Текст книги "Кто услышит коноплянку?"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

– Я давно не получала такого удовольствия от общения. А про работу я не говорю – класс. Считай, что все мои подруги отныне – твои клиентки.

– Спасибочки вам, Софья Николаевна, за добрые слова.

– Вот возьми. Надеюсь, хватит?

– Да вы что?! Это много! – воскликнула Юлька, но деньги сразу положила в сумочку. – Софья Николаевна, руки помыть можно?

– Конечно. И вообще, заходи – поболтаем. Если ты думаешь, что все богатые женщины стервы

– ты ошибаешься.

– Я и не думаю. Та же остеохондрозница, я не помню, как ее зовут, потом извинилась передо мной. Духи подарила.

– Нет, поступили с тобой, конечно, по-свински.

– Это и обидно: было бы за что, – говорила Юля, моя руки. – А то понапрасну. Мне что Волков, что Зайцев. А я вам признаюсь, Софья Николаевна, мне его картины не понравились тогда.

– Зайцева?

– Да, – засмеялась Юля. – Я темная, конечно...

– В смысле масти?

– В смысле мозгов, но сама бы я его картину не купила.

– А если бы тебе ее подарили?

– Ну разве что. Они тепло простились. Юля была довольна собой. Воронова – девка не глупая, да и не плохая, надо сказать. Поэтому если ее и трясти – то по-мелкому, одну икону. Зачем девчонку обижать? Правда, Юле показалось, что Софья в какой-то момент насторожилась, когда речь про икону зашла, но потом, кажется, все обошлось. Под дурочку полезно косить... Неожиданно настроение у Селивановой резко изменилось. Довольная тем, что удалось быстро войти в контакт с Вороновой, узнать, где находится икона, она, уже в такси, стала думать о своих следующих шагах. Пора было вызывать из Рязани братьев Морозовых, изучать распорядок дня Вороновой, а потом – как тогда у Минской. И вдруг Юля представила себе картину допроса потерпевшей: "А кто из посторонних был у вас в доме? А спрашивала ли эта маникюрщица про икону?" Вот тут Воронова и вспомнит ее рассказик о Волкове. Юлино хорошее настроение вмиг улетучилось.

– Вы что-то сказали? – спросил ее таксист.

– Нет, служивый, я это про себя. Про себя, глупую. И уже мысленно: "Размечталась: только икону взять. Возьмешь – и загремишь лет на десять. Что же делать? Ждать – икона уйти может или Воронова ее к себе в галерею перетащит. Отказаться от плана – не в моем это характере. Хороша икона, чудо как хороша. Я себе на оставшуюся жизнь заработаю. Что же делать? Тогда мочить Воронову придется. И домработницу впридачу. А раз так Морозовы здесь не нужны. Эти на мокрое дело не пойдут. Кузьмич – вот кто ей нужен. Кузьмич с ребятами все дело и обстряпает как надо. Только бы на свободе мужик был". Юля повеселела. Решение пришло – это главное, а в удачу свою она верила так же твердо, как в то, что сегодня заслужила хорошего пива.

– Юноша, – обратилась она к старику-таксисту. – Я передумала. Не надо мне дальше. Тормози вот здесь.

– Хороша деваха, – только и смог произнести самоотверженный труженик шахматных клеток, глядя, как его недавняя пассажирка, словно королева, гордо входила под своды пивного погребка.

Глава пятнадцатая

Разные женщины играли в жизни Киреева разную роль. Мать он похоронил десять лет назад. От нее, кроме нескольких черно-белых фотографий, остался маленький домик на окраине Старгорода. Дом стоял пустой, с заколоченными ставнями. Изредка приезжала посмотреть на дом сестра Киреева Евгения. Благо, от Новоюрьевска до Старгорода было рукой подать – не более пяти километров. Чуть дальше от Старгорода находилась Тула. Там работала в школе Ольга Петровна Шаргородская. Когдато они учились в одном институте, но на разных факультетах. Познакомились в студенческом спортивном лагере. Киреев знал, что Ольга любит его, да и его чувства больше, чем просто дружба. Однако... Молодой Киреев почему-то твердо верил в некую огромную неземную любовь, которую он обязательно встретит на своем пути. А Ольга всегда была рядом. Симпатичная, но не красавица из мечты. К тому же Ольга ростом была чуть повыше Михаила, что его смущало. Он ужасно комплексовал по этому поводу.

