Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 83 (всего у книги 116 страниц)
Пришел последний вечер. Наутро Анна Петровна вместе с Прасковьей Александровной и ее старшей дочерью уезжала в Ригу. Ужинали. Пушкин был тут же. После ужина Прасковья Александровна предложила всем проехаться в Михайловское, к Пушкину. Пушкин был в восторге. Поехали. Лунная июльская ночь дышала прохладой и ароматом зреющей ржи. Ехали в двух экипажах: в одном Прасковья Александровна с сыном Алексеем, в другом – г-жа Керн, Анна Николаевна Вульф и Пушкин. Пушкин был необычно оживлен, мягок и нежен. Шутил без острот и сарказмов, хвалил луну, не называл ее глупой, а говорил:
– Я люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо.
Прозрачно признавался Анне Петровне в восторженной своей любви, не заботясь о том, что рядом сидела Аннета Вульф, которой это должно было быть очень тяжело. Говорил, что вот – они едут вместе, и он торжествует: воображает, как будто на крыльце у Олениных остался Александр Полторацкий, а он уехал с ней.
Приехали в Михайловское, но в дом не пошли. Прасковья Александровна сказала:
– Милый Пушкин, будьте любезным хозяином, покажите г-же Керн ваш сад.
Пушкин быстро подал руку Анне Петровне и побежал скоро-скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Они ходили вдвоем по темным липовым аллеям запущенного сада, спотыкались о камни и корни, которые, сплетаясь, вились по дорожкам. Один такой камень Пушкин поднял и спрятал на память; взял на память и веточку гелиотропа, приколотую к груди Анны Петровны. Он говорил непрерывно и оживленно, опять и опять возвращался к воспоминанию об их первой встрече.
Утром Пушкин пришел пешком в Тригорское и на прощание поднес Анне Петровне экземпляр второй главы «Онегина». В неразрезанных листах книги Анна Петровна нашла сложенный вчетверо листок почтовой бумаги со следующими стихами:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Анна Петровна собиралась спрятать подарок. Пушкин долго смотрел на нее, – вдруг судорожно вырвал листок и не хотел возвратить. Насилу она выпросила обратно.
Анна Петровна уехала. Она увозила с собой это стихотворение Пушкина, а вместе с ним другое – его послание к Родзянке. В послании Пушкин о том же «гении чистой красоты» писал так:
Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей;
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу;
Не наведет она зевоту,
Дай бог, чтоб только Гименей
Меж тем продлил свою дремоту…
Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы;
При них домашние друзья
Иль чуть заметны, иль незримы.
Поверьте, милые мои:
Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви!
Между Пушкиным и Анной Петровной началась переписка. Пушкин засыпал красавицу горячечно-страстными, совершенно сумасшедшими письмами. «Теперь ночь, и ваш образ стоит передо мной, полный грусти и сладострастной неги, – я будто вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста. Мне чудится, я у ног ваших, сжимаю их, ощущаю ваши колени, – всю кровь мою я отдал бы за одну минуту действительности!.. Как можно быть вашим мужем? Этого я не могу себе представить, точно так же, как рая». Он убеждал ее приехать и поселиться с ним в Михайловском… Но увы! Из принимавшего поклонение славного поэта Пушкину пришлось превратиться в поклонника-неудачника. Анна Петровна восхищалась его стихами, но всю страсть свою отдала кузену-студенту Алексею Вульфу. Вульф вскоре поехал из Тригорского в Дерпт, но надолго задержался в Риге. Около трех недель он пробыл там в обществе Анны Петровны и добился полного успеха. Пушкин случайно узнал, что она говорит Вульфу «ты», негодовал, что Вульф так долго остается в Риге, убеждал Анну Петровну отослать его поскорее в его университет, ревновал, но был далек от мысли, что претендует на место уже занятое. Больно за Пушкина и комично, когда подумаешь, что страстные его письма читались красавицей только с самолюбивым тщеславием, а ласки свои, которых так бешено жаждал Пушкин, она в это время расточала другому.
