Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 72 (всего у книги 116 страниц)
К русской литературе и ее деятелям Орлов относился с глубочайшим равнодушием. Когда А. О. Смирнова передала ему о согласии императора на пенсию Гоголю, Орлов ответил:
– Что за Гоголь?
– Стыдитесь, граф, что вы русский и не знаете, кто такой Гоголь! – воскликнула Смирнова.
– Охота вам хлопотать об этих голых поэтах, – заметил Орлов.
Был находчив. Однажды царь отправил его в Константинополь с дипломатическим поручением. Отношения с Турцией в то время были натянутые. Орлова предупредили, что великий визирь собирается принять его на аудиенции сидя и что необходимо предварительно объясниться с турецким правительством, чтоб предотвратить такое неуважительное отношение к русскому посланцу. Орлов от всяких предварительных переговоров отказался. Вошел в приемный зал. Великий визирь сидит. Им приходилось встречаться и раньше. Орлов подошел к визирю, дружески с ним поздоровался, – как бы шутя, могучей своей рукой поднял старика с кресел и потом посадил его обратно.
Граф Михаил Андреевич Милорадович
(1771–1825)
Во время пребывания Пушкина в Петербурге по окончании лицея – петербургский военный генерал-губернатор и командир гвардейского корпуса. Известный боевой генерал, в молодости участвовал в суворовских походах, затем в наполеоновских войнах. Выделялся храбростью, в минуты наибольшей опасности был особенно оживлен и весел, опасностей жадно искал – и ни разу ни в одном бою не был ранен. «На меня пуля не отлита!» – смеялся он. В походах делил с солдатами все труды и лишения, прекрасно знал солдата и умел с ним говорить. Его называли «русским Баярдом». Денис Давыдов характеризует его так: «Граф Милорадович был известен в нашей армии по своему необыкновенному мужеству и невозмутимому хладнокровию во время боя. Солдаты его обожали. Не будучи одарен большими способностями, он был необразованный и малосведущий генерал. Беспорядок в командуемых им войсках был всегда очень велик; он никогда не ночевал в заблаговременно назначаемых ночлегах, что вынуждало адъютантов подчиненных ему генералов, присылаемых за приказаниями, отыскивать его по целым ночам. Милорадович отличался расточительностью, большой влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько богатых наследств, но все было издержано им весьма скоро». Был очень щедр, деньги бросал без счета. Когда собственных денег не было, занимал, не зная, сможет ли возвратить; занимал даже у подчиненных. Рассказывали, что на юге у одного провиантского чиновника он взял взаймы казенных десять тысяч рублей и не возвратил. Чиновник на балу застрелился. Для женщин Милорадович забывал все. В 1812 г., заняв Гродно, он получил письмо от одной знатной дамы, заперся в кабинете и несколько дней сочинял к ней письмо с помощью трех приближенных: адъютанта своего П. Д. Киселева – как умного человека, хорошо знающего светские обычаи, Дениса Давыдова – как писателя, и пленного доктора француза Бартелеми – ввиду собственной нетвердости во французском языке. Корпусное и городское управление пришли в хаотическое состояние, беспорядок дошел до крайних пределов. Наконец Милорадович подписал свое послание, двери кабинета раскрылись, комендант и представители города устремились к Милорадовичу. Но кабинет был пуст: Милорадович вышел в потаенные двери и ускакал на бал плясать мазурку.
По окончании войны с Наполеоном Милорадович был возведен в графское достоинство, награжден орденом Георгия 2-й степени, сделан военным генерал-губернатором Петербурга. Ходило много разговоров о его любовных похождениях, о форменных гаремах, которые он составлял себе из воспитанниц театрального училища. Денис Давыдов рассказывает: «Будучи петербургским генерал-губернатором, Милорадович, выделывая прыжки перед богатым зеркалом своего дома, приблизился к зеркалу так, что разбил его ударом головы своей; это вынудило его носить довольно долго повязку на голове». Вигель сообщает, что «чухоно-французским языком своим Милорадович забавлял двор и публику»; он называет его невежественным и пустоголовым ветреником.