После окончания института они разбежались. Точнее, довольно-таки малодушно сбежал Киреев, отделавшись прощальной запиской вместо очной встречи. Потом у него было множество романов, более или менее значимых, однако на принцесс его избранницы не тянули. А однажды на тульском вокзале он увидел Ольгу. За руку ее держал мальчик лет трех. Киреев посмотрел в глаза Ольги и понял, что любит ее. И сияющие глаза Ольги говорили, что он не был забыт. Они вновь стали встречаться. Все шло к свадьбе, но... Киреев опять смалодушничал. Началось с вопроса матери: "Миша, а зачем тебе чужой ребенок? Посмотри, сколько вокруг девчат..." Угрызения совести Киреев заливал несколько лет, пока однажды не выдержало сердце. В тот момент он как раз гостил у друзей в Москве. Галина работала медсестрой в той больнице, куда положили Киреева. Его поразила та забота, с которой девушка выхаживала его. Понравилась милая смешливость и то, с каким восторгом она слушала его. И, выписываясь из больницы, он вдруг неожиданно предложил Галине руку и сердце. Девушка согласилась. Так Киреев стал москвичом. Где-то года через три погас восторг в глазах жены, еще несколько лет прожили они как-то спокойно и буднично. С детьми что-то не получалось. Киреев пару-тройку раз погуливал на стороне, но делал это осторожно. Галино же увлечение было бурным, шумным и ярким. Михаил Прокофьевич долго ничего не замечал. Ночных смен, правда, в больнице больше стало, да брюзжать по поводу их безденежья Галина почему-то прекратила. А однажды она произнесла всего три слова: "Я ухожу. Прощай". Сказать, что это был удар для него, – значит не сказать ничего. Почти полгода он боролся за Галину, но чем сильнее боролся, тем дальше она отдалялась от него. Болезнь заставила Киреева на многое и на многих взглянуть по-другому. В том числе и на Галину. Он понял ее. А поняв, простил. Простив, решил уйти из ее жизни, благо, кроме нескольких вещей, таких как шкаф или стенка, их ничего не связывало. Было, правда, девять лет совместной жизни. И много хорошего, не только плохого. Вот почему Киреев написал Галине письмо, в котором сообщил, что согласен на развод.

Смешно сказать, но и киреевское отношение к женщинам после начала болезни хорошо вписывалось в его теорию парадоксов. Когда он перестал относиться к женщинам как к объекту, который надо завоевывать, Киреев почувствовал, что внимание к нему со стороны представительниц прекрасного пола увеличилось. Когда Михаил Прокофьевич из последних сил пытался вернуть Галину, он месяцами не общался с женщинами. А здесь... Почти каждый день звонила Наталья Михайловна. А вчера она приходила к нему домой. Киреев понимал, что в этой женщине имелся огромный запас нежности и жалости, а потому без ропота принимал их от Натальи Михайловны. У нее была смешная фамилия Котеночкина. Ее покойный муж доводился очень дальним родственником известному мультипликатору Котеночкину, который снял фильм "Ну, погоди!". За глаза Киреев стал звать Наталью Котей. Вчера, когда после хорошего сна Михаил Прокофьевич находился в приподнятом настроении, пришла Котеночкина. Он долго полушутливо-полусерьезно противился ее попыткам осмотреть его:

– Могу я стесняться?

– Не можете, я врач.

– Для меня – нет.

– Почему же, скажите на милость?

– Вы в хосписе работаете, а мне к вам еще рано. Я себя обслужить еще могу. Так что не ваш я. Но Наталья была, в отличие от Киреева, настроена серьезно.

– Михаил Прокофьевич, мне все это не нравится.

– Что именно?

– Все. И состояние ваше, и как вы к своему здоровью относитесь.

– А какая разница, как я к нему отношусь? Как оно ко мне относится – вот вопрос.

– Большая. Надо бороться за себя, понимаете?

– Понимаю.

– Если бы понимали. Пора уже определиться: либо на операцию ложиться, либо терапевтически лечиться. На других посмотришь – и болиголов пьют, и масло с водкой.

– Вы же мне сами сказали, что не помогает.

– Вам не кажется, что это удар ниже пояса?

