Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 116 страниц)
Ириней посмотрел в книгу, – это было евангелие. Он пришел в ярость.
– Как вы смеете это говорить? Вы безбожник. Я на вас сейчас бумагу подам!
И уехал. Пушкин испугался, на следующий день отправился в семинарию к племяннице Иринея.
– Так и так, – говорит, – боюсь, чтобы ваш дядя не донес на меня. Попросите вашего дядю.
– Зачем же вы так нехорошо сделали?
– Да так, – само как-то с языка слетело.
Дыдицкой удалось отговорить дядю.
Ириней был по происхождению полусерб-полумолдаванин. Крепкий, худощавый брюнет среднего роста, с огненными глазами, с крупноволнистыми, блестящими волосами. Можно удивляться, что монах не донес на Пушкина за его кощунственный отзыв о евангелии. Впоследствии сам он с гордостью писал о другом своем доносе, на Вл. Ф. Раевского, и хвалился, что первым открыл «зловредное для государства учение, которое преподавал Раевский юнкерам в военном бессарабском лицее».
В 1826 г. Ириней был назначен епископом в Пензу, в 1830-м переведен архиепископом в Иркутск. Ириней представлял красочную фигуру редкого в русской жизни ультрамонтана, больше напоминавшего католического прелата, чем безгласного российского архиерея. Адъютанту Александра I он однажды сказал:
– Ты – адъютант царя земного, а я – адъютант царя небесного.
Любил повторять:
– Я – власть, я – наместник Христа, другой власти нет!
В Пензе ждали приезда императора Николая. Весь город чистился, красился, один только архиерейский дом стоял непобеленный, с кучами голубиного помета на карнизах. К Иринею явился полицмейстер с предложением губернатора почистить и побелить дом. Ириней спросил:
– А для какой потребы это нужно?
Полицмейстер удивился:
– Губернатор желает, чтобы никакой мерзости не было во время бытности государя в Пензе.
Ириней спросил:
– Где же ты будешь в это время?
– Как где? Буду встречать государя.
– Ну, если ты, высшая мерзость нашего города, явишься пред лицом государя, то скажи губернатору, что мне не для чего белить и чистить свой дом: он и так вдесятеро чище тебя.
Другой раз, уже в Иркутске, во время архиерейского служения, священник, выходя из царских врат для произнесения молитвы «благословляю», по принятому обычаю, поклонился генерал-губернатору Лавинскому. Ириней воротил священника в алтарь и на весь собор распушил его:
– Кому ты кланялся? Ты, пастырь, кланялся овце твоего стада? Ты молишься златому тельцу!
Вообще в церкви Ириней нисколько не стеснялся и, по выражению современника, церковную службу нередко превращал в ротное ученье.
– Ключарь, перевяжи галстук архидиакону – узлом назад!
Читающему дьячку:
– Стой! Пропустил точку с запятой, читай сначала, – на коленях.
Священнику:
– Замолол! Не внятно, – читай снова, да не кобянься!
С подчиненными держался совершенным самодуром. При облачении, например, стоит, подняв руки, хотят его облачить, – он рук не опускает; бегут, несут другое облачение, – все держит руки вверх; так до тех пор, пока не принесут облачения, которое ему на этот раз желается. Духовенство его ненавидело, в Пензе служили молебны об избавлении от него, из Иркутска непрерывно поступали на него жалобы в синод за самоуправство. Жаловался в Петербург и сам генерал-губернатор. В июне 1831 г. на основании высочайшего повеления состоялось постановление синода: архиепископа Иринея ввиду расстройства умственных способностей немедленно удалить от управления епархией и заточить в один из вологодских монастырей. К Иринею явился чиновник с предложением ехать с ним в Вологду. Ириней заявил, что царскому указу он беспрекословно подчинится, но царские указы должны быть печатные, а предъявленный ему писан от руки, значит, подложный. Призвал караул с соседнего шлагбаума, с помощью солдат отвел чиновника на гауптвахту и посадил его под арест. Прибыли генерал-губернатор и комендант. Ириней благословлял солдат и стекавшийся народ, в исступлении призывал их на помощь, молил выручить его, заявлял, что его хотят посадить в тюрьму и зарезать. С трудом удалось уговорить его отправиться домой. Из Петербурга были присланы флигель-адъютант и жандармский полковник, которые и увезли Иринея в Вологду. Он был заточен в Спасо-Прилуцкий монастырь. Там ему было разрешено архиерейское служение, а затем отдан в управление, один из первоклассных ярославских монастырей.
