Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
– Здесь? Я и не подумал.
– Почему?
– Не знаю.
– А в чем ее надо носить? Он промолчал.
– Вот и я не знаю. Пошли? Через несколько минут они уже сидели за столиком и пили кофе.
– Как кофе, нравится?
– Нормально.
– Слушай, я ведь и обидеться могу. Нормально!
– Почему? Ведь не ты же кофе варила.
– Но я тебя сюда привела.
– Понял. Я в жизни не пил ничего вкуснее. Только чашки маленькие очень.
– А ты привык кружками свой растворимый хлебать.
– Слушай, я ведь и обидеться могу. Хлебать. Я русский человек. Мне надо всего много.
– Русский человек, мне можно задать тебе вопрос?
– Когда спрашивают разрешения, я начинаю волноваться. А мне это вредно.
– Я серьезно.
– Тогда задавай.
– Ты очень странный. Вот идешь, сам не зная куда. Квартиру продал. Вместо того чтобы лежать в больнице и лечиться – ходишь по каким-то дням ангела к маленьким девочкам...
– Прости, что перебиваю. Это – вопрос или речь прокурора?
– Я всю жизнь была эстеткой. Мне нравились ухоженные, смазливые мальчики, от которых хорошо пахнет и которых удобно забыть на следующий день. Мне нравилось быть сильной и одинокой. Скажи, мне просто по-бабьи жаль тебя? Или ты притягиваешь своей странностью?
– Я думаю, все проще, – очень серьезно сказал Киреев.
– Вот как?
– Отвечу так: во мне бездна ума, красоты и обаяния, ты как неглупая девушка, да еще эстетка, не могла пройти мимо этого.
Софья засмеялась:
– Понимаю, Кира. Вопрос странный. Могу пояснить. Мой дядя приучил меня к тому, что во всем есть своя логика. Четкая и жесткая. В мыслях, поступках. Я не понимаю тебя, но...
– Тебе это нравится?
– Не скажу, чтобы очень, но нравится. Даже не так. Ты что-то разбередил в душе. Но вот сейчас ты уйдешь, все успокоится, все войдет в норму. Почему ты молчишь?
– Твой дядя был не прав.
– Смок не прав? Этого не может быть.
– Мир парадоксален. Говоришь, логика – четкая и жесткая? Это мы пытаемся построить окружающий нас мир по каким– то законам, которые придумываем сами. А в один прекрасный момент мир, такой четкий, удобный, рушится – и все. Вроде бы конец. А это тоже парадокс – конца не существует.
– Парадокс? Им можно объяснить мое отношение к тебе?
– Понимаешь... Голый парадокс – это та же безумная логика. Все равно, самое главное – это человек. Его душа. Его умение "видеть".
– Как это – "видеть"?
– Для меня самого многое еще смутно, а объяснить другому... Парадокс – это... инструмент. С его помощью могу объяснить твое отношение ко мне, мое к тебе, нас обоих – к миру. Парадокс – это... парадокс. Но главное – в тебе самой...
– Я совсем запуталась. Давай еще кофе.
– С удовольствием. Только теперь я угощаю
– Итак, что зависит от меня? – после небольшой паузы спросила Софья.
– Все. Ты любишь исторические анекдоты?
– Не знаю.
– Послушай. В XVIII веке один генерал русской армии, все свои чины выслуживший на балах в столице, отправился на военную кампанию. Все у него было как полагается – отдельная палатка, денщики, ординарцы, личный повар. Вышел он как-то вечером прогуляться. Смотрит, сидят солдаты у костра, ужинают. Подошел. "Здорово, – говорит, – братки. Ни разу каши солдатской не ел, дайте-ка отведаю". Попробовал: вкуснотища! "Не понимаю, почему солдатики от нее нос воротят?" рассказывает он позже своему другу министру.
– А что дальше?
– Все.
– Значит, после разносолов каша хорошо пошла?
– Да, в охотку, один разок.
– Хочешь сказать, я – генерал, ты – каша? Я пресытилась, потянуло на простенькое?
– Может, так, может, нет. Это – не мое "видение". Только схема.
– А какой ты считаешь меня?
– Это уже другой вопрос.
– Почему же? Тот же самый.
– Другой. Ты сказала, что в душе твоей что-то разбередилось. Уже поэтому Софья Воронова не может быть генералом-гурманом, а Михаил Киреев кашей. Какая ты? Для меня одна, для Аллы другая.
