Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
– Даже не знаю, – неуверенно произнес Киреев. – С Конюховым мне не сравниться, да и одним материалом дело не поправишь. И о чем говорить – тоже не знаю. А с другой стороны... мне помочь тебе хочется.
– И славненько! – повеселел Никонов. – А о чем говорить, не беспокойся: мне фактура нужна, а уж я потом все живописую. На первой полосе снимок твой поставим.
– Вот уж этого не надо! Пиши, что хочешь, а фотографироваться я не буду, – Киреев запротестовал так энергично, что Никонов решил не искушать судьбу.
– Ну, хорошо, как знаешь. Так, мой первый вопрос... Они начали беседовать. Мирей сидела в сторонке и наблюдала за ними. Вячеслав Павлович ей все время говорил, что высший журналистский пилотаж – разговорить собеседника так, чтобы он рассказал о самом сокровенном. Но у него самого это пока не получалось. Приезжий мужчина отвечал односложно, не вдаваясь в детали.
– Кира, объясни мне, а зачем ты вот взял – и пошел? Ведь не просто так? Михаил надолго задумался. Наконец произнес:
– "Мысль изреченная есть ложь" – так кажется? Ты же обещал все живописать. Напиши, не мне тебя учить, что Россию хочу увидеть вблизи, что... одним словом, ты меня понял.
– Не совсем, Кира. Это что-то очень личное и ты не хочешь об этом писать в газете? Тогда только для меня скажи, чтобы я понял.
Михаил улыбнулся, а затем вдруг стал декламировать: Я знаю, что с судьбою вдруг
Я встречусь где-то в облаках. Защитник тех, кому не друг,
Противник тех, кому не враг. Я взвесил все и рассудил,
Что мне отныне не суметь Бесцельно жить, как прежде жил,
Какая жизнь – такая смерть.
– Чьи это стихи? – спросил Никонов.
– Это Йетс, – ответила за Михаила Мирей. И покраснела. Киреев, с удивлением и одновременно уважением посмотрев на нее, произнес:
– Правильно, Йетс. А кстати, почему у вас такое странное имя? Вместо девушки ответил Вячеслав Павлович:
– Мама у Мирей, Вера Васильевна Назарова, – очень уважаемый в районе человек. Она в нашей больнице заведует инфекционным отделением. А папа... Ты уж извини меня, Мирей, но Платон мне друг, а истина дороже. Папа еще тот тип был.
– Он что, умер? – Киреев сочувственно посмотрел на смущенную девушку.
– Как же, умер! – опять за нее ответил Никонов. – Я ведь и с Верой Васильевной, и с ним, Петькой Назаровым, в одном классе учился. Сумасброд был, прости, Господи. Что она в нем нашла... В голове
– ветер, все по верхушкам бегал. Семью он бросил, когда Мирей годика три было. Сейчас, говорят, где-то в Германии посуду моет.
– И вовсе нет, – запротестовала девушка. – У него ресторанный бизнес, кафе свое. Там артисты выступают...
– Артисты-пародисты, – засмеялся Никонов. – Брешет твой фатер. Если у него бизнес, почему он вам с матерью помочь не может? Не знает, как мы здесь живем? Мама ему не написала, что у них в больнице еще за прошлую зиму денег не дали?
– Мама ему вообще не пишет.
– Послушайте, – вмешался в их разговор Киреев. – Но почему все-таки Мирей?
– Забыл, – стукнул себя по лбу Вячеслав Павлович. – Сейчас объясню. Когда Мирей родилась, тогда в Москву певица французская приезжала, Мирей Матье. Очень уж она Петрухе понравилась. Пошел в поссовет и записал дочь под таким именем. Вера, помню, наревелась тогда досыта. И в самом деле, это надо же додуматься: Мирей Петровна Назарова. Но Петька ничего слышать не хотел: будет Мирей
– и все!
– Ничего, – ободряюще улыбнулся девушке Михаил. – Главное, чтобы человек был хороший. Да и поправимо все это.
– Поправимо? – удивилась Мирей.
– Вы крещены?
– Нет. Мама говорит, дедушка не разрешил.
– Да, – согласился Никонов. – Покойный Андрей Ильич Успенский крутого нрава был человек, крепкой партийной закалки, но честен и справедлив – таких сейчас нет.
