Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 75 (всего у книги 116 страниц)
Иван Васильевич Сабанеев
(1772–1829)
Боевой генерал, участник суворовских и наполеоновских войн. В начале двадцатых годов – генерал от инфантерии и командир 6-го пехотного корпуса, одной из дивизий которого командовал М. Ф. Орлов. Штаб корпуса находился в Тирасполе. Деятельность Орлова, Охотникова, В. Раевского и других привлекла к себе подозрительное внимание Сабанеева. Вигель рассказывает: «Сабанеев, офицер суворовских времен, который стоял на коленях перед памятью сей великой подпоры престола и России, не мог смотреть на это равнодушно. Мимо начальника штаба Киселева, даже вопреки ему, представил он о том в Петербург. Орлову велено числиться по армии, Охотников кстати умер, а Раевский заключен в Тираспольскую крепость… Сабанеев был маленький, худой, умный и деятельный живчик. Не думая передразнивать Суворова, он во многом имел с ним сходство».
В одну из поездок своих с Липранди по Бессарабии Пушкин заехал в Тирасполь. Генерал Сабанеев прислал за ним ординарца с приглашением отужинать у него. Пушкин пришел, был весел, разговорчив, даже до болтливости, и очень понравился жене Сабанеева. Простое обращение Сабанеева и его умный разговор произвели на Пушкина приятное впечатление. В следующий заезд Пушкина в Тирасполь Сабанеев соглашался дать ему свидание с сидевшим у него в крепости В. Раевским, так как знал об их близких отношениях, но Пушкин от свидания уклонился. В 1824 г. в Одессе наместник края граф М. С. Воронцов устроил у себя костюмированный бал. Сабанеев облекся во фрак, в котором его тщедушная фигура была очень смешна, а на борты фрака и на шею нацепил все имевшиеся у него иностранные ордена, имел же он их много, так как был начальником главного штаба армии в 1813–1814 гг. и получил их по нескольку от всех союзников. Пушкин был в восторге, что Сабанеев поступил, «как подобает русскому». Иностранные консулы были очень оскорблены таким изъявлением пренебрежения к их орденам, император, до сведения которого было доведено о поступке Сабанеева, тоже остался недоволен и сделал ему выговор.
Павел Сергеевич Пущин
(1785–1865)
Помещик Псковской губернии. Участвовал в наполеоновских войнах. При приезде Пушкина в Кишинев командовал в чине генерал-майора бригадой 16-й пехотной дивизии, начальником которой был генерал М. Ф. Орлов. Был человек в коротком обществе любезный и обязательный; Пушкин нередко бывал у него, но особенно близок с ним не был и неоднократно подсмеивался над ним. В шумных беседах радикальной офицерской молодежи, собиравшейся у Орлова, Пущин, по словам Вигеля, не имел никакого мнения, а приставал всегда к господствующему. «Держать себя в обществе пристойно, – пишет Вигель, – не слишком выставлять себя, говорить недурно по-французски достаточно было тогда, чтобы почитаться образованным человеком; и все сии условия выполнял он. Никогда, бывало, ничего умного не услышишь от него; никогда ничего глупого он не скажет. Он был в числе тех людей, которых иногда называют, но о коих никогда не говорят». Пущин был членом «Союза благоденствия», но, как сказано в официальном «Алфавите декабристов», «уклонился и не участвовал в тайных обществах, возникших с 1821 г.», почему дело его «высочайше повелено было оставить без внимания». Пущин основал в Кишиневе масонскую ложу «Овидий», в которой членом был и Пушкин. Ему Пушкин посвятил ироническое стихотворение, где приветствует вступление «каменщика» (т. е. масона) Пущина на путь Квироги, известного в то время испанского революционера:
В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога;
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога!
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмешь во длань
И воззовешь: свобода!
Хвалю тебя, о, верный брат!
О, каменщик почтенный!
О, Кишинев, о, темный град!
Ликуй, им просвещенный!
В числе привлеченных в ложу членов находился один болгарский архимандрит Ефрем. Масонская ложа помещалась в доме недалеко от собора, на площади, где всегда толпилось много болгар. Они обратили внимание на то, что архимандрит, въехав на огражденный решеткой двор, отправил свою коляску домой. Это привлекло любопытных к решетке, тем более что в народе уже шла молва, что в доме этом происходит «судилище диавольское». Вдруг видят: дверь одноэтажного длинного дома открылась, появилась процессия, два человека вели под руки архимандрита с завязанными глазами: спустились по ступенькам крыльца, перешли двор, сошли в подвал, и двери за ними закрылись. Болгары взволновались, бросились к подвалу, выломали двери, с торжеством вывели архимандрита и наперерыв стали подходить к нему под благословение. К вечеру весь город узнал о происшествии. Пушкин один из первых. Рассказывалось много сказок, сильно повредивших Пущину.
В связи с солдатскими волнениями, происшедшими в подведомственном Пущину Камчатском полку, – о чем рассказано в главе о М. Орлове, – Пущин был уволен в отставку и переехал в Одессу, где с ним тоже видался Пушкин, а потом поселился в псковском своем имении Жадрицы Новоржевского уезда, недалеко от имения матери Пушкина, с-ца Михайловского. Здесь Пущин явился главным фабрикатором слухов о ссыльном Пушкине, вызвавших командировку секретного агента Бошняка для расследования этих слухов и, в случае их подтверждения, ареста Пушкина. Бошняк провел у Пущина целый день, подробно расспрашивал и убедился, что сведения Пущина о Пушкине «основаны не на личном свидетельстве, а на рассказах, столь обыкновенных в деревнях и уездных городках». По-видимому, лично Пушкин с Пущиным в деревне не видались.
