Текст книги "Кто услышит коноплянку?"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– Воронов, Воронов... Да в Старгороде половина Вороньей слободки и Пугачевки – Вороновы.

– Он литературу в школе преподавал.

– Николай Николаевич?! Вы его дочь?! Радость Киреева была столь бурной, что Софья даже растерялась поначалу. Впрочем, ей это польстило. Все шло как нельзя лучше.

– Надо же! Вот так встреча. Удивительный человек был ваш папа, удивительный. Да и маму вашу вспоминаю. Григорьева Маша, правильно?

– Да.

– Я в классе седьмом учился, а Николай институт закончил. Точно, он в школе работал. Мне не забыть, как он однажды организовал факельное шествие, посвященное 9 Мая. У вашего папы друг был, он у нас в школе историком работал. Славную штуку они придумали. Если помните, мемориальный сквер у нас находится как раз между Новоюрьевском и Старгородом. Из старгородской школы вышла одна колонна, из нашей школы – другая. Мы тогда всем классом факелы делали. Представьте себе картину. Поздний вечер, часов одиннадцать. Две огненные реки движутся навстречу друг другу, затем они сливаются. Возле памятника Неизвестному солдату образуется огромный огненный круг. А потом мы все пели. Без приказа, без репетиций, просто взяли – и запели. "Катюшу", "Темную ночь", "Землянку"... А потом ваш отец опустился на одно колено, и мы все за ним. Наступила тишина – минута молчания. Только искры с треском уносятся в темноту. У меня тогда комок в горле стоял...

– Папа рассказывал, что ему за это выговор объявили. И из комсомола едва не исключили нашлись люди, которые сказали, что это шествие – пропаганда фашизма.

– Дураки у нас неистребимы.

– Папа тоже так говорил. А мой дядя, его старший брат, как-то сказал, что только в нашей стране могла родиться мудрая мысль о сверчке, который должен знать свой шесток.

– Но ведь ваш папа таким сверчком не был.

– Не был, – Софья вдруг засмеялась. – Впрочем, как сказать. Мама его сверчком звала.

– Это вам Николай Николаевич говорил?

– Нет, конечно. Со мной о маме он мало говорил. Это тетя Вера вспоминала.

– Сверчок, – задумчиво протянул Михаил Прокофьевич. – Хорошо. Правда, хорошо.

– Мне тоже нравится. Сразу что-то давнее вспоминается. Русское. Деревянный домик, печурка...

– За окном вьюга. И сверчок поет свою песню.

– Точно. Папа любил все это. Даже ложки деревянные собирал, посуду старую. Тетя Вера только кувшинами папиными пользуется, другие вещи на ее чердаке лежат.

– Теперь я понимаю, почему вы Маслова любите. И даже вижу...

– Что – видите?

– Так, не важно. Значит, Николай Николаевич – ваш отец? Правду говорят, что жизнь интереснее любой книги... Когда ваш папа умер, я из Старгорода уже уехал. Мой друг, Володя Тихонов – он у нас внештатным фотокорреспондентом в газете подрабатывал – снимал тогда... на похоронах. Рассказывал, что много людей пришло проститься с Николаем Николаевичем.

– Спасибо.

– За что?

– За то, что вспомнили папу.

Они замолчали. "У Софьи ко мне просьба какая-то была, – вспомнил Киреев. – Может, спросить самому? Стесняется, наверное".

– Софья, у вас было ко мне дело? Я же не настолько наивен, чтобы поверить в то, что вы пришли мне помочь собрать вещи.

– Вы не верите в бескорыстность? – улыбнулась Воронова.

– Верю, – серьезно ответил Михаил Прокофьевич. – Но и дело ко мне у вас есть. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. И мне теперь будет легче изложить мою просьбу.

– Слушаю вас.

– А слабо нам больше друг другу не "выкать"?

– Если это и есть ваша... твоя просьба, то мне ее легко будет исполнить.

– Нет, это предисловие. А дело мое вот какое. Я, к сожалению, очень занятой человек. В Старгороде много лет не была. Тетя Вера зовет, я обещаю, но вместо Старгорода то в Германию, то во Францию летаю. Это не оправдание, Михаил, просто констатация факта. А совсем недавно погиб мой дядя, брат отца. Ему я очень многим обязана, очень многим, если не всем. Перед смертью дядя принес мне икону – это наша семейная реликвия. Надо сказать, что у папиного брата ни жены, ни детей не было – я, так получилось, его единственная наследница. И вот икона. Сейчас она для меня – и память о родителях и дяде, и ниточка, связывающая меня с родиной. Я намеревалась держать икону дома, но с недавних пор мне захотелось... захотелось...