– Ты, Славик, как на митинге заговорил, – вновь улыбнулся Киреев. – Еще полюбопытствую: Мирей, когда у вас день рождения?
– Семнадцатого июля. Я – Рак.
– В каком смысле?
– По гороскопу.
– Тогда, скорее, ракушка... Значит, семнадцатого июля. – Киреев что-то пытался вспомнить, но не вспомнил и, извинившись, полез в свой рюкзак. Вскоре он достал какую-то тетрадь. – Так, семнадцатое июля. Память преподобного Андрея Рублева, святителя Андрея, архиепископа Критского... Вот, – обрадованно воскликнул Михаил, – преподобной Марфы, матери Симеона Дивногорца. Марфа Петровна Назарова, по-моему, звучит. А вы как считаете?
– Не понимаю, – честно призналась пока еще Мирей.
– Очень просто: креститесь семнадцатого июля и становитесь в крещении Марфой. Мирей – такого имени в русских святцах нет.
– Разумеется, нет, – согласился Вячеслав. Потом встрепенулся: – Слушайте, ребятки, – взмолился он, – у меня еще дел по горло. Давайте вернемся к нашим баранам, то бишь к тебе, Кира.
– Премного благодарен.
– Шутка. Но давай закончим интервью. Скажи, как к тебе люди во время путешествия относились?
– Хорошо относились.
– Я серьезно.
– Я тоже.
– Ну а случаи смешные были?
– Почему именно смешные?
– Читатель любит, когда его развлекают, – с важным видом пояснил Никонов. – Может, истории какие забавные в дороге услышал?
– Не знаю, будет ли это смешно... В одной деревне мне домик показали. В нем уже никто не жил. Крыльцо перекосилось, крыша вся в дырах, от оконных стекол и воспоминаний не осталось. А показывали мне его с такой гордостью, будто в нем человек какой великий родился. А так и есть, говорят. Великий, не великий, но память о Полине Матвеевне Тарасовой – она же бабка Поля, она же Тарасиха – всегда будет жить в наших сердцах. Чем же, спрашиваю, была знаменита Полина Матвеевна? Рассказали мне об этой славной женщине, и я понял, как рождаются мифы и легенды. Бабка Поля отличалась очень веселым, даже озорным нравом. На выдумки была просто неистощима. Этакий русский Ходжа Насреддин в юбке. Причем, когда я начинал сомневаться в правдивости тех историй, которые мне рассказывали, люди божились, что все – чистая правда. Одна такая история мне особенно запомнилась. Я бы не возражал, Слава, если бы ты ее записал вместо рассказа обо мне. Бабка Поля как-то сидела у окошка и грустила. За окном весь день шел дождь. Октябрь, одним словом. Все серо и тоскливо. И вдруг говорит она своей родной сестре, с которой много лет жила под одной крышей:
– Нюра, я вот представила, что умерла и вы меня хороните. Вот здесь на лавках гроб поставили.
– Ну а как же иначе, Полюшка? Что мы, нешто не люди.
– Аксинья Безрукова псалтырь надо мной читать станет...
– Все как положено, сестрица. А к чему ты это все?
– Да уж больно мне хочется все это увидеть: и вас, и плачущих, и себя в гробу.
– Что ты такое говоришь? – Нюра перекрестилась. – Зачем тебе это все надо?
– Так интересно же!
– Вот сверху на себя и посмотришь. Говорят, что... Тарасиха перебила сестру:
– А если брешут? Если эти... как их... атми...
– Кто-кто?
– Атмисты... в общем, те, кто в Бога не верует, правы? Умру я – и все, темнота. Нюра перекрестилась опять:
– Ты что мелешь?!
– Да ладно, молчу я. Но все одно, больно посмотреть на себя хочется. А надо сказать, что еще года за три до этого бабка Поля приобрела себе гроб. Колхозный столяр Михалыч уважил старуху за две бутылки самогона и шмат сала. В деревне, привыкшей к чудачествам Тарасихи, не удивились. С тех пор гроб стоял в маленьком летнем домике – в тех местах такие домики называют кизяковками.
Если бабке Поле что-то входило в голову, то выбить это оттуда было просто невозможно. Так было и на этот раз. Уже на следующий день во всем послушная старшей сестре Нюра отвезла в районный дом быта заявку на фотосъемку. Это сейчас почти в каждом доме имеется "мыльница", а тогда профессия фотографа была очень даже востребованной.
