Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 90 (всего у книги 116 страниц)
Николай Михайлович Смирнов
(1807–1870)
Муж А. О. Смирновой-Россет. Сын очень богатого помещика, славившегося в Москве собственным театром на Знаменке и оркестром роговой музыки. Мальчик рано осиротел. Шестнадцати лет был отправлен дядей-опекуном за границу, путешествовал с гувернером и с целым штатом крепостной прислуги. Причисленный к министерству иностранных дел, служил во Флоренции, держал на конюшне восемнадцать лошадей; производил впечатление богатого маменькина сынка, страшно избалованного. Был он белокур и некрасив, ума недалекого, но любил говорить много и самодовольно. В январе 1832 г. он женился на А. О. Россет.
В интимных своих записках Смирнова рассказывает: «Вначале я была к Смирнову расположена, но его отсутствие достоинства оскорбляло и огорчало меня, не говоря уже о более интимных отношениях, таких возмутительных, когда не любишь настоящей любовью». И откровенно сознается: «Я себя продала за шесть тысяч душ для братьев».
Умная и блестящая жена совершенно затмевала самодовольно-болтливого и неинтересного Смирнова. Пушкин говорил Смирновой, что муж ее своими манерами и спорами портит ее положение.
Смирнов служил в разных заграничных русских миссиях, затем в Азиатском департаменте, с 1829 г. состоял камер-юнкером, с 1845г. – камергером.
В 1845–1851 гг. был калужским губернатором, затем губернатором петербургским и сенатором. Был человек честный и благородный, но взбалмошный, вспыльчивый до бешенства, на службе вечно волновался и ссорился, к подчиненным полякам и немцам относился с придирчивой, оскорбительной строгостью. Обладал большим состоянием, имел двадцать две тысячи десятин земли в Московской, Калужской, Тульской, Псковской и Смоленской губерниях, собственный дом в Петербурге, держал прекрасного повара.
Собрал интересную коллекцию картин старых итальянских мастеров.
Сильно играл в карты и рулетку, под конец жизни порядком расстроил свое состояние.
С Пушкиным Смирнов познакомился в 1828 г., был с ним в приятельских, но не особенно близких отношениях. Оставил краткие, но очень ценные воспоминания о Пушкине.
Аграфена Федоровна Закревская
(1799–1879)
Это с нее написан знаменитый «Портрет» Пушкина:
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой,
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.
Рожденная графиня Толстая, дочь известного собирателя рукописей графа Ф. А. Толстого, двоюродная сестра Американца Ф. И. Толстого, в своем роде не менее яркая и оригинальная, чем он. Высокая, смуглая красавица с огненными глазами. В 1818 г., девятнадцати лет, вышла замуж за тридцатипятилетнего Арсения Андреевича Закревского, тогда дежурного генерала главного штаба. Мы не знаем, что побудило молодую и богатую красавицу выйти за пожилого служаку, малообразованного, не умевшего даже говорить по-французски, не блиставшего ни красотой, ни умом, ни богатством, ни знатностью. Но уже через три-четыре года имя Закревской было на язычках всех «баб обоего пола»: писали о ее «диспозиции к кокетству», жалели Закревского, которому она готовит много горьких дней. В 1823г. она, отдельно от мужа, путешествовала за границей, и передавались определенные слухи, что она там была в связи с принцем Кобургским, впоследствии королем бельгийским Леопольдом. Втом же 1823 г. Закревский был назначен финляндским генерал-губернатором, и многих интересовало, поедет ли с ним в Финляндию и жена. Она поехала. В Гельсингфорсе и по красоте, и по положению, и по эксцентрическому своему характеру Закревская заняла первенствующее положение и победным путем шла по мужским сердцам. В нее в то время, между прочим, был влюблен и поэт Баратынский, служивший в Финляндии солдатом и стараниями друзей прикомандированный к штабу Закревского. Ее он воспел в ряде стихотворений и вывел под именем «княгини Нины» в поэме «Бал». Произведения эти дают богатый материал для характеристики Закревской. В поэме Баратынский рассказывает:
…меж умниц и меж дур
Моей княгине чересчур
Слыть Пенелопой трудно было.