В Каменке
Из Кишинева Пушкин несколько раз приезжал в село Каменку Чигиринского уезда Киевской губернии. Каменка была большое, богатое поместье, принадлежавшее старухе Екатерине Николаевне Давыдовой, по первому браку – Раевской. Ее сыновьями были знаменитый боевой генерал Н. Н. Раевский, В. Л. и А. Л. Давыдовы. С последними Пушкин познакомился в Кишиневе у М. Ф. Орлова, они и пригласили его к себе в Каменку.
Екатерина Николаевна Давыдова
(1757–1825)
Рожденная Самойлова, племянница Потемкина. Отец выдал ее замуж за полковника Николая Семеновича Раевского помимо ее желания. Она была так еще молода, что первые годы замужества часто тайком от мужа играла в куклы; как зазвенят бубенцы, возвещающие возвращение супруга, она поспешно убирала куклы. В 1771 г., еще до рождения сына Николая, Екатерина Николаевна овдовела, а немного спустя вышла замуж вторично, уже по любви, за офицера Льва Денисовича Давыдова, впоследствии дослужившегося до чина генерал-майора. От него у нее было несколько детей. Как племянница Потемкина, Екатерина Николаевна была так богата, что из одних заглавных букв принадлежавших ей имений можно было составить фразу: «Лев любит Екатерину». Жила она в Каменке, в огромном барском доме. Кроме ее детей, у нее воспитывалось много племянников и племянниц; с ними вместе воспитывалась дочь старика-дворецкого на правах приемной дочери, но соблюдался такой обычай: когда отец, обнося блюдо, доходил до дочери, она должна была встать и поцеловать ему руку. По старому обычаю, дом кишел приживальщиками и приживалками. Жили широко и привольно, празднество сменялось празднеством. Содержался собственный оркестр, певчие; в торжественные дни палили из пушек.
Василий Львович Давыдов
(1792–1855)
Учился в пансионе аббата Николя в Петербурге. Пятнадцати лет поступил в лейб-гусарский полк. Участвовал в кампаниях 1812–1814 гг., был ранен под Кульмом и под Лейпцигом. В 1820 г. из Александрийского гусарского полка вышел в отставку с чином полковника и поселился в имении матери Каменке. Он был одним из деятельных членов Южного тайного общества, состоял председателем Каменской управы Тульчинской Думы общества. К нему в Каменку ежегодно съезжались для совещания члены общества. Это не навлекло подозрений полиции, потому что съезды приурочивались к 24 ноября, дню именин старухи Давыдовой: в этот день съезжались вся ее семья и много гостей. По отзыву декабриста князя С. Г. Волконского, Василий Львович был «личностью замечательною по уму и теплоте чувства; его можно было назвать коноводом по влиянию его бойких обсуждений и ловкого, увлекательного разговора». В противоположность изысканности маркиза, отличавшей его брата Александра Львовича, Василий Львович, как сообщает В. П. Горчаков, «щеголял каким-то особым приемом простолюдина».