Весной 1820 г. до правительства дошли слухи о нелегальных стихотворениях Пушкина. Милорадович вытребовал его к себе. Когда Пушкина привезли, Милорадович приказал полицмейстеру ехать на квартиру Пушкина и сделать обыск. Пушкин сказал:
– Граф, вы напрасно это делаете. Там не найдете того, что ищете. Лучше велите мне подать перо и бумаги, я здесь же все вам напишу.
Милорадович пришел в восторг и воскликнул:
– Вот это по-рыцарски!
И крепко пожал руку Пушкину. Пушкин сел и написал целую тетрадь. По рассказу Милорадовича, дальше было так. Милорадович поехал с тетрадью к царю и сказал:
– Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать.
Царь улыбнулся на его заботливость. Потом Милорадович рассказал подробно, как было дело. Царь слушал внимательно и наконец спросил:
– А что ж ты сделал с автором?
– Я? Я объявил ему от имени вашего величества прощение.
Александр слегка нахмурился, помолчал и спросил:
– Не рано ли? – Потом, еще подумав, прибавил: – Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг.
На деле было, конечно, не так. Александр хотел сослать Пушкина в Сибирь или в Соловки. Только усиленными хлопотами Карамзина, Оленина и Чаадаева через приближенных к царю лиц удалось спасти от этого Пушкина и устроить ему ссылку на юг.
Семья Раевских
Николай Николаевич Раевский-Старший
(1771–1829)
Известный боевой генерал эпохи наполеоновских войн. Особенно знаменит был подвигом, совершенным при деревне Салтановке или Дашковке в июле 1812 г. С десятичным отрядом он сдерживал напор сорокатысячной армии маршала Мортье, пока Багратион не соединился с Барклаем-де-Толли под Смоленском. Когда во время боя войска заколебались, он взял за руки двух своих сыновей – 16-летнего Александра и 11-летнего Николая, – крикнул солдатам: «Вперед, ребята, за царя и за отечество! Я и дети мои, коих приношу в жертву, откроем вам путь!» – пошел на неприятеля и увлек за собой солдат. Этот подвиг Раевского приобрел в то время огромную популярность, он изображался на лубочных картинках, Раевского сравнивали с древним римлянином, а Жуковский воспел его в своем «Певце во стане русских воинов»:
Раевский, слава наших дней,
Хвала! Перед рядами
Он первый грудь против мечей
С отважными сынами!
Однако в некрологе Раевского, составленном очень близким ему лицом, зятем его М. Ф. Орловым, о подвиге этом не упоминается, а поэт Батюшков, бывший в 1813 г. адъютантом при Раевском, передает следующий его рассказ:
– Из меня сделали римлянина, из Милорадовича – великого человека, из Витгенштейна – спасителя отечества, из Кутузова – Фабия. Я не римлянин, но зато и эти господа – не великие птицы… Про меня сказали, что я под Дашковкой принес на жертву детей моих. Превозносили за то, чего я не сделал, а за истинные мои заслуги хвалили Милорадовича и Остермана. Вот слава, вот плоды трудов!
– Но помилуйте, ваше высокопревосходительство, не вы ли, взяв за руки детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: «Вперед, ребята, я и дети мои откроем вам путь к славе» или что-то тому подобное?
Раевский засмеялся:
– Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. Со мной были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило, на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок, и пуля ему прострелила панталоны), вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге. Жуковский воспел в стихах, граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином. Et voilà comme on e´crit l’histoire! [253]
Рассказ этот хорошо характеризует Раевского и показывает, что был он совсем из другого материала, чем паскевичи и дибичи, усиленно приписывавшие себе никогда не совершенные подвиги. Тот же Батюшков рассказывает про Раевского: «В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною». Наполеон говорил, что Раевский создан из материала, из которого делаются маршалы. Был он скромен и горд. Император Александр хотел возвести его в графское достоинство; Раевский, по семейному преданию, ответил знаменитым девизом Роганов: «Царем быть не могу, герцогом быть пренебрегаю, я – Роган». Его самостоятельность и глубокая порядочность сделали для него невозможную карьеру в той атмосфере, где блестящие карьеры создавали себе Аракчеев, Чернышев, Паскевич. В скромной сравнительно роли командира корпуса Раевский пробыл до самой отставки в 1824 г. «Он был насмешлив и желчен, – вспоминает Пушкин. – Один из наших генералов, не пользующийся блистательной славой, в 1812 г. взял несколько пушек, брошенных неприятелем, и выпросил себе за то награждение. Встретясь с генералом Раевским и боясь его шуток, чтобы их предупредить, он бросился было его обнимать. Раевский отступил и сказал с улыбкою: «Кажется, ваше превосходительство принимает меня за пушку без прикрытия!» Раевский говорил об одном майоре, жившем у него в управителях, что он был заслуженный офицер, оставленный за отличия с «мундиром без штанов».