Потом… Потом г-жа Керн окончательно порвала с мужем и поселилась в Петербурге. Вскоре приехал в Петербург и окончивший университет Алексей Вульф. Он дни и ночи проводил у г-жи Керн ее спокойным и признанным обладателем. Но они не мешали друг другу. Вульф очень не платонически ухаживал за ее сестрой, Лизой Полторацкой, за женой Дельвига. У Анны Петровны тоже разыгрывался целый ряд романов. Она кружила головы двум молодым кадетикам, племянникам Дельвига, сблизилась с бароном Полем Вревским, с каким-то Флоранским. По-видимому, их было уже много. И в числе этих многих оказался теперь и Пушкин. То, что три года назад закрутило бы Пушкина в огненном вихре непередаваемого блаженства, теперь, по-видимому, произошло просто и прозаически, – теперь это была мимолетная связь с «вавилонской блудницей», как назвал ее Пушкин.
После женитьбы Пушкина они почти перестали видеться. Г-жа Керн сильно нуждалась, муж никакой поддержки ей не оказывал. Пушкин через Е. М. Хитрово хлопотал – безуспешно – об одном имущественном деле г-жи Керн. Но когда она для пропитания взялась за переводы и обратилась к Пушкину с просьбой устроить у книгопродавца Смирдина переведенный ею роман Жорж Санд, Пушкин, как он сообщал своей жене, поручил Анне Николаевне Вульф ответить ей, что если перевод ее будет так же верен, как сама она верный список с мадам Санд, то успех ее несомнителен, а что он со Смирдиным дела никакого не имеет. Конечно, джентльмен Пушкин не мог так грубо ответить г-же Керн, – не надо забывать, что пишет он это ревнивой своей жене, через руки которой получил записку г-жи Керн. Но что он решительно и без всяких церемоний отказался в этом деле помочь г-же Керн, подтверждается и свидетельством сестры Пушкина О. С. Павлищевой. Ввиду всегдашней отзывчивости Пушкина это странно.
Жизнь А. П. Керн могла бы дать прекрасный материал для тонко-психологического романа из жизни смятой женской души. Шестнадцати лет отданная родителями в законные наложницы потрепанному жизнью старику, она протомилась с ним несколько лет, наконец вырвалась на волю и страстно бросилась в жизнь, навстречу тому, что могло бы утолить жадные запросы ее души и тела, равно жаждавших любви. Она любила многих, иногда, может быть, исключительно даже чувственной любовью; но никогда она не была «вавилонской блудницей», как назвал ее Пушкин, никогда не была развратницей. Каждой новой любви она отдавалась с пылом, вызывавшим полное недоумение в ее старом друге Алексее Вульфе. «Вот завидные чувства, которые никогда не стареют! – писал он в своем дневнике. – После столь многих опытностей я не предполагал, что еще возможно ей себя обманывать… Анна Петровна, вдохновленная своей страстью, велит мне благоговеть перед святыней любви!.. Пятнадцать лет почти непрерывных несчастий, уничижения, потеря всего, что в обществе ценят женщины, не могли разочаровать это сердце или воображение, – по сю пору оно как бы в первый раз вспыхнуло». В обществе на нее косились, лучшие из ее знакомых дам начинали ее сторониться, говорили: «Это – несчастная женщина, ее можно только жалеть». Но Анна Петровна всем этим пренебрегала. «Она смела в действиях», – писал про нее Пушкин. И жила на свой страх, шла своей дорогой:
Когда твои младые лета
Позорит шумная молва,
И ты по приговору света
На честь утратила права;
Один, среди толпы холодной
Твои страданья я делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю.
Но свет… Жестоких осуждений
Не изменяет он своих:
Он не карает заблуждений,
Но тайны требует для них.
Достойны равного презренья
Его тщеславная любовь
И лицемерные гоненья:
К забвенью сердце приготовь;
Не пей мучительной отравы;
Оставь блестящий, душный круг;
Оставь безумные забавы:
Тебе один остался друг.