Один из съездов членов Тайного общества пришелся как раз на время, когда в Каменке в первый раз гостил Пушкин. Приехали Якушкин, М. Ф. Орлов, Охотников. На именины матери приехал генерал Раевский с сыном Александром. Обедали внизу у старухи-матери; обеды были роскошные и веселые, с неизменным шампанским; после обеда собирались в огромной гостиной, где царила хорошенькая жена Александра Львовича, Аглая Антоновна. Вечера проводили наверху, у Василия Львовича, много спорили на общие темы. Генерал Раевский сам не принадлежал к Тайному обществу, но подозревал его существование и с напряженным любопытством слушал споры. В последний вечер Василий Львович, Орлов, Охотников и Якушкин сговорились действовать так, чтобы сбить с толку Раевского, – принадлежат ли они к Тайному обществу или нет. Председателем выбрали Раевского. С полушутливым-полуважным видом он руководил прениями. К концу прений Орлов предложил поставить на обсуждение вопрос: насколько было бы полезно учреждение Тайного общества в России? Одни высказывались за, другие – против. Пушкин с жаром доказывал, что такое общество было бы сейчас очень полезно. Якушкин возражал и высказывал уверенность в полнейшей бесполезности подобного общества. Генерал Раевский стал поддерживать Пушкина и указал случаи, в которых Тайное общество могло бы действовать с успехом и пользой. Тогда Якушкин сказал:
– Мне нетрудно доказать вам, что вы шутите. Я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало Тайное общество, вы, наверно, к нему не присоединились бы?
– Напротив, наверное бы присоединился.
– В таком случае давайте руку!
Раевский протянул руку. Якушкин расхохотался и сказал:
– Разумеется, все это только шутка.
Все смеялись, только брат Василия Львовича, Александр Львович, безмятежно дремал в креслах; не смеялся и Пушкин. Он был очень взволнован; у него явилась полная уверенность, что Тайное общество либо уже существует, либо тут же получит свое начало. Он покраснел, встал и сказал с навернувшимися слезами:
– Я никогда не был так несчастлив, как теперь. Я уже видел жизнь мою облагороженною, видел высокую цель перед собою, и все это была только злая шутка!..
Свою жизнь в Каменке Пушкин описывает в письме к Гнедичу от 4 декабря 1820 г.: «Нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время мое проходит между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов».
Пушкин воротился из Каменки в Кишинев, наэлектризованный беседами с заговорщиками, полный ощущения надвигающейся грозной и радостной поры, когда высоко вознесется кровавая чаша для причастия всех, чающих воскресения из мертвых нового бога-христа – Свободы. На Страстной неделе 1821 г. он писал В. Л. Давыдову:
…Меж тем как ты, проказник умный,
Проводишь ночь в беседе шумной,
И за бутылками аи
Сидят Раевские мои…
Тебя, Раевских и Орлова
И память Каменки любя,
Хочу сказать тебе два слова
Про Кишинев и про себя…
Я стал умен, я лицемерю –
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи…
Однако ж гордый мой рассудок
Мое раскаянье бранит,
А мой ненабожный желудок
«Помилуй, братец, – говорит, –
Еще когда бы кровь Христова
Была хоть, например, лафит…
Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова,
А то – подумай, как смешно! –
С водой молдавское вино».
Но я молюсь – и воздыхаю…
Крещусь, не внемлю сатане…
А всё невольно вспоминаю,
Давыдов, о твоем вине…
Вот эвхаристия другая,
Когда и ты, и милый брат,
Перед камином надевая
Демократический халат,
Спасенья чашу наполняли
Беспенной, мерзлою струей
И за здоровье тех и той.
До дна, до капли выпивали!..
Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет…
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! – мы счастьем насладимся,
Кровавой чашей причастимся –
И я скажу: Христос воскрес.
Те – революционеры, та – свобода. Через несколько лет В. Л. Давыдову пришлось причаститься «кровавой чашей»: в январе 1826 г. он был арестован, привезен в Петербург и приговорен к двадцатилетней каторге. Умер в Сибири.
