Текст книги "Кто услышит коноплянку?"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

– Похожи внешне?

– Нет, здесь вам с Виктором Ивановичем Бобровым конкурировать не стоит, – засмеялась Наталья Михайловна. – А может, чтобы человек стал тем, кем он должен быть, с ним должна произойти беда? Шучу.

В прежние времена Киреев на эти слова ответил бы: "А в каждой шутке есть доля правды", но сейчас ему не хотелось быть банальным. Он молчал. Молчала и Наталья Михайловна. В метро им опять нужно было ехать в разные стороны. Киреев бережно, почти нежно пожал протянутую ему руку.

– Спасибо за то, что познакомили меня с Лизой. Спасибо за поддержку. Давайте обязательно сходим к бобренку на день рождения. Если я буду жив, конечно.

– Куда вы денетесь? А с операцией решили что-нибудь? Лечитесь?

– Сегодня об этом не будем, хорошо? Не обижайтесь, но если бы вы знали, как приятно об этом не думать.

– Я знаю.

– Еще раз спасибо – и уезжайте. Ваши мужики вас ждут, а уже поздно. Внезапно она качнула головой. Глаза были опущены.

– Я что-то не то сказал? – встревожился Киреев. – У вас неприятности?

– У меня – ничего.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Приду домой, а в доме тишина. Одни фотографии со стен на меня смотрят.

– Фотографии? Чьи?

– Мужа и сына. Год назад мы машину купили... Несколько лет копили. Счастливы были – не передать. К морю поехать хотели...

– Наталья Михайловна, я ведь не хотел...

– Ничего. Сейчас боль глуше стала. Тоска острее, а вот боль – глуше.

– Они... погибли?

– Коля с Илюшей? Ехали мы на дачу, под Звенигородом. Коля что-то хотел мне сказать, я не расслышала. Он обернулся и... Машину вынесло на встречную полосу... До сих пор не могу себе простить, что села на заднее сиденье, а Илюшку вперед посадила.

– Ему сколько было?

– Тринадцать... Неожиданно для себя Киреев поклонился Наталье Михайловне в пояс, а затем, ничего не говоря, не прощаясь, поспешил прочь.

Глава девятая

Иванов Григорий Романович, он же Гришаня, он же Барсук, сидел на кухне у своей старинной приятельницы Юльки и изливал ей душу. Вообще-то в настоящий момент Гришаня, как он сам выражался, "крутил любовь" с другой девушкой, но вчера, после похорон Владимира Николаевича, ноги сами привели его сюда. Разумеется, был риск кого-нибудь здесь встретить, как никак они не виделись почти полгода. Но, с другой стороны, Гришаня, будучи убежденным холостяком, имел удивительное свойство: он умудрялся тихо, без ссор, истерик покидать своих возлюбленных, а потом, так же тихо вновь появлялся на горизонте. Из всех его приятельниц Юлька была самой умной, или, как он сам говорил, "с понятием баба". Правда, это Гришаня понял, только оставив ее.

– Переночевать пустишь? – без лишних предисловий, стоя у порога, спросил Григорий.

– И всего-то? Если только переночевать – иди в гостиницу. Вот девка, даже бровью не повела, будто вчера последний раз виделись.

– Ты же знаешь, я ни от чего не откажусь. – Гришаню было тяжело смутить. Он отодвинул Юльку в сторону и прошел в комнату. – Ты одна?

– А ты не слыхал, я два дня как замуж вышла. Сейчас муж с работы придет.

– Болтаешь. Кому ты кроме меня нужна?

– Так уж и никому? Юлька сделала вид, что обиделась, но Гришаня понял, что, во-первых, мужским духом в квартире Юлии Антоновны Селивановой не пахло, а во-вторых, что он прощен. У нее была черта, которая очень нравилась обычно сдержанному и неразговорчивому Иванову: Юлька, несмотря на то, что любила поприкалывать, умела хранить тайны – и свои, и чужие. В отличие от абсолютного большинства других женщин. В его теперешнем состоянии это было важно. Будучи "бабой с понятием", молодая женщина сначала накормила гостя, затем постелила ему постель, не забыв сама лечь туда. Утром вновь накормила и лишь затем, вымыв посуду и сев напротив него, сказала:

– Ну, рассказывай. Вижу, что-то ломает тебя. Правильно, что ко мне пришел. Это вы, мужики, думаете, что баба только для постели нужна или детей рожать. Рассказывай. И он стал рассказывать. О том, как убили Воронова и погиб хороший парень, его сменщик Пашка Воробьев, у которого двое детишек осталось. И еще о том, что он, Гришаня, вроде бы радоваться должен: в тот роковой вечер ему с хозяином рядом находиться было должно, но проклятый радикулит скрутил и – "я дома три дня провалялся, а тут включаю телевизор, а там такое". Болит все равно душа, болит. Будто и Ворона предал, и Пашку подставил.

– Это ты брось, Барсук, – перебила его Юлька. – Ты первым делом должен был в церковь сходить, Богу свечку поставить. Считай, что ты второй раз родился... А спина-то как, болит?

– Вроде бы лучше. А что?

– Да так, просто о здоровье справилась... А ведь никакого радикулита у тебя и в помине не было. Юлька отхлебнула из бутылки пива и, усмехаясь, посмотрела прямо в глаза Гришане.

– Почему это не было? Я и справку могу показать. – Иванов разволновался. – Ты на что намекаешь?

– Да ни на что. Мы с тобой, Барсучок, в постели не в шахматы играли. Уж как ты кувыркался акробат, ни дать ни взять. А я же не зря почти семь лет массажисткой проработала, кое в чем соображаю. После приступа радикулита так не кувыркаются, дружок. Гришаня рассвирепел.

– Ты, в натуре, хочешь сказать, что я сейчас тебе лапшу на уши вешаю?

– Именно это и хочу сказать. – Юлька вновь пригубила пива и стала смотреть на него еще наглее. А справку свою ты у Дмитрича за бутылку достал. Угадала? Ты здоров как бык, Гришечка. Неожиданно он схватился за голову обеими руками. Былого гнева не осталось и в помине.

– Что же мне делать, что же мне делать?

– Прежде всего не скулить. Ты здоровый мужик, а ноешь, как, прости меня...

– Если ты засомневалась в моей болезни, то уж милиция и подавно.

– Слушай, Барсук, мне до работы час остался, а еще собраться надо. Ты либо всю правду расскажи, либо умолкай. Ни шантажировать тебя, ни в милицию бежать я не собираюсь. Только, повторяю, врать не надо. Думаешь, я поверила, что ты по Ворону так убиваешься?

– Он хороший мужик был. Справедливый. И мне по жизни пару раз серьезно помог.

– Царство ему Небесное за это. Только у них, Гриша, у банкиров и прочих всяких олигархов, судьба такая. Много денег – много риска. И он знал, чем рискует. Потому и на охрану свою не скупился. А вот, видишь, и охрана не помогла. Я же не думаю, – она сделала паузу, – что это ты его тогда...

– Что ты, что ты, гадом буду – не я, но...

– Все, хочешь – молчи, а мне пора собираться.

– Сиди. Я расскажу. Думаешь, правду легко говорить? А тут такой случай – даже другу не расскажешь. И в себе все хранить – тоже мочи нет. Короче... Одним словом, виноват я в смерти Владимира Николаевича.

Юлька уже не усмехалась, да и к пиву притрагивалась все реже. А Гришаня, наоборот, выпил полный стакан, вытер рукавом рот и стал рассказывать:

– Я не любопытный, но поскольку всегда рядом с Вороном находился, кое-что знал. Месяца два-три назад у него неприятности начались. Какие-то люди прижимать его стали. Он вначале этому значения не придал, но потом, видать, дело серьезный оборот приняло. Я как понимаю? Чем больше у тебя денег, тем больше врагов. Воронов своих старых врагов поборол – и успокоился. А в бизнесе это ошибка. И еще какая – я так думаю... Волк старый стал, а молодые волчата подросли и давай из его рта мясо рвать. Владимир Николаевич вначале думал по старым своим правилам с ними бороться. А у них, у волчат этих, правил вообще нет. Беспредельщики, одним словом. Но вначале вроде бы все у них усмирилось. Ворон наш даже немного повеселел, а то нервничал сильно. Даже покрикивать стал

– на меня, на шофера... Раньше за ним такого не водилось. Ну вот. Меня-то это если и касалось, то постольку-поскольку. У нас на фирме есть начальник охраны, а я рядовой исполнитель. Учили закрывать охраняемого своим телом, это – пожалуйста. Работа, привычное дело.

– Хочешь сказать, ты Матросовым работаешь, – опять съехидничала Юлька. – Каждый день шефа грудью прикрываешь?

– Я просто хотел сказать, что есть привычные вещи, к которым человек моей профессии должен быть готов. А вот когда не знаешь, что делать... На этот раз Юлька ничего не сказала, а только погладила Иванова по руке. Тот продолжил:

– Есть у меня кореш. Ты его не знаешь. Года два мы с ним не виделись, а тут вдруг позвонил. Давай, говорит, встретимся, поговорим за жизнь, прошлое вспомним, а заодно дельце стоящее обсудим. Я без задней мысли и пошел на встречу. Договорились в одной пивнушке на Никитской посидеть. Прихожу, а с ним, корешком тем, еще двое. Это, говорит, друзья мои. Выпили мы за знакомство. Поговорили. Говорили в основном мы с другом, те молчали. Я сразу отметил про себя – серьезные ребята. Даже мрачноватые. Слушали они нашу болтовню, слушали, а потом вдруг так спокойно говорят мне: хочешь, мол, и дальше жизнью наслаждаться, Григорий Романович, или подохнуть желаешь? Я вначале подумал, что шутят ребятки. Или водочки перебрали. А они мне дальше спокойно так втолковывают, без затей. О Воронове, о том, что ему скоро конец – серьезные люди за него взялись... Иванов замолчал.

– От тебя-то им что нужно было? Ты же сам сказал, что твое дело во всем этом – сторона.

– Они и били на это. Человек, мол, ты маленький. Мы тебя пожалели – кореш твой словечко замолвил, да и видим, хороший ты парень, правильный. Воронову все равно конец... Попросили они меня рассказать подробно о том, в каких основных местах бывает Владимир Николаевич, как охраняют его.

– И ты рассказал?

– Нет, я побежал к Воронову рассказывать о том, что его пришить хотят, – опять вскипел Барсук. Это тебе сейчас легко вопросы мне задавать. Шанс мне эти ребята дали, понимаешь, шанс. Выжить. Короче, заваруха какая – особо не думаешь и под пулю лезешь без боязни. А здесь как? Ну, хорошо, послал бы я этих ребят, рассказал бы все Воронову. Он мне – премию в сотню баксов, а утром меня в собственном подъезде грохнули. Тот же кореш и грохнул бы...

– Ладно, успокойся. Потом что было?

– Рассказал я им все. Они посоветовали на ближайшие три-четыре дня больничный взять, что я и сделал. Остальное ты знаешь. Да, в милицию меня сегодня вызвали. К десяти. Задергался я, Юль.

– Подожди. Те ребята на тебя вышли?

– Пока нет.

– Кореш тоже не появлялся?

– После пивнухи я его не видел.

– Знаешь, мне кажется, что все нормально будет. С убийства Воронова сегодня пятый день пошел. Сразу не тронули, значит, не тронут совсем. Это раз.

– Не понял...

– Да тут и понимать нечего. Ты – кто? Свидетель? Нет. Они, думаешь, не понимают, что ты не совсем осел – в милицию не пойдешь на себя заявлять.

– Не пойду.

– Правильно. Теперь о милиции. Справка твоя не липовая. Сергей Дмитриевич не дурак себя подставлять. Радикулит не свинка, никто не докажет, что его у тебя нет. Только ты ходи соответственно.

– А как надо ходить?

– Хотя бы рукой за поясницу держись. И помедленнее топай. Движений резких не делай. Теперь еще вот что: свидетели у тебя были, что ты три те дня в постели провалялся?

– Конечно. Ко мне и браток мой приходил, и Борька Семенов, и...

– Молодец, подробностей не надо. Так и отвечай, как было на самом деле.

– То есть?

– Не барсук ты, а баран. Не обижайся, я любя. Болезнь твоя, горе твое неутешное, алиби твое – это факт. А встреча в пивной – это...

– Как бы не факт?

– Точно.

Гришаня повеселел. Благодарный, он даже спросил у Юльки, пока она собиралась на работу, о ее житье-бытье.

– Как живу? Как видишь, не бедствую. Но крутиться много приходится. Даже у моих стариков в деревне под Вязьмой. Из салона массажного я ушла. Хожу по клиентам, кому массаж, кому маникюр, кому педикюр делаю. Народ доволен, я тоже не внакладе. Вот если еще и ты не раз в полгода будешь заходить...

– Гадом буду, Юлька. Ты – человек. Я ведь после тебя ни с кем...

– Ладно, не трепись только... Слушай, может, ты тоже подскажешь мне. У меня клиентка есть, жена консула... Страна в Южной Америке, забыла, как называется, то ли Чили, нет, не Чили...

– Бразилия?

– А, не помню. Не важно. Богатая тетка. Говорит по-русски неплохо. Скучно ей здесь, хотя она целыми днями по выставкам шастает, на концерты ходит. Рассказывала мне, что это она мужу карьеру сделала. Муж ее из бедных, а папа у синьоры миллионер.

– А папу зовут дон Педро, он из Бразилии, где много диких обезьян.

– Что-то в этом роде. Что же я спросить у тебя хотела? Ах, да! Ты как-то рассказывал, что у Воронова племянница есть.

– Есть. Софья Николаевна. Ребята говорили, что он воспитал ее.

– Она с картинами связана, иконами, да?

– С иконами? Нет, у нее, как это... галерея собственная есть. "Белая роза" называется. Я был там, смотрел. По-моему, дрянь, а не картины. Или я не понимаю ничего.

– Скорее, верно второе. А иконами она не занимается? Моя клиентка через полгода хочет домой съездить. У них там как раз лето будет, у нас зима. А она не любит зимы нашей.

– Как это – лето?

– Ты в школе географию проходил?

– Да когда это было...

– В южном полушарии все наоборот. Когда там жарко, у нас холодно, и наоборот.

– Понял.

– Так вот, эта синьора мне все уши прожужжала, как она в нашу культуру влюблена. Но покупать иконы в Измайловском парке ей не хотелось бы, мадам слышала, что там могут подделку всучить.

– Юль, не, икон у нее нет, разве что она людей каких знает.

– Поговори с ней, глядишь, мне чего перепадет, если моей синьоре что подыщут... Гришаня вновь погрустнел, будто вспомнил что.

– Ты что? Впрочем, если трудно, не говори.

– Да это нетрудно. Я вспомнил, как вчера на похоронах она ко мне подошла. Тоже про болезнь спросила. И посмотрела странно так... Я, говорит, не чаяла тебя в живых застать, значит, долго жить будешь. Может, догадывается?

– Брось. Ну, злится, конечно, ты же телохранитель его. Его убили, а ты жив. Что же теперь, тебе прощения у нее просить? Или она тебя с работы попросит?

– Не думаю. Она дядиным бизнесом заниматься не будет, это точно. Свою долю получит – это да. Ворон ее любил, у него ведь ни жены, ни детей не было. Только она. Богатая, стервоза... Слушай, есть икона. Точно.

– Что?

– Икона. Древняя очень. Недели две-три назад мы как раз с Владимиром Николаевичем к Софье Николаевне ездили. Я на кухне сидел с домработницей, а он племянницу уму-разуму учил. Вот. А потом икону ей передал. Я еще сам икону из "мерса" нес, только не знал, что это такое – она в бумагу завернута была.

– А откуда ты знаешь, что древняя?

– Разговор их немного слышал. Ворон говорил, что всю жизнь ее искал, что века она очень древнего. Юлька даже подпрыгнула:

– Древнего, говоришь? Здорово! Ты что, ничего не понимаешь?

– Нет.

– Барсук, ты случайно не в Виллабаджо родился?

– Нет, в Москве... Ты опять смеешься?

– Разве что самую малость. Ты рекламу не видел про "Ферри"? Чистят им посуду. В одной деревне умные люди жили, поедят всем миром – и этим "Ферри" посуду давай драить, а их соседи в Виллабаджо...

– Вспомнил! Сковорода такая большая, а они все моют ее, моют... Только при чем здесь я?

– А при том. Голова у тебя для чего?

– Я понял, куда ты метишь, не дурак. Только не продаст Софья Николаевна картину, тьфу ты, икону.

– И не надо. Мы с тобой продадим.

– Не понял.

– Ладно, объясню после. Скажи мне, Гришаня, а икона еще у нее дома или нет?

– Откуда же я знаю?

– Сходи, хороший мой.

– Да ты что? Кражами я не занимался и не буду.

– Не зарекайся. Ты сам говорил, что она богатая. Одной иконой больше, одной меньше. А для нас с тобой это целое состояние. И вот что еще. Когда к ней придешь...

– Да не пойду я к ней.

– Пойдешь. Расскажешь, как переживаешь, как места себе не находишь. А потом за меня попросишь.

– За тебя?

– А почему бы нет? Скажи, хорошая знакомая, ребенка одна растит, добавишь, что я массажистка классная, что могу дома клиенту и маникюр, и педикюр сделать. Я знаю этих дамочек. Из грязи они быстро в князи выходят, им нравится, когда их на дому обслуживают. Кстати, ты не соврешь – я дело свое знаю. Она довольна будет.

– С чего ты взяла, что ей твои услуги нужны?

– А вдруг...

– Ну а дальше что? Придешь, икону – того... Дальше что?

– Не спеши. Может, иконы у нее нет. Ты, главное, сведи нас. Помнишь, что говорил Наполеон?

– Ну ты, блин, нашла чего спросить... И чего он говорил?

– Что самое важное – ввязаться в драку, а там видно будет. Гришаня хмыкнул:

– А он прав, пожалуй. И перед самым уходом, уже на пороге спросил у Юльки:

– Ты правда считаешь, что моей вины в смерти Владимира Николаевича нет?

– Правда.

– Все равно его бы... Ведь так?

– Барсук, иди спокойно. Я знаю только одно: если бы убили тебя, он бы не плакал.

– Ну, Юлька, я как заново родился. Все-таки с понятием ты... женщина.

Глава десятая

Странно: чуть более двух недель прошло с того дня, когда начались его мытарства, а Кирееву казалось, что прошло не меньше двух месяцев. Столько всего вместили в себя эти пятнадцать дней! До этого целые годы пролетали, как стрижи над городскими крышами. Или как бекасы над болотом. Образ бекаса, пролетающего над болотной равниной, так понравился Михаилу Прокофьевичу, что вскоре появилась еще одна миниатюра, которую он назвал "Стриж и бекас". Хотя, честно говоря, охоту Киреев никогда не любил, а потому о том, как летает бекас над болотом, не имел ни малейшего понятия.

Еще он был горд тем, что из его жизни совершенно исчезло такое понятие, как "распорядок дня". Как было раньше? Михаил Прокофьевич жил строго по часам – и это при том, что самому ему все происходящее глубоко не нравилось. В одно и то же время он вставал, шел на работу, возвращался с работы, смотрел телевизор, ложился спать. У них с женой был круг приятелей, а потому Киреев знал, когда они пойдут на день рождения Петра Ивановича Кутикова, а когда на день рождения жены Петра Ивановича. Как знал, в какой день кому из родственников пора было посылать поздравительные телеграммы. Временами Киреев ощущал себя запрограммированным роботом. И вот после седьмого апреля, дня, когда он пошел к врачу на консультацию, все резко изменилось. Один день он мог целиком проспать, зато затем всю ночь напролет писал или читал книги. На другой день Михаил Прокофьевич спокойно уходил в Сокольники или Коломенское, гулял, предавался размышлениям. Критически настроенный читатель имеет право задать вопрос о том, на какие деньги жил этот человек, если он не работал. Сам Киреев ответил бы: на гаражные. Случилось так, что буквально на следующий день после памятной для него ночи Михаил Прокофьевич в булочной повстречал приятеля, жившего неподалеку. Тот сначала похвастался: купил машину, а затем посетовал: с гаражом проблема, негде машину поставить. Киреев сначала почти автоматически посочувствовал, а потом вдруг вспомнил, что сам имеет гараж, который стоит пустой почти семь лет. Когда-то они с женой мечтали о машине, копили деньги. В конце восьмидесятых Михаил Прокофьевич, довольно известный, правда в узких кругах, журналист, мог себе позволить покупку хорошего гаража под будущую машину... Что было дальше – рассказывать особо подробно не следует: реформа, резкое обесценивание денег – и об автомобиле пришлось забыть. И вот, купив хлеб и уже готовый распрощаться, Киреев неожиданно даже для себя предложил приятелю:

– А хочешь, покупай мой. Почти новенький.

– Ты это серьезно? Слушай, спасибо, только... Мы, как машину купили, поиздержались...

– Мое дело предложить.

– А сколько возьмешь?

– Ты же знаешь, сколько в среднем гараж стоит? Дели это на два, бери на себя всю бумажную волокиту – и гараж твой.

Приятель, боясь, что Киреев передумает, принес деньги ему на квартиру в тот же вечер. Оба остались довольны. Правда, у любых денег есть одно свойство: они всегда быстро заканчиваются, но Михаил Прокофьевич почему-то не думал, что будет делать, когда эта участь постигнет его "гаражные" деньги. Он просто жил. И еще он ждал нового знака, новой весточки. Где-то подспудно вызревала в его голове простая и радостная мысль: ему суждено выздороветь. Обязательно. Мысль немножко наивная, как было наивным стремление Михаила Прокофьевича долгими вечерами и ночами дома дожидаться знака. В его сознании отложилось: вечером пришел Арсений, ночью выпал из книги листок с тем стихотворением, той же ночью на кухне он пережил удивительные по своей эмоциональности минуты. А вместо всего этого двадцать второго апреля (про себя Киреев отметил: в день рождения Ленина) пришло письмо из тамбовской деревни, где родились его отец и мать. Там до сих пор, в маленьком домике у речки, спрятавшейся в тени огромных ив (в деревне их называли "оскоря"), жило три дорогих для него человека: две бабушки – Анюта и Елена и сын Анюты Иван. Женщины были сестрами. Анюта была женой брата родного деда Михаила Прокофьевича. То есть его отцу она доводилась теткой, но он, сколько себя помнил, называл и ее, и Елену тетками. Тетка Анюта в войну стала вдовой, но замуж не вышла. Вырастила сына. Позже к ней переехала жить младшая сестра, также потерявшая мужа. К сожалению, в отличие от детских времен Киреев очень редко последний раз в студенческие годы – виделся с ними. Но любил он их, наверное, еще и за то, что все они были для него последней связующей нитью с прежней жизнью. Жизнью его отца, матери, его предков. Родители Киреева рано покинули отчий дом, переехав в город, но до конца дней своих хранили глубокую привязанность к своей малой родине. Уже много лет не был Михаил Прокофьевич в Поповке. Московская жизнь затуманила образ деревушки на берегу маленькой, но глубокой Ситовки. Но Киреев помнил и пение сверчка длинными зимними вечерами, и вкус топленого молока, и сумрачный свет лампады... Помнил он и теток – веселых, со следами былой красоты и стати. Помнил Ивана, красивого, но очень несчастного парня. Никакая сила не заставила его жениться, не помогли уговоры и укоры матери и тетки. В деревне одни говорили, что на Ивана наслала порчу его бывшая невеста, другие вспоминали атомную подводную лодку, где служил Иван в молодости. Как бы то ни было, но так и остался он холостяком.

Сначала письмо вызвало некоторое раздражение: его звали в деревню, а Киреев был настроен дождаться "знака" – ведь в его случае счет шел на месяцы. Но затем раздражение ушло, уступив место искренней печали: тетка Лена сообщала, что Анюта при смерти и хочет с ним проститься. Она писала: "Здравствуйте, дорогой наш родственник Михаил Прокопьевич! В первых строках своего письма хочу передать тебе поклон от меня, тетки Анютки, Ивана. Кланяется тебе Зинка Виногушкина, она твоя троюродная сестра, а еще Ванька Сидорин, он тоже тебе троюродный брат, а также бабка Поля. Она на Святки схоронила своего деда. Он дюже болел, с головой у него что-то стало, а потом помер. А у нас тоже не все ладно. Тетка Анютка слегла, говорит, силов никаких нет. А откуда им узяться? Старые мы стали. Ванька пьет. В колхозе денег не платят. За счет хозяйства и живем. Уж и не знаю, что будет. А надысь Анютка и говорит: пущай Мишка приедет. Любила она дюже отца твоего, Прокопия Васильевича. Хочет проститься с тобой. Ты уж приезжай, а то вряд ли когда свидимся. Тетка Лена".

И Киреев поехал. Благо, добираться было недолго: несколько часов поездом до Богоявленска, затем автобусом до райцентра Старое, а оттуда на попутке до Поповки. Привез подарков: колбасы, сыра, конфет, купил бутылку водки – для Ивана и сладкого вина – теткам. Дом теток не изменился, все было как много лет назад. В сенях на огромном сундуке лежала бабушка Анюта. Увидела его, попыталась приподняться, запричитала: "Приехал, касатик! Ой, да тебя и не узнать. И бороду зачем-то отпустил? Неужто раньше времени стариком хочешь стать? Смотри, а то Галина тебя бросит".

Со двора на звуки голосов прибежала Елена. Постарела, но такая же статная, высокая – на полголовы выше Киреева. Обнялись. Первым делом он занялся больной теткой, отказавшись от предложения Лены что-нибудь перекусить с дороги. Оказалось, что все началось с зуба – в местной больнице тетке Анюте вырвали зуб. Придя домой, почувствовала себя плохо – Иван решил, что на мать плохо подействовал наркоз. На следующий день ей стало еще хуже: появилась слабость, вялость, пропал аппетит.

– Послушай, теть Лен, а грипп или ангина у нее до этого были? – спросил Киреев. Оказалось, что за неделю до того, как вырвать зуб, тетка Анюта как раз и переболела сильным гриппом. Младшая сестра охотно объяснила:

– Простыла она. Вроде бы солнышко светило, а вечерок зябкий был...

– И как она лечилась?

– Да никак. Липовый чай с медом пила.

– А в постели хоть лежала?

– А кады лежать? То корову подоить надо, то поросенку корм приготовить. Я ведь тоже целый день на ногах, не управляюсь одна...

Киреев повеселел:

– Все, Анна Ивановна. Рано ты решила с миром попрощаться. Поживи еще. Жить, небось, хочется?

– Так-то оно так. Да, видать, пожила.

– Теть Лен, слушай меня внимательно: завтра свезем твою сестру в больницу...

– Не буду я в больнице умирать.

Киреев будто и не услышал возражений тетки Анютки, продолжая спокойно объяснять ситуацию тетке Елене, которая сидела перед ним и беспрестанно вытирала руки передником:

– Иван все на бензовозе работает? Вот он и довезет. И хорошо, что вы мне сразу отписали. Еще недельку бы на сундуке поохала – тогда все.

– Так если б у нее что болело, а то про слабость говорит, есть отказывается, вот мы и решили...

– Ничего ведь не болит, Миша, – подала голос тетка Анютка.

– У тебя осложнение, на сердце осложнение. Понимаешь? Заболела гриппом. Весна, силенок мало. На ногах и здоровому человеку грипп нельзя переносить. Вот он и вызвал осложнение.

– Что же теперича делать? – почему-то начала охать уже Елена.

– Я же сказал – лечить. Я думаю, мы еще успеем. А лечить тетку сейчас же и начнем. Медпункт уже закрыт? Тогда сходи к кому-нибудь из знакомых, кто болеет часто. Нужен антибиотик – любой... Давай запишу, что надо.

– Запиши. У нас за три дома фельшерка живет, Надежда Петровна, мы у нее завсегда чего надо берем.

– Что ж ее не позвали к тетке?

– Миша, я же уже говорила: вроде ничего не болит, а бабка старая. Чего здесь еще думать?

– Так, пишу. Ампициллин или олететрин – это антибиотики, аспирин – это для крови и панангин для сердца. Хотя он вряд ли у нее есть, я приеду, сразу вышлю вам. Не будет панангина – возьми аспаркам.

Полтора чудесных дня провел Киреев в Поповке. Вечером посидели за столом. Тетка хотела зарезать курицу, но Киреев отказался: "Пусть вам яйца несет". На стол сестры поставили все лучшее, что у них было. Приехал Иван. Постарел, отметил про себя Киреев. Но за столом Иван был молодцом. И ел, и пил хорошо. Михаил Прокофьевич немножко поел, только выпив немного водки. Тетка Лена тоже пила водку – кагор решили не открывать. Единственное, что хотелось Кирееву, – попить холодного топленого молока.

– Как не быть? Сейчас принесу из погреба. Только... Ты, случаем, не заболел? С дороги – и не пьешь. И бледный какой-то.

Долю секунды в Кирееве шла борьба: рассказать или нет. Но затем решил, что незачем понапрасну беспокоить добрых старушек.

– Жизнь, сами знаете, какая. Работать много приходится, видно, устал. Да и язва у меня старая. Иной раз беспокоит.

Тетки спрашивали о жене, о том, когда Киреев станет, наконец, отцом. Михаил Прокофьевич отшучивался:

– Я еще молодой, успею.

– Иван тоже так говорил... Тебе же уже сорок небось, да? За племянника вступился Иван:

– Да что вы к человеку пристали, балаболки? Ты мне лучше скажи, Миша, как нам жить дале?

– Как жили, так и будем жить.

Киреев наслаждался запахом, идущим от стен, пола, слушал сверчка, который, как и двадцать лет назад, о чем-то пел за печкой. О политике говорить не хотелось, но и обижать Ивана тоже. А Иван рассказывал:

– Все перевернулось, понимаешь? В школе вроде одному учили, а сейчас все по-другому. Кто трудится – тот дурак, а ворье процветает. Почему?

– Не знаю.

– Правда не знаешь? Ты же в Москве живешь, журналист... Впрочем, головой это не понять. Посуди сам. У нас же чернозем, тамбовский. Лучший в мире! До одиннадцати метров глубины доходит.

– Да, грязь непролазная. Я с детства помню: маленький дождь прошел – и не выбраться.

– Точно. А знаешь, Прокофьич, сколько мы зерна собираем? По восемь центнеров с гектара. По восемь! И то половину того, что собираем, разворовывают. Или в поле оставляем.

– А колхоз у вас остался?

– Не поймешь, какое-то товарищество у нас. В остальном все по-старому. Куда там – в сто разов хуже. Председатель – царь-бог. Денег не платят.

– Совсем?

– Совсем. Полтора года. Ребята, которые в поле работают, то сенца себе могут привезти, то зерна. А я? В шесть утра уезжаю – и на нефтебазу в Никифоровку. Сто верст туда, сто – обратно. Приезжаю вечером. Без выходных. Ни тетке помочь с огородом, ни для хозяйства чего сделать. Вот ты говоришь

– завтра мать в больницу везти. А я не могу.

– И отпроситься нельзя? Все равно задаром работаешь.

– Отпроситься? А у нас один бензовоз на все товарищество это гребаное. Сев идет. Потом покос. Потом уборка. И так цельный год.

– Что же вы не боретесь? За права свои?

– Это негры американские борются, а мы хуже их. С кем бороться? Председатель себе хоромы построил, кучкой прихлебателей окружился, а в район бесполезно жаловаться: он и начальника милиции кормит, и прокурора. Они сюда на охоту приезжают, мясо регулярно в Старое им на квартиры возим. С другой стороны, у кого похороны или свадьба, или сына в армию – идут к председателю, он выписывает мяса, денег дает.

– Да... Но ведь вы, по уставу вашему, его переизбирать должны. Взялись бы миром...

– Миша, где у нас в деревне мужики? – присоединилась к разговору тетка Лена.

– Не встревай, тетка, – недовольно поморщился Иван.

– И встряну. Правду гуторю. Где они, мужики? Кто в деревне остался? Проходимцы да пьяницы. Или такие непутевые, как Ванька наш. Таких у нас в Поповке много. Они тихие, слова супротив начальства не скажут. Зато вот за столом – они герои.

– Да не считаю я себя героем.

– И правильно. Вон у нас в соседней Степинке старообрядцы живут. У них тоже начал председатель озорничать да людей обижать – пришли к нему на квартиру вечером человек пятнадцать...

– Да брешешь, тетка. Пятеро их было. Я их всех знаю.

– А хоть и пять. И сказали своему председателю: баловать с народом будешь – вмиг порешим. И ни одна милиция тебе не поможет. А нас всех все равно не посодют.

– Это точно, – кивнул головой Иван. – В Степинке серьезные мужики. У нас другой народ... А вот поди, рассуди: тихий народ, тихий, а друг другу пакости делаем. Ты заметил, я машину внутри двора ставлю?

– Что так?

– Воруют. Сняли у меня передние зеркала, представляешь? Да разве когда такое было?

– Грустные вещи ты, Иван, рассказываешь.

– Знамо, грустные. Комбайны теперь в мастерских не оставляют – к дому подгоняют. Иначе все разберут, до колесика.