В семье своей Раевский был деспотичен и умел настоять на своем. Дочь его, Мария Волконская, вспоминает, как рожала в первый раз в имении своего отца: «Роды у меня были очень тяжелые, без повивальной бабки (она приехала только на другой день). Отец настаивал, чтобы я сидела в кресле, а мать, как более опытная в этих делах, приказывала мне лечь в постель, – и вот они спорят, а я мучаюсь. Наконец воля мужчины, как всегда, одержала верх. Меня посадили в большое кресло, где я перенесла жестокие муки без всякой медицинской помощи».
В январе 1826 г. Раевский был назначен членом государственного совета в моральное возмещение за арест обоих его сыновей, оказавшихся непричастными к Тайному обществу. Последние годы жизни Н. Н. Раевского были очень печальны. Одна из его дочерей, Мария, в ужаснейших условиях жила в Сибири близ тюрьмы каторжника-мужа, Екатерина томилась в деревенской глуши с исключенным из службы мужем, М. Ф. Орловым, Елена увядала в чахотке и уже не имела шансов выйти замуж. Софье тоже предстояло «остаться в девках», старший сын Александр происками Воронцова сослан был в Полтаву. Имущественные дела самого Н. Н. Раевского были расстроены. Радовал только младший сын Николай, отличавшийся в кавказских войнах и получавший одну боевую награду за другой. Отец писал ему: «Ты, мой друг, утешение нашего семейства, коего, как тебе известно, положение довольно грустно во всех отношениях. Мое положение таковое, что я и в деревне чем жить весьма умеренно едва-едва имею и вперед лутчего не вижу, словом, все покрыто самой черной краской… Я креплюсь духом, мой друг. Благодарю Бога, он дал мне еще силы переносить обстоятельства, а не задумался б ни на минуту, когда б дело шло обо мне одном, это видит Бог, – но будущность сестер и всех вас мне тягостна».
Пушкин был знаком с Н. Н. Раевским еще в Петербурге до ссылки, видимо, был близко принят в его доме; летом 1819 г., по его поручению, с сыном его Николаем был в Царском Селе у Жуковского, не застал дома и в стихотворной записке извещал его: «Тебя зовет на чашку чая Раевский, слава наших дней». С Раевским и его семьей Пушкин поехал из Екатеринослава на Кавказ, жил при нем на Кавказе и потом три недели в Гурзуфе. О гурзуфском житье он писал брату: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни провел я посереди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой, прекрасной душой; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель екатерининского века, памятник двенадцатого года, человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества». Пушкин впоследствии встречался еще с Раевским в Каменке, имении его матери, по второму мужу Давыдовой. После смерти его Пушкин по просьбе вдовы хлопотал перед Бенкендорфом об увеличении ей пенсии. «Уже то, что она с этим обратилась ко мне, – писал он, – свидетельствует, до какой степени у нее мало друзей, надежд и путей. Половина семьи в ссылке, другая – накануне полного разорения. Доходов едва хватает на уплату процентов громадного долга…»
Софья Алексеевна Раевская
(1769–1844)
Жена генерала Н. Н. Раевского. Отец ее, А. А. Константинов, был библиотекарем Екатерины II, родом грек. Мать – единственная дочь знаменитого М. В. Ломоносова. Софья Алексеевна была брюнетка, с большими черными глазами и лебединой шеей. Черты лица носили резко выраженный южный характер. Благоговение перед мужем и преданность ему владели всем ее существом; несмотря на многочисленное свое семейство, она до последних дней своих оставалась более супругой, нежели матерью. Ее правнук, князь С. М. Волконский, характеризует ее так: сухая, мелочная женщина, неуравновешенная и нервная, в которой темперамент брал верх над разумом. Она всю жизнь не могла простить дочери, Марии Волконской, что та последовала за мужем в Сибирь. В поступке ее мать видела только семейное осложнение, неудобное для всех, вредное для положения отца и для карьеры братьев. В 1829 г. она писала дочери в Сибирь: «…ты говоришь в письмах к сестрам, что я как будто умерла по отношению к тебе. А чья вина? Твоего обожаемого мужа… Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечай мне, я тебе приказываю». После смерти мужа Софья Алексеевна долго жила в Италии и там же умерла.
