Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 71 (всего у книги 116 страниц)
– Не бойтесь. Таких людей, как вы, бьют, а не убивают.
Когда Лунина увозили, вся деревня сбежалась его провожать. Прощались, плакали, бежали за его телегой, кричали:
– Помилуй тебя Бог, Михаил Сергеевич! Бог даст, вернешься! Будем оберегать твой дом, за тебя молиться будем!
27 марта 1841 г. Лунин был доставлен в Иркутск и подвергнут допросу. Он отвечал скупо; из лиц, которым дал свою статью, назвал только двоих умерших, заявил, что писал статью, по его убеждению, в соответствии с истиной. Но арест, видимо, потряс его глубоко; на допросе говорил он отрывочно, без связи и последовательности, забывал, что только что сказал. В тот же день Лунин с запечатанным конвертом был отправлен за Байкал. В Нерчинске в первый раз за всю жизнь дрогнул душой этот несгибающийся, бесстрашный человек. Должно быть, слишком большой жутью охватило его ожидание предстоящей кары. В новом своем показании он опять никого не выдал, но закончил показание так: «Я сознаю себя виновным; и, готовясь принять с благодарностью все кары мне определенные, полагаю единственную здесь надежду мою на прозорливую справедливость и великодушие государя-императора». Его увезли к самым границам Китая, в Акатуй, местность с убийственным климатом; заключили в ужаснейшую тюрьму, где содержались уголовные преступники-рецидивисты. Крышка гроба крепко захлопнулась за Луниным. С тех пор никто из близких не видел его. Но через посещавшего его ксендза и через некоторых привязавшихся к нему часовых Лунину изредка удавалось давать о себе вести на волю. Он писал М. Н. Волконской и ее мужу: «Мои предыдущие тюрьмы были будуарами по сравнению с тем казематом, который я занимаю. Он так сыр, что книги и платье покрываются плесенью, моя пища так умеренна, что не остается даже чем накормить кошку. Я погружен во мрак, лишен воздуха, пространства и пищи, окружен разбойниками, убийцами и фальшивомонетчиками. Мое единственное развлечение заключается в присутствии при наказании кнутом во дворе тюрьмы. Перед лицом этого драматического действия, рассчитанного на то, чтобы сократить мои дни, здоровье мое находится в поразительном состоянии, и силы мои далеко не убывают, но, наоборот, кажется, увеличиваются. Все это меня совершенно убедило в том, что можно быть счастливым во всех жизненных положениях и что в этом мире несчастны только дураки и глупцы. Если только не вздумают меня повесить или расстрелять, я способен прожить сто лет. Но мне нужны лекарства для бедных моих товарищей по заключению. Пришлите средства от лихорадки, от простуды и от ран, причиняемых кнутом и шпицрутенами». Трудно решить, правда ли было то, что писал Лунин о своем здоровье и настроении, или он только не хотел ныть и возбуждать к себе жалость. В начале 1846 г. новый шеф жандармов, граф А. Ф. Орлов, бывший товарищ Лунина по кавалергардскому полку, доложил императору Николаю, что «содержавшийся в Акатуевском тюремном замке государственный преступник Лунин 3 декабря 1845 г. скоропостижно скончался».
Лунин был создан из материала, из которого формируются подлинные революционные борцы. Тем интереснее отметить, как искривляется сознание даже таких людей под влиянием их классово-привилегированного происхождения. До осуждения Лунин был богатым человеком, владел не одной сотней душ крестьян. Членам своим Тайное общество рекомендовало освобождать принадлежащих им крестьян. Лунин своих крестьян не освободил, но составил в 1819 г. духовное завещание на имя двоюродного брата Н. А. Лунина, где поручал ему в течение пяти лет после смерти завещателя провести освобождение всех крепостных. Условия освобождения были самые суровые: «Уничтожить право крепостное над крестьянами и дворовыми людьми, не касаясь земель, лесов, строений и имуществ вообще». Мало и этого: на освобожденных налагалась «обязанность в отношении доставления наследнику доходов», определение этих обязанностей предоставлялось наследнику. Все же земли должны были быть превращены в майорат, передаваемый из рода в род в нераздробленном виде одному из сыновей владельца. Когда после осуждения Лунина возник вопрос об утверждении завещания, пункт о закабалении помещику освобожденных крестьян вызвал возражение даже со стороны министра юстиции. «Невозможно, – писал он, – дозволить уничтожение крепостного права с оставлением крестьян на землях помещика и со всегдашней обязанностью доставлять оному доходы».
Княгиня Евдокия Ивановна Голицына
(Princesse Nocturne)
(1780–1850)
Рожденная Измайлова, дочь сенатора. Получила прекрасное образование, была красивой женщиной. В 1799 г., по желанию императора Павла, была выдана замуж за некрасивого, ограниченного и расточительного князя С. М. Голицына. С воцарением АлександраI Голицына разъехалась с мужем и зажила независимой жизнью. Вскоре она полюбила образованного и умного князя М. П. Долгорукова, просила у мужа развода, но тот отказал. За это она позднее отказала в разводе мужу, когда он вздумал жениться на фрейлине А. О. Россет, будущей Смирновой. Вяземский пишет про нее: «Княгиня Голицына была очень красива, и в красоте ее выражалась своя особенность. Она долго пользовалась этим преимуществом. Не знаю, какова была она в своей первой молодости; но и вторая, и третья молодость ее пленяли какой-то свежестью и целомудрием девственности. Черные, выразительные глаза, густые темные волосы, падающие на плечи извилистыми локонами, южный матовый колорит лица, улыбка добродушная и грациозная; придайте к тому голос и произношение необыкновенно мягкие и благозвучные, – и вы составите себе приблизительное понятие о внешности ее. Вообще, красота ее отзывалась чем-то пластическим, напоминавшим древнее греческое изваяние. В ней было что-то ясное, спокойное, скорей, ленивое, бесстрастное. По собственному состоянию своему, по обоюдно согласованному разрыву брачных отношений, она была совершенно независима. Но эта независимость держалась в строгих границах чистейшей нравственности и существенного благоприличия. Дом ее, на Большой Миллионной, был артистически украшен кистью и резцом лучших из современных русских художников. Хозяйка сама хорошо гармонировала с такою обстановкою дома. Тут не было ничего из роскошных принадлежностей и прихотей скороизменчивой моды. Во всем отражалось что-то изящное и строгое. По вечерам немногочисленное, но избранное общество собиралось в этом салоне: хотелось бы сказать – в этой храмине, тем более что и хозяйку можно было признать жрицей какого-то чистого и высокого служения. Вся постановка ее, вообще туалет ее, более живописный, нежели подчиненный современному образцу, все это придавало ей и кружку, у ней собиравшемуся, что-то, не скажу, таинственное, но и не обыденное, не завсегдашнее. Можно бы было думать, что тут собирались не просто гости, а и посвященные. Выше сказали мы: собирались по вечерам. Можно было бы сказать – собирались в полночь. Княгиню прозвали в Петербурге la Princesse Nocturne (княгиня ночная). Впрочем, собирались к ней не поздно, но долго засиживались. Княгиня не любила рано спать ложиться, и беседы длились обыкновенно до трех и четырех часов утра. Была ли княгиня очень умна или нет? Знав ее довольно коротко, мы не без некоторого смущения задаем себе этот щекотливый вопрос. Но положительный ответ на него дать не беремся». В другом месте Вяземский отзывается о ней так: «У Голицыной полуночной есть душа, и иногда разговор ее, как россиниева музыка, действует на душу. Но все это отдельные фразы».
