Текст книги "Кто услышит коноплянку?"
Автор книги: Виктор Лихачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
– молю тебя, стяжи дух мирен, и тогда тысячи душ спасутся около тебя". Мирный дух – это признак того, что мы идем к Богу, а не бежим от него, что мы со смирением принимаем все, посылаемое Им... Все, – как-то устало произнес старец, – давайте я отпущу ваши грехи и идите – причащайтесь... Теперь целуйте крест, Евангелие... Давайте я благословлю вас. Вы хотели спросить меня о своей болезни?
– Да, батюшка. – Киреев чувствовал себя открытой книгой, которую легко читает этот удивительный человек.
– Господь еще не призывает вас.
– Я еще... не очистил... сердце? Поэтому я... буду жить? – Киреев не верил своим ушам.
– Правда странно? Вот вам еще один парадокс, раз вы их так любите. Недавно вы были бы счастливы, узнав, что еще будете жить и что близкая смерть вам не грозит, а сейчас вы даже разочарованы.
– Разочарован? Да, похоже на это, батюшка. Один человек... еще тогда сказал, что завидует мне...
– Пути Господни неисповедимы... Да и молился кто-то о вашем телесном здравии, сильно молился и продолжает молиться. Вы видели вчера маленькую девочку? Вот у нее нам всем учиться надо. Бог внимает чистым сердцам, особенно если они уже предстоят перед Ним.
– Лиза... умерла? – спросил Киреев, хотя он уже все понял. Старец помолчал, затем ответил:
– Умереть – не очень... верное слово. Еще один парадокс, согласитесь: многие хорошие слова для нас приобрели противоположное значение, и наоборот. Слово "прелесть", то есть "обман, ложь", стало похвалой... Да... Раньше на Руси говорили "преставился". Понимаете? Человека как бы переставили. Он в другом измерении, но он стоит, он жив... А еще есть такое слово – "успение".
– Какое-то соединение "сна" и "уснуть".
– Так оно и есть. Успеть спастись... Она вымолила вас, эта девочка... – были последние слова, которые Киреев услышал от отца Иллариона.
Может быть, от того, что огорошила его весть, полученная через старца, но само причастие запомнилось ему гораздо меньше исповеди. Нет, он с волнением и трепетом подходил к Чаше, но внешне ничего особенного в его душе не произошло. Михаил отныне ни на секунду не сомневался, что Лиза по-прежнему жива, только находится в другом измерении. Земной путь ее был завершен. Но от сознания того, что он никогда не увидит свою дорогую коноплянку, Кирееву стало невыносимо грустно.
Подошедший после окончания службы отец Варлаам поздравил Михаила с принятием причастия и подарил большую просфору. Простившись с ним и другими монахами, Киреев отправился к воротам, где все на том же месте лежал его рюкзак.
– Куда теперь пойдете? – спросила Михаила подошедшая Надежда. – А то бы остались...
– Старец пока не звал. А после будет видно... Куда пойду сейчас? Городок такой есть – Бобров называется. Не слыхали?
– Нет.
– А оттуда уже точно – в Старгород, – скорее себе, чем женщине ответил Михаил.
– Тоже не слышала.
– Вот теперь будете знать.
– Ангела-хранителя вам в дорогу. А старец будет молиться за вас. И вы его тоже не забывайте!
– Что вы!
– А то оставайтесь. Я для вас без хрена квас сделаю.
– Надо идти. Спасибо.
– Я вот тут вам хлебушка и огурчиков малосольных положила. Идите с Богом! Киреев вновь прошел через весь Древлянск. Но теперь город показался ему совсем другим тихим, сонным и очень уютным. Он зашел на почту и хотел позвонить в Москву. Отстоял длинную очередь – единственная телефонистка работала очень медленно, а потом Киреев передумал звонить. Что он скажет Ире и Виктору? И Михаил послал Бобровым телеграмму, в которой было всего пять слов: "Я плачу вместе с вами".
* * * Киреев оказался прав. Оперуполномоченный не усомнился в показаниях Юли, а Вадим Алексеевич и Федор не оставили девушку в одиночестве. Хирург вообще-то здорово помучил ее. Он заставлял Селиванову много ходить – сначала по палате, потом по коридору и, наконец, по маленькому больничному парку. Разумеется, Юле это не нравилось: лежать в постели было гораздо комфортнее, при ходьбе же начинались боли. Но с каждым новым днем девушка ходила все увереннее и увереннее. При выписке Голубев дал Юле, как он сам выразился, ЦУ – ценные указания и обязал ее каждый день приходить на перевязки.