Александр Львович Давыдов
(1773–1833)
Служил в кавалергардах и гусарах, участвовал в наполеоновских войнах, несколько раз был ранен. Однако раны в боях получают не только храбрецы. Брат Давыдова по матери, генерал Н. Н. Раевский, во время кампании 1813 г. писал своему дяде из Германии: «Брат Александр уволен по просьбе в Теплиц на время перемирия, только от его болезни не воды, а розги одни помочь могут, я ожидаю его возвращения». Александр Львович был большой гастроном и сам рассказывал, что, находясь во Франции с оккупационным корпусом и командуя летучим отрядом, он всегда старался останавливаться в местностях, которые славились или приготовлением особенного какого-нибудь кушанья, или редкими фруктами и овощами, или искусным откармливанием птиц. В 1815 г. вышел в отставку с чином генерал-майора и поселился в имении своей матери Каменке, куда часто съезжались для совещания к его брату Василию Львовичу члены Тайного общества. Но сам Александр Львович никакими общественными делами не интересовался, за умными разговорами дремал, любил только попить-поесть. Был он физически очень силен, ростом высок и толщины непомерной. Пушкин вспоминает: «Александр Львович был второй Фальстаф: сластолюбив, трус, хвастлив, не глуп, забавен, без всяких правил, слезлив и толст. Одно обстоятельство придавало ему прелесть оригинальную: он был женат. Шекспир не успел женить своего холостяка, Фальстаф умер, не успев быть ни рогатым супругом, ни отцом семейства». Александр Львович был женат и был
…рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
Эти стихи из «Евгения Онегина» применяли к Александру Львовичу, и в кругу знакомых за ним установилась кличка Рогоносец Величавый. В манерах он отличался «изысканностью маркиза», а в отношении к низшим проявлялся как русский барин и генерал. Однажды, когда он жил в Одессе, его надул еврей-фактор. Давыдов зазвал его к себе и избил чубуком трубки. Фактор пожаловался генерал-губернатору графу Воронцову. Воронцов тотчас же приказал полиции взыскать с Давыдова в пользу фактора 25 руб. Полицейский чиновник с фактором явился к Давыдову. Давыдов вскипел гневом. Он вынул из кармана деньги и сказал фактору:
– Вот тебе двадцать пять рублей за то, что я тебя побил, а вот двадцать пять за то, что еще побью!
Схватил фактора за бороду и так избил на глазах полицейского, что тот едва мог дотащиться до дому.
К Пушкину Александр Львович относился дружески, но несколько покровительственно. Это очень не нравилось Пушкину. К нему относится послание Пушкина «Нельзя, мой толстый Аристип», написанное с подчеркнутой фамильярностью.
Аглая Антоновна Давыдова
(1787–1847)
Рожденная герцогиня де Граммон, дочь французского эмигранта. Жена Александра Львовича Давыдова. Он женился на ней в 1804 г. в Митаве, где жил изгнанником будущий французский король Людовик XVIII. Очень хорошенькая, ветреная и кокетливая, как истая француженка, она искала в шуме развлечений средства «не умереть от скуки в варварской России». В Каменке она была магнитом, привлекавшим к себе мужчин. От главнокомандующих до корнетов, все жило и ликовало в селе Каменке, но главное – умирало у ног прелестной Аглаи. Денис Давыдов, двоюродный брат ее мужа, писал ей в 1809 г.:
О, Аглая, как идет к тебе
Быть лукавой и обманчивой!
Ты изменишь, – и прекраснее!
И уста твои румяные
Еще более румянятся
Новой клятвой, новой выдумкой,
Голос, взор твой привлекательней!
И, богами вдохновенная,
Разрушаешь все намеренья
Разлюбить неразлюбимую.
Сколько пленников скитается,
Сколько презренных терзается
Вкруг обители красавицы!
Мать страшится называть тебя
Сыну, юностью кипящему,
И супруга содрогается,
Если взор супруга верного
Хотя раз, хоть на мгновение
Обратится на волшебницу.
Когда ее знал Пушкин, Аглая была уже не первой молодости. Он, видимо, был тоже ее любовником. Связь была чисто чувственная, и попытки Аглаи придать ей романтический оттенок вызывали у Пушкина насмешку. Он писал в послании к ней:
И вы поверить мне могли,
Как простодушная Агнеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?
