Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
– Вы посадили?
– В том-то и дело, что не знаю – кто. Понимаете, как красота на людей действует? Не в своем саду, а вот здесь взял добрый человек и посадил розу. Самое удивительное – сколько дней прошло, а еще никто не сломал куст. Больше того, коз своих стали от розы подальше привязывать. Представляете?
– С трудом.
– Вот и я тоже. Ну, ладно, если не боитесь простудиться, давайте присядем на траву. Мы проводим солнце, а я заодно расскажу вам об отце Егоре.
– О ком?
– Об отце Георгии Коссове, его в народе отцом Егором звали, а еще чекряковским батюшкой. Это его фотографию вам дали.
Они сели.
– Михаил, – нарушил молчание отец Владимир, – можно спросить вас?
– Конечно.
– Вы человек воцерковленный?
– Не знаю, что вам ответить. Темный я еще, – Киреев попытался отшутиться, но отец Вадим был серьезен.
– Темный? Не понимаю.
– Спросили бы вы меня – верую ли я в Бога...
– Веруете ли вы в Бога?
Киреев задумался:
– Я не знаю, что ответить. Вот вы меня на это место привели...
– А какая связь?
– Разве место это для вас не очень личное? Вы словно душу мне приоткрыли. Вот и я хочу быть перед вами искренним. – И Киреев стал рассказывать. О своей болезни, о страшной ночи в своей квартире, Арсении Гусеве, Лизе Бобровой, о том, что он чувствовал в пальновской церкви. Только о Боге говорить не хотелось.
Отец Владимир слушал, не перебивая, а когда Киреев закончил свой рассказ, произнес:
– Интересно, кто к вам мог подойти? Нашей старосты, Евдокии Алексеевны, сегодня на службе не было. У нее рак крови врачи определили. Тоже крест на ней вроде как поставили... Кто же это мог быть?
– И как же она выжила? – Киреева заинтересовало это, а не то, кто к нему подошел. Священник ответил коротко:
– Милость Божья, да отец Егор. Опять отец Егор. Кирееву уже не терпелось скорее узнать об этом человеке. А священник все размышлял вслух:
– Надежда Петровна? Она в Орел уехала к сестре... Говорите, сказала, что к отцу Егору идти надо? Удивительно. А коли так, идите.
– Куда идти? Отец Владимир порывисто встал.
– Хозяйка моя, небось, ругается. Пойдемте отужинаем. А после ужина спрашивайте, что хотите обо всем расскажу.
От ужина Киреев хотел отказаться, но, чтобы не обижать гостеприимных хозяев, съел немного вареной картошки с рыбой, выпил чая. После ужина пришла пора рассказывать отцу Владимиру. Было видно, что это доставляет ему удовольствие. Когда Киреев остался один в отведенной ему комнатке, он так и не смог уснуть. Слишком много впечатлений принес этот день. Встав с постели, Михаил Прокофьевич включил свет и полез в рюкзак. Сначала достал чистую тетрадь, ручку, затем пакет с иконой. Хотел развернуть. В дверь постучали.
– Миша, вы не спите? – это отец Владимир.
– Нет. Заходите, батюшка.
– Вы ведь икону мне так и не показали, – словно оправдываясь, сказал священник, входя в комнату.
– Не поверите, но я сам ее еще не видел. – Киреев показал на пакет. Несколько секунд – и он уже держал в руках икону.
Отец Владимир перекрестился. В комнате наступила тишина, и каждый из двух мужчин боялся ее нарушить.
– Одигитрия, – произнес наконец Киреев.
– Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды, разве Тебе, Пречистая Дево. Ты нам помози, на Тебя надеемся, и Тобою хвалимся, Твои бо есмы рабы, да не постыдимся, – то ли молился, то ли отвечал священник.
Потом он поднял глаза на Михаила Прокофьевича:
– А вы знаете, как переводится это название – Одигитрия? Киреев знал, но ему хотелось сделать приятное этому хорошему человеку, и он соврал:
– Нет, не знаю.
– Путеводительница, – отец Владимир многозначительно поднял палец вверх. Вышло это у него несколько комично. – Вы понимаете, что все это – милость Божья?
– Что? – не сдавался Киреев.
