Текст книги "Кто услышит коноплянку?"

Автор книги: Виктор Лихачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

А ведь были времена, когда по сравнению со своим ближайшим соседом – стариком Старгородом

– Новоюрьевск казался молодым, полным сил человеком. Работали шахты, заводы, фабрики, ради которых на месте бывшего рудника и был построен Новоюрьевск. Постепенно из Старгорода перешли сюда все учреждения и организации. На улицах всегда было полным-полно молодежи, детей. Телевизоры тогда были редкостью, а потому вечерний досуг старались проводить "на людях". Мужики резались в домино, играла гармошка, кипели футбольные и волейбольные баталии. Билеты на вечерний сеанс в местный дом культуры невозможно было достать. Бок о бок жили русские, украинцы, немцы, татары. Свадьбы, похороны, проводы становились событием не только одной семьи, а всего двора.

Постарел Новоюрьевск. А может, это Киреев постарел? Двухэтажные дома показались маленькими и какими-то беззащитными. Или это он, беззащитный и маленький, ищет спасения в детстве? Так, наверное, бывает у всех, кто не в ладах с настоящим и ничего не ждет от будущего. Киреев вздохнул. Попытался пошутить: "Вход в город великого путешественника оказался не замеченным сидящими у телевизоров новоюрьевцами". Захотелось выкинуть какую-нибудь шутку. Как в студенческую пору, когда он, подвыпив, кричал по ночам: "Люди, вставайте, я солнце!" Но вместо этого Михаил вполголоса запел ту песню:

В медленной речке вода, как стекло, В мире есть город, в котором тепло,

Наше далекое детство там прошло... Но сестра, ее муж и их семилетний сын встретили его так тепло, так радушно, что грусть улетучилась, будто ее и не было вовсе.

– Бог мой, и даже тушеный кролик! Откуда?

– Володя от своей мамы привез. Картошку помогал выкапывать и привез, – пояснила Женя.

– И что-нибудь к кролику... в смысле выпить – имеется?

– Обязательно, – гордо сказал Володя.

– Так тебе разве можно? – Все-таки сказывалось, что младшая сестра Киреева работала в школе. В голосе слышался металл.

– Женечка, – мягкий Володя умел быть убедительным, – во-первых, такая встреча. Во-вторых, мы понемножку. А в-третьих, это же не магазинное. Миша, ты попробуешь и скажешь, пил ли чтонибудь подобное раньше. Двойная перегонка, на травах настоянная. Пятьдесят градусов, а пьется легко-легко.

– Да там и сорока нет, – фыркнула, собирая стол, Женя.

– Вот видишь, ты пила и не заметила градусов. Согласен, пятидесяти нет, но сорок пять – точно. А белобрысый Илюша и вовсе не отходил от дяди. Он притащил из своей комнаты маленький рюкзак, перешитый из холщовой сумки, и стоял молча, ожидая, когда на него обратят внимание.

– Вот, дядя Миша, мы к походу готовы. Илюша, расскажи, как ты тренировался? – попросила сына Женя.

– Зубы чистил.

– Это очень важно. Молодец, – похвалил племянника Киреев.

– А еще я мышей не боюсь!

– Замечательно, а я вот до сих пор их боюсь. Представляешь, в одном доме меня на чердак спать положили. Сено свежее, запах чудесный, мягко – благодать, одним словом. Только засыпать стал вокруг меня что-то зашуршало. В одном углу, в другом, потом, чувствую, и подо мной что-то шевелится. Бр-р!

– А ты? – Глаза у Ильи стали абсолютно круглыми.

– Дал деру.

– Чего дал?

– Убежал с чердака, одним словом. А хозяева уже спят, будить их не хочется. Что же делать?

– Обратно на чердак лезть! – подсказал Илюша. Все рассмеялись.

– Нет, я же не герой, как ты. Постелил прямо на земле спальник, благо, трава была мягкая, густая – спорыш называется, – так и уснул.

Племянник недоверчиво смотрел на дядю. Рассказ явно не вязался с героическим обликом, который был уже нарисован в воображении ребенка.

– А еще чего ты боишься?

– Больше ничего, – спохватившись, что завтра у родителей возникнет проблема с чисткой зубов сына, сказал Киреев.

– Даже волков? – обрадованный Илья добивал свои последние сомнения.