Голицына держалась очень «патриотических» взглядов, была ярой противницей автономии Польши и конституционного образа правления. Вскоре по окончании Отечественной войны она появилась в Москве на балу Благородного собрания в сарафане и кокошнике, оплетенном лаврами. В сороковых годах предприняла целый поход против министра государственных имуществ Киселева за заботы его о разведении в России картофеля, – она считала это нововведение посягательством на русскую национальность. Кроме того, Голицына обнаруживала большую склонность к математике, дружила с выдающимися математиками, издала даже собственное сочинение по математике, – «совершенное сумасбродство», по отзыву А. Тургенева. В тридцатых годах Голицыну встретил у князя В. Ф. Одоевского В. В. Ленц и описывает ее так: «Старая и страшно безобразная, она носила всегда платья резких цветов, слыла ученою и, говорят, вела переписку с парижскими академиками по математическим вопросам. Мне она показалась просто скучным синим чулком». Во время пребывания Бальзака в 1845 г. в Петербурге Голицына, не будучи с ним знакома, в полночь прислала за ним карету с приглашением к себе. Бальзак очень этим оскорбился и написал ей: «У нас, милостивая государыня, посылают только за врачами, да и то за теми, с которыми знакомы. Я не врач».
В 1817 г. Пушкин сильно увлекался княгиней Голицыной. Карамзин писал князю Вяземскому: «Поэт Пушкин у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера: лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви. Признаюсь, что я не влюбился бы в Пифию: от ее трезубца пышет не огнем, а холодом». Вскоре Пушкин и «записал от любви»:
Краев чужих неопытный любитель
И своего всегдашний обвинитель,
Я говорил: в отечестве моем
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно-свободной?
Где женщина – не с хладной красотой,
Но с пламенной, пленительной, живой?
Где разговор найду непринужденный,
Блистательный, веселый, просвещенный?
С кем можно быть не хладным, не пустым?
Отечество почти я ненавидел –
Но я вчера Голицыну увидел
И примирен с отечеством моим.
Пушкин продолжал бывать у Голицыной и в следующие годы до своей высылки, но увлечение ею уже стало остывать. В 1819 г. он послал ей свою оду «Вольность». Зная политические взгляды княгини, нельзя не видеть в этом со стороны Пушкина некоторого вызова. Посылку свою Пушкин сопроводил следующими любезными стихами:
Простой воспитанник природы,
Так я, бывало, воспевал
Мечту прекрасную свободы
И ею сладостно дышал.
Но вас я вижу, вам внимаю, –
И что же?.. Слабый человек!..
Свободу потеряв навек,
Неволю сердцем обожаю.
Мы не имеем сведений, встречался ли Пушкин с Голицыной впоследствии. Но, живя на юге, он несколько раз вспоминал о ней в письмах и в мае 1821 г. писал из Кишинева А. Тургеневу: «Вдали камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии».
Графиня Екатерина Марковна Ивелич
(1795–1838)
Отец ее, Марк Константинович, по сообщению генеалога князя П. В. Долгорукова, был черногорский выходец, по фамилии Графивелич, поступил офицером на русскую службу и стал писаться «граф Ивелич». Так получился его графский титул. Он дослужился до чина генерал-лейтенанта и звания сенатора, отличался чудачествами, любил играть в карты и всем говорил «ты». Графиня Екатерина Марковна во время послелицейского пребывания Пушкина в Петербурге жила рядом с Пушкиным на Фонтанке близ Калинкина моста. Пушкин был постоянным посетителем Ивелич. «Некрасивая лицом, – пишет современник, – она отличалась замечательным остроумием; ее прозвища и эпиграммы действовали, как ядовитые стрелы. До конца жизни оставалась она в девицах и не любила, когда ее подруги выходили замуж». В 1824 г. с ней познакомилась С. М. Салтыкова, будущая жена Дельвига. Ивелич возмутила ее своим вульгарным тоном. Салтыкова писала подруге: «Она больше походит на гренадера самого дурного тона, чем на барышню. Что за походка, что за голос, что за выражения! К тому же она нюхает табак и курит, когда никого нет; выкурила пять или шесть трубок при мне в течение одного вечера. Какова девица?» Однако, познакомившись ближе, Салтыкова совершенно переменила мнение о графине Ивелич. «Я никак не предполагала, – пишет она той же подруге, – что у нее столько ума и такая благородная страсть к поэзии. Ужасно досадно, что у нее, из-за ее манер, вид мужчины. Она сама пишет русские стихи, и вовсе не плохие. Она уверяла меня, что Пушкин совсем не такой плохой человек, как о нем говорят, что этой репутации он не заслуживает, что он очень хороший малый и т. д.». Баргенев, однако, со слов Соболевского, сообщает, что сама Ивелич передавала матери Пушкина дурные слухи, ходившие про него в городе, и что это она выведена в «Руслане и Людмиле» под именем Дельфиры. Описывая Людмилу, Пушкин спрашивает:
Скажите: можно ли сравнить
Ее с Дельфирою суровой?