Раньше это стихотворение Пушкина относили к А. П. Керн, но теперь, на основаниях, очень малоубедительных, считают обращенным к графине Агр. Фед. Закревской. Если уж приурочивать поэтические произведения к конкретным лицам и фактам, то скорее всего возможно отнести стихотворение именно к А. П. Керн: Закревская бравировала своим отношением к свету, дерзко смеясь, шла ему наперекор, – какие по отношению к ней возможны были утешения и «жаления»? Г-жа же Керн задирать никого не хотела и хотела только одного – чтобы ей предоставили жить, как она хочет. Пушкин называл ее «вавилонской блудницей» – верно. Но и несколько лет назад, когда он упорно добивался неплатонической благосклонности этой «премиленькой вещи», – он какой-то поэтической стороной души воспринял ее как «гений чистой красоты». Так и теперь. Пусть она по приговору света «на честь утратила права», – в высшем, поэтическом плане он отказывался клеймить ее «заблуждения», делил ее страдания и выступал против всех единственным другом заклейменной женщины.
Анне Петровне уже сорок лет. Начинается третий этап ее переменчивой жизни. В корпусе обучается кадетик Александр Васильевич Марков-Виноградский, троюродный ее брат. Он на двадцать лет моложе Анны Петровны. Страстно полюбили друг друга, сошлись. Он окончил корпус, вышел артиллерийским офицером. В 1846 г. умер муж Анны Петровны, генерал Керн. После него она получила хорошую пенсию. Вдова при новом замужестве теряла пенсию. Это не остановило Анну Петровну, – она обвенчалась с Марковым-Виноградским и, таким образом, лишилась пенсии. Отец, возмущенный ее браком, лишил Анну Петровну всякой материальной поддержки. Муж ее, еще до женитьбы вышедший из военной службы, служил в мелких должностях. Началась жизнь, полная нужды и лишений, но в то же время освященная самой горячей, неостывающей взаимной любовью. В нежной их влюбленности друг в друга было что-то комически-трогательное. В 1864 г. с ними познакомился И. С. Тургенев и писал г-же Виардо об Анне Петровне: «В молодости, должно быть, она была очень хороша собой, и теперь еще, при всем своем добродушии (она не умна), сохранила повадки женщины, привыкшей нравиться… У нее есть муж, на двадцать лет моложе ее, приятное семейство, немножко даже трогательное и в то же время комичное». Около этого же времени с супругами Виноградскими встречался П. А. Ефремов. «Мужа она совсем подчинила себе, – рассказывает он, – без нее он был развязнее, веселее и разговорчивее, сама же она – невысокая, полная, почти ожиревшая и пожилая, – старалась представляться какой-то наивной шестнадцатилетней девушкой, вздыхала, закатывала глаза и т. п.». Идиллия продолжалась тридцать лет. Оба они умерли в 1879 г., она через четыре месяца после него.
Петр Маркович Полторацкий
(ок. 1775 – после 1851)
Отец А. П. Керн, женат был на Екатерине Ив. Вульф. Родители его владели 4000 душ, многими винокуренными и другими заводами и откупами. Детей у них было 22 человека. Служил в лейб-гвардии Семеновском полку, в 1796 г. вышел в отставку подпоручиком, впоследствии состоял лубенским уездным предводителем дворянства. Был фантазер и прожектер, затевал грандиозные предприятия, на которых неизменно прогорал. В 1812 г., например, продал на вывод полтораста душ своих крестьян, накупил скота, сварил из него бульон, повез его в Петербург, чтобы продать в казну для продовольствия армии, но не хотел дать взятку, и бульон не приняли. Тогда он свез его в Москву. Бульон достался войскам Наполеона. В Киеве, не имея гроша денег, вздумал строить огромный дом для помещения всех лучших магазинов, на манер парижского Пале-Рояля. Нанял рабочих, приступил к стройке и стал объезжать купцов и убеждать их заплатить ему вперед годовую плату за предлагаемые помещения. Никто не согласился, и затея кончилась процессом с рабочими и подрядчиками. Изобрел какую-то пушку в бочке, которую легко везла одна лошадь. Этим он очень рассмешил военных, которым поручено было произвести пробу. От первого выстрела бочка разлетелась. Был самодур и деспот, дочь свою Анну Петровну выдал шестнадцати лет, против ее воли, за 52-летнего генерала Керна. Манеры были барские, обращение с людьми приветливое и любезное, шутил метко и зло, для красного словца никого и ничего не щадил. Пушкин не раз встречался с ним в Тверской губернии и Петербурге.