– Откуда в наше время волки? – вмешалась в их разговор Женя. – Пойдемте к столу, все остывает.

– Это ты напрасно, сестренка. Я про волков, а не про стол. Их очень даже много развелось. А в Шиповом лесу с целой семьей волков нос к носу столкнулся. Точнее, у меня один, а у них четыре носа.

– И что?

– Пришлось всю ночь на вершине сосны сидеть. Шучу... Володя не хвастал. Его напитки и впрямь оказались просто божественными. Уставший Киреев явно воспрял духом, да и силенок будто прибавилось. От него требовали рассказа о путешествии, поэтому сорокапятиградусная настойка на чабреце оказалась как нельзя кстати.

– А про волков ты пошутил? – спросила Женя.

– Нет. Раза четыре встречался. Кабанов и лосей много стало, деревни обезлюдели, вот и волков стало много.

– Страшно было, когда в лесу на них набрел?

– Если скажу, что нет – не поверите. Хотя страха не было. Пять месяцев лесной жизни кое-что значат. Главное не показать, что ты их боишься. В глаза не надо им смотреть. Когда волк один смотри, сколько хочешь, все-таки человека они боятся. А тут три взрослых и детеныш.

– А у тебя ружье было, дядя Миша? – Илью попросили сидеть за столом молча, но он не смог удержаться.

– Не было, – засмеялся Киреев. – Я с ними поздоровался, объяснил, что не могу, к сожалению, пообщаться подольше, и спросил, правильно ли я иду на Ергышевку.

– Дядя Миша, а они?

– Сказали, что иду правильно, только посоветовали быть поосторожнее. В поле за Ергышевкой по ночам семья кабанья ходит кормиться. Кабан, говорят, уж больно горяч, настоящий неврастеник.

– Да ну тебя! – возмутилась Женя. – Трепешься.

– Не верить твое право.

– И как же ты с ними разговаривал? Выл, что ли?

– Зачем же? С волками и без вытья можно. По-человечески. И, представляете, не обманули кабанов я действительно повстречал. Красивое, я вам скажу, зрелище. Ночь, луна – огромнаяогромная. Поле. С трех сторон – лес стеной стоит. И они идут.

– Кабаны?

– Кабаны, племяш, кабаны. Клином. Я раньше смотрел фильм "Александр Невский" и не понимал, почему князь говорил, что немцы клином, "свиньей" идут. А тогда за Ергышевкой понял. Клин самый настоящий. А впереди этот неврастеник. Идут, сопят.

– Ну и что, с ними тоже пообщался? – съехидничала Женя. – Или сразу деру дал, как с чердака?

– Не веришь, а зря. И разве со свиньями можно разговаривать? Тебе об этом еще две тысячи лет сказано: "Не мечи бисер перед свиньями". А поскольку вежливо с ними нельзя говорить, то лучше молчать. Так я и сделал.

– А они?

– Прошли мимо. Там посадка маленькая была, я представил себе, что превратился в молоденький дубок. А ветер с их стороны дул. Все просто. Они и прошли, даже не заметив меня. Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончился и этот вечер. Оставшись один, Киреев долго не мог уснуть. Затем встал и подошел к книжной полке. Свет луны был таким ярким, что он без труда мог прочитать названия книг. Да в этом и не было необходимости – многие из них он помнил с детства. Как этот томик Бернса. Киреев вспомнил, что в годы первой влюбленности он гадал на стихах. Открывал наугад страницу книги, думая о конкретном человеке. Сейчас Михаил думал о Софье. Когда-то он мог с ней спокойно общаться, разговаривать – и думать совсем о других вещах. Глупый, неужели ты ничего тогда не замечал? А сейчас, сейчас, сколько бы отдал Киреев, чтобы вновь услышать ее голос. Как менялась ее интонация! Ироничноколкая, когда Софья отчитывала Киреева: "Меня всегда бесит мудрость, идущая от возраста, а не от ума". А когда она вспоминала о детстве, об отце, то в голосе были грусть и нежность: "Мне тоже нравится. Сразу что-то давнее вспоминается, русское. Деревянный домик, печурка... Папа любил все это. Даже ложки деревянные собирал". И ее последние слова при расставании: "До свидания, вестник..."

Киреев взял с полки книгу Бернса и открыл ее наугад. Подошел к окну, чтобы лучше было видно, ткнул в страницу пальцем. Палец показывал на две строки: Во тьме я солнце бы нашел

С тобой вдвоем, с тобой вдвоем.

– Да... – усмехнулся Киреев, – у Бернса мудрость шла не от возраста, как у некоторых, а от ума. И писал он эти стихи, кажется, перед смертью. Что ж, славно погадал. Но когда дряхлеющие силы, дорогой Роберт, царство тебе небесное, нас начинают покидать, мы все чаще повторяем слово из двух букв – "бы". И у тебя было так, и у меня: укрыл бы плащом, солнце нашел бы, и если бы дали в удел весь шар земной, тогда владел бы...

Грустно. В дверь постучали. Раздался голос Жени:

– Миша, ты с кем разговариваешь?

– С Робертом Бернсом.

– О, Господи! Говорила, не пей.

– Вот и он тоже советует.

– Кто?

– Бернс. Говорит, у пьяных старых мальчиков мечтательность появляется, а это вредно.

– Да ну тебя! Ложись, спи.

– И то верно. * * *

В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Вдовинки, в Старгород вошел еще не старый человек лет сорока. Он так долго ждал этого дня – ждал и боялся его, так долго представлял свое возвращение, что даже не поверил в реальность происходящего. Человек, а это, как вы догадались, был Киреев, перейдя через Хлыновский ручей, пройдя уже убранное поле и поднявшись на Тихоновскую гору, все ждал чего-то. Ведь должно что-то произойти. Но не гремел гром средь ясного дня, как, впрочем, не происходило и других стихийных явлений. Поскольку шел Киреев больше задворками, то и людей он практически не видел, а те, кого видел, – не замечали его. И только девочка лет шести, игравшая возле кирпичного дома с зеленой крышей, вдруг подошла к нему и, глядя на Киреева снизу вверх, спросила:

– Дядя, а вы откуда?

– Отсюда.

– А почему я раньше вас не видела?

– Почему? Как зовут тебя, любопытная?

– Маша Иванова. Мне шесть лет.

– Ну, ладно, Маша Иванова, счастливо оставаться. Мне пора домой. Обещаю, мы еще увидимся.

– А вы, наверное, устали, пока на гору поднимались?

– Устал.

– Мне дедушка Вася говорит, что на гору всегда тяжело подниматься, а вниз идти – легко.

– Умный твой дедушка. Вниз легко, особенно кубарем. А мне вверх надо. Пока, Маша Иванова. Киреев не сделал еще и десяти шагов, как девочка вновь окликнула его. В руках Маши Ивановой было яблоко. Большое, красивое, почти прозрачное от наливавшегося сока.

– Возьмите, – сказала она и убежала.

– Спасибо. – Киреев долго смотрел ей вслед... А вот и Белое озеро. Сердце от волнения, а может, просто от того, что Тихоновская гора со стороны северо-запада была крутовата, забилось сильнее. Знакомая улочка. Дед Сидор Потапыч в неизменном треухе сидит на скамейке перед своим домом. Сколько ему сейчас лет? Наверное, далеко за восемьдесят.

– Здорово, мил человек. "Надо же, – подумал Киреев, – глаза у деда еще видят" и поздоровался в свою очередь. Потом спросил у Сидора Потапыча:

– А что, отец, невесты у вас в городе есть?

– Кому и кобыла невеста.

Михаил засмеялся:

– За что я тебя всегда уважал, Сидор Потапыч, так за начитанность твою. Классику помнишь.

– Никак Михал Прокопыч? Сын Марьи Алексеевны?

– Собственной персоной.

– Вернулся? А к кому, прости за любопытство? Дом-то твой пустой стоит, почитай, лет пятнадцать.

– Стоял. К себе я вернулся, понимаешь?.. Но окончательно сразил Киреева Григорий Иванович Печников. Этот хозяйственный и пронырливый мужик в отличие от деда Сидора в молодые годы увлекался не книгами, а более материальными вещами. Печников что-то мастерил во дворе. Когда Киреев подходил к своему дому, Григорий Иванович приподнял голову и спросил:

– Домой, Прокопыч?

– Домой, Иваныч.

– И то дело. – И стал продолжать работу. Спросил так, будто не виделись они несколько часов, а не пятнадцать лет.

Киреев открыл калитку и шагнул за порог.

Глава сорок третья

Осеннее небо, Пустое от края до края...

Ни тени не видно на нем. Как ты одиноко, небо!

Хоть ворон бы пролетел. Эти строчки японского поэта Такубоку Кирееву часто приходили на ум не потому, что наступила поздняя осень. И одиноким он себя не чувствовал. Одиночество страшно тому, кто его боится. Такубоку его боялся, иначе бы не написал:

Сверчок звенит в траве, Сижу один

На камне придорожном. Смеясь и плача,

Сам с собою говорю. Да и о каком одиночестве Киреева можно было говорить, когда в маленьком его домике иной раз целыми днями на закрывались двери. Кроме Васильковых, время от времени заглядывали старые новоюрьевские друзья – молва о том, что в Старгород вернулся Киреев, быстро облетела округу. Приходили поболтать соседи. Часто на огонек к Михаилу заходила Юля Селиванова, поселившаяся у Веры Ивановны Григорьевой, тети Софьи Вороновой. Воронова. Даже фамилия эта стала носить для Киреева особый смысл.

Хоть бы ворон пролетел. Но вот что интересно. Юля, с которой Михаил очень подружился, много раз пыталась завести с ним разговор о Софье. Но всякий раз, когда шуткой, когда молчанием, он обрывал его. И однажды Юля не выдержала:

– Что вы за человек? Вроде бы мы с вами не чужие люди. Я вам про себя все рассказываю, письма Федора показываю, а вы...

– Прости, Юля, но мне нечего показывать – не пишет никто.

– Не собьете. Я все скажу. Гордые вы оба. Одна там, в Москве, переживает, другой здесь... Вы хоть поговорите о Софье – легче будет. А вы меня в душу не пускаете.

– Ты не права, победительница гнилых Шуриков.

– Почему?

– Я тебя давно уже пустил. В душу. А почему не говорю? Один святой старец сказал: "Молчание таинство будущего века".

– Вы о ней – молчите?

– Нет, говорю молча. А вот про гордость – это ты напрасно.

– Что же это – трусость?

– Опять не то. Когда вырастешь – поймешь.

– Что – пойму?

– Что любить – это не обладать, не завоевывать, а отдавать. И чем больше ты любишь человека, тем... тем...

– Тем больше хочешь ему отдать?

– Разумеется, но я не то хотел сказать. Попробую с другого конца. Один замечательный поэт, звали его Николай Рубцов, однажды написал:

Улетели листья с тополей Повторилась в мире неизбежность...

Не жалей ты листья, не жалей, А жалей любовь мою и нежность!

Пусть деревья голые стоят, Не кляни ты шумные метели.

Разве в этом кто-то виноват, Что с деревьев листья улетели?

– И что все это значит? Стихи-то хорошие, но они как раз о другом говорят.

– Нет, о том же. Много любви, Юлек, и нежности много. Только на моем календаре ноябрь. Листья уже облетели. Пока все тихо, но вот-вот зашумят метели...

– А на Софьином календаре?

– Май, Юлек, май... Чудесная пора: ласточка с весною в сени к нам летит, лазурь небесная смеется, сыплет черемуха снегом...

– Вас пугает разница в возрасте? – неожиданно спросила Селиванова, стараясь не обращать внимания на шутливый тон Киреева.

– Опять не то. Хорошо, хоть не люблю слова я эти цветастые, но скажу: если бы я чувствовал в себе силы, умение, возможность отдать Софье все то, что она заслуживает, я бы давно... ты понимаешь меня?

– Да.

– Иной раз я думаю: будь она некрасива, случись что-нибудь с нею – слепота, авария, болезнь – я помчался бы к Софье и не отходил от нее. Но так бывает только в женских романах, а в жизни... Мне нечего ей дать, а быть старым вьюном, сосущим соки из молодой розы, я не хочу.

– Может, я действительно молода и глупа... С одной стороны, вы вроде бы правы. Любить отдавать, вьюн – роза. А с другой...

– Хочешь сказать, что это все-таки трусость?

– Именно так и хочу сказать. Когда вы все бросили и больной ушли в неизвестность – разве это, исходя из логики, из здравого смысла, не было безумием? Киреев пожал плечами.

– Наверное.

– Вот вы сейчас здесь. Кроме вашей еще и моя жизнь круто изменилась. А если она должна измениться и у Софьи? Она же вас вестником назвала. Но теперь вы с точки зрения здравого смысла заговорили.

– Постой...

– Нет, это вы постойте. Я гляжу на вас обоих – вы будто две половинки одного целого. Я Софье это уже говорила, а вот теперь вам говорю. Если судьба свела вас или Бог – почему вы противитесь? Гордость, Михаил Прокофьевич, гордость.

– Она-то здесь при чем?

– А при том, что вы Рубцова цитируете, а в мыслях и разницу в годах держите, и ее положение, и свой домик старенький, и ее иномарку. Держите, держите. И она тоже гордая, но Соня хоть женщина. Вы позовете ее – вмиг примчится, бросит все и примчится. Я знаю. Но вы трус.

– Ты разошлась не на шутку.

– Не нравится? А правда никому не нравится, между прочим. Еще вы боитесь, что поживет Софья у вас – да и вернется в Москву. Боитесь, боитесь. Но если любите, чего бояться? Даже если уедет пожелайте ей счастья и сидите до старости с этим дедом, что неподалеку от вас живет. Такую же шапку купите – и сидите, про политику рассуждайте. Неужели для этого вы из Москвы уехали? Юля замолчала. Киреев сидел, опустив голову. Потом грустно улыбнулся:

– Я сдаюсь. Жаль, что ты вчера не пришла.

– А что было вчера?

– Письмо от Софьи.

– Письмо? Что же вы молчали?

– Не успел сказать... Длинное письмо. Софья все новости сообщила. У Аллы Петровой дела опять в гору пошли. У нее теперь в магазине Ира Боброва работает. С Витей они хотят разводиться – он пьет. Наталья вся в работе, впрочем, ты ее не знаешь. Пишет, что ты можешь приезжать – она тебя на какие-то курсы устроила, после которых можно куда угодно поступить, даже в Строгановку. Кузьмич, оказывается, на тот свет отправился, так что смело в Москву поезжай. Да, икону просила оставить и самому решить, что с ней делать. А в конце письма – несколько строк. Голос Киреева стал глухим, взгляд отсутствующим, устремленным куда-то далеко-далеко:

– О чем я? Да, несколько строк. Соня написала, что... любит, и спрашивает... – Михаил опять замолчал.

– Что спрашивает?

– Как-то неловко обо всем этом говорить. Спрашивает, можно ли ей сюда приехать?

– А вы?

– Я? Сел и написал два письма. Одно получилось очень красивым. Можно сказать, художественное получилось письмо. Я написал, в сущности, о том, о чем говорила ты. О разнице в возрасте, о том, что "она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним", о том, что здесь другая жизнь и "БМВ" у моего забора будет выглядеть так же, как сотовый телефон в руках Потапыча. Короче, прочитал ей мораль по полной программе. А закончил стихами Арсения Тарковского. "Помнишь, – пишу я ей, при нашей первой встрече я читал тебе его стихи? Давай закончим стихами Арсения наш последний разговор..." И написал эти строки.

– Какие это были стихи?

– Тебе интересно?

– Иначе бы не спросила.

– Хорошо, прочту:

Я свеча, я сгорел на ветру, Соберите мой воск поутру,

И подскажет вам эта страница, Как вам плакать, и чем вам гордиться.

Как веселья последнюю треть Раздарить и легко умереть.

И под сенью случайного крова Загореться посмертно, как слово.

– А потом, – продолжал Киреев, – я написал второе письмо. В нем было всего два слова: "Люблю. Приезжай".

– Михаил, не томите. Дальше что?

– Пошел на почту. Стою у почтового ящика и не знаю, какое из двух писем опустить в него. По привычке жду знака, а его все нет и нет. Вдруг, смотрю, идет какой-то человек. Немного пьяненький, пошатывается. Мил человек, говорю, возьми любое из этих писем и порви. Он не понял сначала, потом попросил на пиво и порвал. А другое я опустил в почтовый ящик.

– И он порвал...

– Да, короткое.

– Эх, Михаил Прокофьевич! Разве можно свое счастье отдавать в чужие руки, тем более что при этих руках была не очень трезвая голова. Хорош знак... Послушайте, Михаил, – вдруг оживилась Юля, – а вы в Москву поезжайте, быстрее письма у Софьи окажетесь. Сами будете ответом. Киреев покачал головой.

– Я не правду тебе сказал... Письмо от Софьи пятнадцатого ноября пришло. А сегодня...

– Знаю, тридцатое, – печально произнесла Юля.

– Честно признаться, я так захандрил после этого, что даже к Вере Ивановне не сходил и не передал слова Софьи, предназначавшиеся тебе. Прости.

– Ладно, что там. Я тоже не поеду. Ко мне через неделю Федор приезжает.

– Вот здорово!

– Можно он у вас поживет?

– О чем речь? Конечно.

– Он ненадолго. Хочет осмотреться, узнать, сколько здесь жилье стоит.

– В Задонск не возвратишься?

– Мне нравится здесь. Москва близко, Тула. Да и у него больше возможности работу хорошую найти. А в Задонск будем ездить в гости. Как на праздник – он к бывшей теще, друзьям, я к матушке Валентине, сестрам.

– Постой-постой. Честным пиром да за свадебку? Юля засмущалась.

– Он хороший. Надежный. Меня любит. Всю жизнь я кого-то любила, впервые полюбили меня.

– А ты его не любишь, что ли?

– Я очень Федора уважаю. Надеюсь, у нас еще будет время и я его полюблю. Вот увидите.

– А как же Строгановка?

– Разве на ней свет клином сошелся?

– Думаю, что не сошелся.

– Мне захотелось иконы писать. Говорят, специальные мастерские появились, где этому учат. Федор одобрил. А вы как считаете?

– Тебе важен совет трусливого гордеца?

– Вы обиделись? Я же переживаю за вас. Вы... – Юля осеклась, – вы как старший брат мне. И еще друг.

– Спасибо. Я не обиделся. Мне один человек сказал мудрые слова, я не перестаю их всем повторять. Больше ничего не говорю, не учу других уму-разуму – хватит, отучил. А эти слова повторяю: люби Бога и делай, что хочешь.

– А если человек не верующий? Вы ему тоже это говорите?

– Ты это про себя?

– Нет, я верую.

– Неверующих людей, Юля, не бывает. Только не все об этом знают. Но тем, кто и знать не хочет, я говорю немножко по-другому.

– Что говорите?

– Живи сердцем.

– И все?

– А разве этого мало? Учись на моем горьком опыте. Видишь, как получается? Подчас два слова скажут больше, чем сотни самых правильных и мудрых слов. Такой вот парадокс. * * *

Новый год Софья встречала на даче у Мещерских, заранее попросив подругу:

– Старшая, только можно я не одна приду?

– Киреев приехал, тезка? – Мещерская спросила об этом чересчур спокойно, чтобы в это можно было поверить.

– Нет, – просто и спокойно ответила Воронова. Так, как умела отвечать только она, – и собеседник больше не хотел задавать вопросов. – Я хочу с Наташей Котеночкиной к вам прийти.

– Конечно, о чем речь? Будем только рады.

– Спасибо. Она одна, я одна – вот мы и скооперировались, как говорил Смок.

– А Ира? Может, ее тоже... В смысле, пригласить?

– Старшая, у тебя и так полон дом гостей будет. Да и уехала Ира на праздники в Вышний Волочок, к маме.

– Что, Виктор пьет?

– Наташа говорит, что да. Но мне кажется, это не главное. Сломался он после смерти Лизы. Ирочка всю жизнь тростинкой была, гнуло ее, гнуло, она до земли сгибалась, но так и не сломилась. Алла на нее нарадоваться сейчас не может – благодарит меня чуть ли не каждый день. А Витя как дуб – не шелохнется. Крепко стоял. Он в семье как солнышко был – домой приходил, Ира расцветала сразу, Коноплянка петь начинала.

– Ты о Лизе, тезка? – тихо спросила Мещерская.

– Да... А когда дочери не стало, он и рухнул сразу. Каждый день на кладбище ходит, часами у могилки сидит... Так что я не осуждаю его.

– И правильно делаешь. Ну, ладно. Я вас жду. Праздник получился на славу. Впрочем, у Мещерских по-другому и не бывало. В полночь к елочке, росшей у дома, которую всегда наряжали, вышла даже не очень хорошо чувствовавшая себя Аглая Серафимовна и пригубила шампанского. Народу под елкой собралось много, после двенадцати часов подошли и некоторые из соседей. Один из них, высокий рано полысевший блондин с тихим вкрадчивым голосом, будто ненароком все время оказывался возле Вороновой. Софья раньше несколько раз видела его у Мещерских, старшая говорила, что этот человек покупал картины Ильи Ильича и что работает он "где-то высоко" – как выражалась Мещерская. Когда вернулись в дом, блондин пригласил Воронову на танец. Мещерская, танцевавшая с кем-то из гостей, подмигнула подруге:

– Держись, тезка, Аркадий Ревазович у нас знаменитый сердцеед.

– Хочешь сказать, что Аркадий Ревазович каннибал? – Мысль о том, что Мещерская специально устроила эту встречу-смотрины, была Софье неприятна, но она быстро отогнала ее. В прошлом блондин засмеялся:

– У вас замечательное чувство юмора. Мне нравятся такие женщины. "По ходу сюжета я должна, видимо, спросить, почему у него такое редкое сочетание имени и отчества", – подумала Софья. И, разумеется, продолжала молчать.

– Не правда ли, редкое сочетание имени и отчества? – спросил, наконец, Софью Аркадий Ревазович.

– Чье?

– Мое. Все обычно спрашивают.

Воронова пожала плечами. У нее было отличное настроение, однако ее бесили типы, самоуверенные сверх всякой меры. Но она умела и с ними разговаривать. В этом конкретном случае надо было просто сбивать собеседника с размеренного, много раз успешно до этого опробованного ритуала знакомства и ухаживания.

– Нормальное сочетание. Отец – русский еврей, мать – грузинская еврейка. Тут главное не комплексовать.

Софьин партнер издал нервный смешок.

– Да я и не собирался. У меня много кровей намешано. Бабушка по отцу из старинной казацкой семьи, а прадед по материнской – из древнего грузинского рода. Представляете, какая смесь получилась?

– Представляю. В старости ваш внук будет пиликать на скрипке, жена готовить вам сациви, а вы, играя в шахматы, будете мурлыкать под нос песню: "По Дону гуляет казак молодой". Закончилась музыка, Аркадий Ревазович, несколько ошарашенный, все-таки галантно проводил Софью до места и шепнул ей на ухо: "Пообещайте, что сегодня вы танцуете только со мной". Софья пристально посмотрела ему в глаза. От парня почему-то сильно пахло козлом. Наверное, вспотел сильно. Но как блестят глазки!

Аркадий Ревазович не отвел глаза. Он по-своему истолковал молчание девушки и еще более томно сказал: "Я очень прошу вас", делая ударение на слове "очень". Затем взял руку Софьи и поцеловал ее.

– Я не люблю однообразия, Аркадий. Но так и быть...

– Благодарю.

– Обещаю вам еще один танец. Потом опять пили, ели, пели, опять пили. У Аркадия оказался недурной голос, несильный, но приятный. Софья понимала, что ее продолжают обольщать. "Недавний блондин", так она про себя стала называть нового знакомого, Аркадий пел с чувством, время от времени бросая на Софью короткие, но очень выразительные взгляды:

– Тьмою здесь все занавешено

И тишина, как на дне,

Ваше величество женщина,

Как вы решились ко мне...

Большая компания разбилась на несколько групп. От Вороновой старалась не отходить Наташа, несколько робевшая в новой для себя обстановке. К ним подошла Мещерская:

– Наташенька, вам не нравится у нас?

– Что вы, Софья. Все чудесно. Правда. И семья у вас замечательная. И друзья.

– Спасибо. Тезка, а как тебе Коваленко?

– Кто?

– Аркадий Ревазович.

– Мы с тобой еще поговорим на эту тему, старшая. После.

– Соня, думаешь, я специально его звала? Он тебя у нас весной видел, все спрашивал, кто ты да где. Я сегодня его не приглашала.

– Так выгони.

– У нас так не принято.

– Извини. А на другом конце стола Коваленко подчеркнуто громко рассказывал Илье Ильичу:

– Страна дураков – вот вам весь мой ответ. Ну не любят у нас умных, сжирают сразу. Когда Кириенко пригласили в Кремль, я ему сразу сказал: "Сережа, подумай. Наше время еще не пришло. Скушают тебя. Или подставят". Он же умница, светлая голова...

– Ты поняла, с кем за одним столом сидишь? – спросила Воронова Наталью.

– С кем? – простодушно спросила Наталья.

– Потом расскажу. Кстати, старшая, – Софья решила похулиганить, – а кем этот козел работает?

– Тезка, разве так можно?

– Соня, действительно, разве так можно? – поддержала хозяйку Наташа.

– Девочки, но от него, правда, козлом пахнет. Сейчас подойдет на танец меня приглашать принюхайтесь.

Все трое засмеялись.

– Тезка, фи!

– Молчу и каюсь. Только... плохо мне без Лизы и Киры. С ними не надо было притворяться. Эх, вы, девушки из высшего общества!

Подошел Аркадий. Галантно поклонился: "Разрешите?" Было заметно, что он уже явно навеселе. В танце попытался сократить дистанцию. Софья покачала головой: "Нет".

– Но мы же не пионеры, Сонечка.

– Аркадий Ревазович, мое имя еще более обыкновенное, чем ваше: Софья Николаевна.

– Меня весь вечер один вопрос мучает, Софья Николаевна. Вы не обидитесь, если я его задам вам?

– Чтобы потом мучилась я?

– Я серьезно. Вы такая... красивая... Нет, совсем не то я говорю.

– То есть некрасивая?

– Вы необыкновенная! Я никогда таких не встречал. И вдруг – одна. В такой праздник. С замиранием жду вашего ответа: у вас есть... любимый человек?

– Есть. – Софья вдруг отчетливо представила сначала Лизу, потом Киреева. Имеет ли она право обвинять подруг в неискренности, если сама, в сущности, ломает весь вечер комедию. И вновь повторила тихим голосом: – Есть.

– А где же он? Нет, я не верю вам.

– Ваше право, Аркадий Ревазович.

– Но Софья мне сказала...

– Что сказала?

– Только не выдавайте меня, хорошо? Сказала, что он отказался от вас, хотя, если честно, он действительно странный: как можно отказаться от такой девушки?

– Про странность тоже Софья сказала?

– Что-то в этом роде.

– Аркадий Ревазович, вы спросили, есть ли у меня любимый человек. Так?

– Да.

– Я вам честно ответила: есть. Если б даже он от меня отказался, я не перестала бы его любить. Но мой любимый человек не отказывался от меня.

– А что же он сделал?

– Отпустил. Как птицу из клетки.

– Почему?

– Потому что любит.

– Не понимаю. Так не бывает.

– Бывает, Аркадий Ревазович. Ему сейчас очень тяжело. Моему любимому оставили жизнь...

– Оставили? Кто?

– Неважно. Он считает даже, что незаслуженно подарили. И он растерялся, не зная, что ему делать дальше. Вы всегда знаете, что нужно делать дальше?

– Сначала все взвешиваю, анализирую и... В общем, знаю.

– А он действительно странный человек, живет сердцем. Знака ждет. Думает, что если метели зашумели, то это навсегда. Простите, я запутала вас. Это слишком лично... и сложно.

– Зачем вы все время хотите меня обидеть? Я не глупый человек.

– Извините, – неожиданно мягко сказала Софья, – я вовсе не хотела вас обидеть. Просто – это жизнь другого человека, и чтобы понять ее, одного ума мало.

– И все равно, Софья Николаевна. У нас есть общие друзья. Валерий Каза...

– Не надо. Верю. Продолжайте мысль, Аркадий Ревазович.

– Хорошо. Они много рассказывали о вас, говорили, что вы – душа общества, обаятельны, умны...

– Любвеобильна, доступна.

– Любве... Простите, я не то хотел сказать.

– Не смущайтесь, продолжайте.

– И вдруг вас словно подменили. Владик Хабилава даже предположил, что вы решили пойти в монастырь. Нельзя же так жить!

– А это кто сказал, что нельзя – Владик или вы?

– Все ваши друзья и я.

– И всем моим друзьям нравилось, как я жила раньше?

– Так и надо жить!

– Может, вы правы.

– Конечно!

– И когда начнем так жить? Сегодня? Кстати, вы женаты? Коваленко растерялся. Он не понимал, шутит эта девушка или говорит серьезно. И чем дольше он общался с ней, чем больше не понимал, тем сильнее его тянуло к ней. Хабилава хвастался, что был ее любовником, Казаков тоже говорил об этом. Но сейчас Аркадий Ревазович плевать хотел на все их разговоры. Он потерял голову.

– Я очень одинок, Соня.

– Софья Николаевна.

– Очень. Но не подумайте, ради Бога, не подумайте, что у меня... Я очень, очень серьезно...