– Как это – что? – начал горячиться отец Владимир. – Такая икона в вашем рюкзаке, женщина, которая дарит вам карточку отца Егора... Неужели не понятно? Потом неожиданно также быстро успокоился, посмотрел прямо в глаза своему гостю и тихо, но твердо сказал:
– Аще и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси, жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста...
Затем, будто стряхивая пелену с глаз, слегка мотнул головой и еще тише произнес:
– Перевести на русский?
Побледневший Киреев, глядя на священника расширившимися глазами, с трудом выдавил из себя:
– Не надо. Не все понятно, но не надо. Как это вы... как это сказано: не убоюся зла, яко Ты со мною еси?
– ... жезл Твой и палица Твоя... Вы по-прежнему хотите идти на Мценск?
– А Спас-Чекряк не на этой дороге находится? – с надеждой спросил Киреев. Он только отходил от потрясения, которое вызвали у него слова священника. Отец Владимир, обычно при всяком удобном случае вставлявший в свою речь слова из Писания, похоже, тоже был растерян. Будто кто-то взял и воспользовался им, как инструментом, для того, чтобы этот человек, о котором еще час назад он ничего не знал, услышал эти слова. Оба теперь говорили тихо и печально.
– Нет, совсем в другой стороне.
– И не на Белевской?
– На другой.
– У вас есть другие дороги? – улыбнулся Киреев.
– Шутите. По ней писатель Нилус и ехал когда-то к отцу Егору. Впрочем, вы правы. И тогда это была глушь, и сейчас. В Орловской губернии жителей нашего уезда дулебами звали – деревенщиной, одним словом. Редкие деревушки, унылые поля, глубокие овраги, рощицы – жалкие остатки былых лесов. Все – как сто лет назад... Ну так как – поедете к отцу Егору?
– А я из Спас-Чекряка выберусь куда-нибудь? Сами говорите – глухомань.
– А вы хотели Россию узнать, идя по автострадам? Вас Господь не в глухомань зовет, а к отцу Егору. Между прочим, Спас-Чекряка уже давно нет.
– Что же тогда есть и куда мне идти?
– Дойдете до деревни, которая называется Герасимова.
– Герасимовка?
– Нет, в наших краях деревни называют Герасимова, Шпилева, Кудинова... Так вот, дойдете до Герасимова. Чуть-чуть не доходя до крайнего дома, свернете по полевой дороге налево, пройдете мимо фермы, никуда не сворачивайте – и минут через десять вы окажетесь на поляне... Когда осмотритесь, увидите церковный фундамент, остатки строений и, наконец, могилку отца Егора. Вот и все, что осталось от Спас-Чекряка. Впрочем, школа работает до сих пор.
– Деревни нет, а школа есть?
– Из окрестных деревень детишки ходят... А если от могилки спуститесь по тропе в лесок, мимо еще одной поляны – там когда-то приют для девочек стоял, который отец Егор построил и содержал, то попадете к роднику, воду которого наша Евдокия Алексеевна пила. К сожалению, купальни там пока нет. Стоит небольшой сарайчик, который Игорь построил. Игорь – это механизатор из тех мест. Его дочка после операции заражение получила, врачи сказали, шансов нет, а люди добрые ему подсказали, чтобы давал дочке воду из родника отца Егора пить. Девочка выздоровела, а отец ее из благодарности и соорудил это строение.
– А как же купаться можно?
– Купаться, пожалуй, нельзя. А вот обмыться святой водой – пожалуйста. Ну, ладно, спохватился отец Владимир, – вам завтра в путь. Отдыхайте.
– Я рад, что встретил вас, батюшка. Спасибо вам за все.
– Да за что – спасибо? – искренне удивился хозяин дома. – А встрече и я рад, тем более что каждая встреча – от Бога. – И он, приветственно махнув рукой, направился к двери. Но затем опять остановился: – Ох, дурной я человек, никак не угомонюсь. Вот мы о глухомани с вами говорили, я из жизни отца Егора случай очень важный вспомнил. Не возражаете, если расскажу его вам?
– Конечно, не возражаю.