Петр Абрамович Ганнибал
(1742–1825)
Двоюродный дед Пушкина, «мой старый дед-негр», как его называет Пушкин в одном письме. Артиллерийский генерал в отставке, долго был под судом за растрату артиллерийских снарядов. Женившись, скоро стал изменять жене, разъехался с ней и одиноко жил в своем имении Петровском, в нескольких верстах от Михайловского. При старике жил молодой парень Михайло Калашников. Он хорошо играл на гуслях и по вечерам повергал старика-арапа в слезы или приводил в восторг своей музыкой. Старик-генерал со страстью занимался настаиванием и перегонкой водок. В этом ему помогал тот же Калашников. Однажды Петр Абрамович вздумал сделать в перегонке какое-то нововведение, спирт в аппарате вспыхнул, и все запылало. За неудачу барина своей спиной поплатился Калашников. Вообще, когда Ганнибалы приходили в ярость, людей у них выносили на простынях. Летом 1817 г., по окончании лицея, Пушкин приезжал в Михайловское и вместе с сестрой Ольгой посетил деда. Ганнибалу было в то время уже семьдесят пять лет, он очень плохо помнил лица и имена. Стал рассказывать внукам:
– Вообразите мою радость: ко мне на днях заезжал… Да вы его должны знать! Ну, прекрасный молодой офицер. Еще недавно женился в Казани… Как бишь его? Еще хотел побывать в Петербурге. Ну!.. Хотел купить дом в Казани!
Сестра Пушкина подсказала:
– Вениамин Петрович?
– Ну да! Веня, мой сын. Что же раньше не говорите? Эх, вы!..
Старик спросил водки, налил рюмку себе и Пушкину. Пушкин выпил, не поморщившись. Это очень понравилось Ганнибалу. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз пять или шесть до обеда.
Павел Исакович Ганнибал
(?–?)
Двоюродный дядя Пушкина, подполковник. В Порховском уезде Псковской губернии у него было небольшое имение в 79 душ, заложенное в ломбарде. С женой он разъехался. В 1817 г. Пушкин, приехав после окончания лицея в Михайловское, посетил дядю. Павел Исакович был человек очень веселый, по-ганнибаловски гостеприимный. Если приезжал к нему гость, он приказывал отпрячь его лошадей, прятал его саквояж и почти насильно оставлял у себя. Навязчивое гостеприимство Ганнибалов вошло в тех местах в пословицу и называлось «ганнибальщиной». Павел Исакович оставил Пушкина у себя ночевать, а утром, с бутылкой шампанского в руках, постучался в дверь комнаты, где спал Пушкин, и во главе хора родственников пропел ему такой экспромт:
Кто-то в двери постучал:
Подполковник Ганнибал,
Право слово, Ганнибал,
Пожалуйста, Ганнибал,
Сделай милость, Ганнибал,
Свет-Исакыч Ганнибал,
Тьфу ты, пропасть, Ганнибал!
Пушкину Ганнибал очень понравился, но очень скоро он вызвал дядю на дуэль. Танцевали, и в одной из фигур котильона Павел Исакович отбил у него барышню Лошакову, в которую Пушкин влюбился, несмотря на ее дурноту и вставные зубы. Впрочем, через десять минут помирились, и за ужином Павел Исакович провозгласил:
Хоть ты, Саша, среди бала
Вызвал Павла Ганнибала,
Но, ей-богу, Ганнибал
Ссорой не подгадит бал!