Одной – судьба послала в дар
Обворожать сердца и взоры;
Ее улыбка, разговоры
Во мне любви рождает жар.
А та – под юбкою гусар,
Лишь дайте ей усы да шпоры!
Блажен, кого под вечерок
В уединенный уголок
Моя Людмила поджидает
И другом сердца называет!
Но верьте мне, блажен и тот,
Кто от Дельфиры убегает
И даже с нею незнаком.
Екатерина Семеновна Семенова
(1786–1849)
Смоленский помещик Путята, в благодарность за воспитание сына, подарил учителю кадетского корпуса, поручику Жданову, двух крепостных людей – парня Семена и девушку Дарью. Эту девушку Жданов сделал своей наложницей, а когда она забеременела, выдал замуж за Семена. Родилась девочка, которая отчество и фамилию получила от номинального отца и стала крепостной собственностью отца фактического.
Училась Семенова в театральном училище в Петербурге под руководством знаменитого актера Дмитревского. В 1803 г. дебютировала на сцене и вскоре выдвинулась как первоклассная трагическая актриса. Современник рассказывает: «Самое пылкое воображение живописца не могло бы придумать прекраснейшего идеала женской красоты для трагических ролей. И при этом голос чистый, звучный, приятный, при малейшем одушевлении страстей потрясающий все фибры человеческого сердца». Особенная сила Семеновой заключалась в способности целиком уходить в роль, самозабвенно переживать чувства изображаемого лица как свои собственные. Успех Семеновой был колоссальный; каждое выступление ее в новой роли было театральным событием.
Пушкин в послелицейское свое пребывание в Петербурге очень сильно увлекался Семеновой, даже был в нее влюблен. Думают, что под одной из «Екатерин» в его «донжуанском списке» следует разуметь Семенову. В бумагах Гнедича найдена была ненапечатанная в свое время статья Пушкина о русском театре с такой припиской Гнедича: «Пьеса, вообще сумасбродная, писанная А. Пушкиным, когда он приволакивался, но бесполезно, за Семеновой, которая мне тогда же отдала ее». В статье этой Пушкин писал: «Говоря о русской трагедии, говоришь о Семеновой – и, может быть, только об ней. Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собой. Семенова никогда не имела подлинника. Игра всегда свободная, всегда ясная, благородство одушевленных движений, орган чистый, ровный, приятный и часто – порывы истинного вдохновения, – все сие принадлежит ей и ни от кого не заимствовано… Семенова не имеет соперниц». С особенным блеском выступала Семенова в трагедиях Озерова, являвшихся переходным этапом от ложноклассической трагедии к романтической драме. Именно в связи с Озеровым вспоминает Пушкин Семенову и в первой главе «Онегина»:
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил…
Общее развитие и образование Семеновой были очень невелики. Ей постоянно нужен был руководитель, который растолковывал бы ей роли. Сначала это был князь А. А. Шаховской, потом Гнедич. Непосредственное чувство постепенно все больше стало заменяться у Семеновой механическим следованием детальнейшим указаниям руководителей. Лишь изредка, в порыве вдохновения, она разбивала надетые на нее колодки и проявлялась во всей силе непосредственности. Избалованная общим поклонением, она стала лениться, роли изучала все небрежнее, сделалась мелкотщеславной и капризной, очень ревнивой к своей славе, высокомерной с товарищами-артистами. В начале 1826 г. Семенова оставила сцену и переселилась в Москву вместе с князем И. А. Гагариным, с которым жила уже пятнадцать лет и от которого имела четверых детей. В 1828 г. она вышла за него замуж. У нее бывали выдающиеся москвичи – С. Т. Аксаков, Надеждин, Погодин. Часто бывал и Пушкин. По выходе «Бориса Годунова» он поднес ей экземпляр трагедии с надписью: «Княгине Е. С. Гагариной от Пушкина, Семеновой – от сочинителя». Изредка Семенова выступала в домашних спектаклях у себя и у знакомых.
