Текст книги "Кто услышит коноплянку?"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

– Надо же, – подумала она в первую секунду, – какая знакомая фамилия. Где-то я ее уже слышала. Потом она поняла, что "известный предприниматель" – это дядя. Убит? Софья подбежала к телевизору, включила его на полную громкость.

– Как убит? Вы что? Повторите! – будто диктор могла ее услышать, обращалась она к ней. Но та уже улыбалась.

– А сейчас переходим к обзору культурных событий. Давно Москва не видела такого количества прекрасных театральных коллективов, собравшихся на традиционный фестиваль... Самым жутким было сочетание живого голоса Смока, только что разговаривавшего с ней, пусть и по автоответчику, – с сообщением о его смерти, которое по телевизору передали почти скороговоркой. А вдруг это все ей показалось – с дороги, с усталости? Или это другой Воронов – мало ли на свете людей с такой фамилией? Да и по автоответчику никто не сказал о смерти дяди ни слова. Софья наугад нажала на кнопку автоответчика. Оказалось, что отматывает пленку назад. Остановила. Вновь нажала, на этот раз на другую кнопку. Снова говорил Смок: "...идти дальше не хочу. И мяса не хочу, наелся – на всю оставшуюся жизнь. А вот сел бы сейчас на лужайке, да чтобы солнышко светило, облачка легкие в небе плыли и коноплянка пела. Ты слыхала, как поет коноплянка? Лучше соловья, не вру. Мы в детстве с Колькой к соседу в сад за яблоками лазили, а в том саду коноплянка жила... Как пела! Да, Колька... Все, заканчиваю. Извини, что долго говорил. Пока. Звони". Щелчок. Гудок. Мужской голос, Софьин нынешний приятель Алекс: "Радость моя, пока ты пила пиво в европах, я жутко тосковал. Честное слово. Спроси у Толяна. Сижу, как монах, никуда не хожу. А о чем мечтаю – скажу не по телефону. Бай-бай". Щелчок. Гудок. А это уже Алла: "Сонечка, я на кухне была, мой прибежал, говорит, по телевизору про Владимира Николаевича говорили. Горе-то какое, Сонечка. Ты уж крепись... Прямо у дома убили, еще светло было, страх-то какой! Такого человека! Такого человека! Сонечка, я..."

Значит, не показалось? Значит, правда? Все, что она после стала делать, Софья делала автоматически. Переоделась, приняла ванну, вместо кофе выпила минералки и легла в постель. Внутри все словно окаменело, будто глыба гранитная встала в груди. Зазвонил телефон. Из Германии справлялась о том, как она добралась, Кремер. Ольга щебетала:

– Ты за порог, а я уже скучаю. Эти немцы, сама знаешь, народ хоть и улыбчивый, но по душам с ними не поговоришь. Слушай, у меня новость отличная. Гольдберг мне звонил, он внимательно слайды посмотрел...

– Оля, я тебе перезвоню, у меня...

– Плохо слышно? Повторяю, Гольдберг на слайдах картины масловские посмотрел. В восторге. Заказал десять штук. Пиши...

– Оля, я...

– Взяла ручку? Номер один: "Волжский берег", номер два "Портрет жены". Записываешь?

– Записываю. – Софья стояла босая на полу и писала что-то на листке, с трудом соображая, что она делает и о чем идет речь. – Все?

– Нет, еще икон приготовь. Гюнтер говорит, ну, Гольдберг этот, что у него какой-то русский бразилец несколько штук купил, еще просит. Поняла?

– Да, да. У меня есть кое-что. Что еще?

Глава седьмая

– Иван Прокофьевич? Ой, простите, мне всегда вас Иваном хотелось назвать. Михаил Прокофьевич, можно к вам?

Киреев сразу вспомнил этого человека. Когда года два назад он работал в журнале "Земля Российская" (журнал, правда, быстро прогорел), в редакции служил курьером и этот парень. Звали его не то Алексеем, не то Ильей. Был он, как говорят обычно, странный. Говорил мало, и то – если спросят, чаще сидел в уголочке корректорской и ждал поручений. Редактор взял его на работу из уважения к отцу – известному ученому. Алексей или Илья был в детстве чуть ли не вундеркиндом, а потом у него что-то случилось с головой. Зачем он, интересно, пожаловал?

– Чем, прошу прощения, обязан?

– Меня Арсением зовут. Помните, мы с вами в "Земле"...

– Конечно, помню. Вас кто-то послал?

– Да нет. – Сухой прием смутил Арсения. Улыбка погасла. – Я поздно, да? Вчера повстречал одного нашего общего знакомого, он мне сказал, что вы заболели серьезно, говорил, что зайти к вам собирается... Я вот тоже... решил зайти. Но если не вовремя, я пойду, только торт, пожалуйста, возьмите.

Кирееву стало стыдно. Единственным из всех, кто его навестил, оказался этот паренек, с которым они за все время работы и двух слов друг другу не сказали. Торт принес, а он его в дверях допрашивает.

– Заходите, пожалуйста. Я как раз чайник ставить собирался.

– Не помешаю, правда?

– Правда. Так кто вам про меня сказал? – спросил Киреев гостя, когда тот, приглаживая вихор, присаживался в кухне на стул. Во всем: в каждом движении, даже в том, как Арсений сел на самый краешек стула, словно на нем уже сидел кто-то, – была видна крайняя застенчивость.

– Он у нас в журнале за политику отвечал. У него еще бородка такая аккуратненькая была, как у испанского дворянина.

– Понятно, Добышев. А откуда ему про меня известно?

– Не знаю. Слухами, наверное, земля полнится. Говорит, что придет к вам. И я тоже... решил навестить.

– Арсений, только давайте договоримся: никаких сочувствий. Жалеть меня не надо. А за то, что пришли, – спасибо.

– Во славу Божью, – быстро ответил Арсений, но потом тут же поправился, будто сообразив, что сказал не то и не в том месте. – Пожалуйста, мне не трудно было это сделать. Они пили чай, Арсений рассказывал о своей новой работе – такой же незначительной и малоденежной, как и прежняя. Киреев, к своему удивлению, почувствовал, как незаметно отступила усталость. Несмотря на свою робость, Арсений оказался интересным и прямодушным собеседником. У него была своеобразная манера говорить: глядя в пол, а потом, в конце фразы, резко поднимая голову и смотря в упор на собеседника. Он рассказал Кирееву, что его знаменитый отец умер в прошлом году, живут они с мамой, живут бедно, но, как выразился Арсений, "мы довольны". Михаил Прокофьевич неожиданно для себя решил показать гостю свои миниатюры: "В нем есть что-то детское, такой лукавить не будет – правду скажет", – мысленно оправдал свой несколько тщеславный поступок Киреев. Тем более приятной для него стала реакция Арсения: он читал рассказики вслух ("до меня так лучше доходит"), в удачных, по его мнению, местах бил себя ладонями по коленям и восклицал: "Однако!". А поскольку бил и восклицал Арсений часто, Киреев понял, что его писанина гостю понравилась. Картина была любопытная: Михаил Прокофьевич стоял у окна с чашкой чая, спиной к нему сидел Арсений и читал вслух. Один рассказ, особо понравившийся ему, Арсений прочитал дважды. Киреев не возражал. Полководец и его жена

В одной древней стране жил великий воин. В сражениях он не знал поражений. Победив всех соперников у себя на родине, воин провозгласил себя царем, а затем покорил ближайших соседей. А поскольку остановиться он уже не мог, то ему пришлось покорить и не очень близких соседей (Арсений: хлопок – "Однако"!), и совсем дальних. От одного взгляда царя трепетали и стар и млад, его слово было законом для всех. Придворные льстецы сравнивали своего владыку с тигром, львом и даже называли его земным богом. И никто не знал, что жил на свете человек, которого царь боялся. Боялся панически. Этим человеком была его собственная жена (Арсений: хлопок – "Однако!"). Долгими одинокими вечерами, когда царь в очередном походе добывал себе новую славу, его супруга делилась со своей старой служанкой: "И послал же мне Бог муженька. У других жен мужья как мужья: днем на работе, ночью дома. А этого все носит где-то. А еще не понимаю: неужели люди так слепы? Бесхарактерный, безвольный, тряпка тряпкой, а не мужик. Вот садовник наш – вот это настоящий мужчина. (Арсений: хлопок – "Однако!")

– А ведь он, царь этот, остановиться не мог, потому что дома сидеть не хотел. С такой-то женой...

– Вообще-то, это наброски... от нечего делать, – покривил душой Киреев.

– А мне нравится. Жизненно. Как вы говорите – парадоксы? Все верно, они кругом, парадоксы. Вот вы меня просили не жалеть вас, а я, не поверите, вам завидую. Кирееву показалось, что он ослышался и не успел ни обидеться, ни рассмеяться. А Арсений, словно боясь, что его не так поймут, продолжал говорить, не дожидаясь реакции Киреева на свои слова:

– Я не спрашиваю, но знаю, что у вас было великое отчаяние и, может быть, даже ужас, но потом вам стало легче.

– А откуда...

– Откуда знаю? Я сам такое пережил. Это теперь я понимаю, что Бог нас не оставляет и обязательно утешит нас, а тогда... Я только в восьмом классе должен был учиться, а сам уже в университет ходил. Про меня в газетах писали. – Арсений махнул рукой. – Вспомнить даже стыдно, как я возгордился. И остановиться не мог, как тот полководец. Одну олимпиаду выиграю, меня на вторую зовут. И вдруг однажды все вмиг переменилось. Голова стала болеть страшно. Боль была такая, что я выть хотел. И вроде как забывать стал, что знал раньше. Вроде бы помню формулу, а вроде бы и нет. А как-то раз средь бела дня упал на улице. Хорошо, что недалеко от дома. Но соседи сразу стали на меня пальцем показывать – мол, припадочный, доучился. А я и на самом деле: только за учебник возьмусь – голова на кусочки раскалываться начинает...

– Простите, Арсений, – перебил его Киреев. – Я что-то не понимаю: вы довольны тем, что заболели, что карьера ваша прервалась, наконец, что вас дураком, простите, называть стали?..

– Видите ли, Михаил Прокофьевич... А это тот самый парадокс, о котором вы хотите целую книгу написать. Кто я был до болезни для себя, для окружающих? Богом, не больше и не меньше. Гордыня во мне сидела и гордыней погоняла. Это же погибель...

– Кому погибель?

– Как кому? – пришла очередь удивиться уже Арсению. – Человеку. В данном случае мне. Господь нас для чего сотворил?

– Для чего?

– Вот вы смеетесь.

– Да нет, что вы. Просто я не знаю, кто меня сотворил и зачем, вот и спрашиваю. Арсений замолчал. Надолго. Молчал и Михаил Прокофьевич. Наконец Арсений заговорил, тихотихо:

– Я человек... глупый, пытаюсь объяснить то, что сам только чувствую. Всем сердцем чувствую, но как об этом рассказать? Я опять к вашим парадоксам вернусь. Вы их можете еще много вокруг себя встретить, но только для того, чтобы подойти к самому главному.

– Самому главному?

– Вы слыхали о Тертуллиане?

– Что-то слыхал. Он богословом, кажется, был.

– Может быть. Знаю, что жил в первые времена христианства и от нападок язычников веру защищал. Так вот, он однажды сказал: "Верую, потому что это абсурдно". Понимаете? То есть парадоксально! Вопреки разуму – верю!

– А если это самообман?

– А если наоборот: мы живем, как эта жена полководца, из-за узости собственного разума не способные подняться выше кочки, на которой сидим? Живем, суетимся, ставим себе какие– то цели... Разве вот вы, вы сейчас не понимаете, насколько все они мелки и ничтожны, когда речь касается вечности.

– Понимаю. Но я не понимаю, зачем Богу, если он действительно меня создал, нужно так карать меня?

– Вы не правы. Бог не карает. Он лечит вас.

– Лечит?!

– А еще останавливает. Как, скажите, Он мог иначе остановить ваш тараканий, простите, бег?

– Но почему меня? Я что, хуже всех?

– Но ведь и не лучше? И я знаю, откуда – не спрашивайте, что и вы сами теперь это понимаете, что вы – не лучше. А потом поймете, что хуже. Уж простите меня. Получается, что я вроде как поучаю вас.

Они опять замолчали. Арсений заговорил еще тише, Кирееву пришлось присесть рядом:

– Я многого не понимаю. Не понимаю даже, что сегодня на меня нашло и почему я вам проповеди читаю. А про то, что я завидую вам – это искренне. Господь ведь и сам крест Свой нес и нам заповедовал нести. Каждому свой. Но вот что замечательно: крест каждому дается по силам. Мне

– мой. Я вынужден долгие годы жить дураком. Кто за спиной это скажет, кто прямо в лицо. Значит, так надо.

– Кому, простите, надо?

– Прежде всего мне. Чтобы спастись. Один старец сказал такие слова, я, правда, не ручаюсь, что точно их повторю: Бог ничего так не любит и не желает видеть в нас, как искреннее сознание своей ничтожности и полное убеждение, что всякое добро в нас происходит от Него единого как источника всякого блага. Вот вы, Михаил Прокофьевич, умный и, я знаю, добрый человек – я же помню, как вы в редакции одного вашего коллегу отчитали, когда он мне вместо воды дал водки...

– Да ладно, нашли о чем вспоминать.

– Я к тому, что даже вы, которого Бог и талантом не обделил, о Нем и не вспомнили ни разу. Ведь так?

– Можно сказать, так. А сейчас, когда мне плохо, я вспомнил. Но неужели вы считаете, что Ему нужно, чтобы я через страх к нему пришел?

– Во-первых, страх Божий – это совсем неплохо. Люди из-за гордости своей этого не понимают. А во-вторых, не через страх вовсе – вы по-другому на мир посмотрели. В вашем случае можно вообще в один момент переродиться.

– Переродиться?

– Многие верующие годами молятся, постятся, смиряют себя. И тяжко им приходится в такой борьбе. А вы смерти в глаза посмотрели. Она – рядом с вами. Вы это знаете. Теперь все в ваших руках.

– А что именно?

– Не знаю, право слово, не знаю. Голова начинает болеть... Времени у вас мало, понимаете? Это и плохо и хорошо. Почему плохо – это ясно. А хорошо... Вы Бога в свой самый тяжкий момент взыскали.

– Ой, вряд ли.

– Не спорьте. Это разум ваш, еще по-прежнему гордый, не взыскал, а душа, которая в бездну адову заглянула и затрепетала, – взыскала. И вы уже совсем не такой, каким были недавно. Многое из того, что говорил Арсений, Михаил Прокофьевич не понимал, со многим он готов был спорить... Но такая убежденность звучала в тихих словах Арсения, что он верил, вернее, хотел верить каждому из его слов. И все равно, Киреев не сдавался.

– Положим, моя душа заглянула и взыскала, как вы сказали. Но как я узнаю, что Бог услышал меня?

– То, что с вами происходит, говорит о том, что Он вас услышал. Один человек, не помню, кто, чудесно сказал о Господе: "Мой негордый Бог". Если наша гордыня, тщеславие, сребролюбие непоколебимы, если мы не нуждаемся в Нем – Он и не подступит к нам. А если смиримся, поняв, что мы прах и пыль, если воззовем, как Давид-псалмопевец: "Виждь смирение мое, и труд мой, и остави вся грехи моя", – Он придет и исцелит.

– Тело или душу?

– А что такое душа без тела, Михаил Прокофьевич?

– Значит, говорите, каждому крест дается по силам?

– По силам... А вообще, я разговорился. Пора идти. Давайте-ка лучше сделаем так. Я вам тетрадочку одну подарю, – с этими словами Арсений достал из пакета толстенную тетрадь, точнее, пять или шесть общих тетрадей, сшитых в одну. – Я когда в церковь начал ходить, книги духовные брать стал. Кое-что для себя выписывал. За пять лет вот сколько набралось. Сейчас ведь старцев настоящих мало осталось, а мудрости духовной учиться надо. Вот и находил я ее в книгах духовных. Вы уж не обессудьте, здесь только ссылки на того или иного старца без указания книги, откуда я это взял. Если вам будет без надобности – вернете, а если нужно – держите сколько хотите.

– Да я, право, не знаю...

– Берите, берите. И простите меня за многословие, ради Бога.

– Наоборот, спасибо, что просветили меня.

– Нет, нет, в лучшем случае я только вестник, просвещает нас Другой. И еще раз прошу: не отчаивайтесь и не ропщите. И уповайте на Бога. Больше никогда Киреев Арсения не видел...

* * * У самого Киреева почерк был ужасный. На лекциях в институте он прилежно записывал за преподавателями, но готовился к экзаменам только по учебникам – не мог разобрать свои записи. Тетрадь Арсения Михаил Прокофьевич взял только потому, чтобы не обидеть молодого человека. Поздно вечером уже в постели решил заглянуть в нее. К удивлению, почерк у Арсения Гусева (тетрадь была подписана) оказался почти каллиграфическим. Киреев открыл наугад. Как он понял, в том месте некий старец учил искреннему смирению. Слова старца были подчеркнуты красным фломастером: "Укоряют – не укоряй, гонят – терпи, хулят – хвали. Осуждай себя – так Бог не осудит". В прежние времена из уст Киреева вырвалось бы только одно слово: "ерунда". А сейчас он призадумался. Все выходило как раз по его теории парадоксальности мира. Получается, некогда умные люди тоже думали об этом. "Укоряют – не укоряй, гонят – терпи, хулят – хвали. Осуждай себя – Бог не осудит", – повторял Михаил Прокофьевич как заклинание. Он ничего не мог с собой поделать: при всей своей внешней нелепости эта мысль притягивала его. И вообще, разговор с Арсением ему понравился. Многое из того, что говорил Арсений, интуитивно чувствовал и он сам. С другой стороны – странно, откуда паренек мог знать самые потаенные чувства Киреева? Киреев стал перелистывать тетрадь. Попадались слова, пока что непривычные для его слуха: скорби, страсти, искушения... Про искушения и Арсений говорил. Интересно, что здесь про них написано? Вот: "Что умножает в нас духовную силу? – преодоление искушения". Слова-то какие: духовная сила. Подписано: о. Александр Ельчанинов. Маленькое "о." – наверное, означает отец, то есть священник. Но кто он и откуда – Киреев не знал. А мысль понравилась. Как ни приятно Кирееву было рассуждать о таких понятиях, как духовная сила или пока новом для себя – искушение, Михаил Прокофьевич понимал, что он словно встал перед дверью в огромный мир, мир непонятный, загадочный, волнующий, но дверь была только чуть-чуть приоткрыта. Случаен ли сегодняшний приход к нему Арсения? Случайно ли в его руках оказалась эта тетрадь? Киреев чувствовал: нет, не случайно. Как и листок с тем стихотворением. Но он боялся обмануться, как боялся в который раз уйти, но не в ту сторону. "Тараканий бег"? Хорошо, я готов остановиться, я уже остановился, но если Бог, которому верит Арсений и ради которого он готов терпеть унижения и насмешки над собой, – всего лишь иллюзия, плод его воображения? Главный парадокс – так, кажется, сказал Арсений?

...В эту ночь Кирееву приснилось, что Арсений просит его написать миниатюру-парадокс на тему: укоряют – не укоряй, гонят – терпи, хулят – хвали. Он отвечает: запросто, но ничего у него не выходит. Киреев в отчаянии: сейчас придет учитель, которого он ни разу не видел, и поставит ему двойку. Он проснулся, плача. И перед тем как окончательно проснуться, то ли во сне, то ли наяву услышал отчетливое: "Осуждай себя – так Бог не осудит". И Михаил Прокофьевич в один миг придумал, что ему надо написать.

Глава восьмая

И написал в то же утро, назвав миниатюру "Тертуллиан", но позже листок с рассказом затерялся куда-то, а возобновлять его Киреев не решился. Дело в том, что ему редко нравилось написанное им самим, большее удовольствие доставлял процесс сочинения. Время тогда летело незаметно, исчезала реальность, уходила боль. Когда же он ставил точку в рассказе, все возвращалось на круги своя. Наталья Михайловна не обманула и позвонила буквально через день после прихода Арсения. После того как они договорились о месте встречи, Киреев спросил ее:

– А что вы им сказали?

– Правду.

– То есть как? – растерялся Михаил Прокофьевич. – Вы сказали...

– Что вы журналист, заболели раком, что вы переживаете тот период, который врачи называют адаптационным. Не бойтесь, доверьтесь мне. Вы не стесните этих милых людей, а Лиза... Лизу увидите сами.

И вот они в обычной двухкомнатной квартирке. В большой комнате на диване, среди огромных подушек лежала маленькая девочка с огромными голубыми глазами. Папы дома не было, с Лизой знакомила Киреева ее мама, миловидная женщина, возраст которой Михаил Прокофьевич не взялся бы определить. "Наверное, это и не мудрено, – подумал он, – ведь столько лет в доме живет тяжелобольной ребенок".

Киреев чувствовал себя очень неловко. По дороге к Бобровым Наталья Михайловна рассказала, что в семье работает только папа – он торгует в Лужниках, мама все время при дочери. Лиза болеет около пяти лет. Шансов на выздоровление практически не осталось. Совсем недавно Киреев просил Арсения не жалеть его, но здесь растерялся сам. Он стоял перед постелью Лизы и улыбался. Чувствовал, что улыбка глупая, но продолжал улыбаться и молчал. Молчали и обе женщины. Лиза взяла инициативу в свои руки:

– Знакомьтесь, это моя мама Ира. Наш папа-бобер за пропитанием пошел, а мы с мамой целыми днями в хатке сидим.

Киреев назвал себя. Девочка искренне удивилась:

– Какое странное имя было у вашего папы. А как его все звали?

– Кто Прокофием, кто Прокопием, в детстве чаще просто Проней.

– Проня... Смешно. А что оно означает?

– Имя? Я не знаю даже... – Киреев явно не ожидал такой любознательности. – Зато знаю, что гдето в России речка такая есть – Проня.

– Вы не смотрите, что ей еще девяти лет нет, – вступила в разговор мама девочки. В ее голосе явно чувствовалась гордость за дочь. – Обожает про имена читать, по географии уйму книг прочитала, по истории.

К этому времени Киреев осмотрелся и увидел, что в комнате действительно много книг. На боковой стенке шкафа висело что-то наподобие простынки, на которой были развешаны значки, много значков. Ира перехватила взгляд Михаила Прокофьевича:

– Это все Лиза собирает.

– Какая молодчина, – искренне похвалил Лизу Киреев. – Я тоже в детстве значки собирал, но их так много стало, что я оставил только два вида – спортивные и города. Потом все раздарил, растерял, но кое-что осталось. Тебе принести? Лиза кивнула.

– Мне тоже про города нравится собирать. Только я не всегда понимаю, почему на значке изображено то или другое.

Наталья Михайловна смотрела на них и улыбалась. Она чувствовала, что на ее глазах рождается дружба между двумя людьми – маленьким и большим. Впрочем, в данный момент надо было еще разобраться, кто в данном случае является большим. Киреев, не спрашивая разрешения Иры, снял простынку со значками, сел на диван, рядом пристроилась Лиза.

– Пойдемте на кухню, – потянула Наталья Михайловна Иру. – Мы там поговорим, а они пусть общаются.

Киреев поднял глаза:

– Извините, я, наверное...

– Что вы, что вы, – замахала руками Ира. – Я так рада. К нам мало приходят, а Лизоньке скучно: все одна и одна.

– Мама, у меня две подружки есть, Надя и Таня...

– Все так, дочка, но они в школу ходят, им некогда к тебе часто ходить... Женщины ушли на кухню готовить чай, а Киреев стал рассказывать Лизе о значках.

– В старые времена у каждого города был свой герб. Символ такой...

– Я знаю.

– В гербе все важно, даже цвета. Есть целая наука о гербах – геральдика называется. Ну а теперь давай показывай те значки, на которых непонятные гербы. Лиза показывала пальчиком, а Киреев разъяснял:

– У тебя очень интересные значки. И, я вижу, не знаешь ты в основном про гербы маленьких городов. Сейчас исправим упущение. Так. Это Талдом. Аист в сапоге, говоришь? Нет, это журавль. Городок маленький, а герб у него очень интересный. Сапог изображен потому, что в этом городе люди издревле делали обувь, а журавль тоже появился неспроста: в окрестностях Талдома в лесных болотах журавли, улетая на юг, останавливаются набраться силенок, отдохнуть. Потом они дальше летят. А некоторым так талдомские места понравились, что, возвращаясь с юга, они садятся на эти болота и остаются там выводить птенцов.

– Дядя Миша, а откуда вы это знаете?

– Друг у меня в Талдоме жил, я частенько ездил к нему... Вот тоже интересный значок. Как, думаешь, эта птица называется?

– Не знаю.

– А ты посмотри, как город называется?

– Скопин.

– Ну?

– Так этот город в честь птицы назвали? А я думала, что это сокол.

– Нет, эта птица называется скопа. Но она похожа на сокола. В старину в окрестностях этого города скоп много водилось, вот так город и назвали.

– А это откуда...

– Знаю? У меня в деревне бабушка с дедушкой жили, и мы туда на паровозе ездили по железной дороге, а через Скопин проезжали. В тех местах вообще, что ни город – то интересная история. А названия какие: Сапожок...

– Сапожок? – засмеялась Лиза.

– Сараи, Мичуринск – бывший Козлов, Старгород...

– И вы везде были? – ахнула девочка.

– Не везде, к сожалению. Но зато у меня гербы этих и других городов есть. Я обязательно тебе их принесу. А ты знаешь, что у тебя есть город-однофамилец?

– Как это?

– Ты же Лиза Боброва?

– Да.

– А в Воронежской области есть город Бобров.

– Он прямо так и называется?

– Прямо так. Лиза захлопала в ладоши. Бледненькое личико чуть порозовело, лучики, светившие в глазах, стали еще ярче.

– Мама, мама, иди сюда!

– Что случилось, дочка? – Ира вбежала в комнату с полотенцем в руке.

– Дядя Миша сказал, что есть город, который называется Бобров, как мы.

– А тебе разве папа об этом не рассказывал?

– Нет.

– Ну, хорошо, теперь и ты об этом знать будешь. Все, отпускай Михаила Прокофьевича, мы будем чай пить.

– А я тоже хочу с вами.

– Пить чай?

– Да.

– А давайте мы сюда столик перенесем, – предложил Киреев. Наталья Михайловна поддержала его. Ира не возражала, Лиза тем более.

– Жаль, папа поздно придет, – щебетала девочка, пока взрослые переносили стол вместе с нехитрым угощением из кухни. – Мы пир бы тогда устроили.

– А у нас и сейчас самый настоящий пир. Правда, Наталья Михайловна? – подмигнул Киреев врачу. Раньше у него были дни, когда не хотелось никого видеть, но приходилось с кем-то встречаться, разговаривать. Сейчас же происходило другое. То удовольствие от каждого мгновения жизни перенеслось не только на вещи, предметы, но и на людей. Встречи были редки, но каждая, как по заказу, – душевна и тепла. Кирееву было хорошо. Время от времени он ловил многозначительные взгляды Натальи Михайловны, словно говорящие: "Я же не зря вас сюда привела". Вновь говорили о городах. Лиза застыдила Наталью Михайловну: та рассказала, что родом из Вологды, но вспомнить герб своего города не смогла. Михаил Прокофьевич поведал историю о своем двоюродном брате, который с приятелем, уезжая с Курского вокзала, решил немного выпить пивка, а в результате вместо тульской электрички сел в горьковскую.

– С часик они поспали, а проснувшись, стали думать, куда в Туле пойдут. А рядом бабушка сидела, видимо, глухая. Она у них возьми и спроси:

– Сынки, я к сестре в Петушки еду, не подскажете, скоро ли мне выходить? Брат и приятель на весь вагон начинают втолковывать бабуле, как ей не повезло, и что Петушки это где-то во Владимирской области, а они сейчас подъезжают к славному городу оружейников Туле. А поскольку бабка глухая была, скоро в их сторону удивленно смотрел весь вагон. Когда старушка начала понимать, что она не туда якобы едет – с ней приключилась истерика: "Меня же сестра вечером в Петушках встречать будет, а я в Тулу еду".

– Да, бабуля, – произнес сочувственно мой брат, – старость она ведь не радость. Не видать тебе Петушков, как собственных ушей.

– Это тебе скорее Тулы не видать, – произнес чей-то голос за спиной. Брат обернулся:

– И что вы хотите этим сказать? Пассажир в ответ показал пальцем в окно. Электричка остановилась, а голос машиниста объявил: "...следующая остановка – станция Петушки".

– Вы что, сдурели здесь все, что ли?! – заорал приятель брата. А сам брат позже рассказывал, что от смеха весь вагон буквально лежал – такие у них с приятелем лица были. Но это не самое интересное, – Киреев как опытный рассказчик сделал паузу.

– С ними что-то случилось в Петушках? – спросила Наталья Михайловна.

– С ними-то ничего. Та самая бабуля, вы ее, надеюсь, еще не забыли, вдруг решила выйти вместе с ними. Представляете? Ей все кричат: "Бабуля, ваша станция следующая", а она им в ответ: "В гробу я видела вашу Тулу, лучше сойду раньше".

– И что, сошла?

– Я бы рад соврать, да не буду. Кажется, все-таки ее остановили. Незаметно пролетело больше часа. Чайник разогревали три раза. Неожиданно Лиза погрустнела.

– Тебе плохо, доченька? – тревожно спросила Ира.

– Утомилась, наверное. – Наталья Михайловна поднялась, вслед за ней и Киреев.

– Да, нам пора и честь знать.

– Что вы, я не устала вовсе, – запротестовала Лиза. – Просто... Просто мне грустно стало.

– Почему, дочка?

– Люди такие счастливые: могут путешествовать, в другие города ездить. Если я вылечусь, обязательно буду много путешествовать.

– Ты обязательно поправишься, Лиза. Но Лиза словно не услышала слова матери.

– На юг я ездить не буду, если это для меня вредно. Конечно, море бы мне хотелось увидеть, но что хорошего под солнцем весь день лежать и лежать? Чтобы потом загаром хвастать? Я буду по русским городам ездить. В Скопине побываю, Сапожке, Талдоме...

– Мы с тобой обязательно в Старгород махнем, – непонятно, то ли в шутку, то ли всерьез подхватил Киреев. – А как насчет Боброва, а?

– Туда мы обязательно все поедем. Правда, мама?

– Правда, дочка.

– Интересно, какой он, этот Бобров? Когда они прощались, Лиза протянула Кирееву ладошку – маленькую, почти прозрачную:

– Дядя Миша, у меня первого мая день рождения. Я вас приглашаю. Вы мне очень понравились.

– Ты мне тоже. А за приглашение спасибо.– Киреев был искренне тронут.

– Правда, приходите. С Виктором, нашим папой, познакомитесь. А уж вы, Наталья Михайловна, обязательно должны быть...

Лиза перебила маму:

– И дядя Миша – обязательно, мамочка.

– Я же говорю... Уже на улице неожиданно горячо заговорила Наталья Михайловна. Они с Киреевым не спеша шли к метро, женщина взяла Михаила Прокофьевича за локоть. Он удивился, но вида не подал. А она рассказывала о Лизе, о ее родителях:

– Таких больных у меня еще не было. Я ее солнышком называю. Вроде бы ничего особенного не говорит, а скажет несколько слов, самых простых, улыбнется – и будто вдруг светлее становится. А если бы вы знали, Михаил Прокофьевич, какие эта девочка мучения претерпела. Сейчас ей вроде бы немного полегче – она только две недели, как из клиники вернулась. Заведующий клиникой, профессор Румянцев, – мой учитель, помогает нам. Периодически он Лизу к себе берет.

– А операция?

Наталья Михайловна только махнула рукой:

– Скольким детям такие операции нужны! Про одного-двух снимут сюжет, покажут по телевидению, а народ у нас сердобольный, глядишь, семья деньги на операцию соберет. А как быть остальным?

– Народ сердобольный, а государство?

– Вы же журналист, зачем такие вопросы задаете, ответы на которые сами знаете?

– Умолкаю. Простите.

– Ничего. Я иногда думаю, а за что людям приходится терпеть все эти мучения? Бобровым с Лизой еще в какой-то мере повезло – она не капризная девочка. В других "моих" семьях родителям куда тяжелее приходится. Больной человек, даже ребенок – сами понимаете. Нервная система расшатана...

– Меня это тоже ждет? Наталья Михайловна резко остановилась и посмотрела ему в глаза.

– Вас – нет.

– Вы уверены?

– Когда первый раз увидела – не была уверена. А сейчас... Что-то произошло с вами. Знаете, – она опять взяла его за руку и смущенно улыбнулась, – вы с Лизой чем-то похожи. Как отец и дочь. Правда. Вероятно, поэтому вы так легко сошлись.