В 1826 г. Ганнибал «за буйство и дерзкие поступки» был по высочайшему повелению сослан в Сольвычегодск Вологодской губернии. Там он пропадал от безденежья и поведением своим терроризировал все местное население, включая самого городничего. Стрелял из окна из имевшейся у него небольшой пушечки, всюду без зова являлся в гости в сопровождении местного почтового чиновника – пьянчужки Воронецкого, так что обыватели, боясь его посещений, не зажигали огня в комнатах, выходивших на улицу; издевался над уважаемыми местными купцами, обещался им разбить рожи, грозил ножом. Генерал-губернатор прислал предписание объявить Ганнибалу, «дабы он вел жизнь смиренную и без приглашения никуда не выходил, кроме церкви; в оскорблениях купцам должен он загладить извинением, испросив прощение». Когда городничий объявил ему это предписание, Ганнибал пришел в ярость:
– Как смел генерал-губернатор обо мне так писать! Он мне не начальник! Как смел писать, чтобы я испросил прощения – и у кого, у купцов!
И стал грозить городничему застрелить его за доносы. По высочайшему повелению Ганнибала отправили в Соловецкий монастырь. Там его заключили в тесный чулан. Ганнибал пришел в бешенство, бился, стучал в дверь, две недели пробыл там в полном исступлении, потом утих и с тех пор вел себя в чулане смирно. Настоятель монастыря писал по его делу: «…живущие у нас делаются хорошими поневоле за неимением средств к поведению противному сему». Жена Ганнибала Варваpa Тихоновна, с которой он жил врозь, узнав о заточении мужа, принялась энергично хлопотать за него. Долго ее хлопоты были безуспешны. Только в конце 1832 г. по соизволению императора, ввиду «совершенного исправления» узника, Ганнибал был освобожден из Соловков и ему было разрешено избрать себе жительство «ближе к Петербургу». За время заключения Ганнибала имение его за неплатеж процентов в ломбард было продано. Ганнибал поселился в Луге.
Алексей Никитич Пещуров
(1779–1849)
Во время ссылки Пушкина в с. Михайловское был опочецким уездным предводителем дворянства (с 1822 по 1829 г.). Пушкин как местный дворянин был поручен его наблюдению, причем Пещуров, по распоряжению генерал-губернатора маркиза Паулуччи, вызывал к себе отца Пушкина и предложил ему взять на себя надзор за сыном. С 1830 по 1839 г. Пещуров был псковским губернатором и как таковой приводил в исполнение распоряжение из Петербурга о «невстрече» кем-либо тела Пушкина, отправленного для погребения в Псковскую губернию. С. М. Салтыкова, будущая жена Дельвига, видела Пещурова с его семьей в 1824 г., когда они приезжали в Петербург, и так описывает их в письме к подруге: «Господин Пещуров – маленький, горбатый человек, педант, подчеркивающий, что он говорит только по-французски; его супруга – крупная чопорная женщина; дочерям – старшей семь лет, другой шесть. Это вполне провинциальная семья, не имеющая себе подобной; он и она, сказав несколько слов, не нашли ничего лучше, как выказать познания своих маленьких педанток, которые прямо невыносимы. Сперва эти две малютки разодрали нам уши фальшивою игрою в четыре руки в течение доброго получаса; затем принялись говорить стихи, затем сцену из комедии, из которой никто не мог понять ни слова».
Иван Матвеевич Рокотов
(1782–1840)
Богатый опочецкий и новоржевский помещик, сосед Пушкиных по имению. Жил в своей деревне Стехнове, лежавшей на большой дороге в Остров. Коллежский советник в отставке, холостяк, человек добродушный, но недалекий, молодился, любил казаться светским и говорить по-французски, хотя плохо знал язык. Постоянно приговаривал по-французски: «вы простите мою откровенность» и «я очень дорожу вашим мнением». Заезжавших к нему гостей целовал в плечико и жаловался им на неудобство жить на большой дороге, потому что все заезжают. В молодости он служил по дипломатической части, и раз ему удалось даже съездить дипломатическим курьером в Дрезден. Рассказы его о прошлом всегда начинались словами: «Lors de mon voyage à Dresden (со времени моей поездки в Дрезден)». В семье его так и звали «Lе courrier diplomatique» [258] . Ложась спать, он приказывал лакею будить его через каждые два часа. Когда Рокотова спрашивали, к чему он это делает, он отвечал:
– Уж очень приятно опять заснуть!