Александр Николаевич Раевский
(1795–1868)
Есть такие люди – умные, насмешливые, с разъедающей логикой, глубочайшие скептики и циники, которым нравится отрицать и разрушать, ничего взамен не созидая, которые с наслаждением все живое разлагают на составные части, глядя со смехом, как от него отлетает жизнь. Для этих людей нет ничего «признанного». Любовь к женщине? О, Боже мой! Вздохи, восторг души, готовность весь мир вместить в своей груди, –
Verschwunden ganz der Erdensohn,
Und dann die hohe Intuition –
Ich darf nicht sagen wie zu schliessen.
(совсем исчез сын земли, а потом все это высокое упоение, – неприличный жест, – закончить, не смею сказать как!) (Мефистофель). Женщина с загадочным взглядом сфинкса? «Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться загадочному взгляду?» (Базаров). Мать? Что такое мать? Мокрая квартира, в которой человек принужден жить девять месяцев. Свобода? Подвиг? Благо человечества? Смысл жизни? На все у такого человека есть уничтожающие возражения, полные убедительнейшей логики. На молодость эта логика действует неотразимо. И может быть, очень для нее даже полезна. Хорошему, ищущему юноше такие люди необходимы как этап, который должна преодолеть юная наивность и бессознательная вера, чтоб перейти к сознательному творчеству высших ценностей. Для Гете подобным человеком был Мефистофель-Мерк, для Пушкина – Александр Раевский.
Александр Николаевич Раевский был старший сын генерала Н.Н. Раевского. Блестяще кончил курс в Московском университетском Благородном пансионе, служил в лейб-гвардии егерском полку, участвовал в наполеоновских войнах, был в целом ряде сражений, по вступлении русских войск во Францию состоял адъютантом при графе М. С. Воронцове. В 1819 г. был отправлен на Кавказ с прикомандированием к кавказскому отдельному корпусу и лечился на минеральных водах; у него была какая-то болезнь ног – не то рана, не то, по словам генерала Ермолова, – «горькие плоды сладостнейших воспоминаний». Здесь, на минеральных водах, с Раевским познакомился Пушкин, которого семья Раевских захватила с собой из Екатеринослава на Кавказ; здесь началось то исключительное, демоническое влияние Раевского на Пушкина, которое тянулось несколько лет и с силой которого не может сравниться влияние ни Чаадаева, ни кого-либо другого из самых умных и даровитых друзей Пушкина. До высылки своей из Одессы Пушкин встречался с Ал. Раевским в Кишиневе, в Каменке, особенно часто – в Одессе. Высокий, костлявый, с маленькой головой и темным морщинистым лицом; очень длинный разрез рта с извилистой линией тонких, насмешливых губ; и маленькие изжелта-карие глаза, светящиеся сквозь стекла очков никогда не потухающих едкой насмешкой. Пушкин не мог выносить взгляда этих глаз: его тянул к себе сладкий яд бесед и споров с Раевским, но чтобы чувствовать себя при этом свободно, он тушил в комнате свечи, и они разговаривали в темноте. Ум Раевского подавлял Пушкина, как мальчика, и вселял к себе благоговейное уважение. «А. Раевский будет более, нежели известен», – писал Пушкин брату. И был убежден, что Раевскому «предназначено, может быть, управлять ходом весьма важных событий». О чем же шли беседы? Пушкин вспоминает в «Демоне»:
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе,
На жизнь насмешливо глядел, –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
В черновике к «Онегину» Пушкин возвращается к воспоминаниям о Раевском:
Мне было грустно, тяжко, больно,
Но, одолев мой ум в борьбе,
Он сочетал меня невольно
Своей таинственной судьбе.
Мою задумчивую младость
Он для восторгов охладил.