– Я быстро. Впрочем, боюсь увлечься. Дайте-ка я лучше по книге прочитаю. Отец Владимир снял с полки книгу, быстро нашел нужную страницу и стал читать. Читал он очень выразительно, в самых, по его мнению, важных местах поднимая указательный палец вверх: "Много, много лет тому назад отец Егор был назначен приходским священником в село СпасЧекряк. Приход был очень бедный, всего 14 дворов; так себе, хуторок маленький. Церкви там настоящей не было, а стояла ветхая, покосившаяся часовенка, где и справлялось богослужение, и так в ней было холодно, что даже Святые Дары в Чаше замерзали... Семья у отца Егора была большая, а прокормиться было нечем... И милостыни было подать некому... Вот и взмолился батюшка Егор к Богу и поплелся пешком в Оптину пустынь, к великому старцу Амвросию Оптинскому, с жалобой на свою горемычную жизнь и за благословением переменить приход. Старец Амвросий выслушал отца Егора, долго смотрел на него, а потом как замахнется на него палкой, да как ударит ею по спине отца Егора, так тот чуть без оглядки не убежал от него... "Беги, беги назад! – кричал Амвросий, – беги, слепой... На тебе вот какая благодать Божия почивает, а ты вздумал бежать от прихода... За тобою скоро будут бегать люди, а не тебе бежать от людей..."
Вернулся отец Егор домой и затворился в своей убогой церковке, и денно и нощно взывал к Царице Небесной, Матери Божией, о помощи... И скоро прошла о нем молва по всей Русской Земле как об Угоднике Божьем, великом прозорливце и молитвеннике... И потянулись к отцу Егору и простолюдин, и знатный, и богач, и бедняк, и простец, и ученый... А вместо ветхой церковки стоял уже храм величиною с нашего Исаакия, а вокруг него каменные корпуса... И чего там только не было... И гостиницы для приезжающих, и богадельни для стариков, и всякого рода ремесленные мастерские, и школы для детей; да и село разрослось так, что вместо 14 дворов стало уже больше сотни... Свыше трех миллионов было затрачено на все эти постройки, как мне говорили. И не было дня, чтобы к отцу Егору не приезжали со всех концов России. Простой народ приходил к нему пешком чуть ли не из Сибири".
– Пожалуй, хватит, – отец Владимир закрыл книгу. Лицо его раскраснелось, глаза блестели. Чувствовалось, что к отцу Егору Коссову у него было особое отношение. Когда он ушел, Киреев рядом с иконой поставил фотокарточку отца Егора. С нее на Михаила Прокофьевича смотрели серьезные умные глаза.
– Вот ты каким был, батюшка Георгий. Не знаю, к добру или нет, но я завтра пойду к тебе. Если это действительно ты меня позвал...
Засыпая, Киреев слышал, как за стеной молился хозяин дома.
Глава двадцать пятая
– Он тебе совсем не нравится, тезка? – Софья Мещерская показала одними глазами на Ферапонтика. Ее сын и муж с мальчишеским азартом гоняли мяч на лужайке. Третьим в этой игре был сенбернар Джек. – Прости, прости, это не мое дело, но, даю тебе слово, ни у кого на свете не было бы такой классной свекрови.
Женщины сидели на поваленном стволе огромного дерева. Только что под смех и веселые разговоры был съеден вкусный шашлык, приготовленный Ильей Вторым. Но пиво еще не кончилось, и обе женщины, потягивая его из пластиковых стаканчиков, наслаждались и самым древним хмельным напитком, и этим весенним воздухом, настоянным на свежести майского дня, запахе сосен, окружавших, словно былинные часовые, дачу Мещерских, и ароматом остывающих углей. Обе Софьи совершенно искренне наслаждались природой, а также обществом друг друга. Мещерская одной рукой поглаживала плечо Софьи, в другой держала стакан.
– Ты не смейся. Крепость брака знаешь от кого зависит?
– Знаю. От мужа и жены.
– Не-а. От двух женщин – свекрови и тещи. Вот сейчас я тебе признаюсь: моему Илюше, откровенно говоря, с тещей не очень повезло. Не будь Аглаи Серафимовны, наш брак давно бы распался...
– Софья, а могу я задать тебе откровенный вопрос? – спросила Воронова подругу.
– Разумеется.
– А на кой ляд тебе такая невестка? Подожди, не отвечай сразу. Ты очень близкий мне человек. Скажу больше: я просто любуюсь, как ты ходишь, общаешься с людьми, разговариваешь. А твои фирменные слова: не-а, тады ой...
– Еще добавь: на кой ляд. Плагиатщица! – И Мещерская засмеялась.
– Нет, тезка, не плагиатщица – верная ученица... А стану я твоей невесткой...