Когда Пушкин приехал из Одессы в Михайловское, губернатор Адеркас предложил Рокотову взять на себя надзор за поведением Пушкина, но Рокотов отказался, ссылаясь на расстроенное здоровье. Он иногда посещал Пушкина, чем Пушкин был мало доволен. «Было бы любезнее с его стороны оставить меня скучать одного», – писал он о Рокотове г-же Осиповой. Было подозрение, что Рокотов все-таки ездит надзирать за Пушкиным. Пушкинский кучер Петр рассказывал: «Ездили тут, опекуны к нему были приставлены из помещиков: Рокотов да Пещуров. Пещурова-то он хорошо принимал, ну, а того – так, бывало, скажет: опять ко мне тащится, я его когда-нибудь в окошко выброшу!»
Иван Ермолаевич Великопольский
(1797–1868)
Когда Пушкин жил в михайловской ссылке, он иногда наезжал в Псков. Там он познакомился и нередко играл в штос с ротным командиром одного из местных пехотных полков, штабс-капитаном Великопольским. Великопольский происходил из богатой помещичьей семьи, в молодости служил в лейб-гвардии Семеновском полку. В 1819 г., находясь проездом в Москве, он проиграл в карты тридцать тысяч рублей. Мать его отказалась уплатить их. Великопольский пытался в Петербурге отыграться и проигрывал все больше. В 1820 г. произошел известный бунт в Семеновском полку, весь офицерский состав полка был раскассирован и разослан в провинцию по армейским полкам. Великопольский во время бунта находился в отпуске, но подвергся общей каре и попал в Псковскую губернию. Стоял со своим полком то в Пскове, то по деревням. Был большой любитель поэзии и сам пописывал посредственные стихи. В 1826 г. в Пскове он проиграл Пушкину в карты пятьсот рублей; немедленно заплатить их не мог. В начале лета Пушкин, гостя у одного псковского помещика, Назимова, проигрался и написал Великопольскому такое послание:
С тобой мне вновь считаться довелось,
Певец любви то резвой, то унылой;
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штос.
Пятьсот рублей, проигранных тобою,
Наличные свидетели тому.
Судьба моя сходна с твоей судьбою;
Сейчас, мой друг, увидишь почему.
И просил должные ему пятьсот рублей уплатить Назимову. Великопольский ответил посланием:
Не прав ли я, приятель мой,
Не говорил ли я заране:
Не сдобровать тебе с игрой,
И есть дыра в твоем кармане.
Поэт! Ты честь родной стране,
Но, – смелый всадник на Пегасе, –
Ты так же пылок на сукне,
Как ты заносчив на Парнасе.
Конечно (к слову то нейдет),
С тобою там никто не равен:
Ты там могуч, велик и славен, –
Но, друг, в игре не тот расчет:
Иной пяти не перечтет,
А в миг писателя подрежет,
В стихах ты – только что не свят,
Но счастье – лживая монета,
И ногти длинные поэта
От бед игры не защитят.
Послал ли Великопольский эти стихи Пушкину – неизвестно. По-видимому, они встречались еще не один раз – и в Пскове за время ссылки Пушкина, и потом в Петербурге и Москве: играли в карты с переменным счастьем. Однажды, за неимением денег, Великопольский уплатил свой проигрыш Пушкину знаменитой французской «Энциклопедией» XVIII в. и фамильными бриллиантами. Другой раз Пушкину пришлось уплатить свой долг экземплярами только что вышедшей второй главы «Онегина». Великопольский восхищался произведениями Пушкина, но, кажется, лично был к нему мало расположен и про себя писал на него эпиграммы в таком роде:
Арист – негодный человек,
Не связан ни родством, ни дружбой,
Отцом покинут, брошен службой,
Провел без совести свой век;
Его исправить – труд напрасен,
Зато кричит о нем весь свет:
Вон он-то истинный поэт,
И каждый стих его прекрасен…
и т. д.
В 1827 г. Великопольский вышел в отставку и занялся устройством своих имений. В 1828 г. он выпустил отдельным изданием книжку «К Эрасту (сатира на игроков)», в которой живописал страшные последствия картежной игры. Пушкин напечатал без подписи в булгаринской «Северной пчеле» «Послание к В., сочинителю “Сатиры на игроков”», где высмеивал проповедников, учащих свет тому, в чем сами грешны:
Некто, мой сосед…
На игроков, как ты, однажды
Сатиру злую написал
И другу с жаром прочитал.
Ему в ответ его приятель
Взял карты, молча стасовал,
Дал снять, и нравственный писатель
Всю ночь, увы! понтировал.
Тебе знаком ли сей проказник?
и т. д.
Великопольский ответил Пушкину стихами:
Узнал я тотчас по замашке
Тебя, насмешливый поэт!
Твой стих весенний легче пташки
Порхает и чарует свет.
Я рад, что гений удосужил
Тебя со мной на пару слов;
Ты очень мило обнаружил
Беседы дружеских часов.
С твоим проказником соседним
Знаком с давнишней я поры:
Обязан другу он последним
Уроком ветреной игры.
Он очень помнит, как, сменяя
Былые рублики в кисе,
Глава «Онегина» вторая
Съезжала скромно на тузе.
Блуждая в молодости шибкой,
Он спотыкался о порог;
Но где последняя ошибка, –
Там первой мудрости урок.
К четвертой строфе было подстрочное примечание автора: «Мы друг друга понимаем». Великопольский отправил стихи Булгарину для помещения в «Северной пчеле». Булгарин передал стихи Пушкину с запросом, согласен ли он на их напечатание. Пушкин написал Великопольскому такое письмо: «Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он сказал, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не могу согласиться:
Глава Онегина вторая
Съезжала скромно на тузе –
и ваше примечание – конечно, личность и неприличность. И вся станса недостойна вашего пера. Мне кажется, что вы немножко мною недовольны. Правда ли? По крайней мере, отзывается чем-то горьким ваше последнее стихотворение. Неужели вы хотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в восьмую главу Онегина? N. В. Я не проигрывал второй главы, а ее экземплярами заплатил свой долг, так точно, как вы заплатили мне свой – родительскими алмазами и 35-ю томами энциклопедии. Что, если напечатать мне сие благонамеренное возражение? Но я надеюсь, что я не потерял вашего дружества и что мы при первом свидании мирно примемся за карты и за стихи».
По этому поводу Великопольский писал Булгарину: «А разве его ко мне послание не личность? В чем его цель и содержание? Не в том ли, что сатирик на игроков сам игрок? Не в обнаружении ли частного случая, долженствовавшего остаться между нами? Почему же цензура полагает себя вправе пропускать личности на меня, не сказав мне ни слова, и не пропускает личности на Пушкина без его согласия?.. Пушкин, называя свое послание одною шуткою, моими стихами огорчается более, нежели сколько я мог предполагать. Он даже дает мне чувствовать, что следствием напечатания оных будет непримиримая вражда. Надеюсь, что он ко мне имеет довольно почтения, чтобы не предполагать во мне боязни».
Следует признать, что с наибольшим достоинством держался в этой истории Великопольский и с наименьшим – Пушкин. После столкновения отношения их прекратились.
В 1831 г. Великопольский женился на дочери известного московского профессора-медика Мудрова, получил за ней значительное приданое, стал человеком богатым. Жил больше в Москве. Был человек очень энергичный, добрый и отзывчивый, оказывал материальную помощь Гоголю и Белинскому. В 1841 г. он напечатал драму, которая была признана крайне безнравственной. Пропустивший драму цензор Ольдекоп был уволен от должности. Великопольский предложил ему три тысячи рублей, чтоб ему было на что жить до приискания другого места. Ольдекоп отказался. Последние двадцать пять лет своей жизни Великопольский провел в непрестанной и тяжелой борьбе за широкое проведение в жизнь усовершенствованного им способа обработки льна. Способ его и учеными обществами, и разными департаментами был признан очень полезным, но так и не смог добраться до жизни сквозь дебри департаментской волокиты. На проведение своего изобретения Великопольский потратил почти все свое состояние и умер чуть не в нищете.