Презренья к мнению полна,
Над добродетелию женской
Не насмехается ль она,
Как над ужимкой деревенской?
Кого в свой дом она манит:
Не записных ли волокит,
Не новичков ли миловидных?
Не утомлен ли слух людей
Молвой побед ее бесстыдных
И соблазнительных связей?
Но как влекла к себе всесильно
Ее живая красота!..
…Какая бы Людмила ей
Своих лазоревых очей
И свежести ланит стыдливых
Не отдала бы сей же час
За яркий глянец черных глаз,
Облитых влагой сладострастной,
За пламя жаркое ланит?..
Как в близких сердца разговорах
Была пленительна она!
Как угодительно – нежна!
Какая ласковость во взорах
У ней сияла! Но порой,
Ревнивым гневом пламенея,
Как зла в словах, страшна собой,
Являлась новая Медея!..
Страшись прелестницы опасной,
Не подходи: обведена
Волшебным очерком она;
Кругом ее заразы страстной
Исполнен воздух! Жалок тот,
Кто в сладкий чад его вступает.
Беги ее: нет сердца в ней!
Страшися вкрадчивых речей
Одуревающей приманки;
Влюбленных взглядов не лови:
В ней жар упившейся вакханки,
Горячки жар, – не жар любви.
В жизни Закревская часто проявляла какую-то «судорожную веселость» и держалась, как озорной мальчишка-сорвиголова. Например, возвращается она в Гельсингфорс с молодым адъютантом ее мужа князем А. Львовым из какой-то поездки. И вот во Фридрихсгаме эта первейшая финляндская сановница расписывается в почтовой книге (по-французски) так: «Князь Душка-Дорогушка (Chou-Cheri), наследный принц лунного царства, с частью своего двора и половиною своего гарема».
Однако Закревская вовсе не была просто веселой прожигательницей жизни. В душе ее жила черная тоска. Тот же Баратынский писал о ней:
Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина, плачешь ты
И, как русалка, ты хохочешь!
И про нее же Баратынский писал в письме: «Она сама нещастна; это роза, это царица цветов, – но поврежденная бурею; листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают… Ужасно! Я видел ее вблизи, и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся; но глубокое унылое чувство было тогда в моем сердце. Вообрази себе пышную мраморную гробницу, окруженную миртами и сиренью, – но гробница все гробница, и вместе с негою печаль вливается в душу». По общим отзывам, Закревская была большая умница и очень доброго сердца. Однажды, например, – это было уже позже, в Петербурге, – выходит она с племянницей М. Ф. Каменской с бала, – в прихожей ни выездных гайдуков ее, ни теплого платья, у подъезда нет ее кареты. Пришлось посылать домой на извозчике за шубами. Оказалось, гайдуки рассудили, что господа выйдут не скоро, забрали их теплое платье, сели в барскую карету и уехали домой, чтоб воротиться к концу бала. Но дома напились пьяны и заснули. Узнав про это, Закревская не рассердилась, а страшно испугалась за гайдуков: муж за такую провинность непременно отдал бы их в солдаты. И она ничего ему не сказала и велела всем молчать.