– Я не хочу вас обидеть. Скажу больше: я сейчас усиленно лечусь. Наталья Михайловна пристально посмотрела на него. Киреев улыбался.

– Смеетесь?

– Отнюдь. Я душу лечу, а это главное. И в этом лечении вы мне очень сильно помогаете.

– Я?

– Вы. Благодаря вам и Лизе Бобровой я понял, что у меня сначала раком заболела душа. Надо прежде ее вылечить.

Он теперь не улыбался. Наталья смутилась:

– Ну, Лиза – это понятно. А я здесь при чем?

– Сказал бы, да, боюсь, льстецом назовете. Теперь уже улыбалась она:

– Не назову. А доброе слово – помните, в одном фильме это говорили – и кошке приятно. А я Котеночкина.

– Помню. Скажите, а вас Котей не звали?

– Нет, к сожалению, это же мужа фамилия. У меня девичья знаете какая была? Нет, не скажу, обсмеете.

– Клянусь, даже не улыбнусь.

– Мышкина.

Киреев рассмеялся. Наталья сделала вид, что обиделась:

– А клялись.

– Простите. Но – правда смешно... А можно я вас Котей называть буду?

– Я подумаю. А как вас звали в детстве?

– Конечно, Кира.

– Почему – конечно?

– А мода такая была. Бралась фамилия – ее уменьшительный вариант и становился прозвищем. У нас в классе Зиновьев был Зиной, Зотов – Зотиком.

– А меня бы Мышкой звали?

– Точно.

– Но вы мне что-то сказать хотели.

– Разве?

– Не хитрите.

– Сейчас скажу. Только у меня сначала вопрос к вам будет. Серьезный очень.

– Слушаю.

– Вы верите в дружбу мужчины и женщины? Чтоб она чистая была. Без мыслей задних.

– Каких?

– Или передних. Вот Лев Толстой считал, что трудно мужчине подружиться с женщиной...

– Вы имеете в виду секс?

– Вот спасибо! Я все рядом и около. Да, имею в виду именно это. Вот представьте: гуляю, например, я с женщиной. О поэзии говорим, друг друга выслушиваем. И никаких поцелуев. Только дружба. Это возможно?

– Не знаю.

– Вот видите, и вы не знаете, – Киреев подчеркнуто глубоко вздохнул.

– Я правда не знаю. Женщина может и впрямь чего-то большего от мужчины ждать, но это от многих нюансов зависит. А вот то, что женщина настоящим другом может быть, – я не сомневаюсь. Надеюсь, для вас я стану таким другом.

– Я все понимаю. Секс и я – это же анекдот.

– А зачем вы этот разговор завели?

– Не знаю. Я раньше об интимной стороне жизни чересчур много думал, сейчас перестал, – Киреев вновь улыбался. – Это плохой признак?

– Хороший. Силы беречь надо.

– Для чего?

– Чтобы вылечиться. Послушайте, вы меня заговорили. Ухожу. Вы не забыли, завтра у Лизы день рождения?

– Не забыл. Вот только с утреца на демонстрацию схожу.

– Вы серьезно? Да ну вас.

Уже у порога она сказала:

– А вы опять ушли от ответа.

– Я болтун, Наташа, но это внешне. На самом деле я жутко застенчивый человек.

– Не заметила.

– Но это так. И слов высокопарных не терплю.

– Тогда я пошла.

– Постойте. Сейчас я буду так же серьезен, как покойник на собственных похоронах.

– Типун вам на язык.

– Спасибо. Так вот, я готов выпить бочку настойки болиголова, но... Я сейчас действительно пробую душу свою лечить. Пока плохо у меня получается. А вы для меня как маячок.

– Почему?

– Потому что людей любите. И жалеете их. Что в моем понимании одно и то же. А я жалел только себя. Всю жизнь. Поздно, правда, это понял: тяжело наука дается. Она замолчала, опустив голову, будто обдумывая что-то.

– Михаил Проко... Миша. Хотите, я останусь? Их глаза встретились. Потом он покачал головой.

– Что, я совсем вам не нравлюсь?

– Наоборот.

– Тогда в чем же дело?

– Ни в чем, а в ком. В вас.

– Во мне?

Киреев кивнул.

– Но почему?

– Вы обаятельны. Я ужасно обаятелен.

– Опять шутите?

– Что вы! Влюбитесь в меня, такого обаятельного. Я – в вас.

– Разве это плохо? – По ее щекам текли слезы.

– Плохо. Третий покойник за полтора года – многовато будет для вас. Вы не находите?

– Для меня это неважно.

– Зато для меня важно. Очень.

– Почему?

– Потому что вы мой друг. Помните, у Сент-Экзюпери: "Мы в ответе за тех, кого приручаем". Не приручайтесь до конца, я прошу вас... тебя. Мне будет больнее уходить.

– Я не хочу, чтобы ты уходил.

– Разве мы здесь что-нибудь решаем?.. Ты не забыла?

– Что?

– Завтра день рождения у Бобренка. Она замотала головой:

– Нет.

– До завтра?

– До завтра. Мне не нравится.

– Что?

– Котя.

– Жаль.

– Котенок лучше. А на демонстрацию не ходи. Холодно. – И она закрыла за собой дверь. * * *

Наступил вечер, последний вечер апреля. Неожиданно похолодало, пошел снег. Холодный ветер вовсю разгулялся по опустевшим улицам, заставляя редких прохожих поднимать воротники. Но все это не касалось наших героев, которые, словно сговорившись, провели этот вечер в своих квартирах. Наталья Михайловна Котеночкина, придя домой после визита к Кирееву, поплакала немножко. Ей поначалу казалось, что он не оценил ее жертвы. А потом, успокоившись, поняла, что наоборот оценил. Поэтому и выставил ее из дома. И Наталье сразу стало легче. Она твердо решила: сделать все от нее зависящее, чтобы заставить Киреева заняться не только душой, но и телом. Он должен лечиться.

В семье Лизы Бобровой готовились ко дню рождения дочери. Лизу выкупали, новое платье висело на спинке стула. Правда, заказанный торт, в котором завтра будут гореть девять свечей, папа Лизы принесет рано утром.

А вот в семье Аллы Ивановны, наоборот, отходили от дня рождения. Особенно дал маху Петрович, не просыхавший, по словам Петровой, целую неделю. Сама она успела побывать в турагентстве, где приобрела две путевки в Анталию: Петрович по традиции проводил лето на рыбалке под Истрой. Алла не возражала. Софье она звонила каждый вечер. Воронова удивила ее просьбой помочь поставить новую дверь – "чем крепче, тем лучше". Дело в том, что в квартире Софьи была солидная дверь. Когда-то этим занимался сам Владимир Николаевич, не позволявший племяннице вникать в такие проблемы. Алла ответила по-военному: "Соня, когда надо? Я Петровичу скажу – он в праздники все сделает со своими ребятами". А еще Алла пожаловалась Софье, что все эти дни ей придется оставаться в Москве – работа, черт ее дери. Еще раз добрым словом вспомнила "этого чудака Михаила", вернувшего ей деньги.

Сама Софья в этот вечер решила никуда не ходить, хотя ее и звали на несколько "мероприятий", а просто посидеть и почитать книгу. Точнее, перечитать. Выбрала "Мастера и Маргариту" Булгакова. К своему удивлению, того удовольствия, что испытала несколько лет назад при первом прочтении книги, не получила. Отложила. Достала другую: Грин, "Бегущая по волнам". Когда-то она зачитывалась ею еще в Старгороде. Надо же: на любимых страницах вместо закладок сохранились сухие цветы, которые она вложила в книгу. Цветы, собранные на старгородских лугах, на берегу Синего ручья. Наверное, лет десять Софья не открывала эту книгу. Волшебные строки, чудесные имена и названия – Гарвей, Дэзи, Фрези Грант, Сан-Риоль – словно подхватили ее и понесли далекодалеко – в страну грез. А когда она закрыла последнюю страницу, Софье стало также сладко и щемяще-грустно, как в отроческие годы. Помнится, папа рассказывал, что где-то в Крыму находится могила Грина, очень грустного и невезучего человека, воплотившего свои грезы в волшебные строки. Они с папой мечтали побывать на его могиле, положить на нее букетик полевых цветов. Не получилось...

Юля Селиванова решила не откладывать дело в долгий ящик и принялась за розыски Кузьмича. Судя по всему, он в данный момент обитал в столице. По крайней мере, хорошие друзья обещали сообщить Кузьмичу, что Юлька жаждет его увидеть. Смущало ее только одно: года два назад Кузьмич жил с Люськой Вятской, жуткой стервозой. Не ревновала она своего Кузьмича разве что к старухам. Да и Гришаня вряд ли бы понял ее интерес к другому мужику. А входить в подробности она не хотела. Впрочем, Иванов ей больше не был нужен.

И, наконец, Киреев. К нему забегал друг Гусева. Передал от Арсения книгу "Жития русских святых". Правда, в этот вечер открыть ее Кирееву не удалось. Позвонила Галина. Извинилась, что при последнем их разговоре вела себя глупо, не поверив, что он, Кира, тяжело заболел. Спрашивала, когда она может прийти его проведать. К удивлению, ему особой радости эти слова не доставили. Но он постарался ответить как можно приветливее: "Буду всегда рад". Галя сообщила, что заявление на развод она уже подала. У Сергея есть знакомый судья, обещал после праздников дело рассмотреть.

– Ты придешь?

– Не знаю. А надо? – Киреев даже растерялся: давно они с Галиной не беседовали так мирно.

– Наверное, не обязательно.

– Ну и хорошо.

– Да.

– Что-то случилось, Галя?

– Сама не пойму. Вроде бы радоваться должна, а не получается. Ты смеяться будешь... Я вспомнила, как тебе уколы делала. Ты все время говорил, что у меня рука легкая.

– И я не врал. А вот у твоей подруги, Машей, кажется, звали...

– Мариной. Она после за негра замуж вышла.

– Вот у нее ручка еще та была. Выть хотелось. Бедный негр...

– Ты еще просил: девушка, вы мне несколько уколов сразу сделайте, в зачет только чтобы пошли...

– Вот и посмеялись.

– Кира, мне это не нравится.

– Что не ты мне уколы делаешь? А мне их никто не делает.

– Что я свиньей стала себя чувствовать. У тебя рак, а я развожусь с тобой.

– Да, некрасиво как-то. А давай считать, что никакой болезни нет. Я сейчас болиголов литрами пью, – приврал Киреев, – через полгодика как огурчик буду. Обещаю. Так что разводись спокойно.

– Ладно, Кира, ты и впрямь лечись. Какие лекарства нужны будут – скажи. Павлов достанет.

– Конечно.

– Какой-то ты другой стал...

– А это плохо или хорошо?

– Не знаю. Интонации просящие у тебя исчезли – это хорошо. А с другой стороны, я жалеть начала о том...

– Что детей у нас не было?

– Да. А ты?

– Я тоже. Слушай, Галя, а можно один вопрос?

– Можно, конечно.

– Как ты считаешь, возможна дружба между мужчиной и женщиной?

– Только в том случае, если они через общую постель прошли, а потом это для них не актуально стало. Пока же актуально – дружбы быть не может. Дружба равенства требует, а в любви ее быть не может. Мне так кажется.

– Здорово объяснила. Выходит, мы с тобой в новый этап отношений вступаем? Общая постель осталась в прошлом, теперь она не актуальна.

– Ты так считаешь?

– А ты разве по-другому? Или у вас с Сергеем случилось что?

– Вроде не случилось, но что-то не так. Не пойму я.

– Самое главное, дорогая, у тебя есть время. Уйма времени. У меня этого, увы, нет. Так что не грусти и разбирайся потихонечку, – закончил разговор Киреев.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Глава шестнадцатая

"И еще один день Ты мне даришь. Спасибо", – после поездки на Тамбовщину Киреев говорил эти слова каждое утро. Засыпая, он тоже благодарил Его. Михаил Прокофьевич еще не молился по книге

– стеснялся. От смущения подшучивал над собой время от времени. Однажды даже записал в дневнике: "Я на старости лет в игрушки стал играть". Но продолжал каждое утро и каждый вечер говорить слова благодарности. Оказалось, что благодарить – приятно, как и быть благодарным. А вот просить он еще не решался. Вера Киреева, хрупкая и нежная, как паутинка, сотканная крошечным пауком в сентябрьском лесу, не смогла бы выдержать Его неудачи. Ведь о чем просить Кирееву у Бога? Только об исцелении. Он просто верил в свое исцеление. И эта вера, такая же хрупкая, как вера в Бога, росла в душе и сознании Киреева с каждым днем. А если еще точнее: обе эти веры – в Бога и собственное исцеление – слились в Кирееве в одну. От этого обе становились сильнее. Вот почему Михаил Прокофьевич предпочитал только уповать на Него, не вмешиваясь в Его Божественный промысел. Как было сказано в том стихотворении: Все круче поднимаются ступени,

Ни на одной нам не найти покоя, Мы вылеплены Божьею рукою

Для долгих странствий, не для косной жизни... Его дело – карабкаться по ступенькам все выше и выше. А куда он доберется – так ли это важно? Вот почему Наталья Михайловна была не права. Киреев вовсе не безалаберно относился к своей болезни. Нет. Просто ему хватило мужества без обиды принять случившееся с ним, и некая сила словно давала ему волю и силу жить без страха. Киреев жил с какой-то детской доверчивостью и верой. Со стороны могло показаться, что он и впрямь впадает в детство. Вместо того, чтобы пить лекарства, лечиться, он часами что-то писал, ездил в Коломенское, читал. И, главное, Киреев не убивал время, ему действительно нравилось так жить. Он только жалел, что в сутках его мало. А вчера, после разговора с Галиной, ему пришла в голову совершенно сумасшедшая мысль: продать квартиру и уехать в Старгород, туда, где на Тихоновской горе у озера стоял маленький домик, оставленный ему матерью. В конце концов, для счастья, он теперь понимал это, нужно совсем немного: клочок луга, кусочек неба, журчащий ручеек и чтобы было куда прислонить голову. И чем больше Киреев думал об этом, тем менее сумасшедшей казалась ему эта идея. У Галины сейчас замечательная пятикомнатная квартира, дача под Дмитровом. Зачем ей цепляться за их однокомнатную? В принципе, можно деньги от продажи квартиры разделить. А в Старгороде родная сестра живет. Кладбище, где близкие лежат, рядом. Совсем худо станет – есть кому водички подать... О самом плохом в эти майские дни думать не хотелось. Жаль, конечно, что ни в Старгороде, ни в его окрестностях не было ничего похожего на ту речку из сна. Но ему после снился еще один интересный сон: совершенно чудесная деревенька в глухом лесу, и как он шел куда-то по лесной тропинке и приходил в незнакомый город. В городе шел теплый синий дождь, Киреев стоял под его струями – и не намокал. А другой раз ему снилось поле, бескрайнее-бескрайнее. И вновь тропинка, и вновь речка

– он уже купается в ней. Киреев не пытался разгадать значение своих снов – ему просто было достаточно того, что после них долго не проходило ощущение радости. Огорчала только невозможность поделиться этой радостью с другими. Пару раз Киреев пытался пересказать свои сны

– и ничего не получалось. Абсолютно ничего. Вместо очаровательной пленительной картины скучное, под стать изложению, написанному троечником, описание. Вместо передачи необыкновенных ощущений у Киреева получался сбивчивый, бестолковый рассказ ни о чем. Так что сны эти можно будет смотреть и в старгородском домике. Сестра писала: дом в нормальном состоянии, не хватает только человеческого духа. Ну-ка, как там у Арсения Тарковского... Киреев встал с постели и, на ходу одеваясь, пошел рыться в книжном шкафу. Пора было думать о подарке для Лизы, себя неплохо бы в порядок привести, но он, как старьевщик в рухляди, рылся в книгах. Наконец-то:

Живите в доме – и не рухнет дом. Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нем. Вот почему со мною ваши дети

И жены ваши за одним столом, А стол один и прадеду и внуку:

Грядущее свершается сейчас... "Вот оно, главное: грядущее свершается сейчас. Письмо тетки Лены сорвало меня в дорогу – и оказалось, что не зря. Почему меня кто-то должен опять звать в дорогу? Неужели не ясно – я должен уехать из этого города. Уехать, обязательно уехать!" И Киреев бросился к телефону – звонить Галине.

* * * День рождения Лизы получился на славу. Народу собралось немного – дети к имениннице приходили днем. Киреев из собравшихся знал только маму Лизы и Котеночкину. Но приняли его так тепло и сердечно, что Михаил Прокофьевич совершенно не чувствовал никакой неловкости. Понравился Кирееву и папа Лизы. Высокий, с длинными волосами, заправленными в хвостик. Выглядел он моложе жены. Вначале Киреев связал это с нагрузкой, прежде всего психологической, выпадающей на плечи Ирины. Но сама она как-то очень просто призналась в том, что на пять лет старше мужа: "Женила на себе молоденького". Виктор ответил в тон ей:

– Не слушайте Иру. Женила... Мне всегда нравились пожилые женщины.

– Какие?! – возмутилась его жена. Но была видна наигранность этого "возмущения".

– Пожилые, пожилые. Это у нас в семье наследственное.

– Наталья Михайловна, Вика, Надя, – воззвала Ира к сидящим за столом женщинам. – Скажите этому длинноволосому наглецу, что это мы всегда выбираем, кто станет нашим спутником по жизни.

– Мы, мы, Витенька, – откликнулась Вика.

– Наивные, – только и мог выдохнуть Бобров, понимая, что всех женщин он не переспорит. Кирееву нравилось, что в таком шутливом "подкалывании" обе стороны – и Ира, и Виктор – не скрывали нежного отношения друг к другу. И все-таки больше всех в этот вечер очаровала его Лиза. Каждый подарок она принимала с восторгом, словно ничего лучше в жизни ей видеть не приходилось. Киреев подарил Лизе роскошный, богато иллюстрированный атлас птиц и, к своему вящему удовольствию, он видел, что девочка забыла о куклах, игрушечных домиках и с головой ушла в рассматривание атласа. А еще Михаил Прокофьевич принес Лизе десятка полтора значков с гербами городов, которые он нашел у себя по сусекам. Так что им было о чем поговорить. И когда взрослые дружно затянули под гитару "Виноградную косточку в теплую землю зарою", он потихоньку ушел в комнату Лизы.

– Дядя Миша, мне папа сказал, что сейчас такие кассеты продаются – с голосами птиц. Он мне купит, и я буду слушать и смотреть на картинки.

– Правильно.

– А вы, наверное, всех птиц знаете.

– Что ты! Обыкновенных, вроде галки или воробья, конечно, знаю. Соловья слышал. Красиво поет.

– А я вот ни разу не слышала.

– Еще успеешь.

Они замолчали.

– Посмотрите, – опять заговорила девочка, – какое название у птички красивое. Коноплянка. И сама она милая такая.

– Коноплянка? Дай посмотрю. Да, коноплянка. И по латыни ее имя красиво звучит – кардуэлис каннабина.

– Здорово. Кардуэлис каннабина. А все равно, коноплянка лучше. На капельку похоже. А она поет?

– Ты знаешь, по-моему, еще как поет. У нас в Старгороде сад был яблоневый. До сих пор помню: май, тихий-тихий вечер, яблони цветут, будто в снегу утопают. И вдруг откуда-то из глубины сада раздается пение. Нежное-нежное. И весь мир затихает и слушает этого маленького певца. Я в это время в саду сидел. Дай, думаю, посмотрю, кто это поет.

– Увидели?

– С трудом, но увидел. Смотрю, птичка – маленькая такая, с воробышка. Сидит на яблоневой ветке, головку приподняла – и ну давай свои коленца выводить.

– Почему коленца?

– Нет, это не от слова колени. Так говорят про пение птиц, – пояснил Киреев и продолжил свой рассказ: – Зрение у меня тогда орлиное было, да и сумерки еще не сгустились – разглядел я, одним словом, певца. Над клювиком пятнышко темномалиновое, еще одно – на грудке. Верх у него буровато-коричневый, низ чуть светлее. На соловья вроде не похожа птичка эта, а о других певчих птицах я и не слыхивал. Сижу, пением наслаждаюсь. Так хорошо от него на душе сделалось. Да подошел отец – спугнул птичку. Коноплянку, спрашивает, слушаешь? Так я узнал, что за певец пел в саду. Жаль, что больше не приходилось с коноплянкой встречаться.

– Так ни разу, ни разу не слыхали коноплянку?

– А где? В городе она не живет. Здесь одни вороны да воробьи... Лиза о чем-то задумалась.

– О чем думаешь? – спросил ее Киреев.

– Даже не знаю. Есть, наверное, счастливые люди. Они по свету ходят, птиц слушают, разные новые места видят, в речках купаются... Приключения с ними всякие происходят... Я обязательно по вашей книге всех птиц изучу, а если вырасту...

– Почему – если, Лиза? – бодрым голосом спросил Киреев.

– А потому что всегда надо говорить "если" или "дай Бог". Меня так девочка одна в больнице научила. Иначе сглазить можно.

– Сглазить?

– Ну да. У нас в больнице девочка лежала, ее Катей звали. Она все лета ждала, мечтала к бабушке в деревню поехать. Не получилось.

– Почему?

– Умерла, – вздохнула Лиза. – Вот я с тех пор всегда и говорю: "если" и "дай Бог". И вы, дядя Миша, тоже так говорите.

– Хорошо, – у Киреева было ощущение, что эта маленькая девочка гораздо старше и мудрее его. Было видно, как Лиза загрустила. Видно, воспоминания разбередили девочке душу. Она отложила атлас в сторону.

– Дядя Миша, а хотите, я вам секрет открою?

– Секрет? Очень люблю секреты.

– Я серьезно. Я могу научить вас, как можно жить – и ни на кого не сердиться.

– Разве это возможно?

– Меня как раз Катя и научила. Вернее, то, что с ней случилось...

– Ее смерть?

– Мы ведь поругались с ней... так, из-за пустяка. Я больше была не права. Но тогда по-другому считала. Ну вот, а когда Катя умерла... я поплакала, но уже...

– Уже ничего нельзя было вернуть?

– Да.

– Грустно. А секрет в чем заключается?

– Как, вы не поняли разве?

– Нет.

– Вы когда захотите на кого-нибудь рассердиться или поругаться с кем-то, представьте, что должны умереть...

– Я?

– И вы, и тот человек. И вам сразу легче станет и совсем не захочется сердиться.

– Спасибо за секрет. Думаю, он мне пригодится. Только тебе не кажется, что мы все о грустном да о грустном?

В комнату вошла Ира.

– Дочка, иди попрощайся с гостями, да пора тебе баиньки.

– Сегодня же день рождения, – взмолилась Лиза. – Сегодня можно.

– Ты и так позднее обычного ляжешь. – Потом Ира мягко добавила: – Надо, доченька. Мы же с тобой...

– Знаю, режимщики.

– Точно.

– А пусть мне дядя Миша что-нибудь расскажет.

– Бессовестная, дяде Мише больше делать нечего. Он и так весь вечер у тебя просидел.

– А мы не наговорились.

– Приглашай дядю Мишу, пусть к нам чаще заходит.

– Обязательно, – подал голос Киреев. Потом неожиданно спросил Лизу: – А ты интересные истории любишь?

– Еще спрашиваете!

– Тогда иди со всеми попрощайся, а я тебя подожду здесь.

– А не обманете?

– Лиза... – укоризненно протянула Ира. – Как тебе не совестно так говорить.

– Простите, простите. Пошли прощаться... У Киреева своих детей никогда не было. Но он помнил, как в молодости, будучи вожатым в пионерском лагере, рассказывал своим воспитанникам разные страшилки. Детям они нравились. Лиза немного младше, чем были его ребята, но... "Что-нибудь расскажу", – решил Киреев. Тему подсказала сама Лиза:

– Дядя Миша, а вы куда-то уезжали. Мы вам звонили, никто не отвечал.

– Да, я уезжал. У меня под Тамбовом две чудесные тетушки живут, я к ним в гости и ездил.

– Тамбов? А мы недавно фильм смотрели, там один дядя другому говорил: "Тамбовский волк тебе товарищ". Папе очень понравилось. В Тамбове что, волков много?

– А вот слушай. Только не побоишься, если немножко страшно будет?

– Ой, я люблю, когда страшно. Только я тогда со светом засыпать буду.

– Хорошо, слушай очень страшную историю. Мне ее мой папа рассказывал. Когда он был маленьким, шла война. Почти всех мужчин взяли на фронт, в армию. Остались одни старики да женщины с малыми ребятками. А надо тебе сказать, что вокруг той деревни, где жил мой отец, простирались во все стороны поля. Ровные, бескрайние. Ни леса, ни озерца. Только глухие лощины.

– Лощины?

– Это такие овраги, поросшие кустарниками, деревьями. В тех лощинах и поселились волки. И столько их развелось, что житья от них не стало.