Александр Карлович Бошняк
(1786–1831)
Помещик Херсонской губернии, воспитывался в московском университетском Благородном пансионе, служил в коллегии иностранных дел, четыре года состоял нерехтским уездным предводителем дворянства. Был любителем-ботаником и писателем, в 1830 г. издал роман «Якуб Скупалов». С начала двадцатых годов состоял секретным агентом у начальника херсонских военных поселений графа И. О. Витта, сумел как умный и ловкий человек попасть в члены Южно-русского тайного общества и играл там роль шпиона-провокатора.
В июле 1826 г., по поручению того же Витта, Бошняк приехал в Псковскую губернию «для возможно тайного и обстоятельного исследования поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к возбуждению к вольности крестьян, и для арестования его и отправления, куда следует, буде бы он оказался действительно виновным». Бошняк под видом любителя ботаники объехал многих помещиков, чиновников, опрашивал крестьян, содержателей гостиниц и постоялых дворов. Расследование оказалось для Пушкина благоприятным; все единогласно удостоверили, что «поступков, ко вреду государства устремленных», он не совершает, держится очень смирно, ни с кем не знается и ведет жизнь уединенную. Бошняк отправился к отставному генерал-майору П. С. Пущину, «от которого, – пишет Бошнян в своем рапорте, – вышли все слухи о Пушкине, сделавшиеся причиною моего отправления. Я увидел, что все собранные в доме Пущиных сведения основываемы были, большею частью, не на личном свидетельстве, а на рассказах, столь обыкновенных в деревнях и уездных городках». Фельдъегерь, поджидавший Пушкина на ближайшей почтовой станции на случай его ареста, поехал обратно в Петербург в пустой тележке.
В 1831 г., во время польской войны, Бошняк, «служа с пользой отечеству, неожиданно с кучером и камердинером, при переезде из места в место, был злодейски застрелен за открытие в 1825 г. заговора».
Игумен Иона
(1759–?)
Настоятель святогорского монастыря, неподалеку от Михайловского. Из купеческого сословия. Тридцати шести лет поступил послушником в Никандрову пустынь, через два года был пострижен в монашество в святогорском монастыре. С 1812 г. был игуменом великолуцкого монастыря. В Великих Луках встречался с местным помещиком, тогда полковником, Павлом Сергеевичем Пущиным. С 1825 г. был игуменом святогорского монастыря. Под его духовный надзор отдан был Пушкин, сосланный в Псковскую губернию за высказанное им в письме сочувствие атеизму.
В январе 1825 г. Пушкина посетил в Михайловском лицейский его товарищ Иван Иванович Пущин. После обеда они сидели за чашками кофе, Пушкин начал читать привезенную Пущиным, тогда ходившую еще только в рукописях, комедию «Горе от ума». Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин выглянул в окно, как будто смутился, поспешно раскрыл Жития святых и прикрыл ими рукопись. В комнату вошел низенький, рыжеватый монах и рекомендовался Пущину настоятелем соседнего монастыря. Пущин и Пушкин подошли к нему под благословение. Монах извинился, что, может быть, помешал, и сказал, что, услышав фамилию Пущина, он приехал, думая, что это – его знакомец Павел Сергеевич Пущин, с которым ему захотелось повидаться. Ясно было, что настоятелю донесли о приезде к Пушкину гостя и что он хитрит. Разговор завязался о том, о сем. Подали чай. Пушкин спросил рому. Монах выпил два стакана чая, не забывая о роме, потом начал прощаться, опять извиняясь, что прервал товарищескую беседу. Пущину было неловко за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении монаха. Пущин высказал досаду, что своим приездом накликал это посещение.