– Говорите. Говори, я пойму.

– Я очень на это надеюсь. Поэтому и пришла скорее за советом, – Софья импровизировала на ходу, но спроси ее кто-нибудь сейчас, правду говорит она или нет, Воронова затруднилась бы с ответом. – Продолжу, не возражаешь? Я словно почувствовала, что иконе хочется вернуться в Старгород. Это, верно, звучит странно...

– Совсем наоборот. Если бы вы... ты знала, с каким удовольствием я слушаю. Мне сейчас о подобном много приходится думать.

– Да? Тем лучше для меня. Признаться, я боюсь выглядеть в глазах других людей смешной... Многие годы, что годы – века, наверное, икона находилась в Старгороде. Я не могу, не умею молиться, хотя иной раз, поверь, мне этого хочется. Она стоит в моей комнате, как сирота. А с другой стороны, я от нее и отказаться не могу. Не имею права. Что же мне делать?

– Софья, ты говори. Ведь ты решила уже что-то. Так?

– В общем, да. Я хочу на какое-то время отвезти икону в Старгород. Мне кажется, что в домике моей тети ей будет как-то... сподручнее. Ты не согласен?

– Это твое решение, Софья. В любом случае, я рад, что для тебя икона уже нечто большее, чем доска и краски. А все остальное не важно.

– Не важно, что я чувствую?

– Важно, очень важно. И то, что ты чувствуешь, и что собираешься делать. Просто... как бы это точнее сказать... То, что порой нам кажется собственным решением...

– Решено за нас?

– Нет, я неправильно выразился... Что делать с иконой – решать тебе. И кому-то очень важно, что ты решишь, как отнесешься к ней. Но ты думаешь, сама икона у тебя оказалась случайно? Случайно я нашел те деньги и пришел к твоей подруге?

– И мы оказались родом из одного города...

– И ты пришла именно меня просить отвезти икону в Старгород. А я должен решать, как мне быть. И что все это значит?..

– Что? Но, прости, ты или усложняешь все, или...

– Да. Я тебя хочу просить: разве трудно передать икону...

– С кем-нибудь другим? А с кем? Тетя Вера из Старгорода не выезжает, больше ни родственников, ни знакомых у меня там нет... Передать с шофером новоюрьевского автобуса? А разумно ли это?

– Соня... Мне действительно нетрудно. Но я почему обо всем этом заговорил? Еще час назад я думал, что о моих истинных намерениях будет знать во всем белом свете лишь один человек маленькая девочка, которую зовут Лиза.

– Истинных? Девочка? – искренне удивилась Софья.

– И вот теперь я должен выбирать: либо мне сказать тебе правду, либо...

– Признаюсь, Михаил, я заинтригована. Ты едешь не в Старгород?

– Не еду, а вроде еду. Господи, ерунда какая-то получается. А все куда как проще.

– Ты мне, кажется, кофе предлагал. Я бы не отказалась. Киреев молчал. Было видно, что внутри него шла борьба.

– Я женщина, следовательно, любопытна. Мы чайник уже упаковали?

– Какой чайник? Ах, чайник! Сейчас я согрею воду. – И бормоча: "Сам я чайник", Киреев отправился на кухню.

– Михаил, а как тебя в школе звали? – спросила вдогонку Софья.

– Кир, Кира – и в школе, и в институте, и когда в районной газете работал. Кстати, меня недавно об этом кто-то спрашивал... Лиза или Наталья Михайловна?

– Боже мой, одни женщины. И опять эта таинственная Лиза. Кто она?

– Лиза Боброва. Чудесный маленький человечек. А еще Лиза – мой учитель.

– Учитель?

– Да, я не шучу. У Лизы лейкемия. Нас познакомил один хороший человек... врач. Та самая Наталья Михайловна. Еще один мой учитель.

– А чему они учат тебя?

– Очень разным вещам. Например, Лиза учит, как жить с болезнью...

– Жить с болезнью?