Мы не знаем, когда Пушкин познакомился с Закревской. Жила она в Финляндии, но иногда наезжала в Петербург. «О, жены Севера, меж вами она является порой…» В сентябре 1828 г. Пушкин писал Вяземскому: «…я пустился в свет… Если бы не твоя медная Венера (Закревская), то я бы с тоски умер, но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи, а она произвела меня в свои сводники». В прозаическом отрывке Пушкина «Гости съезжались на дачу» (1828) герой повести Минский почти такими же словами отзывается о выведенной в отрывке эксцентрической красавице Зинаиде Вольской: «Я просто ее наперсник или что угодно. Но я люблю ее от души: она уморительно смешна». Минскому Пушкин вкладывает в уста любимейшие свои мысли. Вольская прямо как будто списана с Закревской. Нужно, конечно, с величайшей осторожностью пользоваться художественными произведениями писателя как автобиографическим материалом, делать из них прямые выводы биографического характера недопустимо. Но в них нередко можно найти намек, вдруг вкладывающий нам в руки конец путеводной нити к разрешению того или другого биографического вопроса. Такой конец нити, кажется мне, находим мы и в упомянутом отрывке. Минский получает записку от Зинаиды Вольской. «Самолюбие его было тронуто; не полагая, чтоб легкомыслие могло быть соединено с сильными страстями, он предвидел связь безо всяких важных последствий, лишнюю женщину в списке ветреных своих любовниц, и хладнокровно обдумывал свою победу. Вероятно, если бы он мог вообразить бури, его ожидающие, то отказался бы от своего торжества, ибо светский человек легко жертвует своими наслаждениями и даже тщеславием лени и благоприличию». В письме к Е. М. Хитрово Пушкин пишет: «Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Я пресытился интригами, чувствами, перепиской и т. п. Я имею несчастие быть в связи с особой умной, болезненной и страстной, которая доводит меня до бешенства, хотя я ее и люблю всем сердцем». На основании вышеизложенного, я думаю, можно с полной уверенностью заключить, что речь тут идет о Закревской. За «болезненность» Закревской говорят все имеющиеся данные, – она, по-видимому, была форменной истеричкой. В связи со всем этим некоторую долю вероятия получает и рассказ племянницы Закревской М. Ф. Каменской о беспамятной влюбленности Пушкина в Закревскую, о бешеной его ревности. «Еще недавно в гостях у Соловых, он, ревнуя ее за то, что она занимается с кем-то больше, чем с ним, разозлился на нее и впустил ей в руку свои длинные ногти так глубоко, что показалась кровь». Только это никак не могло относиться к последним месяцам жизни Пушкина, как рассказывает Каменская. Увлечение его Закревской следует относить к лету и осени 1828 г. Любовь была мучительная и бурная. Даже Пушкин, не новичок и не мальчик в любви, в смущении отступал перед сатанинской страстностью своей возлюбленной. Он писал:
Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Как упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!
Живой вставала перед Пушкиным Клеопатра, образ которой еще четыре года назад он так ярко обрисовал в первоначальном наброске «Египетских ночей». Теперь Пушкин возвращается к этому стихотворению, обрабатывает его, читает друзьям, как будто новое. И Клеопатра входит в петербургский великосветский бальный зал. Пушкин рассказывает про Татьяну:
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы:
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
Все, характерное для Клеопатры, было в Закревской. И не лишено значения, что «Клеопатра Невы» зовется у Пушкина Ниной: под этим именем выведена Закревская в «Бале» у Баратынского, этим условным именем называет Закревскую Вяземский в письме к Пушкину. В черновиках к «Онегину» находим изображение ослепительного выхода Нины в бальную залу в соблазнительном костюме, вполне подходящем к Клеопатре и – к Закревской:
Смотрите, – в залу Нина входит,
Остановилась у дверей
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей.
В волненье перси, плечи блещуг,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана вьются и трепещут
Прозрачной сетью кружева.