– Думаешь, что-то в наших отношениях изменится?
– Уверена. Я же плохая буду невестка, а Ферапонт – твой сын. Единственный... У меня друг один есть, он на мир через призму парадокса смотрит. Так вот, он бы это тебе лучше объяснил.
– Что объяснил?
– Да это я так, к слову. Кстати, а ты помнишь, как мы познакомились?
– Через Илюшу? Это когда он тебе картину за полцены продал?
– И ты со мной разбираться пришла. И не за полцены, кстати.
– Я же потом покаялась.
– Сонечка, это я к тому только говорю, что дружба начиналась, скажем так, с конфликта.
– Ты боишься, что она закончится твоим браком с Ферапошей?
– Боюсь. Да и посмотри на него. Он же еще ребенок.
– Ты потом поймешь, что мужчины остаются мальчишками до седых волос.
– Я не о том. Пусть он по миру поездит, поработает от души, не отвлекаясь на быт. А лет через пять привезет он тебе какую– нибудь герцогиню из Шотландии, будут у тебя внуки с голубой кровью.
– Герцогиньку? Глупенькая. Да разве лучше нас, русских баб, есть в мире женщины? – Софьястаршая притянула к себе Софью-младшую. – Не принимай мои слова близко к сердцу. Но пойми и меня. Я же мать. Вот будешь матерью взрослого сына или дочери – вспомнишь меня. Хочется, чтобы у чада твоего все в жизни было хорошо – от здоровья до жены.
– Тады ой.
Женщины засмеялись.
– Кстати, а твой друг, ну, который весь из себя парадоксальный, не тот, о котором ты рассказывала утром? – с равнодушным видом спросила Мещерская.
– Он самый.
– Вы вроде недавно познакомились? Ты уже другом его называешь...
– Разве? – Софья растерялась. – Ну я... в смысле знакомый. Или человек.
– Знакомый? Ох, темнишь, тезка. И задумчивая ты у нас какая-то.
– Есть проблемы.
– Я могу помочь? – встревожилась Мещерская.
– Вряд ли. Да и проблемы – не у меня...
– У твоего друга?
Софья кивнула:
– Но из-за меня, понимаешь?
– Пока не очень. Расскажешь? * * *
Уже больше часа белый "Сааб" мчался по Симферопольскому шоссе, все дальше и дальше оставляя за собой Москву. Настроение у мужчин было явно приподнятое, словно они собрались на увеселительную прогулку. Юля, наоборот, сидела мрачная. Вчерашний подъем сменился какими-то предчувствиями. Может, отчасти причиной ее плохого настроения стал Шурик. У бензоколонки Юля спросила его о Гнилом и Бугае, с которыми она познакомилась в машине, а он ответил в своей невозмутимой манере: "Вообще-то, отморозки. А так ребята как ребята. Сама увидишь". Но в машине Шурик чувствовал себя явно комфортно в компании с "быками" Кузьмича. Они по очереди травили анекдоты, ничуть не стесняясь Юли.
– Ты что грустная такая? – где-то за Серпуховом впервые обратился к ней сидевший за рулем Гнилой.
– Зато вы очень веселые. Будто на праздник едем.
– А то нет? – вмешался в разговор Шурик. – И не веселье это вовсе, Юлек. Ты просто не представляешь, что для мужика означает охота. Адреналина в крови – до черта и больше. Азарт. Люди на уток охотятся, на кабанов.
– А мы на людей, – поддакнул Гнилой.
– Азарт, говоришь? – Юля не скрывала раздражения. – Разве к охоте можно легкомысленно относиться?
– Нельзя, – согласился Шурик.
– С чего ты, деваха, взяла, что мы не серьезно относимся? – подал голос Бугай. – Это работа наша. Босс приказал – мы выполним.
– С чего взяла? Мы в жуткую глухомань едем. А на такой машине...
– А на какой же, блин, нам ехать надо? – возмутился Бугай. – Может, на "Запорожце"?
– Нет, лучше на велосипедах, – вставил словечко Гнилой. Все трое засмеялись.
– А еще лучше – с Каланчевки доехать на электричке до Тулы, потом опять электричкой до Мценска, оттуда автобусом до Болхова... – После этих слов Шурика опять дружный гогот.
– Я не предлагаю электричкой. Но на такой машине тоже нельзя.
– Это почему же?
– Я же говорю, в глухомань едем. Кто там "Москвича" или "Ладу" запомнит? А такую машину...
– Нам Кузьмич говорил, что у тебя мозги работают, – отсмеявшись, сказал Гнилой, – но запомни: во-первых, я сам из такой же глухомани, как ты говоришь. Думаешь, у нас крутых пацанов не было? У них тачки такие... Скажи, Бугай?
– Точно, братан.
– А во-вторых, никто ничего не заметит. Ни машины, ни мужика того. Вы только с Шуриком по сторонам лучше смотрите – и все. Лады?
– Не заводись, друг. Юлька ведь за дело болеет.
– А я не люблю, когда мне баба мозги начинает вправлять. До Тулы Шурик рассказал еще несколько анекдотов, и Гнилой отошел. Но Юля извлекла урок из этого разговора. Она еще раз вспомнила слова Шурика: "Вообще-то, отморозки. А так ребята как ребята. Сама увидишь". Увидела. И впервые за все последнее время Селиванова задумалась, а правильно ли она сделала, что ввязалась в эту историю? Ей вдруг захотелось, чтобы вернулся тот вечер, когда к ней домой постучал глупый, но, в сущности, не злой Гришаня. Послала бы она его на все буквы русского алфавита и ничего бы не узнала – ни о Вороновой, ни о Кирееве, ни об иконе. Но было поздно. За деревней Подберезово "Сааб" съехал с магистральной дороги и минут через десять въезжал во Мценск. Еще полчаса, и они все четверо стояли у обочины дороги, ведущей из Мценска в Болхов.
– Ну что, с Богом, ребятки. – Шурик обвел всех взглядом. – Теперь командовать парадом буду я такова воля Кузьмича. Никакой болтовни. Едем тихо. Выходим и спрашиваем в каждой деревне.
– А что спрашиваем? – подал голос Бугай.
– Ты – ничего. У тебя будет другая работа.
– Понятное дело.
– Спрашивать будем я и Юля. Про мужчину, нашего друга, о котором мы очень волнуемся.
– Может, сказать, что он нам должен? – не унимался Бугай.
– Нет, Павлик. Повторяю, он наш друг. Он очень тяжело заболел, но не хочет лечиться. А ты, Юля, его неутешная супруга.
– Я?
– Ты, ты. Весна... У людей обостряются болезни. Особенно с головой связанные. Понимаете? И рванул человек, бросив семью и детей, странствовать.
– А если мы его без расспросов этих увидим? – спросил Гнилой Шурика.
– Тогда это будет идеальным вариантом. Но ведь он может в каком-нибудь доме деревенском сидеть, чай пить. Обидно будет, если проследим. Ну, ладно. Инструктаж закончен. Поехали. * * *
Проснувшись и посмотрев на часы, Киреев не поверил своим глазам: часы показывали полдень. Ну и дал же он храпака! Видно, добрые хозяева не решились будить его, вот он и проспал за здорово живешь до середины дня. Михаил Прокофьевич быстро оделся. Отец Владимир и его домочадцы пытались заставить Киреева пообедать на дорожку, но он согласился только попить чаю. Слишком долго Киреев представлял себе этот день, чтобы смириться с тем, как бездарно он проходит. Надо было торопиться. Уже выйдя на улицу, Михаил Прокофьевич поклонился хозяевам. Жена священника пожелала ему счастливого пути, а отец Владимир даже немного проводил его. День выдался прохладным, но солнечным. Улочка, на которой стоял дом священника, была совершенно безлюдна.
– Кто на работе, а кто на огороде, – пояснил отец Владимир. После недолгого молчания он спросил Киреева: – Решились, в какую сторону идти?
– Вроде бы решился.
– Ну и...
– К отцу Егору. Отец Владимир просиял:
– Вот и правильно, вот и хорошо. А я молился за вас, – сказал он просто-просто, будто произнеся: "А я утром в магазин успел сходить".
– Спасибо. И за молитвы, и за приют, и за рассказы ваши интересные. Отец Владимир молча кивнул в ответ. Он явно думал о чем-то для него важном.
– Михаил, можно я вас спрошу? Есть у меня сомнение одно, я все не решался его высказать.
– Даю слово, отец Владимир, что я не обижусь.
– Ну и хорошо. Яко Бог судия есть: сего смиряет и сего возносит... Так вот, не совсем я все-таки понимаю, зачем вы пешком отправляетесь Россию посмотреть? А она везде – Россия. Эта улочка, которой мы идем, – это тоже Россия. И если Бог захотел, чтобы я здесь нес свой крест, я его буду нести здесь... Вы тяжко больны...
– Отец Владимир, простите, что перебиваю, я все понял. Очень может быть, что ваши сомнения верны, а может – нет. Не знаю. Пусть мне и вам на этот вопрос ответит дорога. Мне один хороший человек тетрадку дал с цитатами из святых отцов. Есть там слова Тихона Задонского, уж больно они мне на сердце легли: "Всяк человек, живущий на земле, есть путник".
– Правильно.
– А я... считайте, что глупый человек, все принимаю еще и буквально. Вот мы вчера с вами на высоком берегу Нугри сидели, закат чудесный видели. Вы поверите мне, если я скажу, что последний раз закат солнца видел лет пятнадцать тому назад?
– Не может быть! А что, в Москве разве нет закатов? – простодушно спросил священник.
– Есть, конечно. Только квартира моя находилась на втором этаже, а перед моим домом стоит громада в четырнадцать этажей. Вот ее я и видел – и утром, и вечером.
– Вот как...
– Да. Вы сказали, что везде можно крест свой нести...
– Везде.
– Тем более, не мне выбирать. Но хочется найти место, где я буду закат видеть, хоть совсем недолгое время – год или месяц, но все-таки видеть.
– Понимаю вас, понимаю. Но сейчас время такое... непростое. Киреев улыбнулся. Они уже стояли на центральной улице Болхова, и Михаилу Прокофьевичу не терпелось начать свое путешествие.
– Я запомнил, как вы сказали мне вчера: "Аще и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси, жезл твой и палица Твоя, та мя утешиста".
– Это не я сказал.
– Не вы?
– Я только повторил эти слова. В том-то все и дело: их легче повторить, нежели жить по ним. Они веры требуют, огромной веры – хотя бы в горчичное зерно. Вчера я увидел святую икону и... воодушевился. А ночью... молился я, одним словом. И сомнения меня обуяли. Получается, что это я вас в путь, ну, подтолкнул как бы. А я не знаю силы веры вашей. Киреев молчал. Отец Владимир встрепенулся:
– Вы обиделись на меня? Михаилу Прокофьевичу захотелось обнять этого чудесного человека. Но он постеснялся своего порыва.
– Нисколько, отец Владимир... батюшка. Вы все правильно сказали, а разве на правду обижаются? Слаба моя вера, но... – и Киреев вдруг неожиданно повторил с каким-то мальчишеским упрямством:
– "Не убоюся зла, яко Ты со мною еси".
Отец Владимир обнял его – порывисто и неуклюже:
– Вот и славненько... Но если будет трудно сверх меры – возвращайтесь без стыда, я буду вас ждать. Побываете у отца Егора – и возвращайтесь. А сейчас давайте я благословлю вас на дорожку. Киреев смутился:
– Я не знаю, как это.
– Очень просто: левую руку корабликом сюда, правую на нее... во имя Отца и Сына и Святаго Духа да благословит тебе, раб Божий Михаил, Господь в сей час и грядущий. Впервые в жизни Киреев получил благословение у священника, впервые поцеловал у него руку.
– Еще раз спасибо вам, батюшка. Просьбу одну можно?
– Говорите.
– Нет, это вы скажите мне на дорожку что-нибудь из Псалтыря. Красиво – и к месту все получается...
– Не хвалите. Не моя это мудрость, заемная... Что же сказать? – Отец Владимир принял важный вид, поднял указательный палец кверху и произнес: – "Заповедь Господня светла, просвещающая очи. Страх Господень чист, пребываяй в век века: судьбы Господни истинны, оправданы вкупе, вожделенны паче злата и камене честня многа и слаждшая паче меда и сота". Перевести?
– Не надо. Прощайте, батюшка.
– Ангела-хранителя вам в дорогу. Таким и запомнился Кирееву отец Владимир Дрозд. Когда шагов через тридцать Михаил Прокофьевич обернулся, священника он не увидел.
Первые пять километров Киреев прошел в хорошем темпе и самом веселом расположении духа. Шел он по узкой бетонке. Плиты бетонные были уложены безобразно: дорога больше подходила для испытания машин на прочность, нежели для обыкновенной езды. Впрочем, Киреева это мало касалось: он в основном шел по земляной обочине и смотрел по сторонам. Может, Киреев что-то и не понимал, но, вспомнив слова священника: "Редкие деревушки, унылые поля, глубокие овраги, рощицы жалкие остатки былых лесов", не согласился с ними. Да, редкие деревушки, овраги, поля и рощи. Но почему унылые? Дорога то спускалась вниз, к очередному ручью или речушке, то поднималась вверх, пусть не круто, но все-таки ощутимо для Киреева. Мысленно он сравнивал красоту этих мест России с лицом девушки, не красавицы, но очень милой. И чем добрее и скромнее девушка, тем она обаятельнее. Киреев понимал, что сравнение банально, но ему оно понравилось. И на самом деле, не уныние, а радость вызывали у Михаила Прокофьевича слегка тронутые первой зеленью леса и рощи, а деревушки, казалось, так уютно расположились вдоль ручьев и речушек, что не уныние, а умиление царило в сердце нашего путника.
Но постепенно идти становилось все труднее и труднее. Боль в желудке, сначала тупая и ноющая, становилась все острее и сильнее. В руках и ногах появилась какая-то вялость. Дыхание стало прерывистым. К горлу подступила тошнота. Боль из области желудка распространилась на пах, поясницу и даже почки. "Неужели это метастазы?" – подумал Киреев, и уже забытый страх тихо-тихо вполз в его сердце. Тошнота стала нестерпимой. Он отошел в придорожные кусты. Пытался вызвать рвоту – ничего не получилось. Надев рюкзак, Киреев поплелся дальше. До Спас– Чекряка было еще шагать и шагать, а у него вдобавок ко всем несчастьям стала кружиться голова. Только сейчас до Киреева дошел весь ужас его положения, все безумие его поступка. Сердце, как молот, лупило по грудной клетке, и в каждом ударе Михаил Прокофьевич слышал: "Романтик хренов. Романтик хренов". А затем: "Вернись! Вернись!" Он вспомнил слова отца Владимира: "Но если будет трудно сверх меры – возвращайтесь без стыда". Вот сейчас – трудно сверх меры или просто трудно? А боль, словно услышав его сомнения, стала жуткой. Киреев остановился, глотая воздух. Чтобы как-то отвлечься, он достал карту. Дорога в очередной раз спускалась к речушке. Судя по карте, это была (или был) Машок, а деревушка называлась Бабенка. До Спас-Чекряка оставалось километров восемьдесять. Может, доехать? Но дорога стала совсем безлюдной, и машины если и попадались, то навстречу.
Кое-как дойдя до деревни, Киреев перешел мост и свернул к речке. Сбросил рюкзак, снял кроссовки и носки. Подвернув штанины брюк, вступил в холодную воду. Дно речки было каменистое, струи прозрачны. Летали стрекозы, лягушки, совершенно не боясь, глядели на него. Ноги горели, и потому вначале обжигающий холод воды был даже приятен, но потом ноги буквально свело. Выйдя на берег, Киреев понял, почему так холодна вода. Под самым пролетом моста с небольшого пригорка в речку впадал родник. Михаил Прокофьевич вновь пожалел, что не взял с собой ни спальника, ни одеяла. Молодая травка еще не была густой, земля еще не прогрелась. А ему так хотелось свернуться калачиком и уснуть. И чтобы все это: боль, тошнота, жуткая слабость – все осталось по ту сторону сна... Но Киреев мог только сесть на рюкзак, согнувшись от боли пополам. Журчал родник, плескались в речке лягушки, изредка в сторону Болхова проезжали машины, а он все сидел, согнувшись. Сидел час, второй, третий... Неожиданно остановилась машина. Из нее вышел мужчина с пустой бутылкой в руках. Уверенно – видно, местный – направился к роднику. Увидел Киреева:
– Турист?
– Вроде того.
– В какие края путь держишь?
Кирееву стоило немалого труда отвечать незнакомцу, но быть невежливым не хотелось:
– Да так, ищу, где места красивее.
– Понятно.
– А вы в Болхов едете?
– Туда. Могу вас подвезти. Вот только сейчас Киреев понял, что такое настоящее искушение. "Возвращайтесь без стыда". Минут через сорок он будет в уютном доме отца Владимира, они сходят на берег Нугри, попьют чая. Завтра можно найти машину до Спас-Чекряка, набрать святой воды, опять вернуться и поехать во Мценск. Оттуда ходит электричка до Тулы. Контейнер уже пришел, можно будет заняться обустройством дома на Тихоновской горе.
– Ну так что, поехали?
– Спасибо вам. Правда, спасибо. Но я хотел сегодня в Спас– Чекряк попасть.
– К отцу Егору? И то дело. Ну, в добрый час. Идти вам недалеко осталось – километров шесть. Человек так же быстро исчез, как появился. Легко сказать, недолго идти осталось. Киреев с тоской смотрел, как легковушка поднималась вверх на гору. Смотрел долго, покуда она не исчезла из виду. Неожиданно ему вспомнились слова Экзюпери о том, что действие спасает от голода, холода и даже смерти. Что он сидит, согнувшись? Киреев достал из рюкзака тетрадь и стал писать. Еще в Москве он решил вести в пути дневник. Михаил Прокофьевич стал писать, не заботясь о красоте стиля, не подбирая слова. Писал о дороге до Болхова, о храме, где венчался Иоанн Грозный, о девочке Маше и отце Владимире. И еще о розовом кусте на берегу Нугри... Незаметно он увлекся. И даже записал рассказ священника о том, как к отцу Егору пришла бедная женщина, пришла за помощью, ибо он, как мог, помогал страждущим людям. Киреев писал: "Бросилась женщина в ноги к отцу Егору: "Помоги, детей кормить нечем!" Богачом отец Георгий Коссов так и не стал, а деньги ему приносили – кто жертвовал на храм, кто просил молиться за свою душу. Он протянул женщине двадцать рублей: "Возьми, купи себе корову, прокормишь детишек". Женщина с благодарностью взяла деньги, хотя и сомнение вдруг родилось: неужели батюшка не знает, что корову за такие деньги не купить? Только вышла от священника, навстречу – мужик, гонит на веревке корову. Оказалось, ведет он ее продавать: коров в хозяйстве три, а сена мало приготовил. "А за сколько продашь?" – спрашивает женщина. Мужик отвечает: "Да хоть за двадцать рублей отдам, чем в город за семнадцать верст сейчас идти". Короче, сладились они. Женщина приходит домой, а вскоре вся деревня знала о том, что с ней случилось. И одна соседка позавидовала ей и хотя имела уже двух коров в хозяйстве, но все равно пошла к старцу с той же просьбой, мол, дай денег, нечем детей кормить. Отец Егор помолчалпомолчал, затем достал восемнадцать рублей: "Возьми, сдашь шкуры от своих двух коров, добавишь эти деньги – и справишь себе коровенку". Та удивилась: какие шкуры? – коровы живые-здоровые в стойле стоят, но деньги взяла. А пришла домой, бежит дочь навстречу: "Мама, коровы наши околели". Люди качали головами: "Наказал Бог за жадность". Близился вечер. Боль не утихала, но вновь сосредоточилась только в желудке. Привыкнуть к ней нельзя, научиться терпеть, оказывается, можно. Да и привал пошел на пользу. Медленно Киреев поплелся в гору...
Когда он дошел до Герасимова, на поля уже ложились сумерки. Не доходя до первого дома свернул в сторону. Хорошая полевая дорога минут через двадцать привела его на поляну. Вокруг – то ли лес, то ли старый сад, то ли околица деревни. Могилку он увидел сразу. На памятнике та же фотография, что и у него. Киреев поклонился могилке, посидел возле нее с десяток минут, а потом решил поискать родник. Над миром уже блестели своим равнодушным и прекрасным светом звезды. Где-то лаяли собаки, кричала сова. Михаил Прокофьевич растерялся. Он то натыкался на стену прошлогодней сухой травы, то упирался в какие-то развалины. Стало ясно, что найти родник самому – затея бесполезная. Вдруг он увидел огонек. Сил будто прибавилось. Не разбирая пути, он добрался до маленького домика. Откуда-то из кустов на Киреева бросилась собака. Все попытки утихомирить ее приводили собаку в еще большую ярость. Когда он подошел к двери и постучался, псина хватанула его кроссовку. Дверь открылась. На пороге появился высокий седой старик.