Остепенясь, мы охладели,
Некстати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
Я вами, точно, был пленен,
К тому же скука… муж ревнивый…
Я притворился, что влюблен,
Вы притворились, что стыдливы…
Мы поклялись… потом… увы!
Потом забыли клятву нашу:
Себе гусара взяли вы,
А я – наперсницу Наташу…
«Трагический жар» Аглаи, ее ревность и грусть Пушкину смешны:
Оставим юный пыл страстей,
Когда мы клонимся к закату,
Вы – старшей дочери своей,
Я – своему меньшому брату,
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить, –
Еще пристало им любить,
А нам уже пора злословить!
Ей же он посвятил очень злую эпиграмму:
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги – понимаю.
Другой за то, что был француз…
и т.д.
Эпиграмму эту он рассылал своим друзьям; брату писал: «…ради Христа, не распускай ее, в ней каждый стих – правда». И Вяземскому: «…не показывай ее никому, – ни Денису Давыдову». Потому что Денис Давыдов, как мы видели, был ее родственник и относился к ней с симпатией. Вероятно, «по секрету» Пушкин сообщал эпиграмму и другим; во всяком случае, она дошла до Аглаи. И. П. Липранди виделся с супругами Давыдовыми в 1822 г. в Петербурге, куда они приехали из Каменки, обедал у них. «Я заметил, – рассказывает он, – что жена Давыдова в это время не очень благоволила к Александру Сергеевичу, и ей, видимо, было неприятно, когда муж ее с большим участием о нем расспрашивал. Я слышал уже неоднократно прежде о ласках Пушкину, оказанных в Каменке, и слышал от него восторженные похвалы о находившемся там семейном обществе, упоминалось и об Аглае. Потом уже узнал я, что между ней и Пушкиным вышла какая-то размолвка, и последний наградил ее стишками!» Вероятно, лишний раз по этому поводу Аглая подумала о «северных варварах», об отсутствии у них рыцарства и джентльменства.
В 1833 г., после смерти мужа, Аглая уехала во Францию и детей своих обратила в католичество. Вторично вышла замуж за маршала Франции графа Себастиани.
Адель Александровна Давыдова
(ок. 1808–?)Дочь А. Л. и Аглаи Давыдовых. Когда зимой 1820 г. Пушкин жил в Каменке, она была хорошенькой двенадцатилетней девочкой. Декабрист Якушкин рассказывает: «Мы всякий день обедали внизу у старушки-матери Давыдовых. После обеда собирались в огромной гостиной, где всякий мог с кем и о чем хотел беседовать. Пушкин вообразил себе, что влюблен в Адель, беспрестанно на нее заглядывался и, подходя к ней, шутил с ней очень неловко. Однажды за обедом он сидел возле меня и, раскрасневшись, смотрел так ужасно на хорошенькую девочку, что она, бедная, не знала, что делать, и готова была заплакать; мне стало ее жалко, и я сказал Пушкину вполголоса: «Посмотрите, что вы делаете; вашими нескромными взглядами вы совершенно смутили бедное дитя». – «Я хочу наказать кокетку, – отвечал он, – прежде она со мной любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня». С большим трудом удалось мне обратить все это в шутку и заставить его улыбнуться». Пушкин написал Адели стихи:
Твоя весна
Тиха, ясна:
Для наслажденья
Ты рождена.
Час упоенья
Лови, лови!
Младые лета
Отдай любви.
После смерти отца мать увезла ее в Париж, там Адель обратилась в католичество и поступила в монастырь Trinita del Monto в Риме. А. О. Смирнова пишет: «Хороши же были лучшие годы Адели за решеткой в монастыре! Голые стены, на завтрак соленая вода с вермишелью, а для развлечения упрямые и капризные дети, которых посвящали в тайны грамматики и римского ханжества. Эта Адель потом была в парижском монастыре Sacré-Coeur; вздумала сделаться игуменьей и, наконец, к великому скандалу благородного Сенжерменского предместья, бросила монашество и теперь, неизвестно где, живет с архиправославной двоюродной своей сестрою».