И шелк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах…
К Закревской новые пушкинисты (Лернер, Цявловский) относят и стихотворение Пушкина «Когда твои младые лета позорит шумная молва». Единственный серьезный довод в пользу такой атрибуции, – что к Закревской относили стихотворение два столь близко стоявших к Пушкину человека, как Плетнев и Нащокин. Но тот же Плетнев относил к какой-то рано умершей графине Ростопчиной стихотворение Пушкина «Увы, зачем она блистает», имеющее в виду Ел. Н. Раевскую, а Нащокин в стихотворении «19 октября 1825 г.» несомненнейшее упоминание о Пущине относил к Гревеницу. Так что довод этот вовсе не такой уже бесспорный. А главное: все содержание стихотворения настолько неприменимо к Закревской, что можно только удивляться, как могла прийти кому-нибудь в голову мысль о подобной атрибуции. В стихотворении поэт горько жалеет молодую женщину, которая опозорена шумной молвой и по приговору света утратила права на честь, делит с ней ее страдания и бесплодно молит за нее бесчувственный свет. Если бы Пушкин пришел с таким стихотворением к Закревской, она просто расхохоталась бы ему в лицо: она бравировала своим отношением к свету, дерзко шла ему наперекор. «Презренья к мнению полна», – говорит Баратынский. «Мимо всех условий света стремится до утраты сил», – говорит Пушкин. Какие же тут возможны утешения и жаления? Это вовсе не была бедная, несправедливо обиженная овечка, это была тигрица, рвавшая когтями путы лицемерно-добродетельного «света». К тому же Закревская «по приговору света» вовсе не утратила прав на честь: никто не считал непристойным с ней знаться, ее принимали в самом высшем свете – жену финляндского генерал-губернатора и будущего министра внутренних дел.
В 1848 г. Закревский был назначен военным генерал-губернатором Москвы и пробыл в этой должности до 1859 г. Аграфена Федоровна стала за эти годы форменной притчей во языцех по всей Москве. С. Т. Аксаков писал сыну Ивану: «Про супругу Закревского рассказывают чудеса, цинизм ее невозможен к описанию». Графиня Л. А. Ростопчина была летом в гостях у Закревских в их подмосковном имении. День выдался очень жаркий. Закревская принимала гостей в белом кисейном капоте, надетом только на батистовую рубашку, так что все тело до мельчайших изгибов сквозило на солнце сквозь прозрачные ткани. Ростопчина прибавляет: «Я была удивлена равнодушием графа, не обращавшего на это никакого внимания». А чиновник Третьего отделения М. М. Попов рассказывает вот что. Однажды Закревский получил анонимное письмо об обширном заговоре, имеющем целью истребление всей царской фамилии и совершение государственного переворота. Приводился адрес, где собираются заговорщики, и давался совет в такой-то день, ночью, направить туда надежный наряд полиции, хорошо вооруженный, потому что заговорщики вооружены и могут оказать отчаянное сопротивление. Наряд был послан. Все оказалось совсем так, как описывалось в доносе. Полицейские незаметно проникли в квартиру, зажали рот дежурившей старухе и, выставив вперед пистолеты и штыки, ворвались в комнату. И вдруг растерянно остановились. И обратились в бегство. Один обер-полицмейстер расшаркивался, отвешивал низкие поклоны и повторял:
– Извините, извините, мы не за тем…
Вскочившая с постели полураздетая женщина в яром гневе кричала:
– Как вы смели войти сюда? Вон!!!
Граф Закревский с нетерпением ждал полицмейстера. Наконец он явился. Заикается, мнется и не может выговорить ни слова. Закревский нетерпеливо воскликнул:
– Да что вы мнетесь?! Открыли или ничего не открыли?
– Открыли, ваше сиятельство… Только не то, чего искали…
И обер-полицмейстер принужден был, отыскивая выражения, сколько можно было приличнее, рассказать, кого они застигли и на каком деле. Граф махнул рукой и сказал с досадой:
– Э, да об этом я давно знаю!
Быстро повернулся и ушел во внутренние комнаты.