Я неописанную сладость
В его беседах находил;
Я стал взирать его очами;
С его печальными речами
Мои слова звучали в лад;
Открыл я жизни бедный клад
В замену прежних заблуждений,
В замену веры и надежд…
Влияние Байрона в то время было у нас уже очень сильное, Пушкину, как и всей тогдашней молодежи, очень импонировала байроническая разочарованность во всем, манфредовское отрицание, насмешка над «бедным кладом жизни». В преломлении такого настроения мелкая и сухая фигура А. Раевского выросла в романтическую фигуру зловещего, печального в своем всезнании демона. На деле же это был раздражающе-рассудочный, беспринципный и черствый эгоист, всего менее способный вызвать какое-либо поэтическое чувство. Отец находил у него «холодное и себялюбивое сердце» и в 1820 г. писал о нем старшей своей дочери: «С Александром живу в мире, но как он холоден! Я ищу в нем проявления любви, чувствительности и не нахожу их. Он не рассуждает, а спорит, и чем больше он не прав, тем его тон становится неприятнее, даже до грубости. Мы условились с ним никогда не вступать ни в споры, ни в отвлеченную беседу… У него ум наизнанку; он философствует о вещах, которых не понимает, и так мудрит, что всякий смысл испаряется. То же самое с чувством: он очень любит Николашку (ребенка-черкеса, привезенного А. Раевским с Кавказа) и беспрестанно его целует, но он так же любил и целовал собаку Аттилу. Он не верит в любовь, так как сам ее не испытывает и не старается ее внушить. Он равнодушно принимает все, что бы я ни делал для него». Человек сухо-рассудочный, художественным вкусом Александр Раевский не обладал. Вот что, например, писал он в 1825 г. сестре Екатерине о «Горе от ума»: «…твоя глупая пьеса отвратительна во всех отношениях; две-три меткие черты не составляют картины и не могут искупить ни отсутствие плана, ни нелепость характеров, ни жестокость и беспорядочность версификации, достойной Тредьяковского». Однако рассудочная трезвость Раевского, не мирившаяся с напыщенно-фальшивой романтикой байронических пушкинских поэм, была для Пушкина полезна. Он сам впоследствии вспоминал с удовольствием, как смеялся Раевский над характером кавказского пленника, как хохотал над тем местом в «Бахчисарайском фонтане», где хан, потеряв Марию, ищет забвения в буйных набегах, но –
…часто в сечах роковых
Подъемлет саблю – и с размаха
Недвижим остается вдруг,
Глядит, с безумием вокруг,
Бледнеет…
и т.д.
«Молодые писатели, – замечает Пушкин, – вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, скрежещут зубами и проч. Все это смешно, как мелодрама». Мало романтична и поэтична и дальнейшая жизнь А. Раевского. Он страстно был влюблен в графиню Е. К. Воронцову, жену одесского генерал-губернатора, которая приходилась ему отдаленной родственницей. Любил Воронцову и Пушкин. Раевский, как рассказывают, постарался воспользоваться этим и отвлечь ревнивое внимание мужа от себя на Пушкина, что, по-видимому, и удалось. К нему относят стихи Пушкина «Коварность»:
…если ты святую дружбы власть
Употреблял на злобное гоненье;
Но если ты затейливо язвил
Пугливое его воображенье
И гордую забаву находил
В его тоске, рыданьях, униженье;
Но если сам презренной клеветы
Ты про него невидимым был эхом;
Но если цепь ему накинул ты
И сонного врагу предал со смехом,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . .
Тогда ступай, не трать пустых речей –
Ты осужден последним приговором.
С отъездом Пушкина из Одессы прекращаются его сношения с А. Раевским. Раевский пытался завести с ним дружескую переписку, но Пушкин не откликнулся на его письмо.
Пришло 14 декабря. Много близких друзей и родственников А. Раевского было арестовано и засажено в крепость. Арестовали и А. Раевского с братом, привезли в Петербург. Но пробыли они под арестом не более двух недель. Выяснилось, что они никакого касательства к заговору не имели.
Император сам допрашивал братьев. Он сказал Александру Раевскому:
– Я знаю, что вы не принадлежите к Тайному обществу, но, имея родных и знакомых там, вы все знали и не уведомили правительство. Где же ваша присяга?
Александр смело ответил:
– Государь! Честь дороже присяги: нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись.
Это рассказывает в своих воспоминаниях Н. И. Лорер. Сведения, им сообщаемые, вообще мало надежны. В настоящее время достаточно выяснилась мелкая и мстительно-злобная натура Николая, лишенная всякой тени «рыцарства», которое ему так усердно приписывали его хвалители. Заговорщиков он считал гнусными мерзавцами, нарушившими не только присягу, но прежде всего именно честь. Взгляд на честь, высказанный А. Раевским, мог привести царя только в ярость. И совершенно невероятно, чтобы после такого ответа он мог еще пожаловать Раевского в камергеры. М. В. Юзефович, хорошо знавший обоих братьев Раевских, на полях рукописи Лорера сделал такое замечание: «Николай Раевский рассказывал мне иначе это свидание с государем: у одного из братьев движением наморщенного лба сдвинулись с носа очки. Тогда государь, обратившись к Орлову, тут присутствовавшему, сказал: «Преступники не могут так смотреть на своего государя. Я объявляю их невинными». Ал. Раевский был выпущен с оправдательным аттестатом и пожалован в звание камергера. Не так дешево отделались его родственники. Очень тяжелая кара грозила, между прочим, князю С. Г. Волконскому, мужу его сестры Марии Николаевны. А. Раевский, видимо, знал характер сестры и опасался, как бы, в связи с осуждением мужа, она не наделала каких-нибудь глупостей». И вот все силы своего ума и энергии он направил на то, чтобы сестра узнала о приговоре над мужем как можно позже, когда его уже отправят в ссылку. Он удерживал ее от поездки в Петербург, обманывал, перехватывал адресуемые ей письма, сделался форменным ее тюремщиком. И писал сестре Екатерине: «Что касается самой Маши, ее воли, то, когда она узнает о своем несчастье, у нее, конечно, не будет никаких желаний. Она сделает и должна сделать лишь то, что посоветует ей отец и я». Но Мария Николаевна сделала совсем другое. Как только она наконец узнала о приговоре, она в один день собралась и уехала в Петербург, чтобы устроить свою поездку в Сибирь вслед за мужем. Все усилия Александра пропали даром.
В 1826 г. Раевский поступил чиновником особых поручений к графу Воронцову в Одессе; к жене его он по-прежнему продолжал гореть страстной любовью. А летом 1828 г. на почве этой любви разыгралась дикая, совершенно фантастическая история. Мы не знаем ее подробностей, но Пушкин, когда в последние месяцы жизни собирался сделать скандал Геккерену, говорил Жуковскому, что «громкие подвиги Раевского – детская игра в сравнении с тем, что я собираюсь сделать». По-видимому, графиня Воронцова порвала отношения с Раевским, он устроил ей публичный скандал, при всех кричал что-то вроде: «Куда вы девали нашего ребенка?» По словам мужа, Раевский встретил его жену на загородной прогулке и «преследовал ее своими любезностями», – очень что-то туманное и непонятное по отношению не к незнакомому уличному ловеласу, а к человеку, бывшему своим в доме Воронцовых. Воронцов прибег к обычному для него способу борьбы с врагами: он донес царю о политической якобы неблагонадежности Раевского, и Раевский с жандармом был выслан на жительство в Полтаву.
В 1834 г. он получил разрешение жить в Москве. Нигде не служил. Женился на очень богатой девице Е. П. Киндяковой, – взялся сватать ее за другого, а женился сам. История вышла самая скандальная и перессорила пол-Москвы. Жена его вскоре умерла, оставив Раевскому дочь, которую он нежно любил. Публике московской он нисколько не импонировал, как зять его М. Ф. Орлов или Чаадаев; знали, что он – оригинал пушкинского «Демона», и иронически называли его «сатаною с Чистых Прудов». В 1834 г. Пушкин записал в дневнике, что проездом через Москву «видел А. Раевского, которого нашел поглупевшим от ревматизмов в голове, – может быть, пройдет». А весной 1836 г. писал жене из Москвы: «Раевский, который прошлого года казался мне немного приглупевшим, кажется, опять оживился и поумнел». Князь В. Мих. Голицын, знавший Ал. Раевского в пятидесятых годах, рассказывает в неизданных своих записках: «Высокого роста старик, очень смуглый, несколько цыганского типа, с золотыми очками на носу, он был очень веселым собеседником, любил поговорить на самые разнообразные темы. Главным интересом его жизни было воспитание единственной его дочери, прозванной им «Сашок», которая опекаема была чуть не четырьмя гувернантками разных национальностей… Раевский обладал большими капиталами, ссужал субсидиями своих знакомых, особенно же протратившихся широкою жизнью молодых людей, на каковые субсидии, разумеется, насчитывались проценты, более или менее высокие. Из этого вывели заключение (довольно правильное. – В. В.), что он занимался ростовщичеством и что те бриллианты, которые в изобилии украшали туалеты его «Сашка», были плодами этих операций».
Екатерина Николаевна Раевская-Орлова
(1797–1859)
Старшая дочь генерала Н. Н. Раевского. В те блаженные для Пушкина три месяца, которые он осенью 1820 г. провел в Гурзуфе в семье Раевских, она помогала Пушкину в изучении английского языка. Была красавица, властная, с твердым характером. «Женщина необыкновенная», – писал про нее Пушкин брату. Есть ряд свидетельств, что он ею увлекался. 15 мая 1821 г. вышла замуж за генерала М. Ф. Орлова. Пушкин бывал у них в Кишиневе за своего человека. Ей там было прозвание «Марфа-посадница». В 1825 г. Пушкин по поводу своего «Бориса Годунова» писал Вяземскому: «Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова. Не говори, однако, этого никому».
Николай Николаевич Раевский-Младший
(1801–1843)Брат предыдущих. С десяти лет находился на военной службе. Пушкин о нем писал:
Едва-едва расцвел, и вслед отца-героя
В поля кровавые под тучи вражьих стрел,
Младенец избранный, ты гордо полетел.
Участвовал в походах и битвах 1812–1814 гг. В последние лицейские годы Пушкина служил в лейб-гвардии гусарском полку, стоявшем в Царском Селе. Здесь, в 1816–1817 гг., он у Чаадаева познакомился с Пушкиным. Они подружились, часто виделись и в Петербурге до высылки Пушкина на юг. Пушкин с юга писал брату про Раевского: «…ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные». Про эти услуги мы, к сожалению, ничего не знаем. Но знаем, что он же отыскал в Екатеринославе в жалкой лачуге больного Пушкина и устроил его поездку с Раевскими на Кавказ и в Крым. Там они еще больше сошлись. Нежная и участливая дружба Раевского смягчила то мрачное ожесточение, которым в то время была полна душа Пушкина. В посвящении ему «Кавказского пленника» Пушкин вспоминает:
Когда я погибал безвинный, безотрадный,
И шепот клеветы внимал со всех сторон,
Когда кинжал измены хладный,
Когда любви тяжелый сон
Меня терзали и мертвили,
Я близ тебя еще спокойство находил:
Я сердцем отдыхал – друг друга мы любили…
Забуду ли его кремнистые вершины,
Гремучие ключи, увядшие равнины,
Пустыни знойные, края, где ты со мной
Делил души младые впечатленья?
Вместе прожили они и в Гурзуфе, в семье Раевских, сверкающие, для Пушкина незабвенно счастливые три недели. Читали вместе Байрона, изучали английский язык.
Раевский был богатырь ростом и силой, скручивал в узел железную кочергу. Держался очень демократично и свободно, это нередко коробило его отца. Однажды отец писал ему: «Возьми себя в руки, дорогой Николай. Тон твоих шуток в присутствии отца, твоя манера сидеть, развалившись на диване передо мной, перед девушками, поднявшиеся панталоны, обнажающие твои жирные ноги, – все это очень меня возмущало, я молчал, но я страдаю… Уважай мать, уважай сестер, не оскорбляй и не унижай никого, даже дураков: ты умен, но ты пока не совершил еще ничего больше любого дурака, и неизвестно, совершишь ли». Но о нем же отец писал старшей дочери: «Николай будет, может быть, легкомыслен, наделает много глупостей и ошибок, но он способен на порыв, на дружбу, на жертву, на великодушие». Был он человек умный и очень образованный, он первый познакомил Пушкина с Байроном, с Шенье, дружба его с Пушкиным упрочивалась общностью умственных и художественных интересов, строгостью его вкуса. Ему Пушкин посвятил целый ряд своих произведений – «Кавказского пленника», «Андрея Шенье», и собирался посвятить и «Бахчисарайский фонтан», с ним у Пушкина была интереснейшая переписка по поводу «Бориса Годунова» и вообще трагедии.
В 1826 г. двадцатипятилетний полковник «Раевский 3-й» был назначен командиром Нижегородского драгунского полка, во главе его проделал персидскую кампанию 1827 г. и турецкую 1828–1829 гг. Выказал исключительную распорядительность и храбрость, о чем Паскевич с восхищением писал его отцу, бывшему своему начальнику и боевому товарищу. За эти кампании Раевский получил Георгия, несколько других орденов, был произведен в генералы. В1829г. к нему на фронт приехал Пушкин, жил с ним в одной палатке и весь поход до Арзрума проделал с ним и с его Нижегородским полком. Когда кампания уже приходила к концу, случилось происшествие, прервавшее блестяще начатую карьеру Раевского. Он поехал из Арзрума в отпуск; по неприятельской стране его сопровождал конвой из сорока драгунов его полка. К конвою пристроились некоторые разжалованные декабристы, служившие солдатами в бригаде Раевского. На русской границе, в Гумрах, нужно было выдержать трехдневный карантин. Раевский держался с разжалованными совершенно по-товарищески, – они обедали у Раевского, коротали карантинную скуку общей игрой в вист. В числе этих декабристов были Захар Чернышев, граф Ворцель, Валериан Голицын, Ал. Бестужев-Марлинский. Случайно проезжал в это время через Гумры некий граф Бутурлин, адъютант главного штаба в Петербурге: паркетный герой, приехавший на войну для получения боевых отличий. Он немножко припоздал, война, собственно, уже кончилась, но Паскевич, чтобы угодить военному министру Чернышеву, дал Бутурлину казачий отрядец, где-то Бутурлин как будто имел какую-то сшибку с неприятелем и награжден был Владимирским крестом. На обратном пути он тоже попал в карантин, Раевский пригласил его к себе отобедать. Бутурлин пообедал, поблагодарил, – а через шесть недель пришел к Паскевичу грозный запрос из Петербурга с сообщением, что его императорское величество очень интересуется узнать, на каком основании генерал-майор Раевский позволяет себе общение с лицами, принадлежащими к злоумышленным обществам, допускает их к короткому с собой обращению и дозволяет им быть даже при своем столе. У Паскевича не было в обычае стоять за своих подчиненных, если это хоть сколько-нибудь грозило неприятностями ему самому. Притом Раевский сильно выдвинулся своими подвигами и приобрел популярность, а Паскевич не выносил, чтоб какую-нибудь удачу приписывали не ему самому; да и отец Раевского в это время уже умер, так что можно было не стесняться. Паскевич ответил в Петербург, что он давно уже просил Дибича дать ему генералов, которые соединяли бы способности с «добрыми правилами», но таковых он получить не мог и ему поневоле приходилось терпеть «тех, какие были». И он указал генералов, «удаление которых отсюда было бы полезно», – всех наиболее талантливых и способных генералов, вынесших на своих плечах кампанию, – Сакена, Муравьева и Раевского. Раевский был подвергнут аресту на восемь дней и потом переведен на службу в Россию. Это преступление Раевского настолько превысило в глазах Николая все его военные заслуги, что когда Пушкин в 1830 г. просил Бенкендорфа разрешения съездить в Полтаву, чтобы повидаться с Николаем Раевским, Бенкендорф ответил, что царь решительно запрещает ему это путешествие, «потому что у его величества есть основание быть недовольным последним поведением г-на Раевского». В начале 1834 г. Раевский был в Петербурге и там часто виделся с Пушкиным. Сын князя П. А. Вяземского рассказывает: «После обеда у моего отца много ораторствовал приятель Пушкина, генерал Раевский, человек вовсе отцу моему не близкий и редкий гость в Петербурге. Пушкин с заметным нетерпением возражал Раевскому; выведенный как будто из терпения, чтобы положить конец разговору, Пушкин сказал Раевскому:
