Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 95 (всего у книги 116 страниц)
МАКСИМ ЯКОВЛЕВИЧ фон ФОК
(1777–1831)
Управляющий Третьим отделением, правая рука Бенкендорфа. Был человеком, по-видимому, умным, хорошо образованным и воспитанным, очень деятельным и энергичным. Вел широкую агентурную разведку при помощи большого штата наемных агентов и шпионов-добровольцев; в числе их были и люди из высшего света, например граф Л. И. Сологуб, отец красавицы и дядя писателя. «Бенкендорф, – рассказывает Греч, – был одолжен фон Фоку своею репутациею ума и знания дела». К Пушкину Фок относился очень недоброжелательно. В сентябре 1826 г. он писал Бенкендорфу: «Этот господин проповедует последовательный эгоизм с презрением к людям, ненависть к чувствам, как к добродетелям, наконец, деятельное стремление к тому, чтобы доставлять себе житейские наслаждения ценою всего самого священного. Это честолюбец, пожираемый жаждою вожделений, как примечают, имеет столь скверную голову, что его необходимо будет проучить при первом удобном случае». И через четыре года по поводу одного письма Пушкина к Бенкендорфу писал своему шефу: «Эти строки нашего пресловутого Пушкина великолепно его характеризуют во всем его легкомыслии, во всей его беззаботной ветрености. К несчастию, это человек, не думающий ни о чем, но готовый на все. Лишь минутное настроение руководит им в его действиях». Чиновник Третьего отделения М. М. Попов так характеризует отношение Фока и Бенкендорфа к Пушкину:
«Они как бы беспрестанно ожидали, что вольнодумец или предпримет какой-либо вредный замысел, или сделается коноводом возмутителей. Между тем Пушкин беспрестанно впадал в проступки, выслушивал замечания, приносил извинения и опять проступался. Он был в полном смысле дитя и, как дитя, никого не боялся. Зато люди, которые должны бы быть прозорливыми, его боялись. Отсюда начался ряд, с одной стороны, напоминаний, выговоров, а с другой – извинений, обещаний и вечных проступков».
Свое отношение к Пушкину Фок прикрывал изысканнейшей вежливостью в сношениях с ним и сумел внушить Пушкину самое о себе лестное мнение. После смерти Фока в 1831 г. Пушкин писал:
«На днях скончался фон Фок, человек добрый, честный и твердый. Смерть его есть бедствие общественное. Государь сказал: “Я потерял Фока; могу только оплакивать его и жалеть, что не мог его любить”».
Фок был плотный человек с очень большим лицом, крупными чертами, высоким лбом и умными, проницательными глазами.
Александр Николаевич Мордвинов
(1792–1869)
Сын полковника, порховского помещика. Служил по департаменту полиции, в 1812 г. перешел на военную службу, участвовал в ряде боев. По окончании войны опять служил в полиции, а с учреждением Третьего отделения поступил туда. Когда весной 1829г. Пушкин собирался на Кавказ, Мордвинов писал Бенкендорфу: «Господин поэт столь же опасен для государства, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! Предоставьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры. Можно сильно утверждать, что это путешествие на Кавказ устроено игроками, у коих он в тисках. Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а когда увидят деньги или поэму, то выиграют – и конец». После смерти фон Фока Мордвинов был назначен управляющим Третьим отделением. «Есть вероятие предполагать, – пишет М. К. Лемке, что насколько он был менее талантлив, чем его предшественник, настолько же был и непорядочнее его». Пушкину не раз приходилось иметь дело с Мордвиновым как начальником Третьего отделения. Летом 1833 г. Мордвинов писал Пушкину: «Его величество изъявил высочайшую свою волю знать, что побуждает вас к поездке в Оренбург и Казань и по какой причине хотите вы оставить занятия, здесь на вас возложенные?» Пушкину пришлось объяснить, что живет он литературным трудом, что ему необходимо месяца два провести в полном уединении, чтоб кончить книгу, которая доставит очень нужные ему деньги, а что Оренбург и Казань ему нужно посетить потому, что главное действие его романа («Капитанская дочка») происходит в этих губерниях. Разрешение было дано. В 1836 г. Мордвинов запрашивал Пушкина: «Его сиятельство граф Александр Христофорович просит вас доставить к нему письмо, полученное вами от Кюхельбекера, и с тем вместе желает непременно знать, через кого вы его получили». Пушкин отправил ему письмо Кюхельбекера и ответил, что письмо было подано на квартиру в его отсутствие, неизвестно кем. Когда гроб с телом убитого Пушкина отправляли для похорон в Псковскую губернию, к псковскому губернатору пошло предварительное послание Мордвинова: «Имею честь сообщить вашему превосходительству волю государя императора, чтобы вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом, всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. К сему не излишним считаю, что отпевание тела уже совершено».
В 1839 г. Мордвинов, по приказанию императора, был смещен с должности за то, что разрешил поместить в альманахе Смирдина «Сто русских литераторов» портрет декабриста А. А. Бестужева-Марлинского, в то время уже убитого на Кавказе в схватке с горцами. Впоследствии был вятским губернатором и сенатором.
Сергей Семенович Уваров
(1786–1855)
В молодости служил в коллегии иностранных дел, состоял при посольствах в Вене и Париже, за границей познакомился с рядом выдающихся литературных и научных деятелей – Гете, Гумбольдтом и другими. В 1811 г. женился на 28-летней дочери министра народного просвещения, богача графа А. К. Разумовского, и был назначен попечителем петербургского учебного округа. В Петербурге вращался в литературных кругах, дружил с Батюшковым, хорош был с Карамзиным, Жуковским, братьями Тургеневыми, состоял членом «Арзамаса». Был человек многосторонне образованный, особенно интересовался классической археологией и филологией, напечатал ряд работ – об элевсинских мистериях и др. Он убедил Гнедича в возможности употребления гекзаметра в русском стихосложении, и Гнедич, уже переведший одиннадцать песен «Илиады» александрийским стихом, уничтожил перевод и стал переводить «Илиаду» гекзаметром. В 1818 г. Уваров был назначен президентом Академии наук, в 1832-м – помощником министра, в 1833 г. – министром народного просвещения. Он был творцом и проводником в жизнь знаменитой формулы «православие, самодержавие и народность». В 1846 г. возведен в графское достоинство. В 1849 г. оставил пост министра.
Историк С. М. Соловьев пишет об Уварове: «Он был человек с бесспорно блестящими дарованиями, и по этим дарованиям, по образованности и либеральному образу мыслей был способен занимать место министра народного просвещения и президента Академии наук; но в этом человеке способности сердечные нисколько не соответствовали умственным. Представляя из себя знатного барина, Уваров не имел в себе ничего истинно-аристократического; напротив, это был слуга, получивший порядочные манеры в доме порядочного барина, Александра I, но оставшийся в сердце слугою; он не щадил никаких средств, никакой лести, чтоб угодить барину Николаю I; он внушил ему мысль, что он, Николай, творец какого-то нового образования, основанного на новых началах, и придумал эти начала, т. е. слова: православие, самодержавие и народность; православие, – будучи либералом; народность, – не прочитав в свою жизнь ни одной русской книги. Люди порядочные, к нему близкие, с горем признавались, что не было никакой низости, которой бы он не был в состоянии сделать, что он кругом замаран нечистыми поступками. При разговоре с этим человеком, разговоре очень часто блестяще-умном, поражали, однако, крайние самолюбие и тщеславие; только и ждешь, – вот скажет, что при сотворении мира Бог советовался с ним насчет плана». Угодливость и искательность Уварова не знали пределов. У влиятельного министра Канкрина он был «своим человеком»; А. И. Тургенев писал Вяземскому: «Он всех кормилиц у Канкрина знает и дает детям кашку». В другом письме он называет Уварова «всех оподляющий». Однажды министр Дашков встретил Жуковского под руку с Уваровым, отвел Жуковского в сторону и сказал: «Как тебе не стыдно гулять публично с таким человеком!» Уваров обладал противоестественными наклонностями; усиленно рассказывали, что князь Дондуков-Корсаков был им назначен попечителем петербургского учебного округа за то, что был его «любовницей».
Пушкин, несомненно, встречался с Уваровым еще в эпоху «Арзамаса». Виделись нередко и впоследствии. В 1831 г. Уваров прислал Пушкину свой французский перевод его стихотворения «Клеветникам России». Пушкин, со всегдашней своей любезностью, ответил, что восхищен «прекрасными, истинно вдохновенными стихами» Уварова, и находил, что стихи его, Пушкина, послужили для Уварова «простою темою для развития гениальной фантазии».
В 1834 г. Пушкин хлопотал перед Уваровым о предоставлении Гоголю кафедры в киевском университете. Бывал у него в гостях. Но отношения их постепенно делались все холоднее. Уваров начинал теснить Пушкина, требовал, чтобы сочинения его, помимо царской цензуры, проходили цензуру общую, самолично вычеркнул несколько вполне невинных стихов из поэмы Пушкина «Анджело». В феврале 1835 г. Пушкин раздраженно писал в дневнике: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже – не покупают. Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия государя. Царь любит, да псарь не любит. Кстати, об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен. Низость до того доходит, что он у детей Канкрина на посылках. Он крал казенные дрова, и до сих пор на нем есть счеты (у него одиннадцать тысяч душ), казенных слесарей употребляет в собственную работу и т. п.». Вскоре случилось такое происшествие. В Воронеже, проездом, тяжело заболел скарлатиной молодой и бездетный граф Д. Н. Шереметев, один из богатейших людей России, двоюродный брат жены Уварова. Через нее Уваров являлся одним из его наследников. Не сомневаясь в близкой смерти Шереметева, Уваров поспешил опечатать его имущество. А Шереметев выздоровел. Об этом скандале со смехом говорил весь Петербург. Пушкин напечатал в одном из московских журналов стихотворение «На выздоровление Лукулла», будто бы «подражание латинскому»:
Ты угасал, богач младой!
Ты слышал плач друзей печальных.
Уж смерть являлась за тобой.
В дверях сеней твоих хрустальных…
А между тем наследник твой,
Как ворон, к мертвечине падкий,
Бледнел и трясся над тобой,
Знобим стяжанья лихорадкой.
Уже скупой его сургуч
Пятнал замки твоей конторы,
И мнил загресть он злата горы
В пыли бумажных куч.
Он мнил: «Теперь уж у вельмож
Не стану нянчить ребятишек;
Я сам вельможа буду тож;
В подвалах, благо, есть излишек.
Теперь мне честность – трын-трава!
Жену обсчитывать не буду
И воровать уже забуду
Казенные дрова!»
Но ты воскрес. Твои друзья,
В ладони хлопая, ликуют…
Бодрится врач, подняв очки;
Гробовый мастер взоры клонит;
А вместе с ним приказчик гонит
Наследника в толчки.
Стихи вызвали сенсацию. Рассказывают, что Бенкендорф пригласил Пушкина к себе и сделал ему строгий выговор за то, что в таком виде выставил Уварова. Пушкин будто бы ответил:
– Да стихи написаны вовсе не на Уварова.
– А на кого же?
– На вас.
Бенкендорф остолбенел.
– На меня?!
– На вас.
– Но позвольте, – когда же я воровал казенные дрова?
– А значит, Уваров воровал дрова? Почему он стихи отнес к себе?
Рассказ этот внушает мало доверия. Пушкин так не держался с Бенкендорфом. До нас дошел черновик его письма к шефу жандармов, где Пушкин очень почтительно доказывает, что стихи его представляют общую сатиру и не имели в виду никакого определенного лица. Однако намеки были слишком ясны. Царь выразил Пушкину через Бенкендорфа крайнее свое неудовольствие.
Князь Михаил Александрович Дондуков-Корсаков
(1794–1869)
До женитьбы просто Корсаков. В 1819 г., будучи капитаном Преображенского полка, женился на княжне Дондуковой-Корсаковой, происходившей от владетельных калмыцких князей Дондук-Омбо, и получил высочайшее разрешение носить титул и фамилию жены. Ловкий карьерист и, по выражению Плетнева, «большой мастер на денежные предприятия», составивший себе огромное состояние помимо богатства, полученного за женой. С 1833 по 1842 г. был попечителем петербургского учебного округа, с 1835 по 1862й – вице-президентом Академии наук при президенте С. С. Уварове. В качестве председателя цензурного комитета жестоко теснил литературу. Пушкин писал летом 1836 г.: «Никогда русские писатели не были так притеснены, как нынче, – даже в последнее пятилетие царствования покойного императора Александра, когда вся литература сделалась рукописною». На Дондукова-Корсакова Пушкин написал известную эпиграмму:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что … есть.
В эпиграмме этой Пушкин не просто высмеивает Дундука, удостоившегося заседать в Академии единственно по той причине, что у него «есть чем сесть», как читается эпиграмма в исправленном «для дам» виде. Смысл эпиграммы другой: в молодости Дондуков-Корсаков состоял в «любовной связи» с Уваровым; за эти заслуги Уваров, став министром народного просвещения, провел Дондукова-Корсакова в попечители петербургского округа и в вице-президенты Академии наук. На это и намекает эпиграмма Пушкина.
Граф Юлий Помпеевич Литта
(1763–1839)
По происхождению итальянец, родился в Милане. Старший обер-камергер высочайшего двора. Пушкин был подчинен ему как камер-юнкер, обязанный присутствовать на церковных службах, царских выходах и приемах, торжествах и балах. Литта был женат на племяннице Потемкина, принесшей ему огромнейшее состояние. Был он исполинского роста, толст, очень здоров, хотя и на восьмом десятке не придерживался никакой диеты, ел, пил, что ему нравилось, и во всякие часы. Мороженого съедал сразу по десять порций. Имел привычку, как эхо, повторять за собой всякое слово; bonjour–bonjour, oui–oui… Говорил гулко-громким голосом, звук которого походил на звук органа, когда прижмешь педаль.
Барон Иван Иванович фон Дибич
(1785–1831)
Сын немецкого генерала, перешедшего на русскую службу. С отличием участвовал в наполеоновских войнах, был приближенным лицом Александра I. С 1824 г. – начальник главного штаба. При вступлении на престол Николая заслужил его расположение донесением об открытии заговора декабристов, лично принимал меры к аресту главнейших заговорщиков 2-й армии. В 1827 г. возведен в графское достоинство. В 1829 г. был главнокомандующим армией, действовавшей против Турции на европейском фронте, перешел Балканы и овладел Андрианополем. За этот переход получил титул «Забалканского». Когда произошло польское восстание, главнокомандующим русских войск против поляков был назначен Дибич. Действия его были вялы и нерешительны. До окончания войны умер от холеры. Был он небольшого роста, толст, рыж, криволиц, с умными глазами; разговаривал, не глядя в лицо, а потупив глаза вниз или кося потупленными глазами в сторону.
Александр Иванович Чернышев
(1786–1857)
Военный министр Николая I с 1827 по 1852 г. С 1826 г. – граф, с 1841г. – князь, с 1849 г. – светлейший князь. Наряду с Клейнмихелем и Бенкендорфом самый нелюбимый и презираемый тогдашним обществом государственный деятель. Военный министр был он очень плохой, разгром России в Крымскую войну в большой степени был обусловлен полной во всех отношениях негодностью военной подготовки страны. В 1826 г., будучи членом следственной комиссии по делам декабристов, Чернышев принимал все меры, чтобы побольше запутать декабриста графа З. Гр. Чернышева, дальнего своего родственника, в надежде завладеть богатым Чернышевским майоратом. Запутать он его запутал, но завладеть майоратом ему не удалось ввиду отдаленности родства.
Друзья [265]
Иван Иванович Пущин
(1798–1859)
О лицейских годах – см. гл. «Лицейские товарищи».
По окончании лицея Пущин определился в гвардейскую конную артиллерию в Петербурге. Через капитана И. Г. Бурцова он тотчас же вступил в Тайное общество. «Эта высокая цель жизни, – рассказывает Пущин, – самою своею таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою; я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдая за собою, как за частицей, входящею в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие». По поступлении в общество первой мыслью Пущина было открыться Пушкину, но Пушкин в это время был в деревне. Когда же Пушкин возвратился, Пущин заколебался: по непостоянному характеру своему Пушкин слишком был ненадежен как заговорщик. Пушкин заметил перемену в Пущине, начал подозревать, что он что-то от него скрывает, усердно расспрашивал и допрашивал его. Пущин был в постоянной борьбе с собой, у него являлась мысль: не должен ли он все-таки предложить Пушкину вступить в Тайное общество? Пусть сам решает – вступать или нет. Но распущенный образ жизни Пушкина, неразборчивость на знакомства, легкомыслие, действия под влиянием минутного настроения – все это заставляло Пущина отказаться от своего намерения. Пушкин высказывал самые радикальные мысли, противоправительственные его остроты расходились по всему городу, революционные стихи знала вся читающая Россия, а рядом с этим так, например: сидит Пущин в театре и видит, Пушкин в первых рядах кресел, «как собачонка какая-нибудь», вертится вокруг А. Ф. Орлова, А. И. Чернышева и подобных сановников, сыплет остротами, а они с покровительственно-небрежной улыбкой слушают его. Возмущенный Пущин сделает Пушкину знак, тот подбежит.
– Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом? Можно ли себя так срамить? Ведь над тобою все смеются!
Пушкин в ответ начнет обнимать Пущина, щекотать, что он обыкновенно делал, когда немножко растеряется. А в следующий антракт – опять то же самое.
Пущин страдал за Пушкина, подчас ему приходила в голову мысль, что, может быть, вступив в Тайное общество, Пушкин начнет серьезнее и строже относиться к себе и к жизни, что широкая общественная работа перевоспитает его. Но он так и не решился вверить Пушкину тайну, не ему одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна для всего дела. Постепенно друзья стали видеться реже, круг интересов и знакомств был у них разный. Однако встречались они с прежней дружбой и радовались встречам.
Пущин был очень деятельным членом Северного тайного общества, был избран в Думу – руководящий орган общества. В 1823 г. он ушел с военной службы. Он хотел показать, что в работе на пользу государства и народа нет обязанности, которую можно было бы считать унизительной, и решил поступить на должность… полицейского квартального надзирателя. Решение Пущина привело в ужас его аристократических родных, сестры на коленях умолили его отказаться от своего намерения. Тогда Пущин поступил в надворные судьи петербургской уголовной палаты, – должность, пользовавшаяся также небольшим уважением ввиду чиновничьей волокиты и взяточничества, царствовавших в тогдашних судах. Вскоре, в связи с делами Тайного общества, Пущин перевелся на ту же должность в Москву. В качестве надворного судьи он повел энергичную борьбу со взяточничеством и неправосудием. Один современник писал: «Пущин – первый честный человек, который сидел когда-либо в русской казенной палате». Каким малым почетом пользовалась эта должность, показывает такой случай. На балу у московского генерал-губернатора князь Юсупов увидел Пущина, танцующего с дочерью генерал-губернатора. Поинтересовался узнать, кто это. Когда ему сказали, он воскликнул:
– Как?! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая. Тут кроется что-то необыкновенное.
«И точно, – рассказывает Пущин, – на другой год я уже не танцевал в Москве». Пущин был председателем московской управы Тайного общества, энергично занимался вербовкой новых членов, учредил особый «Практический союз»; цель этого союза была – впредь до осуществления радикального решения крестьянского вопроса содействовать освобождению от крепостной зависимости дворовых людей. В земельном вопросе Пущин держался наиболее левого для северных декабристов взгляда.
В январе 1825 г., к ужасу родственников и добрых знакомых Пушкина, Пущин поехал проведать опального друга, сосланного в псковскую деревню родителей. Ночью, проезжая через городок Остров, он взял три бутылки шампанского. Утром был уже близ Михайловского. Пущин нетерпеливо подгонял ямщика, лошади мчались во всю прыть; спускаясь с горы, сани на ухабе так наклонились вбок, что ямщик вылетел в снег, лошади понесли в гору. Пущин со слугой своим Алексеем схватили вожжи, но сдержать лошадей не смогли; они сделали крутой поворот, с маху влетели в притворенные ворота, гремя колокольчиком, пронеслись мимо крыльца и завязли в сугробах нерасчищенного двора.
Пущин вылез из саней. На крыльце стоял Пушкин – босой, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Пущин бросился к нему, схватил в охапку и втащил в комнаты. Смотрели друг на друга, целовались и молчали. Пушкин забыл, что надо прикрыть наготу, Пущин не думал о заиндевевшей шубе. Обнимались и плакали, один – почти голый, другой – весь осыпанный снегом. Прибежала няня Арина Родионовна, друзья очнулись. Пущину подали умыться. Засыпали друг друга вопросами, не ожидая ответов. Наконец понемножку прибрались. Подали кофе. Друзья уселись с трубками. Беседа пошла более правильно. Пушкин, как дитя, радовался свиданию и повторял, что ему все не верится, что они вместе. Болтали, шутили, хохотали. Пушкин расспрашивал про лицейских товарищей. Потребовал объяснения, каким образом из гвардейского артиллериста Пущин преобразился в надворного судью. С восторгом и гордостью выслушал объяснения Пущина. Незаметно разговор коснулся Тайного общества. Когда Пущин сказал, что не он один поступил в это новое служение отечеству, Пушкин вскочил со стула и воскликнул:
– Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в тираспольской крепости и ничего не могут выпытать!
Потом, успокоившись, продолжал:
– Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям.
Молча, Пущин крепко расцеловал его. Они обнялись и пошли ходить. Подали обедать. Раскупорили шампанское. Начались тосты за Русь, за лицей, за отсутствующих друзей, за нее (по-видимому, свободу). Попотчевали шампанским няню, а работавших в ее комнате дворовых девушек – хозяйской наливкой. Пущин привез Пушкину в подарок «Горе от ума»; в то время комедия была еще запрещена и ходила в рукописях. Пушкин стал громко читать и, видимо, испытывал высокое наслаждение. Потом он читал другу свои произведения. Время шло незаметно. Было уже за полночь. Подали закусить, на прощание хлопнула третья пробка шампанского. Ямщик уже запряг лошадей, колокольчик брякал у крыльца, на часах ударило три. Еще раз чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто оба чувствовали, что пьют на вечную разлуку. Пущин молча набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил ему вслед. Ничего не слыша, Пущин глядел на него; тот стоял на крыльце со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось:
– Прощай, друг!
Ворота запахнулись за Пущиным. Осенью этого же года, в стихотворении «19 октября» (1825), Пушкин так вспоминал посещение Пущина:
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада…
…Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его Лицея превратил.
И все прошло, – проказы, заблуждения…
Ты, освятив тобой избранный сан,
Ему в очах общественного мненья
Завоевал почтение граждан…
Когда, после внезапной смерти Александра I, для Тайного общества неожиданно представилась возможность решительных действий, Пущин поспешил выехать из Москвы в Петербург. Декабрист Лорер со слов Льва Пушкина сообщает, что перед отъездом из Москвы Пущин послал Александру Пушкину письмо, в котором вызывал его в Петербург. Пушкин быстро собрался и выехал с подложным свидетельством на имя крестьянина села Тригорского, подписанным П. А. Осиповой. Но при выезде Пушкину перебежал дорогу заяц, суеверный поэт счел это за недоброе предзнаменование и воротился домой. «А вот каковы были бы последствия моей поездки, – впоследствии рассказывал Пушкин друзьям. – Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером к Рылееву и, следовательно, попал бы к нему прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!»
В Петербурге Пущин принимал деятельное участие во всех заседаниях Верховной Думы Тайного общества, вплоть до последнего собрания 13 декабря, где было решено вывести войска на Сенатскую площадь. 14 декабря Пущин все время находился в рядах восставших и проявил кипучую деятельность. Когда избранный Верховной Думой в диктаторы князь С. П. Трубецкой струсил и не явился на площадь, Пущин один из немногих не потерял головы, все время находился в центре стрельбы, плащ его был прострелен в нескольких местах. Вообще он в тот день проявил большую твердость характера и хладнокровие. Хотя он как отставной был не в военной одежде, но солдаты охотно слушали его команду, видя его спокойствие и бодрость. На следующий день лицейский товарищ его князь А. М. Горчаков привез Пущину заграничный паспорт и предлагал устроить ему отъезд на иностранном пароходе. Пущин отказался, не желая бежать от общей беды. 15 декабря он был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. Пущин был один из немногих, которые держались на допросах с достоинством. Решительно отрицал перед следственной комиссией какое-либо участие в подготовке восстания – как свое, так и названных ему лиц, часто выгораживал других вопреки очевидности. Если трудно было уклониться от прямого ответа, называл либо покойника, либо вымышленное лицо. Верховным судом Пущин был отнесен к первому разряду государственных преступников и присужден к смертной казни отсечением головы; через несколько дней казнь была заменена двадцатью годами каторги. Когда 13 июля 1826 г. осужденных вывели из казематов для приведения приговора в исполнение, Пущин своими шутками и остротами заставил хохотать всех окружающих товарищей. А потом выступил из рядов осужденных с речью, в которой протестовал против осуждения его и товарищей. Начальство поспешило увести весь первый разряд в казематы.
Пущин был заключен в Шлиссельбургскую крепость. В начале 1828 г. он был привезен для отбытия каторги в Читу. В самый день его приезда А. Г. Муравьева, жена декабриста, подозвала Пущина к частоколу острога, передала ему листок бумаги и сообщила, что получила этот листок от одного своего знакомого в Петербурге, хранила его до свидания с Пущиным и рада, что может наконец исполнить поручение. Это были следующие стихи Пушкина:
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!
В 1839 г., после двенадцати лет каторжных работ, Пущин был сослан на поселение сначала в город Туринск Тобольской губернии, потом в Ялотуровск. После смерти Николая I, в 1856 г., по общей амнистии декабристам вернулся в Россию. Пятидесяти семи лет женился на вдове декабриста, пятидесятилетней Н. Д. Фонвизиной. Умер в имении жены, Броницкого уезда, Московской губернии.
Пущин был человек исключительной моральной красоты. Рылеев говорил о нем: «Кто любит Пущина, тот непременно сам редкий человек». Декабрист Волконский называл его «рыцарь правды». По темпераменту, однако, Пущин не был революционером. Член Южного тайного общества, неукротимый и суровый И. И. Горбачевский, писал М. Бестужеву: «Пущин – чудо-человек, что хочешь, так он хорош. Но заговорщик он или нет? Способен ли он кверху дном все переворотить? Нет и нет, ему надобны революции, чтобы были на розовой воде: они все хотели все сделать переговорами, ожидая, чтобы сенат к ним вышел и, поклонившись, спросил: что вам угодно? Все к вашим услугам!» Пущин был человек бодрый и жизнерадостный, трудно падавший духом; в самые трудные минуты он оживлял товарищей шутками и смехом. Женщины носили его на руках, у него было много романов.
Барон Антон Антонович Дельвиг
(1798–1831)
О лицейской поре его жизни – см. гл. «Лицейские товарищи».
По окончании лицея служил в разных петербургских канцеляриях, нуждался сильно. Одно время жил вместе с начинающим поэтом Баратынским. В совместном стихотворении они так описывают тогдашнюю свою жизнь:
Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком,
Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
Тихо жили они, за квартиру платили немного,
В лавочку были должны, дома обедали редко;
Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,
Руки спрятав в карманы (перчаток они не имели!),
Шли и твердили шутя: «какое в россиянах чувство!»
В 1821 г. Дельвиг поступил в Публичную библиотеку помощником библиотекаря И. А. Крылова, известного баснописца. В обязанности Дельвига входило дежурить иногда в библиотеке, исправлять и заполнять какой-то бесконечный каталог и выдавать книги посетителям. Он там много читал и приобрел ту начитанность, которой удивлял друзей, но в лености по исправлению служебных обязанностей нисколько не уступал своему начальнику Крылову. В апреле 1825 г. Дельвиг ездил к опальному Пушкину в Михайловское и прожил там несколько дней. Утро они проводили в чтении и литературных спорах, потом играли на бильярде, обедали поздно, вечера проводили в Тригорском. Пушкин писал брату Льву: «Как я рад баронову приезду! Он очень мил! Наши барышни все в него влюбились, – а он равнодушен, как колода, любит лежать на постели, восхищаясь «Чигиринским старостою» (поэма Рылеева)». В стихотворении «19 октября» (1825) Пушкин так вспоминал об этом посещении Дельвига:
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев.