Иван Дмитриевич Якушкин
(1796–1857)
Сын небогатого смоленского помещика. Окончил курс в Московском университете по словесному факультету. В 1811 г. поступил на военную службу подпрапорщиком в лейб-гвардии Семеновский полк. С полком проделал походы 1812–1814 гг., участвовал в ряде сражений, получил Георгиевский крест. Из-за границы, как большинство военной молодежи, вернулся очень оппозиционно настроенным к царившим в России порядкам. В Петербурге сошелся с князем С. П. Трубецким, братьями Муравьевыми и Муравьевыми-Апостолами. Был одним из учредителей «Союза спасения», членом «Союза благоденствия». В 1816 г. перевелся штабс-капитаном в 37-й егерский полк.
В это время Якушкин переживал очень тяжелую личную драму. Он с тринадцати лет любил княжну Наталью Дмитриевну Щербатову, сестру задушевного своего друга, князя Ив. Д. Щербатова, офицера Семеновского полка. Она относилась к нему с большой симпатией, называла «небесной душой», писала брату: «Якушкину – вся моя дружба, все мое уважение, все мое восхищение». Но – любви к нему не чувствовала. По настоянию отца и теток княжна приняла предложение богатого гвардейского офицера-семеновца Д. В. Нарышкина. Она вначале увлекалась им, но не сильно. Человек он был малодостойный. Якушкин заболел от отчаяния. Он знал, что за человек Нарышкин, и всячески старался расстроить предстоявший брак. Но положение Якушкина было довольно сложное. Особенно трудно было держать правильную линию именно потому, что княжна любила его крепкой дружеской любовью. Легче отойти от любимой женщины, когда она к человеку относится равнодушно или пренебрежительно. Но, видя горячее ее участие к себе, не так легко отказаться от надежды, не поддаться желанию дать почувствовать любимой, сколько она доставляет страданий, и тайно надеяться, что ласковую дружбу она переменит на более горячее чувство, – как будто это зависит от нее. Якушкин не сумел и не захотел молча уйти. Княжна писала брату: «Ах, если бы ты мог видеть Якушкина! его отчаяние, его страсть, отсутствие великодушия!» Якушкин собирался уехать в Америку сражаться за чью-то независимость, несколько раз покушался на самоубийство, писал княжне, что его смерть освободит ее от его назойливости. Княжна, нарушая все тогдашние правила и приличия в отношениях между девушкой и молодым человеком, написала письмо самому Якушкину. «Выслушайте меня, Якушкин, – писала она, – и не злоупотребите доверием, которое я вам оказываю. Я истомилась в этих невыносимых тисках. Они отозвались на моем здоровье. И это последнее испытание, которое вы заставили меня пережить, чуть не повергло меня в несчастнейшее состояние. Надо ли мне напоминать обещание, которое вы мне дали? Надо ли настаивать на его выполнении? Живите, Якушкин!.. Имейте мужество быть счастливым и подумайте о том, что от этого зависит мое счастье, спокойствие и самое здоровье. Уезжайте, Якушкин! Это необходимо! Покиньте эти места, которые могут вам напомнить только печаль и горе… Если и суждено мне когда-либо стать супругой и матерью, искренняя привязанность, которую я к вам и впредь буду питать, преисполнит мое сердце до последнего моего дыхания. Прощайте, мой брат и друг мой!» Между тем в женихе своем Нарышкине княжна Щербатова совершенно разочаровалась. Она писала брату: «Душа Нарышкина такая, как ты мне ее рисовал: порочная, низкая, не имеющая другой цели, кроме личной выгоды». Однако шансы Якушкина нисколько от этого не поднялись. Княжна упрекала себя в жестокосердии, в вероломстве по отношению к нему, но… «Если бы я могла их обоих успокоить, – писала она, – я бы им сказала: господа, живите мирно на мое здоровье и оставьте меня в покое».