Арсений Андреевич Закревский
(1783–1865)
Муж предыдущей. Сын бедного тверского дворянина. Малообразованный, по-французски не говорил, слаб был даже в русской грамоте, но человек был смышленый. Выдвинулся, будучи адъютантом графа Н. М. Каменского, участвовал с ним в финляндской (1808) и турецкой (1810) войнах. В 1812 г. состоял при главнокомандующем, а во время походов 1813–1814 гг. неотлучно находился при императоре Александре I как один из ближайших к нему генерал-адъютантов. С 1816 г. исполнял обязанность дежурного генерала главного штаба. Был служака аракчеевско-клейнмихелевского типа. В 1823 г. назначен финляндским генерал-губернатором, в 1828г. – министром внутренних дел, с сохранением прежнего поста. В 1830 г. возведен в графское достоинство. Когда разразилась холера, Закревский для борьбы с ней принял очень энергичные, но совершенно нелепые меры, всю Россию избороздил карантинами, – они совершенно парализовали хозяйственную жизнь страны, а эпидемии не остановили. В связи с этими неудачными мерами он в 1831г. был уволен в отставку и находился не у дел до 1848 г., когда был назначен военным генерал-губернатором Москвы. Здесь он приобрел самую черную славу легендарным своим всевластием, самодурством, мелочной мстительностью и бесконтрольным вмешательством даже в частную жизнь жителей. Впоследствии, оправдывая свои действия, он говорил: «Никто не знает инструкции, которую мне дал император Николай, видевший во всем признаки революции; он снабдил меня пустыми бланками с собственноручною подписью, и я все их возвратил неиспользованными». Однако выяснилось, что никаких бланков у него не было и что он не имел власти более той, какая предоставлена всякому генерал-губернатору. В первые годы царствования Александра II Закревский ставил всяческие препятствия собраниям дворян, которых правительство вызывало на инициативу в деле освобождения крестьян. Закревский заявлял: «ВПетербурге одумаются, и все останется по-старому». В 1859 г. он, к всеобщей радости москвичей, был уволен в отставку.
Современники рассказывают: Закревский был человек с характером, и если где его не доставало, так это только в отношении к его семейству. Слабость его в подобных случаях была удивительна, пожалуй, даже непостижима, в человеке его характера. Жена вполне властвовала над ним.
Николай Васильевич Путята
(1802–1877)
Воспитанник муравьевской школы колонновожатых, служил в гвардии, потом адъютантом генерал-губернатора Закревского в Финляндии. Там ему удалось значительно облегчить участь служившего солдатом поэта Баратынского: благодаря заступничеству Путяты его перевели в Гельсингфорс и прикомандировали к штабу. С тех пор крепкая дружба связывала Баратынского и Путяту всю их жизнь; впоследствии они и породнились – женились на двух родных сестрах. Баратынский познакомил Путяту с Пушкиным осенью 1826 г., вскоре после приезда Пушкина в Москву из деревенской ссылки. Пушкин обошелся с Путятой очень приветливо. В последующие годы они нередко виделись в Москве и Петербурге. Путята вспоминает: «Пушкин легко знакомился, сближался, особенно с молодыми людьми, вел, по-видимому, самую рассеянную жизнь, танцевал на балах, волочился за женщинами, играл в карты, участвовал в пирах тогдашней молодежи, посещал разные слои общества. Среди всех светских развлечений он порой бывал мрачен; в нем было заметно какое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-то томился, куда-то порывался. По многим признакам я мог убедиться, что покровительство и опека императора Николая Павловича тяготили его и душили».
Летом и осенью 1828 г. Пушкин сильно увлекался А. Ф. Закревской, по всей видимости, был с ней в связи, жестоко ревновал ее. Путята рассказывает, что однажды он заехал к Пушкину в гостиницу Демута, и Пушкин тотчас начал читать ему стихи о Клеопатре из «Египетских ночей»; у Путяты на квартире он написал ему на память стихи «Твоих признаний, жалоб нежных…» И те и другие стихи связаны с Закревской, из этого можно заключить, как сильно владела она в это время душой Пушкина. По-видимому, именно по поводу Закревской у ревнивого Пушкина произошел инцидент с секретарем французского посольства Лагрене. Однажды утром Пушкин прислал Путяте французскую записку со своим кучером и дрожками. Содержание записки смутило Путяту. Пушкин писал: «Когда я вчера подошел к одной даме, которая разговаривала с г. де Лагрене, он сказал настолько громко, что я мог услышать: «Прогоните его!» Вынужденный потребовать удовлетворения за эти слова, я прошу вас, милостивый государь, не отказаться отправиться к г. де Лагрене и переговорить с ним. Пушкин». Путята тотчас же сел на дрожки Пушкина и поехал к нему. Пушкин с жаром и негодованием рассказал случившееся, утверждал, что точно слышал обидные для него слова, объяснил, что записка написана им так церемонно именно для того, чтобы Путята мог показать ее Лагрене, и настаивал, чтоб он требовал от него удовлетворения. Путята отправился к Лагрене, с которым был хорошо знаком, и показал ему записку. Лагрене очень удивился и сказал, что никогда не произносил приписываемых ему слов, что, вероятно, Пушкину дурно послышалось, что он не позволил бы себе ничего подобного, особенно в отношении к Пушкину, которого глубоко уважает как знаменитого поэта России. Лагрене согласился повторить все это и Пушкину, и оба тотчас же отправились к нему. Объяснение произошло в присутствии Путяты, противники подали друг другу руки, и дело тем кончилось. На следующий день Пушкин, Путята и несколько их приятелей завтракали у Лагрене.