Александра Михайловна Колосова-Каратыгина
(1802–1880)
Выдающаяся драматическая артистка, дочь известной в свое время танцовщицы Евгении Ивановны Колосовой, впоследствии жена знаменитого трагического актера В. А. Каратыгина. Было ей шестнадцать лет. Она готовилась к дебюту на сцене под руководством князя А. А. Шаховского и у него познакомилась с молодым, ей еще мало известным Пушкиным. Особенного внимания они друг на друга не обратили. Однажды, на Страстной, Колосовы и Пушкины одновременно говели в церкви театрального училища на Офицерской улице. В страстную пятницу, во время выноса плащаницы, растроганная Колосова горько плакала. И вдруг она Пушкину понравилась, – понравилась ее искренняя печаль, трогательная молодость, – ей было шестнадцать лет. Через сестру Ольгу он передал Колосовой, что ему очень больно видеть ее горесть, но что он напоминает ей – ведь Иисус Христос воскрес, – о чем же плакать? Они стали видеться чаще, – сначала у общей знакомой, графини Е. М. Ивелич, потом Пушкин начал бывать у Колосовых и вскоре сделался у них своим человеком. И мать – Колосова и дочь очень его полюбили. Угрюмый и молчаливый в многочисленном обществе, Саша Пушкин у Колосовых смешил их своей резвостью и ребяческой шаловливостью. Ни минуты не посидит спокойно на месте: вертится, прыгает, пересаживается, перероет рабочий ящик матери, спутает клубки гаруса в вышивании дочери; разбросает карты в гран-пасьянсе, который раскладывает Евгения Ивановна. Она рассердится, крикнет:
– Да уймешься ли ты, стрекоза! Перестань, наконец!
Пушкин минуты на две приутихнет, а там опять начинает проказничать. Однажды Евгения Ивановна пригрозилась наказать его – остричь ему когти: так она называла его огромные, отпущенные на руках ногти. Взяла ножницы и приказала дочери:
– Держи его за руку, а я остригу!
Дочь взяла Пушкина за руку, он поднял крик на весь дом, начал притворно всхлипывать, стонать, жаловаться, что его обижают. Все смеялись до слез.
В конце 1818-го и в начале 1819 г. Колосова дебютировала на сцене в ролях Антигоны («Эдип в Афинах» Озерова), Моины («Фингал» его же) и Эсфири («Эсфирь» Расина). Пушкин так рассказывает про эти дебюты: «В скромной одежде Антигоны, при плесках полного театра, молодая, милая, робкая Колосова явилась на поприще Мельпомены. Семнадцать лет, прекрасные глаза, прекрасные зубы (следовательно – чистая, приятная улыбка), нежный недостаток в выговоре обворожили судей трагических талантов. Приговор почти единогласный назвал Сашеньку Колосову надежной наследницей Семеновой. Во все продолжение игры ее рукоплескания не прерывались. По окончании трагедии она была вызвана криками исступления, и, когда г-жа Колосова-большая, «прекрасной дочери еще более прекрасная мать», в русской одежде, блистая материнской гордостью, вышла в последующем балете, – все загремело, все закричало. Счастливая мать плакала и молча благодарила упоенную толпу. Пример, единственный в истории нашего театра. Три раза сряду Колосова играла три разные роли с равным успехом».