В конце 1817 г. ожидался приезд в Москву царя со всем семейством. Гвардия уже пришла. Состоялось совещание петербургских членов Тайного общества с московскими. На совещании было прочитано письмо князя С. П. Трубецкого, который сообщал, что император Александр, ненавидя и презирая Россию, хочет часть русских губерний присоединить к Польше, которой он только что дал конституцию, и столицу России перенести в Варшаву. Это всех ошеломило. Начались толки и сокрушения о бедственном положении, в котором находится Россия под управлением Александра. Якушкин, последние годы живший в непрерывном нервном напряжении, ходил по комнате, весь дрожа. Потом остановился и сказал:
– Если Россия так несчастна под управлением царствующего императора, то Тайному обществу тут нечего делать, и теперь каждый из нас должен действовать по собственной совести и по собственному убеждению!
Все замолчали. Александр Муравьев заявил, что для прекращения бедствий России необходимо прекратить царствование Александра, и предложил бросить жребий, кому нанести удар царю.
– Вы опоздали, – ответил Якушкин, – я решился без всякого жребия принести себя в жертву и никому не уступлю этой чести.
Опять наступило молчание. Друг Якушкина, полковник М. А. Фонвизин, подошел к нему и просил успокоиться, уверял, что он в лихорадочном состоянии, что завтра же он одумается и сам найдет свое предложение безумным.
– О нет, я совершенно спокоен. Хотите – сыграем в шахматы, и я вас обыграю.
Якушкин жил вместе с Фонвизиным. Всю ночь Фонвизин напрасно убеждал его отказаться от своего намерения. Якушкин решил по прибытии Александра в Москву застрелить его из пистолета, а из другого застрелиться потом самому. На следующий день собрались опять, весь вечер убеждали Якушкина отказаться от его намерения. Якушкин возразил: «А что же вы говорили вчера? Либо вчера вы легкомысленно благословили меня на вредное дело, либо сегодня, из боязливой нерешительности, удерживаете меня от дела прекрасного». И заявил, что выходит из общества.
Впрочем, вскорости удалось убедить его, что раз он так много знает об обществе, то неудобно ему быть вне общества. И он воротился. Якушкин был человек прекрасной души, с чуткой совестью, но слабохарактерный и импульсивный, способный под влиянием минутного настроения на самые неожиданные действия. Однажды в своей деревне, возмущенный незаконным поступком земской полиции, он сочинил адрес к императору, под которым должны были подписаться все члены «Союза благоденствия». В адресе излагались бедствия России и для прекращения их предлагалось царю созвать Земскую Думу. Фонвизин согласился подписаться под адресом, но другие члены легко убедили Якушкина, что это значило бы самим добровольно лезть в логово медведя.
В 1818 г. Якушкин вышел в отставку, отказался от всяких притязаний на любимую девушку и уехал на житье в свою смоленскую деревню Жуково. Здесь он стал действовать как хороший русский интеллигент-дворянин. Первым делом уменьшил наполовину барщину. Во всякий час допускал до себя крестьян; отучил их кланяться в ноги и стоять перед ним без шапки; учил грамоте крестьянских ребят. Болея совестью, что владеет рабами, решил освободить крестьян; с любовью выработал такой проект: без всякого выкупа предоставлял крестьянам в полную собственность их усадьбы, скот, имущество; землю же оставлял за собой, рассчитывая половину обрабатывать вольнонаемным трудом, а другую половину отдавать в аренду крестьянам. Но действительность жестоко смеялась над его благими намерениями. Староста, отученный Якушкиным от рабских навыков, стал с приехавшим земским заседателем разговаривать в шапке; заседатель избил его за это до полусмерти. А когда Якушкин собрал крестьян и стал им излагать свой проект их освобождения, случилось вот что. Они внимательно слушали и наконец спросили:
– А земля, которой мы сейчас владеем, будет наша или нет?
Якушкин объяснил, что земля останется за ним, но что они властны… арендовать ее. Тогда мужики сказали:
– Ну, батюшка, так оставайся все по-старому: мы ваши, а земля наша.
«Напрасно, – с огорчением рассказывает Якушкин, – старался я объяснить им всю выгоду независимости, которую им доставит освобождение. Надеясь, что мои крестьяне со временем примирятся с условиями, которые я им предлагал, я отправился в Петербург».
Но хлопоты его в Петербурге не увенчались успехом: ему не дозволили освободить крестьян и на тех условиях, которые он предлагал.
Осенью 1819 г. Якушкин узнал, что княжна Н. Д. Щербатова выходит замуж за штабс-капитана егерского полка князя Ф. П. Шаховского (будущего декабриста). 1 октября он писал ее брату: «Теперь все кончено. Я узнал, что твоя сестра выходит замуж, – это был страшный момент. Он прошел. Я хотел видеть твою сестру, увидел ее, услышал из собственных ее уст, что она выходит замуж, – это был момент еще более ужасный. Он также прошел. Теперь все прошло. Я осужден жить и искупить, если возможно, все огорчения, какие я причинил тем, кто оказывал мне некоторую дружбу. Я не прошу от тебя дружбы, справедливо, что ты меня презираешь. Я недостоин называться твоим другом; по крайней мере, моя благодарность к тебе продлится на всю мою жизнь».
«Союз благоденствия» решил созвать в январе 1821 г. в Москве съезд для решения вопроса о дальнейшей деятельности общества. Осенью 1820 г. Якушкин был послан в Тульчин для приглашения на съезд делегатов от 2-й армии. Из Тульчина Якушкин заехал в Каменку в надежде уговорить М. Ф. Орлова принять участие в съезде. В Каменке Якушкин встретился с Пушкиным, с которым уже раньше познакомился в Петербурге у П. Я. Чаадаева. Впечатление свое от Пушкина он описывает так: «В общежитии Пушкин был до чрезвычайности неловок и при своей раздражительности легко обижался каким-нибудь словом, в котором решительно не было для него ничего обидного. Иногда он корчил лихача, вероятно, вспоминая Каверина и других своих приятелей-гусаров в Царском Селе; при этом он рассказывал про себя самые отчаянные анекдоты, и все вместе выходило как-то очень пошло. Зато, заходил ли разговор о чем-нибудь дельном, Пушкин тотчас просветлялся. О произведениях словесности он судил верно и с особенным каким-то достоинством. Не говоря почти никогда о собственных своих сочинениях, он любил разбирать произведения современных поэтов и не только отдавал каждому из них справедливость, но в каждом из них умел отыскать красоты, каких другие не заметили. Я ему прочел его ноэль «Ура! В Россию скачет», и он очень удивился, как я его знаю, а между тем все его ненапечатанные сочинения: «Деревня», «Кинжал», «Четырехстишие к Аракчееву», «Послание к Петру Чаадаеву» и много других были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть. Вообще Пушкин был отголосок своего поколения, со всеми его недостатками и со всеми добродетелями».
После январского съезда 1821 г. Якушкин вошел в Северное тайное общество, ему было поручено завести Управу общества в Смоленской губернии. Но вся дальнейшая деятельность его ограничилась тем, что он принял в общество двух новых членов. В конце 1822 г. он женился на Анастасии Васильевне Шереметевой, дочери благочестивой старушки Н. Н. Шереметевой, бывшей впоследствии в близкой дружбе с Гоголем. Якушкин жил с женой очень уединенно в своем смоленском имении, занимался сельским хозяйством. В декабре 1825 г. приехал в Москву, в январе был арестован и отправлен в Петербург. Следователям уже было известно о его намерении в 1817 г. убить императора. Якушкин не стал этого отрицать, но назвать товарищей отказался, сказав, что дал честное слово никого не называть. Император Николай пришел в ярость:
