Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
– Вам кого?
– Сейчас скажу, собаку сначала отгоните. Дед так же невозмутимо бросил:
– Шарик, на место. Шарик мигом прекратил лаять, но, отойдя в сторону, продолжал рычать.
– Так вам кого? – вновь спросил старик.
– Не подскажете, как мне найти родник отца Егора?
– Подождите, я только возьму фуфайку и сапоги обую. Так Киреев познакомился с бывшим директором чекряковской школы Сергеем Сергеевичем.
Глава двадцать шестая
Жизнь штука презабавная. Не зря наши предки сложили пословицу: "Мы предполагаем, а Бог располагает". Как легко люди строят планы, ставят перед собой задачи, заранее предвкушая благоприятный для себя результат. Когда же нас настигает неудача, мы начинаем искать виновных. Среди "подозреваемых" – кто угодно, только не мы сами... Киреев, решивший извлекать уроки из нового своего бытия, быстро пришел в душевное равновесие после злоключений первого дня пути. Он понял, что был слишком самонадеян. Во всем, начиная с подготовки своего путешествия, заканчивая последним разговором с отцом Владимиром. А поразмыслив, Михаил с благодарностью принял итоги первого дня пути: и то, что он в конце концов дошел до Спас-Чекряка, и то, что нашел могилку отца Егора и святой источник. Он был счастлив, что утихла, пусть немного, боль. Но теперь Киреев знал: нельзя ни себе, ни другим говорить о том, как ты поступишь в той или иной ситуации, что будешь делать завтра. Взять, к примеру, боль. Готовясь к путешествию, Киреев исходил из того состояния, в котором находился. Да, оно было не блестяще, да, его мучили тошнота и приступы ноющей боли. Но с чего он взял, что так будет завтра? Еще у моста Михаил вспомнил про книгу о хосписе, которую ему как-то дала Наталья. В книге описывалось состояние онкобольных в последней стадии: без помощи других они не могли даже есть. Если это ждет его, то надо спешить. И с благодарностью принять все, в том числе и боль. Ведь те двадцать два километра, что он одолел, – это пусть маленькая, но победа... Позже в "Новом Завете" Михаил наткнется на слова из послания апостола Иакова, которые настолько впечатлят его, что он выпишет их в свою тетрадь: "Теперь послушайте вы, говорящие: "Сегодня или завтра отправимся в такой-то город, и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль". Вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь наша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий. Вместо того, чтобы вам говорить: "Если угодно будет Господу и живы будем, то сделаем то или другое", вы, по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло. Итак, кто разумеет делать добро и не делает, тому грех". Совсем другое настроение было у компании в "Саабе". Сначала Юля и ее новые друзья спокойно относились к тому, что о бородатом страннике никто не слыхал, но чем ближе они подъезжали к Болхову, тем сильнее нарастали раздражение и нетерпение.
– Мне эти деревни сниться будут. Наизусть выучил, – пожаловался Шурик. – Слышь, Юль, проверяй по карте: Глазуново, Карандаково, Тулянский, Тельчье, Белый Колодец, Лыкова.
– Вознесенский пропустил.
– Вознесенский, Лыкова, Однолуки.
– Молодец.
– А сейчас проезжаем Васькова, – обернулся к ним Гнилой.
– А почему не Васьково? – полюбопытствовал Бугай. – Так вроде правильнее. Может, ошибка?
– А почему Лыкова, а не Лыково? Ладно, выходим. – С этими словами Шурик открыл дверцу. Но и в этой деревеньке о Кирееве никто ничего не слыхал. Впереди уже виднелись пригородные слободы Болхова. После небольшого совещания было решено, проскочив этот городишко, километров 20-25 проехать по белевской дороге. Больше, резонно решили охотники за иконой, Кирееву за день не одолеть. Так они и сделали, даже перевыполнив план, и доехали до Белева. Будто в воду канул бородач. В Болхов "Сааб" вернулся, когда уже стемнело.
– Хорошо, что хоть гостиница в этом паршивом городишке есть, – заметила Селиванова.
– Повезло, – процедил сквозь зубы Бугай. Но оказалось, что им действительно повезло. Завтра должен был открыться рынок, а потому гостиница работала, в отличие от будних дней недели. Когда же дежурная, которую Юльке удалось разговорить, сказала, что в городе видели бородатого незнакомца с рюкзаком, настроение у компании сменилось на противоположное. Юлька даже узнала, что приезжий ночевал у местного священника, отца Владимира.
– Шурик, – позвала Селиванова напарника. – У меня плитка шоколада лежит, тащи ее сюда. Я тетку до конца раскалывать буду, а вы устраивайтесь.
– Молодец, – похвалил Шурик, – работай. А то, может, рванем к священнику? Вдруг этот еще у попа?
– Это паршивый, маленький, но все же город. Если они приезд одного человека заметили, то наш тем более.
– Понял, – хмыкнул одобрительно Шурик. – Брать в поле будем. Особенно обрадовался известию о том, что Киреев был, а возможно, еще находится в Болхове, Гнилой.
– Это же настоящая охота, сафари. Когда добыча тебе сама в руки лезет – неинтересно. А я азарт люблю. Чтоб добыча хитрая была, сильная.
– Думаешь, он такой? – выпивая очередной стакан "Русской", спросил Бугай.
– Не знаю. Но уже интересно становится. Мы думали, он нам сам в рученьки придет, нате, мол, берите меня, а мужика поискать надо.
– Завтра возьмем.
– Думаешь? – переспросил Гнилой. – Во мне уже охотник сидит. Чую: у мужика логики нет. Мы его на одной дороге ищем, на другой, а он...
– А он на третьей, – закончила за Гнилого фразу вошедшая в номер Юля.
– Неужели в Орел пошел? – спросил Шурик. – В обратную сторону?
– Ну-ка, мальчики, налейте мне немного, по-моему, я заслужила.
– Узнала что? – Бугай быстро выполнил просьбу Селивановой.
– Достаточно, а то опьянею.
– Так это же хорошо, – ухмыльнулся Бугай.
– А ну не расслабляться, – неожиданно цыкнул на него Шурик. – Говори, что узнала.
– Ух, хорошо! – Юлька явно выдерживала паузу. И лишь положив в рот кусочек ветчины, начала рассказывать: – Мы с дежурной уже заканчивали разговаривать, как из какой-то подсобки бабка вышла. Местная, зачем уж заходила, не знаю.
– Ты без подробностей, – буркнул Гнилой.
– А может, мне они удовольствие доставляют? Так вот, бабка эта к разговору нашему подключилась. И оказалось, что в церковь она местную ходит. У них в приходе говорили, что какого-то странника священник благословил к отцу Егору идти.
– К кому? – одновременно спросили все трое.
– К отцу Егору. Он вроде святого у них, в деревне одной могила его находится... Дайте карту. Вот, смотрите, мы на Белев поехали, а он влево свернул.
– А как деревня называется?
– Ее даже на такой карте нет. Зато есть... сейчас посмотрю. Ага – Герасимова. Где-то здесь. Гнилой потянулся:
– Славненькая будет охота. Это почище, чем пентбол, это хлеще, чем в подъезде бизнесняру свалить. Быстро привыкаешь. А такого у меня еще не было. Надо же, мы его весь день в одном месте ищем, а он спокойненько в другое топает. Слово даю: если за три дня мы этого Киреева не найдем, я в благодарность за доставленное удовольствие его без мучений порешу.
– Типун тебе на язык, – перебил друга Бугай. – Три дня – сказал же! Я завтра надеюсь в Москве быть. Хотя... Моя бабка говорила: "Все, что Бог ни делает, – к лучшему".
– Ты это к чему? – спросил Шурик.
– Юлька же говорит, что могила попа этого совсем в глухомани. Все-таки сегодня по мценской дороге много машин моталось. Глядишь, заметил бы кто случайно. А здесь... – Бугай подбирал нужное слово. – Короче, вы сами понимаете.
– Понимаем, – подвел итог Шурик. – Значит, так. Завтра встаем в пять утра, чтобы в шесть быть там, пока Киреев в постельке дрыхнет. Вопросы, предложения будут? Ну и правильно. Отбой, мальчики. И девушки тоже.
* * * Киреев думал, что будет спать как праведник, но, видно, до праведности ему было далеко. Еще два часа назад он стоял на крошечной поляне в лесу. Сергей Сергеевич чуть поодаль освещал родник фонарем. Киреев набирал святую воду. Вода текла тоненьким ручейком из дыры в бетонном кольце, которым был огорожен родник. И хотя в небе мерцали звезды, ничего вокруг, кроме сплошной стены леса, Михаил не видел. Ни купальни, построенной отцом выздоровевшей девочки, ни даже лица старика-учителя. У Киреева была фляжка и две пустые бутылки из-под газированной воды. Набрал он их быстро.
– А чем это пахнет? – спросил Михаил Сергея Сергеевича.
– Газ, наверное, какой-то. Сейчас про отца Егора многие знают. Целыми автобусами приезжают – из Орла и Тулы. Вот воду до дна и вычерпали. Потому газом и пахнет.
– А вы сами отца Егора помните?
– Нет, я приехал сюда, когда он уже умер. Здесь совсем рядом поселок есть – пять домов. Пробуждение называется. Там старик живет, Иваном Павловичем Мироновым зовут. Девяносто лет старику. Вот он, говорят, отца Егора помнит. Сходите к нему завтра, может, что вспомнит. Крепкий дед, в памяти еще...
Всю ночь пролежал Киреев с открытыми глазами. По тому, как сильно стучало сердце, он понимал, что нагрузка, выпавшая на него вчера, была чрезмерной. Но разве он имел выбор? Полная луна, светившая в маленькое окошко, хорошо освещала уютную горницу в доме Сергея Сергеевича, где Михаил нашел приют на ночь. Решив не терять даром времени, раз уж все равно не спалось, Киреев достал из рюкзака карту. Надо было выбрать, куда завтра идти. Обратно в Болхов не хотелось. Вперед? А куда именно? В Герасимове бетонка кончалась, дальше шли только полевые и лесные дороги и дорожки. По идее, надо было бы двигаться на восток, в сторону Черни, но всего в тридцати верстах – старинный Белев. Где-то в его окрестностях находились усадьбы братьев Киреевских, поэта Жуковского. Киреевские – почти его однофамильцы, были из среды почитаемых Киреевым славянофилов. Стихи Жуковского он любил с юных лет... Изучая карту, Михаил увлекся. Можно, конечно, рвануть и в Калужскую область – неподалеку находилась и знаменитая Оптина пустынь, но прошедший день всерьез встревожил Киреева. Придя сюда, он уже удалился от своей конечной цели
– Старгорода. Так куда же идти? Опять искать знак? И вдруг Михаил заметил на карте маленькую речушку под названием Бобрик. Сразу вспомнилась Лиза. Речка впадала в Оку. Отсюда до Бобрика не больше десяти километров. Обозначен мост... А дальше – большая, судя по карте, деревня Зайцево, оттуда прямая дорога до Мишенского, родовой усадьбы Жуковского, а там до Белева рукой подать. И на трассу можно не выходить. До Мишенского, конечно, вряд ли удастся дойти за день, но это уже не важно. Главное, решение было принято. И когда в пять утра хозяйка загремела ведрами, а хозяин пошел выгонять корову, Киреев был готов идти. Сергей Сергеевич удивился, увидев уже одетого гостя.
– Рано вы, однако. Куда теперь путь ваш лежит?
– Сначала на Зайцево, потом на Белев.
Старый учитель покачал головой:
– Может, вам лучше до Болхова на попутке доехать, а оттуда автобусом до Белева?
– Нет, я пешком хочу.
– Пешком-то пешком, да не знаю, пройдете ли вы до Зайцева. Киреев встревожился:
– А в чем дело?
– Ну, до Выгоновского дорога хорошая, хоть и без асфальта, а дальше... Люди давно там не ходят. Зайцево уже в другой области, что нашим бабкам там делать? Боюсь, не пройдете вы... Что ж, разговор явно "обнадеживал".
– Поезжайте, Михаил, в Болхов и не мудрите, – закончил разговор Сергей Сергеевич. – Послушайте старика. Ладно бы автобусы не ходили, а не знамо чего ради пешком идти... Киреев ничего не ответил и только попросил рассказать, как попасть в поселок Пробуждение.
– С Иваном Павловичем поговорить? Вот это правильно. Он рано встает, будет рад с хорошим человеком поговорить.
От могилы отца Егора были видны крыши домов поселка. Шел он туда не больше десяти минут. Народ в Пробуждении уже пробудился. Старик Миронов встретил Киреева приветливо:
– Спрашивай, что тебе интересно. Тут недавно ко мне человек один из Орла приезжал. Ты сам не из Орла будешь? Нет? Тот человек хочет про отца Егория книгу написать. Они разговаривали на терраске маленького, но очень симпатичного домика. Иван Павлович, действительно, оказался бодрым стариком.
– Помню ли я отца Егория? Конечно, помню. Я же с его младшим сыном, Алешкой, в одном классе учился. Да. Мать мне рассказывала, что было время, когда народ к нашему батюшке со всей России ехал. Но в то время, когда я учился, церковь уже закрыли. Его то арестовывали, то опять выпускали. Помню, за ним из Болхова солдаты придут, народ сбежится, бабки плакать начнут, а он спокойно так говорит всем: "Не печальтесь, на все воля Божья". А так обычно сидел отец Егорий возле своего домика – болел он уже, – приветливо здоровался со всеми проходящими. Правда, иной раз молодежь наша деревенская – тогда в деревнях народа было!.. – Старик махнул рукой. – Знаете, какие деревни были?
– Догадываюсь.
– Сейчас умирает деревня. Мы вот помрем – и некому будет здесь жить, – старик замолк, будто вспомнил о чем-то своем.
– Иван Павлович, вы про отца Егора говорили. Про молодежь вашу...
– Конечно. Молодежь, она ведь глупая, иной раз не со зла обидное может сделать. Увидят они отца Егория и давай какую– нибудь обидную частушку про попа петь.
– А что же он?
– Улыбнется – и все. Не обижался на людей. Мудрый был человек. Сейчас таких нету, вот потому и живем так.
– Таких – мудрых? Старик ничего не ответил, а только предложил попробовать его меда. Но Киреев спешил. Поблагодарив старика за рассказ и терпение, он пошел обратно той же дорогой. У могилы отца Егора стояла иномарка. Михаил хотел зайти к Сергею Сергеевичу и еще раз поблагодарить его за помощь и приют, но передумал. Наверное, к учителю кто-то приехал или он повел других паломников к роднику, подумал Киреев. Михаил поклонился напоследок отцу Егорию и поспешил в путь. Откуда ему было знать, что он буквально на минуты разминулся со своими преследователями. И когда Киреев стоял у могилы, Юля вела разговор с Сергеем Сергеевичем.
– Говорите, болен? А я ничего не заметил.
– А разве не странно – пешком по миру ходить? И это в наше время! А болезнь... Она особая у него. Приступами находит. Я жена его...
– Из дома убежал, что ли?
– Мне не до смеха. Ему лечиться надо, а он по лесам решил пройтись. Дома дети.
– Понимаю. Мне он хорошим человеком показался.
– А кто же спорит? Вот, друзья наши, – Юля показала на стоящих чуть в стороне трех своих спутников, – все бросили и помчались ему на помощь.
– Похвально. В Зайцево он пошел, оттуда в Белев прямиком через лес, речку идти.
– Отец, а может, мы проедем? – подал голос Шурик.
– Будь у вас вездеход, тогда, может, и проехали бы. Да вам не стоит переживать. Через час с небольшим вы в Зайцево будете. А ему, дай Бог, туда часа три-четыре идти.
– Почему?
– Там и местные сейчас заплутаются... Что это я, чуть не забыл! – по-женски охнул Сергей Сергеевич. – Вы его еще застать можете. Он к Ивану Павловичу в гости пошел. Об отце Егоре расспросить захотел...
Учитель заметил, что эта новость привела незнакомцев в чрезвычайное возбуждение. "Соскучились, наверное, по другу", – подумал учитель. Он проводил гостей до могилы отца Егора и показал им дорогу на Пробуждение. Если бы хоть кто-нибудь посмотрел чуть левее, то увидел бы идущую в сторону Герасимова фигурку человека с рюкзаком. На счастье Киреева, не посмотрел никто. Минут через пять Юля пыталась втолковать Ивану Павловичу Миронову, что ей от него нужно.
– У вас муж мой? Бородатый такой... Михаилом зовут.
– Не слышу, дочка. Как, говоришь, деревня называется? Пробуждение. Миронов был старым человеком, много повидавшим на своем веку. Едва он посмотрел на двух коротко остриженных, крепко сбитых парней, на девицу, как понял, что его недавнему гостю ничего хорошего встреча с этими людьми не предвещает. Может, Михаил и провинился в чем, но не его стариковское дело лезть в чужие дела. Тем более что Михаил ему понравился. Вот почему Иван Павлович резко "оглох".
– Да что ты с этим глухим пнем разговариваешь? – Гнилой поднялся на крыльцо, отодвинул старика и прошел в дом.
Старик от неожиданности и возмущения даже не нашелся что сказать...
– Нет никого. – Гнилой быстро вернулся обратно.
– Судя по всему, он сразу на Зайцево пошел, – предположил Шурик.
– Дед, – рявкнул Гнилой, – у тебя сегодня, сейчас, был кто? Говори, а то не доживешь до своих ста лет.
– Что вы, сынки, ко мне только почтальонша из Герасимова ходит, хлеб мне носит. Я давно никого не видел.
– Ты прав, Шурик. У Киреева этого семь пятниц на неделе. Сразу, видать, на Зайцево пошел.
– Я так и не понял, сынки, вы заблудились, что ли?
– Я сейчас тебе заблужусь, коммуняка старый, – взорвался Бугай.
– Успокойся, – осадил его Шурик. – Не видишь – совсем глухой старик. Рвем в Зайцево, там мы Киреева тепленьким брать будем.
* * * Софью Мещерскую рассказ Вороновой встревожил не на шутку.
– Не нравится мне все это, – сказала она.
– Думаешь, мне нравится?
– Мне не нравится в первую очередь твое легкомыслие. У тебя что, на охранника денег нет?
– У моего дяди охранников чуть ли не с десяток человек было. Толку что? Да и опасность сейчас не мне грозит, а Кирееву.
– Так Киреева завтра-послезавтра в живых уже может не быть.
– Что ты говоришь такое, Софья? – возмутилась Воронова.
– Так они – профессионалы, киллеры эти. Зачем, скажи, ты Селивановой этой грозила? Доказать, тут она права, ты ничего не сможешь. Не придет Киреев в срок в Старгород, что будешь делать?
– Не знаю, – честно призналась Соня.
– Ты уверена, что они за тебя после не примутся?
– Спасибо, дорогая, успокоила.
– Не дрейфь, прорвемся.
– А я не дрейфлю.
– Правильно. Для начала надо войти в контакт с людьми Киреева. Ну, с друзьями его, коллегами. Может, он им весточки будет посылать с дороги?
– Весточки? Спасибо, напомнила: Лиза Боброва. Мне ей деньги передать надо. Кстати, предлагаю тебе пойти к ней вместе со мной.
Коротко объяснив Мещерской суть дела и получив ее согласие, Софья немножко повеселела. К тому же она почему-то была уверена, что ей опасность больше не грозит. Но Кирееву она действительно должна помочь.
Через два дня обе Софьи пришли в дом Бобровых. На них пахнуло запахом лекарств. Супруги Бобровы, молодые еще ребята, приняли подруг немного смущенно, но приветливо. В коридоре разговаривать отказались, пригласили в комнату. Когда-то Воронова прочитала книгу, в которой излагалась теория здоровой жизни. Автор всерьез утверждал, что для укрепления собственного здоровья необходимо как можно чаще смотреть на цветущих людей, избегая общения с больными. Впрочем, Софья предпочитала избегать такого общения по другой причине: по ее представлениям, неизлечимо больной в доме – это не только запах лекарств, которым пропитываются и предметы, и люди, не только общение шепотом и слезы украдкой, но и фальшь, пропитывающая атмосферу в доме сильнее всяких лекарств. Фальшь – это и улыбки через силу, и необходимость постоянно лгать больному, себе, другим. Пока Софья входила в комнату, она уже заранее примеряла на себя умилительно-жалостливую улыбку, противную ей самой. Сейчас они с Мещерской будут, как две наседки, ахать и охать вокруг постели ребенка, сочувственно вздыхать, слушая горестный рассказ родителей на кухне... В комнате на диване сидела обложенная подушками девочка. Ее огромные глаза сначала сделались еще больше, а потом превратились в щелки: девочка смеялась. Смех был тихий, но чистый-чистый, как звон колокольчика. Не ожидавшие это услышать, обе Софьи переглянулись, жалостливые улыбки сползли с их лиц.
– Лиза, перестань! Веди себя прилично. – И все-таки в голосе Иры было больше нежности, чем строгости.
– Простите, – девочка попыталась сделать серьезное лицо, но опять рассмеялась.
– Опять птицы? – спросила Ира дочь. Та кивнула. Мещерская и Воронова вообще перестали что-то понимать.
Глава двадцать седьмая
Ира обратилась к женщинам:
– Вы уж не обижайтесь на Лизу. Садитесь, пожалуйста. Просто один наш знакомый...
– Друг, – поправила девочка маму.
– Конечно, друг. Подарил ей книгу о птицах. Вот она игру и изобрела. Говорит, каждый человек похож на какую-то птицу. Наверное, и вас кем-то представила. Гостьи оживились:
– Это интересно. Мещерская и Воронова были явно заинтригованы.
– А нам расскажешь, кто мы?
– Это не вы, – поправила девочка. – Это только мое представление о вас. Правильно мама сказала, что это игра.
Теперь уже широко раскрытыми глазами смотрела на Лизу Софья Воронова.
– Ты только думай, что будешь говорить, – вступил в разговор Виктор.
– Хорошо, я буду молчать, – притворно-послушно прощебетала Лиза. Мещерская даже подпрыгнула:
– Как это – молчать? Обещаю не обидеться. И Софья обещает. Правда, Соня?
– Правда. Скажи еще, Лиза, а этот друг... Его фамилия – Киреев?
– Да.
– Она его вообще коростелем назвала, – сказала Ира.
– Коростелем? – изумилась Воронова.
Ире опять пришлось давать пояснения:
– С этого-то все и началось. Он ей что-то вроде сказки рассказал о том, как коростель берет в руки котомку и из теплых стран, где зимовал, возвращается на родину. А потом Михаил взял да и пошел сам пешком.
– Я его еще раньше коростелем назвала, – возразила Лиза.
– Ой-ой, прозорливица нашлась, – засмеялась Ира. Потом повернулась к гостям. – Нас она вообще парой пеликанов величает.
– Пеликанов?
– А мне нравится, – сказал Виктор. – Всю жизнь бобром называли, а тут в птицу переименовали. Правда, клювики у этих птичек – ого-го какие! Но ведь это пустяки. Чувствую, за другое Лиза нас так перекрестила. Так, дочка?
Лиза кивнула:
– Про пеликанов в древности мифы ходили, что они ради своих птенцов крови своей не жалеют. Вот и они у меня такие – ничего для меня не жалеют. Воронова вспомнила слова Киреева о том, как необыкновенна эта девочка. Что ж, он оказался прав. Вспомнила Софья и о стихах, которые просил передать Лизе Михаил. Она достала из сумочки листок:
– Вот, Лиза, это нам с тобой дядя Миша написал перед самым отъездом. Стихи стали читать вслух. Бобровы так бурно выражали восторг, так благодарили Софью, что она вдруг почувствовала радость от сознания своей причастности к Михаилу, к этим удивительным людям. Только Софья Мещерская не успокаивалась. Но и она стала той Софьей, которую так любила Воронова:
– Эй, народ, так нечестно! Мне в конце концов скажут, на кого я и вот эта девушка похожи?
– А если тебе скажут, что на курицу – тебе станет легче? – отозвалась Воронова.
– Между прочим, я слыхала, что курица – не птица... Лиза как-то странно посмотрела на подруг.
– Если вам правда интересно... Вы, – обратилась она к Мещерской, – славка-черноголовка. От неожиданности Мещерская рассмеялась:
– Я такой птицы даже не знаю. Может, просто славка? И почему именно черноголовка? Потому, что я темной масти?
– Нет, – ответила девочка, – славок много видов. Черноголовка – один из самых лучших певцов в наших местах. – Чувствовалось, что Лизе было приятно пересказывать прочитанное. – Мне кажется, вы все делаете красиво.
– Ты права, Лиза, – поддержала девочку Воронова. – Софья Михайловна действительно все в жизни делает красиво. А уж поет она и впрямь чудесно.
– Вы меня в краску ввели, – запротестовала Мещерская. – А что ты скажешь о Софье Николаевне? Кстати, ты уже поняла, что мы обе – Софьи. Третьей не будешь?
– Нет, меня зовут Лиза, – улыбнулась девочка. Затем показала на родителей. – Ирина Александровна, Виктор Иванович. Вот мы и познакомились. – Затем продолжила: – В первую секунду, когда я увидела вас, вы мне показались иволгой – вы такая же яркая и красивая. А потом...
– Лиза вдруг засмущалась, – я увидела другую птичку – погоныша. Это болотная курочка.
– Я так и знала, все-таки курица, – притворно стала сокрушаться Воронова. Хотя не совсем и притворно. Иволга ей понравилась больше.
Мещерская сочувственно посмотрела на подругу:
– Да, родная, а имя-то какое – погоныш. Замени второе "о" на первую букву алфавита... Пришло время обижаться Лизе. Заметив это, Мещерская погладила девочку по руке:
– Мы же шутим, Елизавета Викторовна.
– Так меня еще никто не называл, – улыбнулась девочка. – А погоныш – замечательная птичка. Она тоже... всегда возвращается... На родину. И тоже пешком. – Лиза умолкла.
– Любопытно, – нарушил молчание Виктор, – у нашей дочери явная слабость к птицам, возвращающимся домой, и все больше пешком.
Воронова спросила Лизу:
– А почему ты смеялась, когда мы входили? Виктор опять пошутил:
– А как бы вы поступили на ее месте, Софья Николаевна? Представляете, дверь открывается, и к Лизе в комнату заходят сначала славка-черноголовка, а потом болотная курочка – погоныш. Все засмеялись.
– Не поэтому, – отсмеявшись, ответила Лиза. – Просто... Просто... Нет, это секрет. * * *
Есть особая, притягательная магия в вечерних огнях окон. В огромном городе их миллионы. За каждым окном – своя жизнь. Появляясь на мгновение в их свете, люди исчезают в глубине квартир, но свет окна продолжает хранить... Что именно? Нечто неуловимое, необъяснимое. Вы не замечали люди редко подходят к окнам. Посмотреть, какая погода на улице, полюбопытствовать, кто там бранится во дворе... Окна словно границы между нашим внутренним миром и внешним. Их одинаковый свет скрывает тоже разные миры, миры наших душ. Вот почему подсматривать в чужие окна – такой же грех, как лезть без спроса в чужую душу. Но что мне остается делать, если дверь на первом этаже панельного пятиэтажного дома по улице Нагорной была закрыта на ключ? Только в горевшем окне квартиры No 22 можно было видеть грузную фигуру еще молодого человека, висевшую в дальнем углу комнаты. Там находилось что-то вроде спортивного мини-городка: шведская стенка, штанга, тренажер. На верхней перекладине стенки и была привязана веревка, на которой висел человек. Через несколько часов выездная бригада милиции установит факт смерти гражданина Иванова Григория Романовича, наступившей в результате повешения.
– Самоубийство, – сказал много повидавший на своем веку старлей. – Ясно, как божий день. Все согласились. В самом деле, выпил человек и полез в петлю. Сколько сейчас таких? И никто не заметил крохотного следа слезинки на щеке покойного. Гришаня не хотел умирать. * * *
А день обещал быть славным! Под стать яркому солнечному утру было и настроение Киреева. Вчера Михаил был весь зациклен на своей боли, на мыслях о том, дойдет ли он до Спас-Чекряка или нет, а сейчас просто шел. Шел и видел изумрудную чистоту первой зелени, лазурную глубину небес. Выпив воды из святого источника, Киреев бодро шагал полевой дорогой. Скорее, ее можно было назвать широкой тропой. Вот уже минул час, как он оставил за спиной дом Ивана Павловича. Дорога шла мимо небольших веселых рощиц, вдоль бескрайних полей. Приходя в очередную деревню, Михаил спрашивал, как дойти до следующей. Труднее стало, когда он вошел в так называемую "ничейную зону", так Киреев будет позже называть местность на границе двух или трех областей. Орловские деревни закончились, тульские еще не начались. Наивный, он думал, что в поле невозможно заблудиться. Вот по узкой ленте дороги Михаил поднимается на возвышенность. Вид, открывающийся отсюда, – словно бальзам для его сентиментального сердца, долгие годы томившегося в городском плену. Позади еще видны крыши домов – это Голиково, маленькая деревушка, где какой-то старик объяснил, как ему идти дальше. Слева – полоса леса. Сначала узкая, она, уходя на север, становится все шире – это все, что осталось от огромного леса, некогда раскинувшегося здесь. Где-то впереди должен быть поселок Выгоновский – последний на территории Орловщины. Но где он? Впереди – бескрайнее поле. И – три дорожки, уходящие в разные стороны. По какой пойти? Как в древней были: налево пойдешь – коня потеряешь... Прямо пойдешь – счастье найдешь... Позже придет к Кирееву дорожная мудрость, позже он, не стесняясь, в минуты раздумий, выбора будет просить помощи у Бога, Богородицы, Николая Угодника, но это придет не сразу. А пока Михаил выбрал самую широкую и торную дорогу, уверенно пошел по ней, но когда дорога резко стала сворачивать налево, понял, что ее проложили те, кто засевал это поле. Пришлось возвращаться назад, но Киреев особо не огорчился. Он ведь никуда не спешил. Пригодилось Михаилу и то, что его память хранила огромное количество стихов. Он очень любил стихи, но раньше читать их вслух стеснялся. Единственный раз за многие годы – той девушке, Софье, которая приходила к нему домой. Здесь, в поле, Киреев был совершенно один, если не считать жаворонка, где-то в вышине певшего свою радостную оду жизни. Киреев шел и читал стихи. Когда сил было много – на ум приходили бодрые, жизнерадостные строчки. Наступала усталость, спадал темп
– и стихи, соответственно, читались другие. Когда же становилось еще тяжелее, помогала какаянибудь мелодия, приходившая в тот момент на ум. Разумеется, когда сил не оставалось – тогда Кирееву было не до песен и не до стихов. Но все это войдет в систему позже. Позже он узнает: случаются в жизни такие ситуации, когда не то что идти, петь или декламировать стихи не хочется нет сил даже лечь и умереть – и тогда остается только надеяться на чудо... Повторяю, обо всем этом Киреев узнает позже, а пока он возвратился на возвышенность и пошел по другой дорожке. Более узкой, но оказавшейся верной. Еще час – и уже Выгоновский остался в прошлом. Михаил шел и удивлялся: всего две ночи провел он вне Москвы, всего лишь второй день идет по России, а скольких хороших людей уже встретил, сколько имен, фамилий, названий деревень в его записной книжке. И не поймешь, чего пока в этой дороге больше – радости или грусти. Расставаясь с людьми, он прощался с ними навсегда. А эти села и деревушки! Вчера он зашел в одну из них, она называлась Дьячье. Долго шел мимо бывших крестьянских усадеб, разрушенных хозяйственных построек. Сразу было видно, что некогда в Дьячьем жило сотни людей. Киреев долго сидел у церкви, точнее, у церковных развалин. Неслышно подошел человек. Назвался Сергеем. Оказалось, что в селе остался всего лишь один жилой дом, в нем Сергей жил с матерью. Сергею на вид было около сорока. Он оказался словоохотливым, рассказал и о том, какая красивая церковь раньше была в их селе, и о том, что не женат. Уехал бы в город, да мать бросать не хочется, а она хочет умереть здесь. Неожиданно в голову Киреева пришла мысль, которая поразила его.
– Послушайте, Сергей, – сказал он мужчине, – а ведь может сложиться так, что вы станете последним жителем Дьячьего. Представляете, сколько веков стояло ваше село, сколько людей, живших здесь, лежит вот на этом погосте. И вот вы – последний в этой цепочке. Сергей, до этого оживленно болтавший с незнакомцем, задумался. Потом сказал:
– Правда. Даже не по себе как-то стало. Получается, меня не станет – и конец Дьячьему? Они молчали. В проросшей на битых кирпичах траве беззаботно стрекотали кузнечики, да во дворе дома Сергея голосил петух. Все остальное – тишина. И показалось Кирееву, что сидит он на поминках. Но похоронили не человека, нет, а что-то очень большое-большое, чему даже названия не подберешь.