Вскоре после этих дебютов Пушкин вдруг резко прекратил свои посещения Колосовой, а немного спустя до нее дошла злая эпиграмма на нее Пушкина:
Все пленяет нас в Эсфири:
Упоительная речь,
Поступь важная в порфире,
Кудри черные до плеч,
Голос нежный, взор любови,
Набеленная рука,
Размалеванные брови
И широкая нога!
Колосова думает, что причиной перемены отношения к ней Пушкина было следующее: говоря о Пушкине у князя Шаховского, Грибоедов назвал его «мартышкой», Пушкину же передали, будто так назвала его Колосова. Сомнительно, чтобы это было так: Грибоедов еще летом 1818 г. уехал из Петербурга. Во всяком случае, была и другая причина. В упомянутой выше статье Пушкина о русском театре он восторженно выхваляет Семенову, потом, рассказав об удачных дебютах Колосовой, продолжает: «Чем же все кончилось? Восторг к ее таланту и красоте мало-помалу охолодел, похвалы стали умеренные, рукоплескания утихли; перестали ее сравнивать с несравненною Семеновой; вскоре стала она являться перед опустелым театром. Наконец, в ее бенефис, когда играла она роль Заиры, все заснули… Если Колосова будет менее заниматься флигель-адъютантами его императорского величества, а более – своими ролями; если жесты ее будут естественнее и не столь жеманными; если будет подражать не только одному выражению лица Семеновой, но постарается себе присвоить и глубокое ее понятие о своих ролях, то мы можем надеяться иметь со временем истинно хорошую актрису». Отмечают раздражение, с которым Пушкин говорит здесь о флигель-адъютантах. Можно думать, что, упоенная успехом, славой и поклонением знатной молодежи, Колосова равнодушно и покровительственно стала относиться к Пушкину. Это его задело, – и он стрельнул в нее эпиграммой. Была здесь и обида, и ревность, и, может быть, желание угодить сопернице Колосовой, нравившейся ему Семеновой.
Вскоре Пушкин был выслан из Петербурга. Через два года он послал Катенину из Кишинева письмо и приложил стихи, в которых каялся в своей эпиграмме на Колосову:
Кто мне пришлет ее портрет,
Черты волшебницы прекрасной?
Талантов обожатель страстный,
Я прежде был ее поэт.
С досады, может быть, неправой,
Когда одна, в дыму кадил,
Красавица блистала славой,
Я свистом гимны заглушил.
Погибни злобы миг единой,
Погибни лиры ложный звук:
Она виновна, милый друг,
Пред Селименой и Мойной.
Так легкомысленной душой,
О боги! смертный вас поносит,
Но вскоре трепетной рукой
Вам жертвы новые приносит.
Письмо, однако, не дошло до Катенина; он и Колосова прочли стихи только после напечатания их в 1826 г. Осенью 1827 г., во время представления переведенной Катениным комедии Мариво, Катенин привел к Колосовой в уборную Пушкина, – «кающегося грешника», – объявил Пушкин.
Колосова, смеясь, напомнила:
– «Размалеванные брови…»
Пушкин, конфузясь и целуя ей руки, перебил:
– Полноте, бога ради! Кто старое помянет, тому глаз вон! Позвольте мне взять с вас честное слово, что вы никогда не будете вспоминать о моей глупости, о моем мальчишестве.
В начале тридцатых годов Пушкин читал у Колосовой, тогда уже Каратыгиной, в присутствии И. А. Крылова, своего «Бориса Годунова». Ему очень желалось, чтобы супруги Каратыгины прочитали в театре сцену у фонтана Дмитрия с Мариной. Но Бенкендорф постановки не разрешил.
Иван Иванович Лажечников
(1792–1869)
Сын богатого коломенского купца, разорившегося после ареста при Павле I. В 1812 г., против воли родителей, поступил в ополчение, участвовал в походе на Париж; позже был адъютантом при графе Остермане-Толстом в Петербурге. Жил он в нижнем этаже великолепного дворца Остермана-Толстого на Английской набережной. Приехал в Петербург некий майор Денисевич, служивший в провинции, в штабе одной из дивизий гренадерского корпуса, которым командовал граф Остерман-Толстой. Лажечников поместил его в одной из комнат своей квартиры. Майор был человек малообразованный, очень плешивый и очень румяный, щеголявший густыми своими эполетами; любил кутнуть, любил и театр.
Однажды утром (дело происходило в 1819 г.) в квартиру Лажечникова вошел курчавый молодой человек невысокого роста, во фраке, в сопровождении двух гвардейских офицеров, и спросил майора Денисевича. Вошел Денисевич. Увидев спутников молодого человека, он немного смутился, но оправился и сухо спросил штатского, что ему угодно.
– Вы это должны хорошо знать, – ответил молодой человек. – Вы мне назначили быть у вас в восемь часов. – Он вынул часы. – До восьми остается четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место.
Денисевич покраснел и взволнованно ответил:
– Я не затем звал вас к себе… Я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пьесу, что это неприлично.
Штатский повысил голос:
– Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях. Я уже не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов; вот мои два секунданта; этот господин – военный (он указал на Лажечникова), он, конечно, не откажется быть вашим свидетелем…
Денисевич прервал его:
– Я не могу с вами драться. Вы, молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер.
Офицеры-секунданты засмеялись. Штатский веско сказал:
– Я – русский дворянин, Пушкин; это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мною дело.
Узнав, что перед ним – автор «Руслана и Людмилы», Лажечников решил приложить все старания, чтобы предотвратить дуэль. Он увел майора в соседнюю комнату, стал указывать ему на неприятные последствия, которые для него может иметь и отказ от дуэли, и сама дуэль. Не очень воинственный майор охотно дал себя убедить и согласился извиниться перед Пушкиным. Не давая ему одуматься, Лажечников ввел майора в комнату и сказал Пушкину:
– Г. Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич; он не имел намерения вас оскорбить.
– Надеюсь, это подтвердит сам г. Денисевич, – сказал Пушкин.
Денисевич извинился и протянул руку. Пушкин в ответ руки не протянул, сказал:
– Извиняю.
И удалился со своими спутниками.
В том же 1819 г. Лажечников оставил военную службу и занял должность директора училищ Пензенской губернии. Вся его дальнейшая служба проходила преимущественно по учебному ведомству. Пописывал он с юных лет, но обратил на себя внимание в начале тридцатых годов историческим романом «Последний новик». Успех романа дал Лажечникову смелость послать его Пушкину при следующем письме:
«Волею или неволею займу несколько строк в истории вашей жизни. Вспомните малоросца Денисевича с блестящими, жирными эполетами и с душою трубочиста, вызвавшего вас в театре на честное «слово и дело» за неуважение к его высокоблагородию; вспомните утро в доме графа Остермана, с вами двух молодцов-гвардейцев, ростом и духом исполинов, бедную фигуру малоросца, который на вопрос ваш, приехали ли вовремя, отвечал нахохлившись, как индейский петух, что он звал вас к себе не для благородной разделки рыцарской, а сделать вам поучение, како подобает сидети в театре, и что майору неприлично меряться с фрачным; вспомните крохотку-адъютанта, от души смеявшегося этой сцене и советовавшего вам не тратить блогородного пороха на такого гада и шпор иронии – на ослиной коже. Малютка-адъютант был ваш покорнейший слуга, – и вот почему, говорю я, займу волею или неволею строчки две в вашей истории. Тогда видел я в вас русского дворянина, достойно поддерживающего свое благородное звание; но когда узнал, что вы – Пушкин, творец «Руслана и Людмилы» и столь многих прекраснейших пьес, тогда я с трепетом благоговения смотрел на вас. Загнанный безвестностью в последние ряды писателей, смел ли я сблизиться с вами? Ныне, когда голос избранных литераторов и собственное внимание ваше к трудам моим выдвигает меня из рядовых словесников, беру смелость представить вам моего «Новика», счастливый, если первый поэт русский прочтет его не скучая».
Время от времени Лажечников и Пушкин обменивались письмами. Интересно письмо Лажечникова от 22 ноября 1835 г., где он энергично отстаивает правильность своего отношения в «Ледяном доме» к А. Волынскому, Тредьяковскому и Бирону.
Отзывы современников рисуют Лажечникова как очень хорошего человека, благодушного и детски доверчивого к людям, чуткого к новым литературным веяниям, приветствовавшего молодые таланты. Он был, между прочим, в очень дружеских отношениях с Белинским.
Алексей Федорович Орлов
(1787–1862)
Пущин вспоминает: «Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра около Орлова, Чернышева, Киселева и других: они с покровительственною улыбкою выслушивали его шутки, остроты. Случалось из кресел сделать ему знак, он тотчас прибежит. Говоришь, бывало: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом! Ни в одном из них ты не найдешь сочувствия и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется. Потом, смотришь – Пушкин опять с тогдашними львами! Странное смешение в этом великолепном создании!» Орлов в то время командовал лейб-гвардии конным полком, был генерал-адъютантом, любимцем Александра I. Побочный сын одного из екатерининских Орловых, графа Федора Григорьевича, младший брат М. Ф. Орлова (Рейна), члена «Арзамаса». Принимал участие во всех наполеоновских войнах, начиная с 1805 г. до взятия Парижа. Весной 1819 г. Пушкин не на шутку собрался поступить на военную службу, к большому огорчению друзей. Батюшков писал Гнедичу: «Жаль мне бедного Пушкина! Не бывать ему хорошим офицером, а одним хорошим поэтом менее. Потеря ужасная для поэзии! Зачем? Скажи, Бога ради!» Как раз Орлову удалось убедить Пушкина отказаться от своего намерения. Пушкин написал к нему послание: «К Орлову, отсоветовавшему мне поступить на военную службу».
О ты, который сочетал
С душою пылкой, откровенной
(Хотя и русский генерал)
Любезность, разум просвещенный;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Орлов, ты прав: я забываю
Свои гусарские мечты
И с Соломоном восклицаю:
Мундир и сабля – суеты!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смирив немирные желанья,
Без долимана, без усов,
Сокроюсь с тайною свободой,
С цевницей, негой и природой,
Под сенью дедовских лесов;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И буду ждать. Когда ж восстанет
С одра покоя бог мечей,
И брани громкий вызов грянет,
Тогда покину мир полей;
Питомец пламенной Беллоны,
У трона верный гражданин,
Орлов! Я стану под знамены
Твоих воинственных дружин;
В шатрах средь сечи, средь пожаров,
С мечом и лирой боевой,
Рубиться буду пред тобой
И славу петь твоих ударов.
Странно, что о роли Орлова в данном случае такие близкие к Пушкину лица, как его брат Лев и Соболевский, сообщают как раз противоположное: Лев говорит, что Орлов советовал Пушкину «оставить свое министерство и надеть эполеты», а Соболевский сообщает, что Орлов отговаривал Пушкина только от поступления в гусары, а предлагал служить у него в конной гвардии.
14 декабря 1825 г. Орлов три раза водил свой конногвардейский полк в атаку на каре мятежников. Солдаты шли в атаку неохотно, атаки были отбиты залпами восставших и поленьями рабочих. Однако за приверженность свою к Николаю Орлов был за это дело возведен в графское достоинство. Стал одним из приближенных к Николаю лиц. После смерти Бенкендорфа назначен был шефом жандармов и главным начальником Третьего отделения. В 1851 г. произведен в князья и назначен председателем государственного совета и комитета министров.