– Вернее, жить вопреки болезни. Громковато сказано?

– В самый раз.

– Спасибо. Как кофе?

– Честно?

– Понял.

– Не обижайся, он же растворимый.

– И не из лучших. Виноват.

– В районе Кузнецкого есть кофейня. Я приглашаю и угощаю. Там мне как постоянному клиенту сварят чудесный кофе по-турецки.

– За приглашение – спасибо, но в этом городе у меня завтра останется только одно дело сходить на именины к Лизе. У нее дома я и переночую. – Неожиданно Киреев хлопнул в ладоши: Идея! Мы икону – в контейнер. Утром подвезете, могу я подъехать. В Новоюрьевске контейнер встретят моя сестра и зять.

– Значит, говорить не хочешь. Дело твое. Что ж, за кофе спасибо, мне пора.

– Софья, не обижайся. Пожалуйста.

Самое интересное, что для Вороновой отправка иконы в контейнере была выходом. Но... Софья была обижена. Ей показалось, что постепенно в течение вечера между ними родилось что-то, чему трудно дать определение. Точнее, все это можно было бы определить как доверие. Несмотря на обилие друзей, приятелей, просто знакомых, в жизни Софья доверяла единицам. И вот сегодня, сейчас, когда доверие рождалось, как нечто трепетное, живое... Воронова направилась к входным дверям.

– Вот дурацкая ситуация. Софья, послушай, да остановись же!

– Кричать-то зачем? Ладно, надо действительно остыть. Я даже забыла, что ты серьезно болен.

– Вот только без жалости, хорошо?

– Хорошо. Только, согласись, мы так много говорили сегодня о чем-то иррациональном и вдруг икону в контейнер...

– Согласен, некрасиво. А как тебе такой вариант: я послезавтра беру икону, но...

– Продолжай.

– Я просто не знаю, что будет дальше.

– То есть?

– Я хочу пойти в Старгород пешком.

– Пешком? А откуда?

– Честно говоря, пока не знаю. Собирался отправиться на центральный автовокзал. В каком автобусе любого направления от Москвы, кроме северного, будут места, туда и поеду.

– Прости, а зачем тебе это? Все, молчу, – Софья вдруг поняла, что вопрос этот лишний. А еще она поняла другое: – Ты можешь не дойти. Да? Михаил пожал плечами:

– Я надеюсь на лучшее, но... Смутно все в голове. Что-то зовет в дорогу...

– Или кто-то?

– Верно. – После некоторого молчания спросил: – Ну что, доверишь икону?

– Конечно. – Софья взяла плащ. – Ты обязательно дойдешь, слышишь? Про кофейню я говорила?

– Говорила.

– Знаешь, где это?

– Найду.

– Когда встречаемся?

– Часов в десять утра. Нормально?

– Рановато, но я поставлю будильник.

– Понимаю, богема должна просыпаться поздно.

– Как остроумно. По-моему, тебе пора отдохнуть.

– Заметно?

– Есть немножко. А Лизе от меня привет. И Наталье Михайловне. Надеюсь, ты нас познакомишь. Через несколько минут они расстались: Софья мчалась на своей машине по ночной Москве, а Киреев спал прямо на полу, укрывшись пледом. Вместо подушки в его изголовье лежала связка книг.

Глава двадцатая

"Спешка нужна при ловле блох", – покойный Владимир Николаевич Воронов не только часто повторял эту расхожую мудрость, но и сам предпочитал жить без спешки. Софья, многому научившись у дяди, разумеется, умом понимала, что делать торопливые шаги в данной ситуации ей не следует, но... Ей ведь не было еще двадцати четырех лет. Опыт Смока, настоянный на долгих годах жизни, для Софьи, при всем ее уважении к Воронову-старшему, являлся чужим опытом. А Софье так хотелось насладиться своей победой. С другой стороны, хотелось поскорее почувствовать себя в полной безопасности. Вороновой бы подождать еще день-другой, проводить Киреева, а уж после... Впрочем, легко быть умными задним числом. А если ты еще и молодая современная женщина, привыкшая проводить значительную часть своей жизни у телефона... Одним словом, примем все это во внимание и не осудим Софью за то, что на следующий день в телефонном разговоре с Аллой она поведала подруге о болезни Михаила, о том, что он надумал идти пешком в Старгород. Алла охала и ахала: "жаль мужика", "он и впрямь ненормальный", давала Софье советы: "у тебя же есть связи, помоги ему". Соня не призналась бы даже себе, однако то, что Алла, пусть косвенно, но как-то связывала ее с Киреевым, рождало в душе неведомые ранее ощущения. Кто он был ей? Никто. Так, мимолетный знакомый, коих у Софьи – "вагон и маленькая тележка", как любила говорить тетя Вера. Но послушай кто разговор Софьи с Аллой, наверняка подумал бы другое.

– А разве я ему не говорила? – горячилась Воронова. – Говорит, операция бесполезна. Сердце у него слабое.

– Слушай, – в конце концов не выдержала Петрова, – ты, часом, не влюбилась, подруженька?

– С чего ты взяла? – неожиданно для себя Софья смутилась. – Сама говорила, жалко мужика. Он, оказывается, отца моего знал, так тепло его вспоминал, я даже растрогалась.

– Да шучу я. А какое у тебя дело к нему было?

– Так, ничего особенного. Узнала, что он из Старгорода, захотелось кое-что из прежней жизни уточнить.

– Понятно. Он мне звонил где-то около часа назад. Поблагодарил за контейнер. Сказал, что все нормально, осталось только ключи передать новым хозяевам... А потом был звонок к Селивановой.

– Юля? Добрый день, – Софья не говорила – ворковала. Когда-то Смок говорил, что в ней погибла великая актриса, на что она скромно отвечала: "Почему погибла? Живет и здравствует, просто ей подмостков не надо". – Как мои дела? Спасибо. Вашими молитвами. Уже у четверых человек по моим адресам были? Прекрасно. Нет, не стоит меня благодарить. Да, да. Мне это ничего не стоило... Юля, мне совет ваш нужен. Любой массажист, наверное, всегда еще немножко врач. Что случилось? Не пойму, то ли шею надуло, то ли повернулась неудачно... Да, болит. Остеохондроз? Не рано ли? Нет, вроде и на тренажеры хожу, и в бассейн. Может, и надуло, понимаю. Какая больница? Вторую неделю – праздники. Понимаю. Нет, Юлечка, это неудобно. Ну, если не трудно. Я буду очень благодарна. Хорошо, через полчаса жду.

Все складывается как нельзя лучше, думала Софья. Икону она сначала завернула в целлофан, а затем положила в пакет. Софья была очень довольна собой: по ее замыслу икона должна все время находиться в комнате во время ее беседы с Селивановой. Если блефовать, так красиво и до конца. Юля была точна, как фрейлина королевы. Звонок в прихожей раздался ровно через тридцать минут. Пока Даша открывала дверь, пока гостья раздевалась, Софья взяла мобильник и легла на диван. Пакет с иконой лежал рядом.

– Можно? – В двери появилось улыбающееся лицо Юлии. – Здравствуйте, Софья Николаевна. Что, так плохо?

– Здравствуйте, Юлечка. Проходите, пожалуйста. Вы готовьтесь, хорошо? Я сейчас халат сниму. Мне из Германии звонят, я договорю сейчас, – произнесла Софья почти шепотом. – Ладно?

– Конечно, конечно, Софья Николаевна, делайте, что вам надо. Юля вымыла руки, достала из сумочки крем. Разумеется, она успела заметить, что иконы на месте не было. Все оставалось на своих местах: картины, фарфор, даже эта маленькая изящная вазочка на столике – иконы не было. "Спокойно, Юлек, спокойно. Улыбайся и не дергайся. Икону могли перенести в другую комнату? Вполне. Сейчас все выясню. Судя по всему, у Софьи Николаевны настроение неплохое".

А Софья, сняв халат, лежала на диване в одном белье. Даже думая о другом, Юля тем не менее оценила его. Ей частенько приходилось льстить своим клиенткам – уроки Карнеги усвоены были хорошо, но Воронова на самом деле нравилась ей. Нравилось то, как Софья одевается, нравилась обстановка и убранство квартиры. Завидовала ли она ей? Конечно. И Юля от этого не стала бы открещиваться. А вот признаться в том, что, подружись с ней эта синеглазая красотка с лицом будто с обложки модного журнала, привлеки к себе – и более счастливого человека, чем она, не было бы на свете, – Юля не могла даже себе. И поэтому ей просто до жути, до боли сердечной хотелось сделать Вороновой какую-нибудь пакость. Вариант с иконой был просто идеальный – моральное удовлетворение сочеталось с огромной материальной выгодой. Кузьмич нашелся быстро. Кстати, жил он уже с другой телкой. Дело его заинтересовало. Сошлись на пятидесяти процентах. И хотя Юлька была одна, а Кузьмич с ребятами, он не спорил. Он понимал, что идея, наводка, да и разработка операции, а потом и сбыт краденой вещи стоили пятидесяти процентов. К тому же Селиванова понимала, чем рискует. Но даже в такой ситуации она приняла решение не трогать Воронову. Юля знала, что Кузьмичу и его орлам без разницы – оторвать голову голубю или убить человека, но ей-то было не все равно. Своих подельников она убедила в том, что убивать хозяйку, человека известного, означает дополнительный риск и ничего, кроме головной боли, это не дает. На самом деле причина была в другом. Морально победить можно только живого врага. К тому же план, предложенный Юлей, в самом деле был хорош. Главным действующим лицом в нем становилась домработница Даша – не очень далекая хохлушка лет тридцати, приехавшая в Москву на заработки. Впрочем, план уже вовсю воплощался в жизнь. С домработницей будто совершенно случайно познакомился один из людей Кузьмича, здоровенный парень, которого все звали Бугай. Он один раз проводил деваху до дома, где она жила, а потом сводил ее в кино. Женщина приняла ухаживания Бугая за чистую монету. Идея была до гениальности проста: кража должна совпасть с поездкой Бугая вместе с домработницей куда-нибудь под Шатуру или Зарайск на шашлыки. Разумеется, вернуться оттуда он должен был один. Одновременная пропажа иконы и других ценных вещей и исчезновение прислуги любого следователя наведет на определенные выводы. Будут ли искать в огромном городе живущую без прописки гражданку другого государства – тот еще вопрос. Параллельно велось наблюдение за Вороновой. Этим занимался Шурик, человек, пользующийся особым доверием Кузьмича. Шурик имел абсолютно неприметную внешность и очень умело этим пользовался. Он обожал детективы и шпионские романы, но в жизни никогда не употреблял такие традиционные реквизиты их героев, как очки, шляпы, плащи с поднятыми воротниками. Курносый нос, серые глаза, небольшие залысины, рост не высокий и не низкий – таких людей вокруг тысячи. Добродушная улыбка располагала к себе. А вместо шляпы и плаща – кроссовки, спортивные штаны с надписью "Adidas", видавший виды свитер. Шурик умудрялся весь день находиться за спиной человека, а тот даже в ус не дул. Через день он должен был принести полный график дня Вороновой. И вдруг этот неожиданный звонок.

Софья, продолжая болтать, сняла бюстгальтер, небрежно бросила его на стул и подставила Юле спину, показывая жестами, мол, начинай. Селиванова решила, что сначала она похвалит белье Вороновой, а затем как-нибудь "вырулит" на икону, когда Софья размякнет не только от ее рук, но и лести. Юля очень нежно намазывала спину хозяйки дома кремом, дожидаясь, когда та закончит болтать по телефону. Неожиданно в разговоре промелькнуло слово "икона". Селиванова вздрогнула и стала прислушиваться.

– Что-то случилось, Юлечка? – прислонив руку к аппарату, спросила Софья массажистку.

– Нет, все нормально.

– Мне показалось, что ты вздрогнула. Ну, хорошо. Олечка, ты не расстроилась? – Воронова говорила уже в трубку. – Я понимаю, что эта икона тебе очень понравилась. А мне, думаешь, нет? Но так получилось. Хочешь, назови это сентиментальностью, но ведь не все в жизни определяется деньгами, верно? Что случилось? Приехал ко мне в гости человек, друг отца. Проездом был в Москве, зашел в гости. Рассказал о папе. Я, признаюсь, всплакнула даже. Слово за слово, оказалось, что они где-то в глубинке монастырь восстанавливают. Иконы для службы откуда могут собирают. А Одигитрия, представляешь, рядом стоит. Совпало все – и рассказ его, и мои воспоминания – отдала я икону. Нет, не жалею. Но, представляешь, будто пусто в доме стало. Надо будет себе другую икону купить. Что, такой не будет больше? А ты знаешь, я соглашусь с тобой, Олечка. Вещь удивительная была. Мастер ее писал великолепный. А это сочетание цветов на омофоре и хитоне – с ума сойти. Согласна, согласна. Слушай, не береди душу. У вас там икон больше, чем у нас. По Кельну походи, что-нибудь себе подыщешь...

У Юли потемнело в глазах. Ее руки гладили бархатную кожу Софьи, а буквально в нескольких сантиметрах на тонкой шее пульсировала тонкая синяя жилка. Боже, как захотелось несчастной заговорщице вцепиться – зубами, ногтями – в эту пульсирующую жилку, в эту смуглую тонкую шею... "Стерва, стерва, стерва, стерва... Как ты могла, как ты смела... сучка... мою икону, мою, мою... Почему, почему я не могу задушить тебя? Стерва... Не все определяется деньгами, а чем же еще? У тебя они есть – и ты все имеешь".

– Вам не очень больно, Софья Николаевна? – спросила Юля. – Если будет какое неудобство, скажите.

– И я тебя целую. Пока. Привет Гюнтеру... Все отлично, Юленька. У тебя волшебные руки.

– Спасибо. Просто я этим делом с семнадцати лет занимаюсь.

– А сколько тебе сейчас, если не секрет?

– Какое секрет? Через два месяца будет двадцать четыре.

– Надо же, мы, оказывается, ровесники. У тебя какого числа день рождения?

– Двадцать седьмого июля.

– А у меня второго августа.

– Получается, мы обе Львы.

– Точнее, львицы. У тебя сильная воля, Юля.

– Вы это по гороскопу судите?

– Нет, по жизни.

– Почему так думаете?

– Мне так кажется. И, думаю, я не ошибаюсь. Софья как победительница могла позволить себе быть великодушной. Она собственной кожей почувствовала, как напряглись руки Селивановой. Но на ее лице, которое Софья могла видеть в зеркале напротив, не дрогнул ни один мускул. И что она сказала? "Вам не очень больно, Софья Николаевна?" Нет, надо признать, ты молодец, Юлия Антоновна. И, кто знает, сложись по-другому обстоятельства, мы могли бы подружиться.

Так думала Воронова, продолжая разговаривать с Селивановой о чем-то пустяковом.

– Ты меня просто вернула к жизни, – эти слова Софья сказала Юле в самом конце сеанса. Одна рука у нее была опущена к полу. Указательный палец рисовал какие-то знаки на полиэтиленовом пакете, стоявшем около дивана. Наверное, там лежала какая-нибудь толстая книга по искусству, подумала Юля.

Через час она сидела в своей любимой пивной. Напротив нее потихонечку тянул пиво Шурик, которого она позвала с собой, чуть ли не силой заставив покинуть пост наблюдения. Шурик долго не мог понять, что произошло:

– То есть как – отдала икону?

– Еще один житель Виллабаджо. В последний раз объясняю: пришел к ней друг ее отца.

– Нет, это я понял. Но если друг, значит, не пацан. Так?

– Я не поняла, ты это к чему?

– А к тому, что последние дней пять, что я ее пасу, около этой девахи из мужиков в основном юнцы крутились. Максимум – лет тридцать.

– Продолжай.

– Я свое дело знаю. Не думай, что хвастаю. И еще. Когда она дома была, из ее подъезда никто икону не выносил.

– Сказал, – фыркнула Юля. – А мужик тот, по-твоему, должен ее перед собой нести, как на крестном ходе?

– Если он верующий человек, как ты говоришь, он ее в полиэтиленовом пакете не потащит.

– В полиэтиленовом пакете, говоришь?

– Вот именно.

– Какой вывод?

Польщенный вниманием Юлии, Шурик не торопился с ответом. Он не спеша отхлебнул из кружки пива и лишь потом произнес:

– Понимаешь, здесь без логического мышления не обойтись. У вас, баб, с этим туго, сама понимаешь.

– Слушай, Шурик, ты свой лобик в зеркало видел?

– Нормальный лоб.

– Это тебе так кажется. Начитался детективов, мать твою!

– Ладно, не горячись. Шучу я. Будем считать, что ты – редкое исключение. Итак, делаем выводы.

– Постой-постой. Кажется, понимаю. Тот разговор, ну, по телефону, – для меня был? Икону она спрятала куда-то, а мужика придумала.

– Или не придумала.

– То есть?

– Два в одном флаконе. Правильно, разговор для тебя предназначался. А почему ей на самом деле не воспользоваться помощью верного человека и не спрятать икону в надежное место? Пока ты с ее горизонта не слиняешь?

– Но ты же сам сказал, что никого из...

– Правильно, сказал. Только сдается мне, что поторопилась она.

– То есть?

– Если мужика не было, то он должен появиться. Значит, не все еще потеряно. Если же я проворонил его, тогда...

– Тогда я должна узнать, откуда он приезжал.

– Правильно. Но это невозможно: дурой ведь ты ее не считаешь? Если она поняла, что ты к ней заявилась не ради ее ноготков, а ради иконы, то...

– Ради Бога, только не надо хвалить ее. Дурой я Воронову никогда не считала. Я другим путем пойду, как Владимир Ильич завещал.

– Какой Владимир Ильич? Ленин?

– Он самый.

– Каким путем?

– А ты логическое мышление поднапряги.

– Да ладно тебе. Говори.

– Если мужик тот – друг ее отца, надо просто узнать, откуда она родом. Оттуда и мужик приехал. Не зря она про воспоминания говорила.

– Слабовато, но сойдет. Только кто тебе скажет, откуда Воронова родом?

– А она мне дала несколько телефонов своих подруг. У троих я побывала... – Юля на секунду задумалась. – Точно. Вот с нее и начнем.

– С кого?

– Алла Ивановна Петрова. Не слыхал о такой?

– Смеешься.

– Да нет. Общительная тетка, ее многие знают. От Вороновой без ума. Она мне все и расскажет.

– А как ты к ней подъедешь?

– Это уже мои проблемы. Шура, у тебя есть мобильник?

– Оружие пролетариата. Вот.

– Дай, позвоню. Так, сейчас номерок найду. Слушай, Шура, просьба у меня будет.

– Я понятливый. Еще несколько деньков ее попасу.

– А как с Кузьмичом быть?

– Это не твоя печаль. Я ему сегодня все объясню. Мы с ним ладим, а на тебя он и осерчать может. Если икона с концами. Понимаешь?

– Как не понять. Спасибо. Ты помнишь, что я тебе про твой лоб говорила? Забудь. У тебя лбище, Шурик. И вообще, ты голова... Это квартира Петровой? Аллу Ивановну, пожалуйста. Алла Ивановна, вас Юля Селиванова беспокоит. Юля. Помните, я маникюр вам делала... Алла Ивановна, я вас беспокою вот в какой связи. Подруга ко мне приехала. Два года с мужем в Сингапуре жила. Он у нее бизнесмен. Привезла косметику. Один крем – просто чудо. Подруга говорит, это последний крик, до нас он не дошел еще. Крем делают из цветка, который растет только на острове Ява, в Индонезии. Увы, крем немного не для моей кожи, скажем так. А для вас то что надо. Сколько стоит? Ну о чем вы говорите, Алла Ивановна? Мне крем подарили, почему я должна им торговать? Я хочу вам его подарить. Почему вам? Я умею помнить добро... Могу и сегодня подвезти. Нет, не трудно. Сегодня вечером крем и испробуете.

– Ну вот, – возвращая телефон, сказала Юля. – Теперь мне Алла Ивановна всю родословную расскажет – и свою, и Софьи Николаевны.

– А какое она добро тебе сделала?

– Никакого.

– Что ж ты тогда сказала...

– Наивный. Ты бы вместо детективов Карнеги читал.

– И что он такого умного написал?

– Он написал, что в сердце льстец всегда отыщет уголок.

– Ха-ха, это дедушка Крылов написал.

– Не важно. Скажи я, что всем в жизни ей обязана, эта дура, думаешь, не поверила бы? Так человек устроен, мой дорогой Шурик. Ладно, мне пора. Надо еще крем этот чудодейственный достать.

– Ну даешь, – Шурик был в восхищении. – Ты мне нравишься.

– Честно говоря, ты мне тоже.

– Опять Карнеги?

– Да нет, в отличие от того же Гришани у тебя мозги работают. К тому же ты Крылова читал – в наши дни это редкость. А за идею спасибо.

– Не за что, – скромно ответил Шурик. – Можно еще один вопрос? Напоследок.

– Можно.

– У тебя... есть кто? В смысле мужика.

– Шурик, у тебя началось головокружение от успехов. Не так быстро, хорошо? Об этом в следующий раз.

– Я подожду. Я терпеливый. Но Юля этих слов уже не слышала. Она спешила: Алла Ивановна ждала чудодейственный крем.

Глава двадцать первая

"Ынторсура-Бузэулуй. Ынторсура-Бузэулуй" – из головы почему-то не выходило странное название городка из Атласа мира. Вчера Киреев весь вечер вместе с Лизой смотрел атлас. Фантазировали, где можно побывать, какие города посмотреть. Там они и нашли этот городок – то ли румынский, то ли болгарский. Лизу название рассмешило, а ее папа сразу сочинил: Ынторсура-Бузэулуй:

Раз приехал – не балуй. В игру включились все, даже Наталья Михайловна: В городке Ынторсура

Дорогая микстура. Но все это было вчера. Вчера, а значит, в прошлом остались и теплый свет ночника, и негромкий перебор гитары, и какой-то по-детски открытый смех Натальи. Сегодня Киреев стоял у дверей кофейни. У него уже не было дома, не было угла, который он мог бы назвать своим. Киреев уезжал, сам не зная куда. Мимо него проходили нарядно и со вкусом одетые люди. Михаил Прокофьевич в неизменном свитере чувствовал себя среди них не очень ловко. Видавший виды рюкзак, в котором лежал сухой паек, смена одежды и несколько книг, только усиливал картину. Ему стало казаться, что все смотрят только на него. Софьи еще не было, и Киреев уже всерьез подумывал над тем, чтобы повернуться и уйти. Чтобы как-то занять себя, он достал записную книжку, вырвал из нее листок. Листок был чистый, розового цвета. Так и захотелось что-то написать на нем. Чтобы не мешать прохожим, Киреев отступил к самой стене дома. Сначала он написал большое "Я". Ему стало вдруг безразлично, смотрят ли на него, что думают, кем считают. Время тоже потеряло над ним власть: Киреев думал, что прошло несколько минут, на самом же деле полчаса прошло от первой написанной буквы "Я" до последнего слова – "Бога". А все стихотворение получилось вот каким: Я уйду в неясный день,

Там в долине плачет птица. Может, это – коростель?

Может, это только снится? Или ночью, в час глухой

Я уйду, забыв потери, И оставлю за собой

Старый дом и скрипы двери. Этот скрип – вздох обо мне

Ничего уже не значит, Засмеется дочь во сне,

Под подушкой крестик пряча. Только должен я уйти

В час любой, в пургу и слякоть, Будут грозы на пути,

Будет в ивах ветер плакать. Или это коростель

Все зовет меня в дорогу? Я уйду в неясный день,

Чтоб найти себя и Бога. Кто-то тронул Киреева за рукав.

– Можно вас отвлечь? Перед ним стояла, улыбаясь, Софья. Просто стояла и улыбалась, а ему показалось... Впрочем, он и себе не решился бы сказать о том, что ему показалось в это мгновение.

– А я уж испугался, что не придешь.

– Правда? Извини, попала в "пробку". Что, пойдем? Неожиданно улыбка сошла с его лица. Он как-то неуверенно затоптался на месте.

– Михаил, что-то случилось?

– Даже не знаю, как сказать... Посмотрел на нас со стороны...

– Знаешь, а мне понравилось, с каким достоинством ты вел себя тогда у Аллы. Хотя... Белая куртка с серым свитером – это, прости, нечто. Хорошо, что ты ее сейчас не взял.

– Она в рюкзаке лежит.

– Понятно.

– С достоинством, говоришь? Я и сейчас весь одно сплошное достоинство. Разве не заметно?

– Почему же стесняешься тогда? Мы ведь не на прием к английской королеве пришли.

– Я не стесняюсь. Просто вдруг подумал, что тебе неловко будет со мной. Софья посмотрела на Киреева долгим взглядом. Он успел заметить, что, когда что-то привлекало ее внимание, взгляд становился долгим-долгим.

– Глупости, – наконец сказала Воронова. – И вообще, я сегодня поднялась в такую рань, что мне пора выпить хорошего кофе.

– А где икона? Софья молча показала ему на пакет, который она держала в руке.