И вот в один прекрасный день в деревне, где жила бабка Поля, остановился рейсовый автобус. Из него вышел энергичный молодой человек. На плече у фотографа, а это был он, висел видавший виды кофр. Дом Тарасихи приезжий нашел быстро. Зайдя в комнату, где на лавках стоял гроб, он даже не снял кепку. Кроме Нюры, сидевшей у изголовья сестры, никого в комнате не было.
– Анна Матвеевна Сомова – это вы? – спросил он с порога.
– Я, миленький, я.
– А что народу так мало? – удивился приезжий. – Впрочем, это не мое дело. Когда покойницу выносить будут?
– Сынок, мы одинокие, – сказала Нюра, – откуда народу взяться? Выносить будут, подойдут люди. Но ты, миленький, только в гробу голубушку мою сними, а боле ничего не надо.
– Мне еще лучше.
Фотограф приступил к работе. Сначала он сделал общий план.
– Кстати, – обратился приезжий к Нюре, – вы хотя бы поплачьте. Вас я тоже сфотографирую.
– И меня тоже? – И Нюра заголосила: – Ох, и дура же ты, Поля, ох, и дура... Да что же ты наделала...
Фотограф пожал плечами:
– Сколько работаю, но никогда не слыхал, чтобы покойников дураками обзывали. Плохо жили, что ли?
– Хорошо жи-и-ли! – голосила Нюра. – Ой, как хорошо. Наконец фотограф приступил к самой ответственной части съемок. Он решил взять лицо покойницы крупным планом. Навел резкость, прицелился, замерев... И вдруг "мертвая", не открывая глаз, произнесла:
– Только вы уж постарайтесь, чтобы все хорошо получилось. ...Люди еще долго вспоминали, как по деревне бежал в направлении города молодой человек с перекошенным от ужаса лицом. Позже в народе прошел слух, что фотограф получил вторую группу по инвалидности и "завязал" навсегда со своей профессией... Смеялась только Мирей. Никонов развел руками:
– Ты предлагаешь мне это опубликовать?
– Почему бы нет? По-моему, забавно. Ведь читатель любит, когда его развлекают.
– Ладно, подумаю. Скажи, а...
– Простите, Вячеслав Павлович, – перебила своего начальника девушка, – можно мне спросить Кирилла...
– Меня зовут Михаилом Прокофьевичем. Кира – от фамилии Киреев.
– Простите, – смутилась Мирей.
– Ничего, спрашивайте.
– А куда вы хотите придти в конце концов?
– В конце концов? Как здорово звучит... Сказать честно?
– А разве можно иначе? – удивилась девушка.
– Вы очень редкий человек, Мирей. – Киреев опять посмотрел на молодую журналистку с уважением. – А нужна читателям вашей газеты моя честность?
– Честность всем нужна, – девушка стояла на своем.
– Сдаюсь, – улыбнулся Киреев. – Если честно, то я иду в Старгород. Вы слышали о таком городке?
– Конечно. Но ведь он находится в другой стороне.
– Но я сказал вам правду. Я туда иду. – Киреев уже не улыбался. Словно тень легла на его лицо. Мирей на какой-то миг показалось, будто перед ней сидит очень древний человек. – Всю жизнь иду...
– Я... я, кажется, понимаю вас, – пролепетала девушка. В глазах Киреева сверкнул голубой огонек.
– Правда? В комнате наступила тишина. Было слышно, как за окном ласкал зелень деревьев теплый летний дождик.
– Да ну вас, – наконец заговорил Никонов. – Так ты, Кира, сейчас пойдешь на Богородицк, а потом...
– Не знаю, я еще не решил. – Киреев словно не замечал своего старого друга и смотрел только на девушку. Ответил, словно отмахнулся. Зато сказал, обращаясь к Мирей: – А еще я хочу найти одну реку...
– Реку? – переспросила девушка.
– Речку, речушку. Одну-единственную. Я ее видел во сне.
– А если ее... не существует?
– Это было бы очень... печально.
– А вы знаете, в наших краях столько красивых рек. Вы на Олыме были?
– Нет.
– А Сосну, Любовшу, Зушу или Фошню видели?
– Фошню?
– Она в Сосну впадает.
– У нас Мирей заядлая туристка, – пояснил Вячеслав Павлович.
– И вовсе нет, – горячо запротестовала девушка. – Просто мы с мамой очень любили путешествовать по незнакомым местам.
– Значит, говорите, в ваших краях много рек?
– Много, – сказала девушка. И тихо добавила: – Может, одна из них – ваша? Киреев ничего не ответил. Потом улыбнулся, тень исчезла с лица, потухли голубые искорки в глазах.
– Говорите – Сосна? А что, это мысль. На Сосне, кажется, Елец стоит?
– Точно, – подтвердил Вячеслав Павлович. – А как же Старгород? Думавший о чем-то своем, Киреев словно не услышал вопроса.
– Сосна... Если бы еще знак был...
В этот момент дверь открылась и в комнату вошла сияющая Зина:
– Вячеслав Павлович, из третьего магазина звонили. Им елецкой колбасы привезли, говорят, вкусная и дешевле, чем арсеньевская. Спрашивают, вы будете брать? Киреев засмеялся, довольный:
– А вот и знак. Зина, передайте, что Вячеслав Павлович обязательно возьмет елецкой колбаски. Правда, Никон?
Глава тридцать вторая
Ира Боброва вот уже несколько недель находилась в каком-то странном, противоречивом состоянии. Раньше, в долгие месяцы и годы болезни Лизы, когда наступали периоды отчаяния и страшная усталость обрушивалась на ее хрупкие плечи, она упрямо твердила себе: "Я должна взять себя в руки" или "Мы победим, обязательно победим эту проклятую болезнь". Твердила как заклинание до тех пор, пока не возвращались силы и вновь не рождалась надежда. А сейчас, с появлением в их жизни сначала Натальи, потом Михаила Киреева и, наконец, Мещерской и Вороновой, Ира получила то, чего была лишена раньше, – помощь друзей. Стало гораздо легче материально. Виктор по протекции Вороновой занял хорошее место в одной строительной фирме. Софья... Удивительная девушка! Ира и Виктор просто не знали, как благодарить ее за все то, что она делала для их семьи. Если Мещерская заглядывала к ним по воскресеньям, Наталья – через день, то Софья приходила к Бобровым каждый вечер. Она очень подружилась с Лизой. Особенно сблизила их "эпопея", как говорил Виктор, с выставкой. Воронова сдержала свое слово, и на следующий день у девочки было все, что нужно для работы. Более того, Софья договорилась, чтобы два хороших художника, Юрий Георгиевич Мешенков и Александр Владимирович Куманьков, помогали Лизе практическими советами. Мешенков приходил по четным дням, Куманьков – по нечетным. Оба буквально восторженно относились к природе, могли часами говорить о живописи, так что общение с ними очень много дало Лизоньке. Уроки длились недолго, по двадцать-тридцать минут, но Ира не могла не видеть, как жадно впитывала ее дочь услышанное. Правда, после первого прихода Юрия Георгиевича Боброва пришла в ужас:
– Сонечка, это же, наверное, стоит уйму денег. Я не смогу рассчитаться с тобой. Хитрая Софья сначала делала вид, что не понимает, о чем идет речь, а потом отвечала с улыбкой:
– Тебе не о чем беспокоиться. Это мои друзья, я с ними сама обо всем договорюсь. – А потом вдруг добавила серьезно: – Пустяки это все, Ира. Понимаешь, пустяки по сравнению с тем, что они могут дать Лизе... Впрочем, ты сама скоро все поймешь. Через неделю Куманьков скажет Ире слова, которые ей еще никто не говорил:
– У вас очень талантливая дочь, очень. Я поражаюсь, как Лиза чувствует, как впитывает услышанное. У девочки большое будущее. Я еще буду гордиться, что давал ей уроки. Вот. Это было самое главное. Все вроде складывалось как нельзя лучше. Помощь друзей, слова Александра Владимировича, от которых Ира испытала необыкновенную гордость: да, Лиза, ее Лиза не только красивый, не только мужественный человечек. Она еще и талантлива. А с каким воодушевлением, даже упоением рисовала дочка своих птиц! Казалось, Ире надо было только радоваться, но... Будущее, будущее – теперь она страшилась его. Раньше – измотанная, одинокая, плакавшая по ночам на кухне – не страшилась, а теперь – страшилась. Занозой в сердце сидели те слова Лизы, после которых пришел в душу страх. Нет, никому Ира об этом не говорила, даже Виктору. Муж переживал душевный подъем, связанный не только с тем, что после трехлетнего стояния на барахолке он вновь почувствовал, что его голова, руки, знания востребованы. Была счастлива дочь был счастлив и Виктор. Может быть, впервые за много месяцев. А Ира... Она даже не передала ему тот разговор с дочерью. И когда Виктор возвращался домой, его встречала всегда улыбчивая и приветливая жена...