– Любопытно. У Аллы я еще спрошу. А какая для тебя? Киреев на секунду задумался. Потом заговорил, но как-то глухо, чуть слышно:
– Я вижу маленькую заблудившуюся девочку. Очень одинокую. Ей кажется, что, коллекционируя игрушки, одушевленные и неодушевленные, она заглушит возникающую в душе непонятную тревогу, но девочка ошибается. Один человек, которому она верила, ушел очень рано. Другой сказал ей, что жизнь – это большой пир, лучшие места на котором достаются сильным и смелым. Девочка убедила себя в том, что так оно и есть. Поверила и настолько вошла в роль, что и другие уже не сомневаются: дерзость, заносчивость и даже высокомерие – суть этой девочки...
– А какая она на самом деле?
– Очень добрая и застенчивая. А еще нежная и верная. Такой я тебя "увидел" – и ты это почувствовала...
– Все очень красиво. И все – неправда.
– Не буду спорить. Я тебе не навязываю своего "видения". Это тоже, кстати, парадокс. Люди всегда себя представляют другими, чем они есть на самом деле.
– А если ты придумал меня... такую?
– Думают – головой, а "видят" – сердцем. Софья задумалась.
– Говоришь, сердцем? А ты кто для меня?
– Может быть, вестник. Может быть, кто-то еще. Я не знаю, – очень просто сказал он. Наступило молчание.
– И все-таки ты очень странный.
– Спасибо. В твоих устах это звучит как похвала.
– Кира.
– Да?
– Если я попрошу взять икону, но не смотреть ее здесь – это будет очень невежливо?
– А если я попрошу разрешения посмотреть на нее в автобусе...
– Это будет нормально.
– Тогда все в порядке.
– Поедем?
– Еще минуточку. У меня тоже будет просьба... – С этими словами Киреев полез в рюкзак. – Вот. В руках он держал пакет. – Я продал квартиру. Здесь деньги.
– Я в курсе.
– Здесь половина вырученных от нее денег. У меня в Москве остался друг. Я тебе говорил... Лиза, Лиза Боброва. Бобренок. Девочке нужна операция. Я вчера был у нее дома, но не отдал. Почувствовал, что от меня не возьмут. Понимаешь?
– Понимаю.
– Передай им эти деньги, пожалуйста.
– А что я скажу этим людям?
– Что ты из фонда "Дети и здоровье" или "Детство без рака"... Придумай что-нибудь. Скажи, что Лиза включена в специальную программу. Передашь?
– Конечно. А если я... добавлю сюда своих денег?
– Спасибо, – впервые за время их знакомства Киреев прикоснулся к ее руке. – Спасибо. А это тебе в благодарность от меня. Пятнадцать лет стихи не писал. Это первые. – И Киреев вместе с пакетом протянул Софье розовый листок.
Пока она читала, он осматривался по сторонам. Опять долгий взгляд Софьи (Киреев про себя называл его "синяя вспышка").
– У тебя есть дочь?
– Нет. Ни дочери, ни сына.
– А почему тогда ты это написал?
– Сам не знаю. Пришли строки – все.
– Мне очень понравилось. Правда. Ты меня слышишь?
– Что? Конечно, слышу. Соня, ты ничего не замечаешь странного?
– Странного?
– Ну да. Вон в том углу, посмотри незаметно, сидит мужчина.
– В коричневой куртке? Серенький такой.
– Как ты о людях... Скорее, неприметный.
– Вижу. А что?
– Сам не знаю. У меня такое ощущение, что он думает о нас.
– Ты телепат?
– Вроде нет.
– Вообще-то, Михаил Прокофьевич, это вы с высоты своего возраста во мне только маленькую девочку видите. Другие, представьте себе, красивую женщину. У человека просто есть вкус.
– Во-первых, я красивую женщину называю девочкой именно с высоты своих лет, а во-вторых, Соня, здесь что-то другое. Не могу объяснить...
Неожиданно он встал и направился в сторону столика, где сидел мужчина. Софья видела, что они перекинулись несколькими фразами. Киреев вернулся к столику.
– Поехали?
– Ну что? – спросила Соня уже в машине. – Предчувствия его не обманули?
– Ты знаешь, он вздрогнул, когда я подошел.
– Не удивительно: задумался человек, а к нему подошли, вот и вздрогнул. Кстати, о чем ты его спросил?
– О чем? Спросил, не мог ли я видеть его в Пошехонье-Володарском два года назад.
– А это где?
– За Ярославлем.
– Почему именно там?
– Не знаю. Лицо у него пошехонское.
– А какие лица у пошехонцев?
– Как у него.
– Понятно. Признайся, ты очень любишь детективы?
– Сдаюсь. Будем считать, что мне показалось. Минут через двадцать они приехали на Щелковский автовокзал.
– У тебя есть билет? – спросила Софья.
– Нет.
– А если билетов не будет? Надо было заранее заказать. Мог бы мне сказать. Киреев промолчал.
– Нам в какую кассу?
– Ты будешь смеяться, но я не знаю. Пока не решил.
– Я думала, что уже ничему больше не удивлюсь. Ошиблась. Они стояли около огромного табло с расписанием рейсов автобусов.
– Теперь я понимаю, почему от тебя ушла жена.
– Не понимаешь. Я тогда был другим.
– Ой ли?
– Да. Жил строго по расписанию. Как скорый поезд.
– Зато сейчас ты отрываешься по полной программе.
– Точно.
– Что думаешь делать?
– В Одоев бы поехал, там у меня друг живет. Но шесть часов ждать неохота. Кашин – хороший город, но он в другую сторону от Старгорода.
– Михаил, а если поехать в Новоюрьевск?
– Не искушай меня, женщина. Я и так слаб еси.
– И как же ты будешь выбирать себе рейс?
– Буду ждать знака. Ты спешишь? Давай прощаться.
– Не лишай меня, пожалуйста, такого удовольствия. Нет, не права Кремер. Жить надо в России.
– Кто это?
– Так, подруга моя, в Германии живет. Будет ей о чем рассказать. Я раньше с мистиками не была знакома.
– Ну и как?
– Впечатляет.
В это время раздался голос дежурной по вокзалу:
– Внимание! От двенадцатой платформы в 11.45 отходит автобус на Болхов.
– Соня, сколько времени?
– 11.42.
– Как я понимаю, в Ынторсура-Бузэулуй отсюда автобусы все равно не ходят...
– Куда не ходят? – переспросила Софья.
– Ынторсура-Бузэулуй. Подробности тебе Лиза расскажет. Пойдем, если одно место в автобусе будет
– вот мне и знак.
– А если больше, чем одно?
– Тогда это не знак. Кстати, Болхов – не в Орловской области?
– Спроси что-нибудь полегче. Я не знала, что есть такой город. Они подошли к автобусу. Шофер уже принес путевку.
– Земляк, – спросил его Киреев, – местечко до Болхова есть?
– Как раз одно, – крикнул кто-то из пассажиров.
– Садись быстрее, – бросил шофер.
– Спасибо, – Киреев поднялся на две ступеньки и обернулся. – А проститься времени не осталось. Прощай, девочка Соня.
– До свидания, вестник.
– Если доберусь до Старгорода, то...
Двери закрылись. Автобус медленно отошел от платформы. Софья полезла в сумочку за ключами от машины. Мимо нее сновали люди, много людей. Но почему-то ее внимание привлекло коричневое пятно, которое она могла видеть боковым зрением. Софья обернулась. Это был "пошехонец", человек из кофейни. Воронова вздрогнула, не веря своим глазам. Посмотрела в ту сторону – коричневого пятна уже не было.
Только что она видела действие киреевской мистики. Недавно она смеялась и над его, как она считала, подозрительностью.
– Это вж-ж – неспроста, – процитировала Софья свою любимую детскую книжку. Но ей не хотелось смеяться. На душе было скверно.
Глава двадцать вторая
"Наконец-то свободен!" – произнес Киреев, когда автобус миновал последние московские строения. Однако слова прозвучали явно фальшиво. И чем дальше от Москвы увозил автобус Михаила Прокофьевича, тем сквернее становилось у него на душе. Всю последнюю неделю он прожил на эмоциональном подъеме, вызванном готовящимся отъездом. И вот отъезд уже реальность. А что дальше? Смешно сказать, но только сейчас Киреев подумал о том, что в дороге его может застать дождь, что ему надо где-то спать. Он положил в рюкзак томики любимых поэтов – Пушкина, Тютчева и Баратынского, взял Библию на русском языке, но не догадался взять в дорогу плащ и спальник.
В голове возник мотив песни из фильма "Обыкновенное чудо". Ее пел Андрей Миронов. Слова Киреев знал плохо – только немного вначале, но сама мелодия, удивительно грустная и светлая, как нельзя лучше подходила под его теперешнее настроение: Давайте негромко, давайте вполголоса,
Давайте простимся светло. Минута, другая, и все успокоится,
Что было, то было – прошло. Впрочем, Михаил Прокофьевич не был уверен в правильности слов, которые он тихо напевал, закрыв глаза. Но окончательно уйти в себя не удалось. Сосед Киреева, мужчина средних лет, читал журнал. В журнале было мало текста, но много фотографий. У соседа оказалась, по всей видимости, забавная, но не всегда безобидная привычка: он комментировал только что прочитанное вслух. Сквозь монотонный шум мотора Киреев мог слышать: "У Мадонны родился сын... Шерон Стоун перенесла операцию... Мина Сувари вышла замуж... Наши звезды предпочитают итальянскую сантехнику..."
– Твою мать, – чертыхнулся человек и повернулся к Кирееву. – Только и остается что материться. Сейчас приеду домой, там у меня печное отопление и удобства на улице, а они мне показывают, на каких толчках все эти певцы и певички сидят. Разве это справедливо: всю жизнь вкалывал, а нормальных бытовых условий не заслужил, и вот, смотрите, звезда эта – блин, слово-то какое придумали – одну песенку спела – и уже звезда, – может себе позволить эту, как ее... – И мужчина прочитал по слогам: – Джа-ку-зи. Мне скоро полтинник стукнет, и не знаю, что это такое, а у нее есть.
И он смачно выругался, найдя рифму к слову "звезда".
– Нет, в самом деле, зачем они людей дразнят?
– Вы меня спрашиваете? – отозвался Киреев.
– Но вы что-то об этом думаете?
– Я не понимаю: зачем тогда надо было покупать этот журнал?
– Как зачем? А что семь часов в дороге делать? Да и программу здесь печатают.
– И все-таки, вы же этот журнал выбрали. Вам интересно, сколько платьев осталось от принцессы Дианы? Вы поклонник творчества Мины Сувари?
– Я не то что Мину, я и бомбы никакой не знаю.
– Тем более.
Оказалось, что их разговор слышали другие. Первой в него вступила женщина, сидевшая напротив Киреева. Спортивная одежда, бодрый вид, тележка у ног – все выдавало в ней любительницу активного отдыха и заядлую дачницу.
– Это все из Америки к нам пришло. Желтая пресса. Оболванивает людям мозги...
– У нас чуть что – во всем Америка виновата, – перебил женщину уже ее сосед – мужчина лет тридцати. – Ругаем ее, ругаем, а телевизоры давно американские смотрим, хлеб у них покупаем, про их артистов читаем, за их команды в хоккей болеем. Вы посмотрите, этот журнал у половины автобуса в руках.
Начался спор. Общественное мнение склонилось в пользу женщины. Народ пришел к выводу, что Америка живет хорошо только благодаря тому, что на нее работает практически весь мир, что их культура – дешевка, и только из-за предательства власти наша страна становится слабым и беспомощным придатком в мировой системе.
Кирееву стало смешно. От "дачницы" не укрылась усмешка Михаила Прокофьевича:
– Вы не согласны?
– Почему же? Я всегда и со всеми соглашаюсь.
– То есть вам все равно?
Киреев на секунду задумался. Потом сказал:
– Хорошо. Представьте себе: на берег водного потока выходят трое. Один говорит: какая огромная река, мне ее не переплыть. Придется поворачивать обратно. Второй обрадовался: надо же, ручеек! Можно попить водички. А третий ничего не заметил – перед ним расстилалась бескрайняя, безводная саванна. Первый из этих трех был муравей, второй – шакал, а третий – слон.
– И что эта басня означает?
– Наверное, только то, что каждый из этих трех был по-своему прав. Вот для вас Америка – зло, для вашего соседа, наоборот, страна для подражания. А для меня без разницы – есть эта Америка или нет.
– Не поверю.
– Ваше право. Телевизор я стараюсь не смотреть, журналы про красивую жизнь не читаю... И еще. Если я скажу, что мне нет дела до страны Буркина-Фассо, вы мне поверите?
– Но вам не все равно, как вы живете, – вступил в разговор сосед Киреева.
– Простите, а это зависит от Америки?
– Это зависит от многих причин. И от Америки тоже.
– Помните, с чего начался наш разговор? Вам не нравится, о чем пишет журнал, но вот что интересно: через неделю вы опять купите его.
– Да это все жена, она просит...
– Не лукавьте, пожалуйста. Все дело в вас самом. Легче всего придумать страшилку и все свои беды сваливать на нее. Труднее всего сделать что-то самому.
– А что я могу?
– Для начала не покупайте этот журнал. Вы спокойно проживете, не узнав, сколько детей у Мадонны и сколько было любовников у принцессы Дианы. А программу телевидения можно и в своей районной газете прочитать.
– Вы и впрямь считаете, что этого достаточно? – насмешливо спросила Киреева "дачница".
– Я считаю, это лучше, чем сотрясать воздух в проклятиях врагу, придуманному себе в оправдание.
– Себе в оправдание?
– Конечно. У меня есть знакомый. Его сыну лет четырнадцать – на западной музыке, западных фильмах просто помешан. Отец, разумеется, ругает Америку. Я возьми и спроси его, когда он читал с сыном что-нибудь отечественное, когда сына куда-нибудь свозил: в Суздаль или Плес – у него машина есть. Знаете, что он мне ответил? Когда вырастет – пусть тогда и ездит, мне надо деньги зарабатывать, а не по суздалям мотаться. А читать... Пусть с ним в школе читают, за это учителям деньги платят.
– Ваш приятель не прав, конечно. Но как вы не понимаете, что разрушительные силы – огромны. Они бьют по нашей культуре, традициям...
– Вы все верно говорите, но что проку от ваших слов? Демонизируя врага, вы тем самым делаете его сильнее, а себя слабее. Правильно сказал ваш сосед: журнал этот у половины автобуса. А издание, которое пишет о традициях и культуре, в момент прогорает. Знаете почему?
– Почему?
– Потому что все это притягивает, – Киреев ткнул пальцем в журнал, – подсматривать за кем-то в замочную скважину. Это действует не на духовную сферу, а совсем на другие точки. Но разве себя, родного, будешь осуждать за это? Ни за что. Америка, жена, кто угодно виноват, но только не я.
– Как вы ловко все перевернули, – возмутился мужчина. – Это я же виноватым и оказался. Хорошо, выброшу я этот журнал, дался он вам. Он что, перестанет выходить, другие прекратят его читать?
– Какое вам дело до других, как и до Америки? Как мне журнал, так вам она далась. Мне кажется, нации – как люди. У всех разный возраст. Есть нации древние, например, китайцы. Посмотрите, как они относятся к еде, здоровью, природе – на самом деле, пожилые люди, да и только. Американцы нация– подросток. Представьте себе 15-16-летнего паренька или девушку – и все поймете об американцах. Они жизнерадостны, непосредственны – если вы увидите где-нибудь в музее старичков с голыми петушиными ногами, равно как и старушек в шортах – не сомневайтесь, это американцы. Вы посмотрите, кто у них любимые национальные герои: супермены, Микки-Маус, человек– летучая мышь. Читают они в основном комиксы – серьезные книги не для них.
– Я слышала, что они из "Анны Карениной" комикс сделали...
– Правильно. Едешь в машине по прекрасной дороге и слушаешь пересказ толстовской книги... Что еще вспомним? У детей есть такая страсть: они, к примеру, фильм посмотрят и не успокоятся, пока взрослым его не перескажут. А когда те сами будут фильм смотреть, все норовят комментировать действия. Это – американцы. Они что-либо узнают, во что-то поверят – и не успокоятся, пока других в свою веру не обратят. Им не важно, в чем надо убеждать – в пользе биодобавки или необходимости уверовать в Христа.
– Причем я читала, они из религии шоу делают...
– Так оно и есть. Они же подростки. Это мы на кухнях мировые проблемы обсуждаем. Тайсон, их чемпион по боксу, кому-то ухо откусил – они это всей своей страной месяц обсуждали.
– И какой же из всего этого вывод? – спросила женщина, которая в данный момент полностью была согласна с Киреевым.
– Делайте его сами. Для меня он очевиден: если одно стихотворение Пушкина для меня значит больше всего того, что они там насочиняли и написали, почему я должен бояться их культурной экспансии? Согласитесь: если вы пойдете во двор играть с маленькими девочками в "классики" – это будет смешно.
– А какая, простите, связь?
– Самая прямая. Будьте верны своей культуре, своим традициям, воспитайте в них своих детей и внуков, помните, откуда мы, кто мы, какая духовная глыбина стоит за каждым из нас – и неужели одного Микки-Мауса не одолеем?
– Вы утрируете...
– Безусловно, но самую малость...
– Легко сказать – воспитайте. А как?
– Разумеется, не словами. Делами. Живите в той культуре, к которой принадлежите.
– Я стараюсь, но моих, например, детей все равно тянет на все заморское.
– Не беда, просто у них возраст такой – он соответствует пока американской культуре. Потом вырастут.
– Вы оптимист. Кстати, если речь зашла о возрасте наций, сколько нам лет?
– Сколько лет? Около сорока. Средовек, как говорили в старину.
– Самый кризисный возраст, – заметил сосед Киреева.
– Правильно. Сомневаешься во всем: в себе, в других. Растерян, кидаешься от одного к другому, пытаешься понять, зачем ты живешь.
– Вам не кажется, что этот период у нас затянулся?
– Это не для моего ума вопрос. Я только знаю, что силы и отдельный человек, и нация должны черпать из прошлого – своего прошлого. Применительно к нации – это и есть те традиции, о которых мы говорили. Забудем их окончательно – русской нации на Земле больше не будет.
– Но вы же сами говорили, что нам не страшна американская культура?
– Американская культура не страшна, страшно собственное беспамятство.
– И все начинается вот с этого журнала? – сосед Киреева не успокаивался. Киреев выдержал его насмешливый взгляд:
– Им может все закончиться. Сосед отвел глаза:
– Давайте спать. Ни к чему хорошему такие разговоры не приводят.
– Ваша правда, – согласился Киреев.
Он был недоволен собой. Получилось как всегда: то, что хотел сказать, – сказать не получилось. Одни высокопарные фразы. Только других людей обидел. А они... они все равно останутся при своем мнении. Духовность, традиции, память прошлого – у человека удобства на улице, а у юной певички есть джакузи, о котором этот человек и не слыхивал. Для него это главное, а не какая-то абстрактная культура. А у того парня, напротив, отношение к Америке совсем другое. Он знает, что такое джакузи, и еще надеется успеть заработать на него. И заработает – наш человек настойчив – была бы цель поставлена. И времени побольше. Жаль только, что цель – из области сантехники. Киреев закрыл глаза. Американцы, джакузи, неведомая Мина Сувари – все закружилось в голове хороводом из чьих-то лиц, цветовых пятен, обрывков фраз. И он провалился в сон. * * *
В комнате стоял дым коромыслом, на столе – гора бутылок: пустых, начатых, полных. Полчаса назад Юле позвонил Кузьмич и приказал явиться по этому адресу. Она ехала сюда и готовила себя к худшему. Что являлось этим худшим – Юля не знала. От Кузьмича можно было ждать всего. Сейчас "зачитает приговор": за понесенные моральные и материальные убытки пустить эту дуру, то бишь ее, Селиванову Юлию Антоновну, "по кругу". Бр-р. Она представила себе "ребятишек" Кузьмича, особенно двух громил, которых все звали Боб и Доб – сокращенно от Бобчинского и Добчинского. Говорят, так назвал эту неразлучную пару – Бориса и Николая – их шеф, Кузьмич. Забавно, но пьеса Гоголя "Ревизор" была у Кузьмича любимой. По крайней мере, он любил ее цитировать. Когда к нему нужно было кого-нибудь доставить, Кузьмич обычно говорил: "А подать-ка мне Тяпкина– Ляпкина". Вот сейчас этой "Тяпкиной-Ляпкиной" была она. Однако ее встретили приветливо. Шурик сразу подвинул к ней пивную бутылку. Это был хороший знак.
– Мы тут кой-какой баланс пытаемся свести, – после короткого приветствия обратился к Юле Кузьмич. – Мне надо будет на недельку-другую отъехать. Есть дела поважнее вашей иконы, но и ее упускать не хочется. Значит, уплыла иконка, а?
– Кузьмич, я все объясню...
– Не надо. Мне Шурик уже все рассказал, а я ему как себе верю. Если он говорит, что давно такой смышленой телки, как ты, не встречал, значит, так оно и есть. Кто не работал, тот не прокалывался. Понимаешь меня?
– Понимаю.
– А коли понимаешь, давай-ка своей смышленой головой кумекай. Я, девочка, не люблю проигрывать. Икона эта должна быть у нас. Понимаешь меня? Юля не успела ответить. Вмешался Шурик:
– Не заводись, Кузьмич. Зачем пугаешь человека? Думаешь, она сама не хотела эту икону получить? Другое дело, что Воронова непростой штучкой оказалась.
– А ты не учи меня жить. Я не пугаю. Ты что, не знаешь, как я на самом деле могу пугнуть? Я проигрывать не умею, понимаешь меня? И если ты радуешься, что какая-то Воронова тебя вокруг пальца обвела, то я другой человек.
– Не радуюсь я. Мы с Юлькой поэтому сложа руки не сидели. Но ты – начальник, тебе решать, что дальше делать.
– Вот это другой разговор. – Кузьмич отхлебнул пива. – Ты Гоголя что-нибудь читала? неожиданно спросил он Юлю.
– Читала. "Ревизор", "Мертвые души"...
– Про души ничего не скажу, а вот Городничий правильно говорил: "Я всех в бараний рог скручу" и всю губернию в руках держал. Поэтому империя и пала, что таких людей дураками выставляли. Он с понятием был человек. Понимаешь меня?
– Понимаю.
– А ни хрена ты не понимаешь. Устроили, бля буду, слежку. За каким, спрашивается? Домработницу в лес везти. Тьфу! Нет, говоришь, больше иконы?
– "Я как будто предчувствовала: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Пришли, понюхали и пошли прочь", – неожиданно процитировала Гоголя Юля.
– Чего-чего?! – Кузьмич пришел в восторг. – Слушай, ты мне нравишься. Приятно встретить начитанных людей. Мои придурки, наверное, только "Филиппка" из школы помнят.
– Это про дельфина, что ли? – спросил доселе молчавший Доб. – Я по видику смотрел. Только ты путаешь, его Флиппером звали.
– Кого?
– Дельфина, кого же еще?
– Филиппок – это крестьянский мальчик, понял? Учиться он очень хотел. Вот про него Толстой и написал.
– А дельфин здесь при чем?
– Слушай, я сейчас зарыдаю. Не позорь ты меня. Путаешь, говорит он мне. Умереть, не встать. Эта деваха сейчас из "Ревизора" сцену читала. Учись! Ладно, кто из вас начнет? – обратился, наконец, Кузьмич к Шурику и Юле.
Селиванова ответила:
– Пожалуй, я. У Вороновой подруга есть...
– Воронова, Воронова... Скажи, а у нее отца не Владимиром Николаевичем звали? Хотя, сколько в Москве Вороновых...
– Это дядя ее.
– Дядя? Что же ты мне сразу не сказала? Нет, ребята, эту девку мы трогать не будем. Я уважал покойного Воронова. Дружить не дружил, врать не буду, но уважал. Шурик явно поскучнел.
– Все, деваха, можешь идти. Шурику телефончик оставь – ты ему приглянулась, а про это дело я, считай, забыл.
– Ты какой-то чудной сегодня, Кузьмич, – переглянувшись с Юлей, заговорил Шурик. – Наверное, "Мертвые души" начал читать.
– Давно по морде не получал, шутничок?
– Давно. Юлька тебе с самого начала говорила, чтобы девку эту не трогать. А икону мы сейчас не у нее брать будем. Она отдала ее.
Юля сразу поняла хитрость Шурика. Она без его перемигивания уже знала, о чем надо говорить Кузьмичу, а о чем промолчать.
– Как отдала? – переспросил Кузьмич.
– Дело вот в чем, – подключилась к разговору Юля. – Софья Воронова сирота, ее дядя воспитал. А когда Воронова того... убили, ей, видимо, мысли всякие в голову полезли.
– Продолжай, пока не очень понимаю.
– Пришел к ней как-то земляк ее, поговорили они о родных местах, вот Воронова и расчувствовалась. Отдала, короче, она икону. То есть не ее это теперь икона. И мы забудем о Вороновой. Все, нет ее для нас.
– А кому отдала, мы знаем.
– Вот это самое главное. Я ведь с этого и начала. У Вороновой есть подруга. Я к ней подъехала. Короче, она мне все про этого типа рассказала. Он больной...
– Кто больной, тип этот?
– Да, у него рак.
– Господи, с вами не соскучишься. Рассказывай дальше.
– Ему вроде бы мало осталось жить. Вот он и продал свою квартиру, взял икону и отправился на родину.
– Ничего не понимаю, уехал, что ли? Тогда куда уехал?
– В том-то и дело, что в никуда. Родом он, как и Воронова, из Старгорода.
– Это где?
– Под Тулой. Километров сорок к югу, я на карте смотрел, – вставил фразу Шурик.
– Так вот, может, у него от болезни с головой что, но он решил до Старгорода пешком идти. Как странник.
– Век живу, а о таком не слыхал. Итак, что мы имеем?
– Смертельно больного человека, которому осталось жить не больше года, а то и того меньше, и икону, которая лежит у него в рюкзаке. Спрашивается, нужна ему икона? И сам он нужен кому?
– Молодец, – похвалил Кузьмич, – правильно поставленный вопрос – считай, уже наполовину решен. Значит, говоришь, чудак этот на букву "м" никому не нужен?
– Абсолютно.
– Мы знаем, куда он придет, так?
– Куда должен был придти...
– А ты и впрямь смышленая. Только вот откуда он должен выйти?
– Это уже по моей части, – взял слово Шурик. – Не буду долго говорить, короче, он поехал в Болхов.
– Доб или Боб, принесите карту, – приказал Кузьмич. – В бардачке моей машины лежит. Юля убрала со стола бутылки, Шурик взял у Боба карту и расстелил ее перед Кузьмичем. Все сгрудились за его спиной. Шурик показывал пальцем:
– Вот Старгород – это Тульская область. Вот Болхов – Орловская. По прямой не больше ста пятидесяти километров. Но он пешком пойдет.
– И не слишком скоро – болезнь у него не шуточная.
– Правильно, Юлька. К тому же он из тех мест, журналист. Где-то будет задерживаться, где-то передохнуть захочет. Правда, не исключена возможность, что он после первого дня окочурится или плюнет на все и рванет в Старгород на колесах.
– Предлагаю ждать его в этом... Старгороде. Видать, это большая деревня, все друг друга знают. Сделаем дело, возьмем икону – и готово, – открыл рот Доб. Юля хотела съязвить, но передумала:
– Правильно. Как вариант, думаю, сгодится. Но когда все на виду – это же и минус. И еще. А если он окочурится, как сказал Шурик, где-нибудь в поле? Кому тогда икона достанется? Милиции? Грибникам?
– А что же, ты предлагаешь с ним в прятки играть?
– Зачем в прятки? – опять взял слово Шурик. – Смотрим сюда. Из Болхова в Старгород два пути. Один через Мценск, другой, более окружной, через Белев. Я думаю, он на Мценск пойдет. А теперь посудите сами: человек идет с рюкзаком. Странствует. Ну?
– Что – ну?
– Это нормально в наше время? Ты пойдешь, Боб, пешком с рюкзаком?
– Я что, придурок? У меня тачка есть.
– И я к тому же. Посмотри: до Мценска из Болхова всего одна дорога. Это не Москва. Дня два-три ему пути. Завтра мы его встретим. А дальше – дело техники.
– А если в другую сторону пойдет, на Белев?
– Повторяю, он пешком, мы на машине. Мы десять раз от Болхова до Белева и до Мценска доедем, пока он ковылять будет. Что скажешь, босс?
– Значит, сегодня он ночует в Болхове?
– Я думаю, что в ночь он не пойдет.
– Есть в твоем плане слабое место.
– Какое?
– Ты можешь дать гарантию, что он сегодня где-нибудь по дороге не выйдет? – Кузьмич опять посмотрел в карту. – В том же Мценске, к примеру.
– Не могу, но...
– То-то и оно. Значит, сделаем так. Не получится с вариантом "дорога" – наведаемся в Старгород. Второй вариант назовем "деревня". Но это плохой вариант, деваха права. Если он быстро отдаст икону в церковь или монастырь, она, сами понимаете, засветится. Я завтра уеду, с собой возьму Боба и Доба. Вам даю Гнилого и Бугая. Все.