После женитьбы Пушкин виделся с Путятой реже. В начале 1835 г. в «Сыне отечества» появилась очень неблагоприятная рецензия на только что вышедшую «Историю пугачевского бунта». Путята встретился с Пушкиным на Невском и шутя повторил ему упреки журнального рецензента:
– Александр Сергеевич, зачем не описали вы нам пером Байрона всех ужасов пугачевщины?
Пушкин засмеялся и сказал:
– Каких им нужно еще ужасов? У меня целый том наполнен списками дворян, которых Пугачев перевешал. Кажется, этого достаточно!
Путята участвовал в русско-турецкой войне 1828–1829 гг., потом находился на гражданской службе. Был некоторое время председателем московского Общества любителей российской словесности. Поместил ряд воспоминаний и заметок в «Русском архиве».
Теодор-Мари-Мельшиор-Жозеф де Лагрене
(1800–1862)
В 1823–1825 и в 1826–1830 гг. состоял при французском посольстве в Петербурге. В 1828 г. Пушкин вызвал его на дуэль за показавшееся ему неуважительным обхождение с ним Лагрене. В 1834 г. Лагрене женился на русской – красавице-фрейлине В. И. Дубенской. Впоследствии занимал пост французского министра-резидента сначала в Дармштадте, потом в Греции. Жуковский, видавшийся с ним в Дармштадте в сороковых годах, писал о нем: «Лагрене умен и любезен, но мне не по нутру этот французский, все персифлирующий бессовестный ум, проникнутый каким-то общим всякому французу остроумием, как халат немецкого профессора – табачным дымом; при нем как-то сам тупеешь и холодеешь, и сердечное убеждение не участвует в том, что уста глаголют».
Елизавета Михайловна Хитрово
(1783–1839)
Рожденная Голенищева-Кутузова, дочь армейского бригадира Мих. Илл. Голенищева-Кутузова, впоследствии светлейшего князя и знаменитого фельдмаршала. Была его любимой дочерью. В 1802г., девятнадцати лет, вышла за флигель-адъютанта графа Ф. И. Тизенгаузена. От него у нее было две дочери, Екатерина и Дарья (Долли). В 1805 г. он был убит в Аустерлицкой битве. В 1811 г. она вторично вышла замуж за генерала Н. Ф. Хитрово. С 1815 г. он состоял русским поверенным в делах во Флоренции и там умер в 1819 г. Елизавета Михайловна еще несколько лет жила за границей. В 1821 г. выдала дочь Долли за австрийского дипломата графа Фикельмона. Около 1827 г. переселилась с незамужней дочерью Екатериной в Петербург. В 1829 г. Фикельмон был назначен австрийским послом в Петербург. Елизавета Михайловна с Екатериной поселилась у зятя в здании австрийского посольства на Английской набережной. Князь Вяземский вспоминает: «В летописях петербургского общества имя Елизаветы Михайловны осталось незаменимо, как было оно привлекательно в течение многих лет. Утра ее (впрочем, продолжавшиеся от часу до четырех пополудни) и вечера дочери ее, графини Фикельмон, неизгладимо врезаны в памяти тех, которые имели счастие в них участвовать. Вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты: в салонах этих можно было запастись сведениями о всех вопросах дня. А какая была непринужденность, терпимость, вежливая, и себя, и других уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах! Даже при выражении спорных мнений не было слишком кипучих прений: это был мирный обмен мыслей, воззрений, оценок».
Елизавете Михайловне шел в то время уже пятый десяток лет. Была она очень полная, некрасивая, лицом походила на своего отца-фельдмаршала. Но глубоко была уверена в неотразимой красоте своих плеч и спины, поэтому обнажала их до последних пределов, допускавшихся приличием. А все смеялись и прозвали ее «Лиза голенькая». В. А. Перовский, глядя на нее, сказал однажды: «Давно бы уж пора набросить покрывало на прошедшее!» Ядовитый Соболевский написал эпиграмму, как обычно, приписанную Пушкину:
Лиза в городе жила
С дочкой Долинькой;
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой,
У австрийского посла
Нынче Лиза в grand gala;
Но по-прежнему мила,
Но по-прежнему гола.
Она давала повод ко множеству рассказов, шуток и анекдотов, неизменно носивших очень двусмысленный характер. Князь Вяземский, познакомившись с ней, писал А. Тургеневу: «Третьего дня Хитрово говорила о себе: «Как печальна моя судьба! Так еще молода, и уже два раза вдова!» – и так спустила шаль – не с плеч, а со спины, что видно было, как стало бы ее еще на три или четыре вдовства». Рассказывали, что близко знакомых мужчин она принимала, сидя в ванне. Граф В. А. Сологуб сообщает такой анекдот: «Елизавета Михайловна поздно просыпалась, долго лежала в кровати и принимала избранных посетителей у себя в спальне; когда гость допускался к ней, то, поздоровавшись с хозяйкой, он, разумеется, намеревался сесть; г-жа Хитрово останавливала его: «Нет, не садитесь на это кресло, это Пушкина; не на этот диван – это место Жуковского; садитесь ко мне на постель, это место всех». Пушкин в 1832 г. писал княгине Вяземской по поводу сумасшедшего Батюшкова, которому врачи для излечения рекомендовали физическое общение с женщиной: «Сейчас от Хитрово. Она как нельзя более тронута состоянием Батюшкова и предлагает саму себя, чтобы испробовать последнее средство, с самоотверженностью истинно удивительной». Однако г-жа Хитрово была вполне добродетельна, и имя ее никогда серьезно не упоминалось в богатой скандальной хронике великосветской жизни. Самооголение ее истекало не из развращенности, а просто из суетной, до смешного наивной склонности к самолюбованию. А суетностью она отличалась большой. На руке носила на георгиевской ленте часы, бывшие на ее отце во время бородинского боя, в письмах подписывалась: «Elise Hitroff, nee´ princesse Koutousoff-Smolensky – Элиза Хитрово, рожденная княжна Кутузова-Смоленская», хотя не только не родилась, но никогда и не была княжной Смоленской: отец ее был возведен в княжеское достоинство и получил титул «Смоленского» тогда, когда Елизавета Михайловна успела уже побывать графиней Тизенгаузен и была г-жой Хитрово. Ума она была довольно ограниченного, но доброты неисчерпаемой. «Она была неизменный, твердый, безусловный друг друзей своих, – рассказывает Вяземский. – Друзей своих любить немудрено; но в ней дружба возвышалась до степени доблести. Где и когда нужно было, она за них ратовала, отстаивала их, не жалея себя, не опасаясь за себя неблагоприятных последствий, личных пожертвований от этой битвы не за себя, а за другого». И вообще, по отношению не только к друзьям, была человеком чрезвычайно добрым и отзывчивым. Ее хлопотами, например, получил пенсию цензор С. И. Глинка, уволенный со службы за пропуск в «Московском телеграфе» статейки «Утро в кабинете знатного барина», высмеивавшей Юсупова и Пушкина (см. Н. Б. Юсупов).
Пушкин познакомился с Е. М. Хитрово, вероятно, в 1827 г., когда, впервые после ссылки, приехал в Петербург. И очень скоро Елизавета Михайловна полюбила Пушкина. Полюбила восторженно, страстно, самоотверженно, горестной любовью стареющей женщины, не ждущей и не смеющей ждать ответного чувства. Н. М. Смирнов вспоминает: «Некоторая беспечность нрава Пушкина позволяла часто им овладеть; так, например, Е. М. Хитрово, женщина умная, но странная, ибо на пятидесятом году не переставала оголять свои плечи и любоваться их белизною и полнотою, возымела страсть к гению Пушкина и преследовала его несколько лет своею страстью. Она надоедала ему несказанно, но он никогда не мог решиться огорчить ее, оттолкнув от себя, хотя, смеясь, бросал в огонь, не читая, ее ежедневные записки; но, чтоб не обидеть ее самолюбия, он не переставал часто посещать ее в приемные дни перед обедом». Видимо, письма ее действительно нередко выводили Пушкина из терпения; дошла одна его записочка, по грубости совершенно невероятная под пером воспитанного Пушкина: «Откуда, черт возьми, вы взяли, что я рассердился? Но у меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и мой якобинский слог». Особенно раздражала его ее необидчивость, готовность все переносить, во всем смиренно ему подчиняться. Он говорил про нее г-же Керн: «Знаете, нет ничего нелепее терпения и самоотвержения!» И сама Хитрово писала Пушкину: «…в вас вызывает антипатию моя кротость, безобидность и самоотречение». Сама ли она слишком явно обнаруживала свою страсть, не считал ли нужным молчать про нее мало в таких случаях щепетильный Пушкин, но все окружающие знали об их отношениях и посмеивались. Елизавету Михайловну прозвали Эрминией (героиня Тассова «Освобождения Иерусалима», безнадежно и самоотверженно влюбленная в Танкреда). Мать Пушкина в 1834 г. писала дочери Ольге Сергеевне: «Александр очень занят по утрам, потом идет в Летний сад, где прогуливается со своею Эрминией. Такое постоянство молодой особы выдержит все испытания, и твой брат очень смешон». Сам Пушкин чувствовал, как все это смешно, а смешного он очень боялся, – и с шутливым ужасом изображал себя целомудренным Иосифом Прекрасным, не знающим, как спастись от преследований страстной жены Пентефрия. В 1830 г., собираясь сделать предложение Н. Н. Гончаровой, он писал Вяземскому: «Если ты можешь влюбить в себя Элизу, то сделай мне эту божескую милость. Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку, и она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи!» Каковы были в действительности их отношения, мы не знаем. Но возможно, – ее готовность, пышные плечи, африканская страстность Пушкина, – «скука, случай… Безумным притворился я…» И сам потом об этом пожалел… Это дало ей какие-то надежды и права на Пушкина. Когда она узнала, что Пушкин женится на Гончаровой, то, казалось бы, что´ это меняло в их, все равно безнадежных для нее, отношениях? Для нее же это явилось катастрофой, резко обрывавшей что-то между ними существовавшее. Она писала Пушкину: «…итак, напишите мне правду, как бы она ни была для меня горестна». И потом, узнав уже правду: «…у меня нет в сердце ни капли эгоизма. Я размышляла, боролась, страдала и вот достигла того, что желаю скорейшей вашей женитьбы… Забудьте прошедшее, и пусть ваше будущее принадлежит только вашей жене и вашим детям. В сущности, ничего не изменилось между нами, – утешает она себя, – я буду вас видеть чаще. Отныне мое сердце, мои интимные мысли станут для вас непроницаемой тайной и мои письма – такими, какими они должны быть, океан будет между вами и мною… Когда я утоплю в слезах мою любовь к вам, я тем не менее останусь все тою же – страстною, кроткою и необидчивой, готовою пойти за вас в огонь и в воду».