А еще Ира успела заметить, что когда ее дочь и Воронова общались между собой, обе много говорили о Михаиле Кирееве. Причем обеим это доставляло удовольствие. С Лизой было все понятно, а Софья... Вначале Боброва думала, что все дело в добром сердце девушки. Она и сама часто вспоминала этого удивительного человека, так круто изменившего жизнь их семейства. Но вот однажды Виктор принес корреспонденцию, которая поступила по прежнему адресу Михаила, – такова была у них договоренность с Киреевым. Более того, Михаил просил Бобровых обязательно прочитывать адресованные ему письма и при возможности отвечать от его имени на самые важные. А для Софьи это оказалось новостью. Ире показалось, что Воронова ревниво отнеслась к тому доверию, какое им оказал Киреев.
– А ты разве об этом не знала? – сделал удивленные глаза Виктор. – Точно! Вот дурак! – И он хлопнул себя по лбу. – Забыл совсем.
– Что забыл? – спросила Софья. – Ну, давай сочиняй дальше.
– Почему – сочиняй? Михаил сказал: я бы Софью попросил, но как к такой красавице подступиться? Представляешь, говорит, такая девушка – и из моего обшарпанного подъезда будет письма брать. То есть письма в ящике почтовом брать, но ящик, сама понимаешь, где висит.
– Так и сказал – такая девушка?
– Вот именно. А потому попросил меня: ты, говорит, парень простой, рабоче-крестьянский, уважь старика, ну и так далее.
– Артист, настоящий артист, – засмеялась Софья. Потом добавила, стараясь выглядеть равнодушной: – А мне при чтении писем можно остаться? Ира обняла Софью:
– Софья Николаевна, друг ты наш сердечный, зачем ты обижаешь нас? Витька и впрямь артист, но он правду сказал. Вот в Старгороде встретитесь – сама и спроси его обо всем. Ира заметила, что после ее слов Софья смутилась.
– Вообще-то, я понимаю все, ребята. Замнем, – желая поскорее закрыть тему, попросила Воронова. А писем было два. Плюс одна записка. В ней некий Арсений Гусев сообщал, что желает Михаилу спасения, а сам уезжает в мужской Санаксарский монастырь, надеясь остаться там навсегда.
– А где это – Санаксар? – спросил Виктор. Никто не знал. Стали читать письма. Одно, совсем короткое, отпечатанное на хорошей бумаге: "Уважаемый Михаил Прокофьевич! Поздравляем Вас: компьютер выбрал Вас из множества претендентов, и теперь Вы получили уникальный шанс выиграть..."
– Выбрасывай, – скомандовала мужу Ирина. – Все ясно. Читай дальше. А вот письмо из тамбовской деревни оказалось интересным. Тетка Елена, видимо, родственница Киреева, вначале передавала ему привет от множества людей, потом сообщала о том, что "сестра, слава Богу, выздоровела. Мне это радость великая, Мишенька. Иван много работает, много пьет, а денег ему вовсе не платют". А в заключение, уже попрощавшись и пригласив Михаила "отдохнуть у нас месячишко, попить молочка парного", написала: "Да, Мишенька, чуть не забыла. Помнишь, ты в церкву ходил, к отцу Георгию? Так он на Троицу помер. Народ сказывал, что тихо батюшка к Богу отошел, во сне. А когда его хоронить стали, я тоже на похоронах была, спасибо Ивану, довез до Пальновки, не поверишь – откуда только народ не приехал. С Тамбова, Мичуринска, Моршанска и даже с самой Рязани. Оказалось, что батюшка наш святой жизни был человек. И всю жизнь кому-то помогал. Вот они и приехали его проводить в последний путь. Те, кому он помог, плакали, Мишенька, крепко. А как "Вечную память" запели, у меня аж мурашки по спине пробежали. Представляешь, толпа агромадная – мне пальновские потом говорили, что у них в деревне отродясь столько людей не собиралось. Тихо так, солнышко светит. И вдруг: "Вечная память". Все поют. Очень хорошо это было, Мишенька. На сердце будто светлее стало..."
* * *
– Счастливый ты, Кира! В Москве живешь. Я бы там развернулся. А здесь, в этой дыре – разве это жизнь?
Друзья сидели в квартире Никонова. Михаил с огорчением смотрел, как Славик пьет стакан за стаканом, почти ничем не закусывая.
– Ты хоть закусывай, Славик.
– А ты и не пьешь, и не ешь. Чего так?
– Устал с дороги.
– Скажи, Кира, а ты на футбол ходишь?
– Давно не был.
– А помнишь, как мы в молодости кричали: "Где "Торпедо" – там победа". А здесь молодняк весь за "Спартак" болеет, ну а нашим с тобой ровесникам, за редким исключением, кроме водки ни до чего нет дела... Я один здесь торпедон. Неужели не ходишь на футбол?
– К сожалению, как-то не получалось.
– Ну а на концерты, в музеи, на митинги – ходишь? Киреев покачал головой.
– Что же ты там делаешь?
– Хороший вопрос. Что-то делал.
– Я как посмотрю по телеку, аж зависть берет. Ночь, а у вас там светло, как в Париже, люди гуляют, в кафешках сидят. А у нас, – Никонов встал и подошел к окну, – смотри, Кира: девяти часов еще нет, а Сосновка словно вымерла. Все у телевизора сидят. Скукотища. Ты в кафе давно был?
– Перед самым отъездом из Москвы одна знакомая пригласила. Попил кофейку. Хороший кофе двести рублей чашка.
– Сколько?! – подумав, что ослышался, переспросил Слава.
– Двести.
– Ну и ну! Это что за кофе такой?
– Повторяю: хороший. Сваренный по-турецки.
– А хоть по-китайски, мне этого не понять.
– Мне тоже.
Помолчали. Киреев все хотел спросить про Лену, жену Никонова, но не решался, боясь оказаться бестактным. Если Слава захочет, расскажет сам.
– Слушай, Кира, что я тебе сейчас расскажу.
– Слушаю.
– Мне, кстати, твой совет нужен. Мы здесь в Сосновке союз организовали. СССР называется.
– СССР?
Никонов был явно доволен тем эффектом, что произвели на Киреева его слова.
– СССР: сосновский союз свободных россиян. Что скажешь? Михаил молчал, затем, стараясь тщательно подбирать слова, ответил:
– В силу ряда причин я сейчас отошел от политики. Но если у тебя и твоих друзей есть душевная потребность заняться этим... Почему нет?
– Я тоже так считаю. А с чего бы ты начал? Как думаешь: сначала провести организационное собрание и на нем выработать устав, программу, или – наоборот?
– Знаешь, я бы сначала изучил опыт тех организаций, которые уже существуют. Попытался бы понять, почему их – сотни, а их влияние на общество так ничтожно мало. Почему подчас в таких партиях-организациях не больше десятка партийцев.
– Правильно, зришь в корень, Кира. Разобщены мы, понимаешь, разобщены. Мы и хотим на объединение русских людей работать.
– Российских, – поправил его Киреев. – Вы же – "свободные россияне".
– Не подкалывай, пожалуйста. Это моя боль. Конечно, "русских" звучит лучше. Но у нас из восьми членов учредительного совета семь русских, а один, Дамир Фахрутдинов – татарин. Классный парень, обижать его не захотелось, вот и решили стать россиянами... А вообще у нас хорошие подбираются ребята. Все люди в Сосновке уважаемые. Есть депутат, директор хлебозавода. Короче, будем людям глаза открывать.
– Глаза? Никон, прости, если не в свое дело лезу, но...
– Говори, говори, не стесняйся.
– Ты же в газете работаешь и даже ее возглавляешь. Очень многое можешь. Нужно ли для этого создавать союз? Ты моего совета спрашивал, я сказал тебе про опыт других организаций... Никонов перебил его:
– Кира, мы же не совсем деревня. Газеты читаем. Понимаешь, не обижайся, конечно, но то, что есть,
– нас не устраивает.
– Что не устраивает?
– Позиция этих партий. В одних "Боже, царя храни" поют. В других коммунистическим духом несет. Третьи в игру "казачки" играют. У нас один такой деятель нашелся. В школе учителем истории работает. "Казачью управу" организовал. Смехота. Нацепили штаны с лампасами – тьфу! Казаки, твою мать.
– А сколько у него в управе человек?
– Не человек, а идиотов. Пять.
– А если вам с ними объединиться? Ведь в чем-то ваши взгляды совпадают?
– Объединиться? Ты шутишь?
– Нет. Ты же сам очень хорошо сказал, что хочешь на объединение русских людей работать. Этот учитель истории – не русский? Почему ты не хочешь с ним объединиться?
– Потому, что он всех людей на две категории делит: казаков и не казаков.
– Но ведь и тебе монархисты с коммунистами не нравятся. Тогда – кто? Демократы?
– Издеваешься? Я просто русский человек.
– Российский.
– Ну российский. Мы предлагаем объединиться не по идеологии...
– Неужели по вере?
– А вот это ни в коем случае! Свободный человек вправе выбирать себе любую веру. По мне, пусть он хоть Христу, хоть Будде, хоть черту поклоняется – лишь бы любил Россию.
– Мне кажется, поклоняться черту и одновременно любить Россию – нельзя, – тихо сказал Киреев.
– Я образно выразился. Ты меня понял.
И Никонов стал увлеченно рассказывать о том, как он видит будущее своей организации. Михаил сидел, опустив голову.
– Ты не уснул? – спросил его Вячеслав. – Прости, я забыл, что ты с дороги. Давай будем укладываться.
– Нет-нет, я просто думаю. И грущу.
– О чем?
– Не знаю... Один из самых почитаемых русских святых, преподобный Серафим Саровский сказал слова, о которых я все время думаю. Давай подумаем над ними вместе.
– Давай. И что это за слова?
– Он сказал: спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи.
– Ты знаешь, это из области религии. Мне не интересно. Не обижайся.
– Все нормально. Вот ты сегодня днем спрашивал меня о впечатлениях...
– И ты, хрен моржовый, ничего мне не рассказал.
– Сейчас расскажу. Опубликуешь?
– Что за вопрос?
– У вас в районе есть деревня. Соболево называется.
– Есть. Там, кстати, пруд хороший имеется. Мы в нем карпов ловим...
– Остановился я в этой деревеньке с людьми поговорить, дорогу дальше спросить. Смотрю, от крайнего домика дорога резко вверх уходит. Сбоку от нее – то ли сад старый, то ли школа. Из кустов этих человек выходит и медленно спускается по дороге. Ближе, ближе. Уже различаю: старуха. Простенький халатик в цветочек – такие в наших больницах выдают. Еле-еле идет. Руки, голова трясутся... Прошла мимо нас (я разговаривал с местной жительницей) – даже не посмотрела.
– Горемычная, – вздохнула женщина, с которой я разговаривал. – У нас здесь дом престарелых находится. Прошлой осенью его закрыли – говорят, у бюджета нет денег на его содержание. Почти всех больных разобрали, а человек пять-шесть остались. Некому их было забирать. Вот и остались они здесь, никому не нужные. Как эти старики зиму пережили – ума не приложу. Мы их, конечно, подкармливаем, но...
Вот такие впечатления, Славик. Ну как, опубликуешь? Никонов сидел мрачный.
– Ты же не ребенок, Кира. У меня администрация района – учредитель газеты. Завтра опубликую, послезавтра выгонят.
– Понятно.
– Что понятно?
– Что собираться за бутылочкой и обсуждать устав и комфортнее и безопаснее. Не обижайся.
– Нет, я обиделся, Кира. Да, я слышал об этом доме. А чем я могу помочь этим старикам? Молчишь? Ты, чувствую, стал сторонником теории малых дел? Помнишь, в институте нам рассказывали об одном из "отцов" этой теории – Каутском? И о лозунге его: "Конечная цель – ничто, движение – все". Не забыл, как Каутского называли – оппортунист. Киреев горько улыбнулся:
– Славно у тебя, Никоныч, получается. Всем ярлыки повесил?
– Ничего я не вешал.
– Как же, историк ваш и его сторонники – идиоты, я – оппортунист. Я не обижаюсь, Славик. А вот за стариков обидно. Ну какое же это малое дело – шесть человеческих душ от смерти спасти?
– Как? Ты ответь – как?
– Друг мой, а как же быть с уважаемыми людьми из СССР? Даже депутат есть. Что, нельзя было выбить у вашего главы администрации одну палату для них в больнице, чтобы люди не мерзли, забытые всеми в руинах своего дома? Жители Соболево смогли накормить этих несчастных, а целый район не может? Вот если бы этим ваш СССР занялся – ты бы стольких людей в свои ряды привлек.
– Погоди, я тебе скажу...
– Нет, дай я скажу, а потом говори, что хочешь. Тебе не интересны слова преподобного Серафима. Жаль. Знаешь, как их можно перефразировать? Хочешь сделать людей свободными – сначала освободись сам. Хочешь, чтобы тебя полюбили, – полюби сначала сам. Хочешь что-то получить отдай сначала свое. Ты не думай, что я тебя учу жить, – избави Бог. Меня бы самого кто научил. Просто я хочу, чтобы ты не повторял моих ошибок. Надеюсь, у тебя будет время это понять. – Киреев замолчал.
– Говоришь, спасись сам? Кира, ты что молчишь?
– Все силы со словами ушли. Шучу.
– Слушай, а ты, случаем, не болеешь?
– Нет. Сказал же – устал немного. Да, спасись сам.
– И с чего мне начать свое спасение?
– Считай, что я не заметил твоей иронии. Для начала спасите всем миром этих стариков. Они все еще в деревне, а осень и зима не за горами. Пошли в Соболево Назарову... Попроси учителя-казака связаться со своими коллегами в соболевской школе.
– Этого...
– Да-да, идиота, как ты его назвал. Мне кажется, он парень энергичный.
– Точно.
– Вот и воспользуйся этим. Напомни ему о казацких обычаях, о милосердии. Да что я тебе говорю, ты все сделаешь, как надо.
– Есть кое-какие идеи.
– Вот и хорошо... Кстати, все-таки спрошу. Заранее извиняюсь, если буду бестактным. Где Лена?
– Вопрос, конечно, интересный. Сейчас расскажу. Выпью еще одну рюмочку и расскажу.
– Но она жива, здорова?
– А что с ней сделается? Ушла от меня Ленка. На соседней улице живет. Слушай, брат Кира, мою печальную повесть. И ты поймешь, почему я столько пью.
– Почему?
– А потому, что все бабы – стервы.
– И Ленка тоже?
– Она – в первую очередь. В Тулу я уезжал на неделю, по делам. Вернулся на день раньше. Думал, сюрприз будет.
– Неужели...
– Да, почти как в анекдоте.
– Ленка... Не верю.
– А зря. Нет, в постели они с тем хорьком не лежали. Захожу, вижу: сидят голубки на кухне. Бутылочка вина на столе, сырок порезан. Лена вскочила, когда я в прихожую вошел, глаза сверкают, красная вся. А мужик тот, что с ней сидел, засуетился. Как здорово, что вы приехали, Вячеслав Павлович, у нас на работе событие – решили отметить. Какое, спрашиваю, событие может быть в санэпидемстанции? У сосновских школьников всех вшей вывели? Не дождетесь. Пока у нас, говорю, каждая гнида мечтает стать вошью – такому не бывать. Ты понял мой намек, Кира? Ленка завелась. Как ты смеешь оскорблять честного человека? Ардальон Казимирович порядочный, но очень одинокий
– и дальше в том же духе. Представляешь – Ардальон. Ну и имечко Казимир своему сыночку дал.
– И она ушла?
– Что ты! Мы вроде как помирились. Я даже перед этим... извинился. Представляешь? Конечно, гнида – это резковато.
– Резковато. А что было дальше?
– Да ничего. Как выпью – будто бес в меня вселяется. Фантазия начинает работать. Представляю, как Ардальон Ленку мою на кухне лапал...
– А если не лапал?
– Я же говорю – воображение. Завожусь. Начинаю с Ленкой отношения выяснять. Однажды возьми да скажи ей: "Этот Ардальон-шампиньон хоть целоваться умеет?" Знаешь, что она мне сказала?
– Догадываюсь.
– Вряд ли. В отличие от тебя, говорит, у него не только язык работает. Ну я и вмочил ей... Она повернулась и ушла.
– К сыну Казимира?
– К кому? Нет, к своей матери. Ну, давай, говори, что я свинья, что сам спровоцировал женщину. Давай. Ты же всегда любил на темы морали писать... А с другой стороны, – почти уже кричал Никонов, – она своим ответом фактически во всем призналась.