– Вадим Алексеевич, – спросила она хирурга, – я у вас в неоплатном долгу, но ответьте мне: почему вы так заботитесь обо мне?
– По многим причинам, уважаемая Юля.
– Киреев – одна из них?
Голубев на секунду-другую задумался. Потом ответил:
– Он – редкий человек.
– Потому что ходит пешком?
– Потому что неделю просидел возле твоей постели и ни разу не попросил меня, хирурга, посмотреть его самого. Думаешь, я не понял, чем он болен? А вообще, – Вадим Алексеевич улыбнулся, – уважаемая Юля, разве чувство приязни, дружбы всегда логически объяснимо? Хотя, не спорю, мне было приятно, как большому поклоннику Канта, встретить в нашей жизни единомышленника.
– Михаил Прокофьевич вам сам сказал, что любит Канта?
– Зачем? Когда тебя привезли в приемный покой, то я позволил себе процитировать Иммануила: "Удел женщины – владычествовать, удел мужчины – царить..." А Михаил Прокофьевич неожиданно
– для меня, разумеется – закончил мысль Канта: "...потому что владычествует страсть, а правит ум". Юля возмутилась:
– Вас, что, на такие глубокие мысли навело мое распростертое тело?
– Не обижайтесь, уважаемая Юля. У женщин мысли рождаются из переживания, а у мужчин переживания из мыслей...
– Это тоже сказал Кант?
– Нет, это сказал хирург Голубев... Мне трудно объяснить женщине ход своих мыслей, но, поверьте, и Киреев, и я, и тот молодой человек, кажется, его зовут Федор, все мы переживали за вас.
– Я это знаю и благодарна вам всем. Но все-таки, что в моем тогдашнем положении вызвало в вашей памяти эту цитату?
– Вы не понимаете?
– Не понимаю. А Киреев понял вас или только показал свою эрудицию?
– Как у вас глазки заблестели! Вот вам и ответ. Если бы миром правил ум, а не страсть!
– Получается, что во всем виноваты женщины?
– Да нет же! Разве настоящий мужчина мог так поступить с вами? Все перемешалось в этом мире... – Голубев громко вздохнул. – Вы умирали тогда. На лице ни кровинки, зато в крови обе руки. Это правда, что все хирурги в той или иной степени являются циниками. Но не потому, что они бессердечны. Это защита организма, если хотите. И все равно, когда умирают дети или молодые люди
– к этому, уважаемая Юля, невозможно привыкнуть... – Голубев замолчал.
– Кант – это форма самозащиты? – спросила Юля.
– Вот видите, столько я слов потратил, а вы одной фразой объяснили, – улыбнулся Вадим Алексеевич. – А можно сказать несколько иначе: я в тот момент призвал себя к бесстрастию.
– Зачем?
– Чтобы у вас стало больше шансов выжить. А вот Федор Новиков не вел с Юлей философских разговоров. Он приходил, приносил козье молоко – "подарок от тещи", свежие ягоды и фрукты. Сидел молча, не зная куда деть свои большие руки. Сначала Юля чувствовала себя не очень ловко, особенно когда Федор стал продолжать навещать ее в монастырской комнатке, где она поселилась, выписавшись из больницы. В жизни Селиванова твердо усвоила правило: если тебе оказывают внимание, значит, от тебя что-то хотят. Первым исключением из правила оказался Киреев. Неужели Федор будет вторым?
– Вы, я думаю, образцовый муж, Федор, – сказала однажды Новикову Юля.
– Почему так думаете?
– Вы заботливый. Хозяйственный. Немногословный. Наверное, руки у вас золотые. Федор засмущался:
– Скажете еще! Вам Михаил расскажет. Он тогда на меня прикрикнул даже: много, мол, говоришь.
– Вы удивили меня. А я думала, что вы – молчун.
– Да я сам себе удивляюсь. А вот про то, что хозяйственный... У нас иначе нельзя. Жить-то надо.
– А чем вы занимаетесь?
– Да всем. Фермерствовать пробовал. Когда за солярку пришлось весь собранный урожай отдать, а налогами меня просто задушили, понял, что с фермерством завязывать надо. Кое-что продал грузовичок старенький купил. Однажды решил мясным бизнесменом заделаться.
– Каким?
– Мясным. Объездил окрестные деревни, мяса скупил и поехал в Москву продавать. Наивный.
– Почему наивный?
– Пока ехал, на одном посту ГИБДД остановили – пришлось дать гаишникам мяса, на втором, третьем... А в Москве на рынке подошли три...
– Бугая?
– Да, здоровые ребята. И сказали, по какой цене я должен мясом торговать. Я даже бензин не смог окупить. Прогорел, одним словом. Никудышным оказался бизнесменом.
– А чем сейчас занимаетесь?
– Чем придется. Дрова и уголь бабкам вожу, сено. Ничего, жить можно. Нам двоим хватает.
– Простите, у вас нет детей?
– Есть. Павлик.
– А почему вы говорите – вдвоем?
– Вдвоем. Я не женат.
– А как же... теща? – растерялась Юля.
– Обыкновенно. Мать жены – теща. Жены не стало – теща осталась. Анна Алексеевна хорошая женщина. Не знаю, в кого только моя Настя пошла.
– Настя – это жена?
– Бывшая. Мы развелись с ней. Пока я землю пахал, она... короче, недоглядел я за Настюшкой. По-черному она загуляла.
– Что же вы не уследили?
– А как уследишь? Она в магазине работала. Там и пить начала... Я и так с ней пробовал разговаривать, и сяк. И хоть она из меня посмешище делала, ради Пашки терпел. Но когда с очередным хахалем в Липецк на полгода уехала, даже матери об этом не сказав и с сыном не попрощавшись... Короче, не интересно это, – горестно махнул рукой Федор. – Анну Алексеевну жалко. Одна у нее Настя была.
– Почему была?
– Когда она из Липецка приехала, ее никто узнать не мог. Будто лет на десять постарела. Да разве такая жизнь красит? Два дня Настя у матери пожила и опять пропала. То в Ельце ее видели, то в Ефремове, говорят, на вокзале бутылки собирала. А потом исчезла... будто не было. Федор умолк. Молчала и Юля, не зная, что сказать. Неожиданно Новиков встрепенулся:
– Только, ради Бога, не подумайте, что я вас разжалобить хочу или что клинья к вам подбиваю. Я же понимаю, кто вы, а кто я...
Юля даже поперхнулась от таких слов:
– Федор, вы о чем говорите? Я такой же человек, как и вы. Разве не так? Только... вы совсем не знаете меня.
– Юля, я же сказал, что у меня плохих мыслей в голове не было и нет. Да вы пейте молоко, пока оно теплое. Оно целебное. Поправитесь – и в Москву, я же понимаю.
– Послушайте, Федор. Все совсем наоборот. Я... Господи, ну как это сказать... Вы – хороший, добрый человек. Только в одном я ошиблась: думала, что вы молчун...
– А оказался болтуном?
– Нет, просто общительным человеком. А молчали, видно, из робости?
– Есть немного, – совсем по-детски улыбнулся Федор.
– Вы и вправду славный. Даже жену свою... бывшую Настей называете.
– А как же иначе? Не шлюхой же, простите. Она же мать Павлика, да и жалко ее. Настя не плохая была. Просто – слабая.
Юля с удивлением смотрела на этого рыжеватого парня с пронзительно-серыми глазами. Раньше, когда ее бросал очередной любовник, Юля говорила себе: "Все мужики – сволочи", хотя на самом деле в это не верила. И когда появлялся какой-нибудь Гришаня, она открывала ему двери, в глубине души надеясь, что вот этот окажется настоящим. Странно, а Федору открыла бы она двери своего дома?
– Понимаете, Федя, я очень дурная женщина. Вы думаете, порядочная девушка окажется в такой ситуации, в которой я оказалась сейчас? Поверьте, кое в чем я могу дать фору вашей жене.
– Бывшей жене.
– Да, бывшей жене. И за многие поступки, что я делала, мне очень стыдно. И перед теми людьми, что так заботливы ко мне, – стыдно.
– Послушайте, Юля, зачем вы наговариваете на себя?
– Наговариваю?
– Конечно. Всякого человека по глазам видно – хороший он или плохой... И зря вы смеетесь.
– А Настя была хорошей?
– Да. Но слабой. Я с ней развелся не потому, что меня ребята знакомые рогоносцем называли...
– А почему?
– Потому, что ей Пашка не нужен был.
– А зачем мне наговаривать на себя?
– Не знаю, – пожал плечами Новиков. – Засиделся я. Пора мне. Завтра заехать не смогу, а послезавтра обязательно буду.
– А я думала, что мужчин в женский монастырь не пускают, – пошутила Юля, стараясь скрыть легкую досаду: ей отчего– то захотелось услышать от Федора ответ на свой вопрос.
– Да, матушка-настоятельница – человек хороший, но строгих правил. – Новиков, похоже, не почувствовал шутливой нотки в голосе Юли. – Но мы с ней ладим. Я им на грузовике то уголька подвезу, то дровец... Только не подумайте, что за деньги – монастырь все-таки.
– Приходите, – вдруг сказала Юля. – Я буду рада. И еще. Мне помощь ваша нужна будет.
– Говорите, – с готовностью откликнулся Федор.
– Позвонить надо в Москву. Городок ваш хоть и маленький, но мне еще трудно ходить.
– Довезу. Могу и в Елец, могу в Липецк – там связь лучше работает.
– Спасибо. Меня Задонск вполне устраивает. Кстати, а сколько из Москвы до вашего городка на машине ехать?
– На хорошей машине?
– На очень хорошей.
– Часов пять.
– Понятно.
– Ну, я пошел?
– Спасибо... тебе.
Но Федор топтался на месте и все не уходил. Потом еще раз сказав: "Я пошел", закрыл за собой дверь.
Когда он ехал на своем грузовике в Хлевное, где ждал его семилетний Пашка, то всю дорогу думал о том, что скоро эта необыкновенная девушка уедет в свою Москву и забудет его, такого нелепого со своими яблоками, козьим молоком и грязными от угля руками. А Юля представила себя в роли жены Федора, доящей коз, окучивающей картофель, варящей щи на русской печке. Нелепая получалась картина. Но смеяться почему-то не хотелось... Между прочим, настоятельница была действительно женщиной строгих правил. Однажды она сказала Юле, что праздность – мать всех пороков. Затем, немного помолчав, добавила:
– По-моему, залежалась ты, дочка. Это пусть мужики над тобой пчелками порхают, у нас всетаки монастырь.
– Гоните, значит? – без обиняков спросила Юля.
– Упаси Господь! Вижу, что ты еще не совсем здорова. У нас сестры трудятся в меру своих сил. Вот я и пытаюсь узнать твою меру.
– Отжиматься от пола еще не могу, а на ногах уже стою.
– Ну и славно. В хоре пела когда-нибудь?
– В музыкальной школе пела. Правда, давно это было...
– Вот и помоги сестре Евфимии. Приказывать я тебе не могу, тем более знаю, что скоро ты в Москву уедешь. Но сейчас праздников много наступает, а хор у нас маловат. Да и слабоват, надо признать.
Юля сначала едва не рассмеялась, потом, поняв, что это будет невежливо, решила культурно отказаться. И вдруг неожиданно вспомнила, как Михаил читал ей стихотворение Блока...
– Но я не пела в церкви... никогда. Вдруг – не получится?
– Ты думаешь, я всю жизнь настоятельницей была?
– А на вас посмотришь, матушка Валентина, и кажется, что всю.
– Язык у тебя... – засмеялась настоятельница. – Я пятнадцать лет бухгалтером на фабрике отработала.
– А как же...
– Так же. Призвал Господь – и пошла. Не обо мне речь. Так поможешь сестре Евфимии?
– Сестре и не помочь? Только я сутану вашу черную не одену.
– Сутану? – опять засмеялась матушка Валентина. – В чем сейчас ходишь, в том и пой. Между прочим, одежду и белье Юле купила на задонском рынке Ирина Васильевна, жена Голубева. Покупала "на глаз", а потому Селиванова не очень ловко себя чувствовала в этой одежде.
– Только краситься не надо и не забывай платком голову покрывать. Считай, это будет твое послушание, – добавила матушка.
– Хорошо, – Юля даже растерялась от того, что обычно суровая и неулыбчивая настоятельница так озорно рассмеялась.
Селиванова вообще переступила порог монастыря с огромным количеством накопленных ранее предубеждений. Например, ей казалось, что в монастырь идут либо пожилые, либо жизнью обиженные люди. А если Юле и доводилось что-либо читать или слышать о монастыре, то это сводилось в основном к рассказам о якобы прорываемых между мужскими и женскими монастырями подземных ходах. С какой целью прорываемых, объяснять, надеюсь, не надо. Разумеется, подземного хода она не обнаружила. А вот среди сестер обители увидела и пожилых, и действительно обиженных жизнью, но также и молодых, и даже красивых девушек. Это еще больше озадачило Юлю. Смущали, правда, вечно опущенные долу глаза некоторых монашек и осуждающие взгляды, направленные в ее сторону. Но когда Селиванова стала ходить на спевки небольшого монастырского хора, когда она почувствовала, с каким терпением и тактом относятся и к ее шуткам, не всегда безобидным, и к ее ошибкам на репетициях, а они в свою очередь поняли, насколько искренна и добра эта девушка, то отчуждение растаяло, как льдинка на мартовском припеке. Юля перестала разгадывать психологические загадки, а приняла этих людей, называвших друг друга сестрами, а ее – Юленькой, такими, какие они есть. Когда же она первый раз спела на службе вместе с сестрами Трисвятое: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас", когда увидела глаза двенадцатилетней Вареньки, девочки-сироты, нашедшей приют в обители, в которых отражался отблеск свечей, когда услышала проповедь тихого батюшки Сергия, в которой говорилось о том, что Господь преобразился на горе Фавор, а мы тоже должны преобразить свои жизни, – Юля перестала чувствовать себя здесь чужой. Она не могла, да и не собиралась идти по пути матушки Валентины, сестры Евфимии, других девушек, ставших монахинями или послушницами, но теперь Юля открыла новый для себя мир. И поняла, что будучи лишенной этих тихих молитв, колокольного звона, зовущего к вечерне, пения, от которого у нее в некоторых местах мурашки бежали по спине, – она была лишена чего-то очень родного и светлого...
Юля отказалась от того, чтобы ей носили еду в комнату, а с разрешения настоятельницы ходила в трапезную. Во время трапезы кто-нибудь из сестер обязательно читал – обычно это были выборочные места из житий святых. Однажды матушка Валентина попросила почитать Юлю. Все посмотрели на нее. Неожиданно для себя Юля смутилась:
– Я не умею по церковно-славянскому.
– Жаль. А какие-нибудь приличествующие для этого места стихи ты знаешь?
– Стихи?
Юля на секунду задумалась, а потом стала читать – про девушку, которая пела в церковном хоре, о радости, которая обязательно будет, об усталых людях, мечтающих обрести покой... Последний раз она читала стихи на пионерском сборе в седьмом классе, а потому от волнения не заметила, что никто во время ее чтения за столом не ел... Кроме глухой древней старушки, которую все звали сестрой Клавдией. Клавдия доедала пустые щи и бормотала про себя: "Добрые щи, но укропчику можно было побольше положить".
Глава сороковая
Если и оставалось темное облако на Юлькином жизненном небосклоне в эти августовские дни, то это было невыполненное обещание, данное в больнице Кирееву. Она так и не позвонила Софье. Когда "мой угольщик верный", как Селиванова за глаза называла Федора, напоминал Юле о просьбе довезти ее до телеграфа, она, ссылаясь на занятость (Новиков при этих словах удивленно поднимал свои белесые брови), говорила: давай лучше завтра. Завтра все повторялось вновь. На самом же деле Юля каждый вечер проговаривала этот разговор. Она хотела и боялась его. В конце концов Селиванова не выдержала и пошла за советом к настоятельнице.
– Да ты у нас и впрямь настоящей православной становишься! – искренне удивилась матушка Валентина. – Вот уже совета спрашиваешь.
– А что, быть православным, значит, обязательно советоваться надо? – Все-таки Селиванова не была бы собой, не задай она этого вопроса.
Настоятельница внимательно посмотрела на нее.
– Да как тебе сказать? И в этом тоже. Если же ты будешь слушать других еще и со смирением будет вообще хорошо, – ответила матушка Валентина. Потом добавила мягче: – Зачем, дочка, задаешь такие вопросы, ответы на которые еще не готова услышать? Юля смутилась.
– Извините, пожалуйста. Мне действительно ваш совет нужен. Вы – мудрая женщина...
– Остановись. Кто я – ни мне самой, ни тебе не известно. Вопрос задавай, а льстить мне не надо. Мой совет на сердце не ляжет – пойдешь к отцу Сергию. А что касается мудрости... Она, дочка, состоит не в том, чтобы говорить, а в том, чтобы знать время, когда стоит говорить.
– Вы только не подумайте, что я вам льстю... льщу, но это вы хорошо сказали. У вас в Задонске одни философы, наверное, живут.
Настоятельница вновь не выдержала и засмеялась:
– Это не я сказала, а авва Исайя.
– У меня есть друг, впрочем, вы его знаете – Михаил Прокофьевич Киреев. Вот бы им поговорить втроем.
– Кому им?
– Исайе, Кирееву и врачу вашему, Голубеву. Тот, когда меня увидел раненую, так сразу Канта стал цитировать, а Киреев ему помогал. Им бы авва сказал, что иной раз лучше помолчать. Матушка Валентина смотрела на Юлю и с радостью про себя отмечала, что девочка оттаяла. И это сочетание своеобразного юмора, по старой привычке еще направленного на то, чтобы "подколоть" собеседника, но в то же время уже незлого – с наивностью, присущей натурам чистым, создавало забавную "смесь". Разговаривать с этой девушкой было радостно, но, будучи опытной настоятельницей, матушка опять приняла строгий вид.
– Интересная мысль. Но, вообще-то, авва Исайя жил на Синае еще до того, как Русь христианство приняла. А теперь давай, выкладывай, с чем пришла... Уже через два часа Юля ждала, когда ее соединят с Москвой.
– Третья кабина, Москва на связи, – громко объявила телефонистка по селектору. В эту минуту раздался телефонный звонок и в квартире Софьи Вороновой. Вообще-то, Софья забежала домой на минутку – взять кое-какие документы для Иванова. Москва в эти дни словно обезумела. Ранее незнакомое слово "дефолт" повторялось всеми с утра до ночи. Софья могла себе позволить относиться к панике, охватившей людей, спокойно. Давний друг ее дяди, банкир с редкой для этой профессии фамилией Иванов, заранее предупредил ее о готовящемся обвале. И в знак уважения к памяти Владимира Николаевича взял на себя все необходимые хлопоты, чтобы деньги, вложенные Вороновой в его банк, не пропали. К тому же Софья хорошо помнила слова дяди о том, что золото, земля и предметы искусства никогда не подлежат инфляции. Земли у нее не было, а все остальное она имела.
А вот для той же Аллы наступили черные дни. Этим летом она расширяла свой бизнес и взяла приличную сумму в кредит. Разумеется, в долларах. Теперь Петрова ежедневно звонила и плакалась Софье, сетуя на несправедливость судьбы. Воронова сочувствовала подруге, но, если честно, ее гораздо больше занимала выставка работ Лизы, открывшаяся в "Белой розе" двадцать девятого августа. Когда-то один старый художник рассказывал ей о своем несчастье: его единственная выставка в Москве совпала с проведением в городе Олимпийских игр, а потому осталась незамеченной. Осталась незамеченной и выставка Лизы Бобровой. Так вначале думала Софья. Сославшись на непредвиденные обстоятельства, не пришли знакомые журналисты. Плакаты, с которых на людей смотрела красивая маленькая девочка, не привлекли внимание москвичей: их в эти дни занимали совсем другие проблемы. "Кто услышит коноплянку?" – так решила назвать Софья выставку. "Никто не услышит", – переживала она, видя, как за несколько минут до открытия выставки оставался пустым зал, где висели работы Лизоньки. Но и впрямь, что Бог ни делает– все к лучшему. Собрались те, кто знал и любил девочку. Пришли несколько робеющие Ира и Виктор, Софья Мещерская привела всю свою семью. Разумеется, первой помощницей Вороновой была Наталья Михайловна. С ней пришли сотрудники хосписа, в котором Котеночкина работала. К радости Иры, подошли и несколько девочек, подружек Лизы. Странное дело, будто не сговариваясь, все – от старика Мещерского до семилетней девочки Вероники – принесли с собой по две белых розы. Они клали их к большому портрету Лизы. Речей, разрезания ленточек не было. Забежавшая было на "огонек" юная журналистка, узнав, что фуршета не будет, быстренько удалилась. Из магнитофона звучали трели птиц, записанные на пленку. А в кабинете Софьи стояли стаканы с ананасовым соком любимым соком Бобренка. А потом вдруг стали приходить посетители. Входили тихо, читали написанную Вороновой аннотацию к выставке, смотрели на картины. Софья заметила, что, обойдя выставку, они опять подходили к портрету Лизы и долго всматривались в ее лицо... А на следующий день ко входу в галерею подъехал автобус. Привезли детей из какого-то подмосковного санатория. Видимо, элитного. Дети были нарядные, шумные, веселые. Но потом и они стали вести так же, как вчера вели себя взрослые. Стихал смех, дети вполголоса спрашивали друг друга, какая "птица" им понравилась больше, а потом подходили к портрету девочки, которая была их ровесницей. И долго смотрели в ее лицо. Молодцом оказалась Женя, секретарь Софьи. Она обо всем позаботилась заранее и вынесла детям стаканы с ананасовым соком, когда те собирались уже уезжать.
Минуло еще несколько дней. В огромной вазе, стоявшей на полу, все больше появлялось белых роз. Кто-то принес свечи и несколько иконок. Женя предположила, что это дети из воскресной церковной школы, приходившие вместе со своими учителями. А в книге отзывов появлялось все больше и больше записей. В конце каждого дня Софья прочитывала их. Иногда одна, иногда вместе с Ирой и Натальей, которые почти целыми днями находились в галерее. Читала и поражалась, какие теплые и задушевные слова находили люди... Некоторые даже писали стихи. Одна девочка, подписавшаяся "Маша из Химок", написала:
Коноплянку тот услышит, К людям кто любовью дышит.
Она петь для тех согласна, Кто живет легко и ясно.
Единственное, что огорчало Софью, – так это отсутствие Киреева. Она даже почувствовала что-то вроде легкой обиды на него. Ей казалось, уж Михаилу никак нельзя было не прийти в этот зал, где на самом видном месте висел киреевский двойник – коростель. И в то же время Софья очень хотела, чтобы Киреев оценил и ее работу – саму выставку. Вороновой было важно доказать Кире, что она не праздная богатая и легкомысленная дамочка, не скучающая филантропка, а...
– Задонск на линии, – услышала Софья вместо ожидаемого ею всхлипа Аллы. – Говорите.
– Какой Задонск? – удивилась Воронова.
Но на том конце провода уже молчали. Затем – щелчок, и откуда-то издалека, словно из-под земли, раздался голос:
– Здравствуйте, Софья Николаевна.
– Здравствуйте.
– Вы не узнали меня?
– Извините, не узна... Юля? – От неожиданности Воронова растерялась, что с ней происходило крайне редко. По определению, как выражалась Мещерская.
– Ты где? – только и могла спросить Софья.
– В монастыре, – не менее глубокомысленно изрекла Юля. Будучи более готовой к разговору, она решила взять инициативу в свои руки: – Плохо слышно. Вы удивлены, я понимаю... Мне хочется у вас попросить прощения... за все...
– Что с Киреевым? – перебила ее Воронова, понявшая слова Юли по-своему.
– Он привет вам передает. Жив он, жив. И даже успел меня спасти. Он сейчас... Голос Селивановой пропал совсем. Но то, что Киреев жив, это Софья расслышала.
– Говори громче!
– Не могу, я и так на весь телеграф ору. Софья Николаевна, у меня к вам есть предложение. До Задонска пять часов езды. Приезжайте!
– Когда?
– Если сейчас выедете, будете у нас к вечерней трапезе. Матушка Валентина благословила, чтобы вы приехали.
– Матушка... благословила... Это что, розыгрыш? Какая матушка, какой монастырь? Ты меня вообще за абсолютную идиотку принимаешь?
– О, Господи! Почему, когда врешь, тебе верят, а когда правду... Одним словом, мне есть что вам рассказать. О том, что произошло, о Михаиле Прокофьевиче. Приезжайте. Прокричав адрес монастыря и сказав: "Жду вас", Юля повесила трубку. В конце концов, она выполнила все, что обещала – себе и Кирееву. Извинилась, передала привет от Михаила, пригласила приехать. Почему-то Селивановой казалось, что Софья не приедет.
– Куда мне ехать? – спрашивала сама себя Воронова, продолжая держать в руке телефонную трубку. Но она этого не замечала, как не замечала и того, что разговаривала вслух сама с собой. – Я что, ненормальная? Они, наверное, Киреева не смогли найти и теперь хотят, чтобы я... Но зачем для этого надо ехать в Задонск? Или они перехватят меня на дороге... Господи, какая каша в голове! Надо позвонить Мещерской и посоветоваться...
Поскольку мысли в голове Софьи роились подобно встревоженному пчелиному рою, она не договаривала до конца фразы. Наконец ей удалось прийти в себя. Только тут Софья заметила, что лихорадочно листает Атлас автомобильных дорог... Хорошо, что Мещерская оказалась дома.
– Славка-черноголовка, привет! Ты можешь спросить у своих мужиков, по какой дороге в Задонск надо ехать?
– Что случилось, насмешливая моя? Кстати, как выставка проходит?
– После, после, Сонечка. Приеду, все расскажу. Если приеду.
– Да ты что?! Жди меня, я сейчас к тебе бегу – все расскажешь, тогда и решим, куда тебе...
– Мещерская! Не буди во мне зверя! Я уезжаю сейчас, немедленно. – Но, почувствовав, что на том конце провода обиженно задышали, Воронова сказала так мягко, как только могла в этот момент: Сонечка, милая моя! Я тебе все расскажу, я еще надоем тебе, вот увидишь, но сейчас я должна ехать. Поверь мне.
– Верно, сумасшедшая. Про Задонск я тебе и сама скажу. В Воронеже была когда-нибудь?
– Нет.
– Короче, по Каширскому шоссе шпарь до Ельца, а там и Задонск. Главное, не сворачивай с трассы никуда. Ферштейн?
– Натюрлих. Передавай своим ребятишкам привет. Я приеду – позвоню.
– Когда тебя ждать?.. Трубку положила. И правда – сумасшедшая. Вот что любовь с людьми делает.
– С какими людьми, солнце мое? – спросил Мещерскую муж.
– В данном случае с твоей любимой Софьей Николаевной.
– А ты не ошибаешься? – скептически хмыкнул Илья Ильич.
– Если у Софьи выставка Лизы проходит, а она все бросает и в Задонск мчится, что это означает, потвоему?
– Что?
– Только одно: похоже, этот таинственный Киреев нашелся. Ну и хорошо, а то совсем девчонка издергалась.
– Похоже, солнце мое, ты не рада этому.
– Почему?
Мещерский показал в сторону соседней комнаты:
– Думаешь, я не догадывался, как ты хотела нашего Ферапонтика и Софью...
– Оставь! – неожиданно сердито перебила мужа Мещерская. – Самое печальное, что эта любовь для Софьи – большое горе. Говорю тебе не как мать твоего сына, а как ее подруга.
– Почему? – Пришла пора удивляться Илье Ильичу.
– Когда находишь, а потом теряешь – это грустно? – вопросом на вопрос ответила Софья. Можешь не отвечать.
– А почему ты думаешь, что она должна потерять этого человека?
– Это слишком грустная история, мой месяц ясный, чтобы я могла ею разбередить твое нежное и ранимое сердце. Лучше пойди – завари кофейку. * * *
От Древлянска до Боброва те же пять часов езды. Ну, пусть семь-восемь, учитывая, что дороги в тех краях – не чета Каширскому шоссе. Сколько дней шагал до воронежского городка полевыми дорожками да лесными тропами Киреев – один Бог знает. Близилась осень. Ее приближение днем не чувствовалось, даже наоборот, казалось, что до осенней поры еще очень далеко. Местные жители говорили, что последний раз такая жара в этих местах стояла лет двадцать пять тому назад. Киреев знал, что онкологическим больным такая погода не на пользу, но, к своему удивлению, он чувствовал себя гораздо лучше, чем в начале и середине своего путешествия. А вот ночи стали холодными. Если в июне и июле Михаил, ночуя в поле или лесу, мог позволить себе не влезать в спальник, то теперь он все чаще и чаще просыпался по ночам от холода, даже свернувшись калачиком в спальнике. Проснувшись, Киреев смотрел в огромное ночное небо, усыпанное крупными звездами. Смотрел и не мог насмотреться. Вообще– то, Михаил старался в такие минуты ни о чем не думать. Постепенно сон опять брал свое, глаза смыкались. И так хорошо ему было в такие минуты, что он даже забывал о своей боли, о растертых в кровь ногах. И почти в бессознательном состоянии Михаил шептал строки стихов, что сами приходили к нему. Странно, но все чаще и чаще это были стихи Никитина. Впрочем, сам Киреев этому и не удивлялся, объясняя все приближением к воронежской земле, чьим уроженцем был поэт. Видимо, вечно живут не только души, но и мысли, тем более те, что когда-то облагались в поэтическую форму.
