одной рукой сына держит, другой показывает на Него. Наверное, поэтому икона и называется Путеводительницей. Она как бы говорит, что Христос для молящегося – путь к спасению. Ну что-то в этом роде или нечто похожее по смыслу. Да, еще вспомнила: есть легенда, что самую первую икону Одигитрии нарисовал, то есть написал евангелист Лука. Ее привезла из Палестины жена императора Византийского. А из Византии, вместе с греческими иконописцами, этот тип икон попал на Русь... Что еще? Оклад на ней был когда-то. Вот и все, пожалуй.