Дмитрий Николаевич Бологовский
(1775–1852)
Генерал-майор, командир второй бригады дивизии М. Ф. Орлова (первой командовал П. С. Пущин). Сержантом Измайловского полка он дежурил в качестве ординарца у кабинета Екатерины II в то утро, когда она умерла от удара в своей уборной. Он же стоял на карауле в Михайловском дворце в ночь 11 марта 1801 г., когда задушен был император Павел, и сам принимал участие в убийстве. По уверению императора Александра I, Бологовский приподнял за волосы мертвую голову императора, ударил ее оземь и воскликнул: «Вот тиран!» Бологовский должен был оставить военную службу. В 1812 г., в связи со ссылкой Сперанского, он был выслан в свою смоленскую деревню, однако вскоре возвращен. Участвовал в Бородинской битве и последующих заграничных походах, под Лейпцигом был ранен и получил орден.
Пушкин в Кишиневе часто обедал у Бологовского – сначала по зову, но потом был приглашен раз навсегда. Ему нравился и стол хозяина, и его непринужденность в обращении, и умный разговор. Однажды Пушкин позволил себе какую-то бестактную выходку, они чуть не поссорились, но Пушкин откровенно сознался, что причиной было шампанское Бологовского, и они помирились. Пушкин продолжал бывать у Бологовского, однако реже прежнего. «Бологовский, – позднее вспоминал Пушкин, – хотел писать свои записки и даже начал их; в бытность мою в Кишиневе он их мне читал. П. Д. Киселев (начальник штаба второй армии) сказал ему: «Помилуй! Да о чем ты будешь писать? Что ты видел?» – «Что я видел? – возразил Бологовский. – Да я видел такие вещи, о которых никто и понятия не имеет. Начиная с того, что я видел голую ж… государыни (Екатерины II, в день ее смерти)». Всякого рода пикантности были, по-видимому, вообще по вкусу Бологовскому. Впоследствии, в беседе с князем Вяземским, он бранил романы Вальтера Скотта и ставил много выше их пикантные романы Шодерло де Лакло и Луве де Кувре. «Это дело другое, – восклицал он, – читая их, так и глотаешь дух их, глотаешь редакцию!»
Пушкин встречался с Бологовским и впоследствии. В 1828 г., в Москве, он однажды кутил в компании с князем Вяземским, С. Д. Киселевым и Бологовским; дошла их коллективная записка к Толстому-Американцу: «Сейчас узнаем, что ты здесь, сделай милость, приезжай. Упитые винами, мы жаждем одного – тебя». В конце тридцатых годов Бологовский был губернатором в Вологде, потом сенатором в Москве. В Вологде он оставил по себе добрую память, старался облегчать участь политических ссыльных; его хлопотами были возвращены сосланные в Вологду журналист Н. И. Надеждин и поэт В. И. Соколовский.
Николай Степанович Алексеев
(1789 – в 50–60-х)
Родился в Москве, был одно время на военной службе, участвовал в Бородинском сражении. Потом жил в Москве, приписался, как принято было, к какому-то ведомству, жил веселой светской жизнью, увлекался танцами. По протекции отдаленного своего родственника П. Д. Киселева, начальника штаба второй армии, пристроился в 1818 г. на службу в Кишинев к тогдашнему наместнику края Бахметеву. Вигель рассказывает: «С лощеных паркетов, на коих вальсировал он в Москве, Алексеев шагнул прямо к ломберному столу в гостиной Бахметева. Больших рекомендаций ему было не нужно; его степенный благородный вид заставлял всякого начальника принимать его благосклонно. В провинциях, кто хорошо играет в карты, скоро становится нужным человеком, и он сделался домашним у Бахметева». Когда Бахметева сменил Инзов, Алексеев числился в штате Инзова.
У М. Ф. Орлова Алексеев познакомился с Пушкиным. Пушкин его очень полюбил, они подружились. В 1826 г. Алексеев писал Пушкину: «…мы некогда жили вместе, часто одно думали, одно делали и почти одно любили, иногда ссорились, но расстались друзьями… Часто вспоминаю милого товарища, который умел вместе и сердить и смешить меня». «Алексеев, тогда коллежский секретарь, – рассказывает Липранди, – был вполне достоин дружеских к нему отношений Пушкина. У них были общие знакомые в Петербурге и Москве; и в Кишиневе Алексеев, будучи старожилом, ввел Пушкина во все общества. Русская и французская литература не были ему чужды. Словом, он из гражданских чиновников был один, в лице которого Пушкин мог видеть в Кишиневе подобие образованным столичным людям, которых он привык видеть». Алексеев был человек очень воспитанный и корректный, обладал большим тактом и пользовался общим уважением. Ему удалось отвратить повторение дуэли Пушкина с полковником Старовым, он удержал Пушкина от дикой расправы подсвечником с молдавским боярином Балшем. После землетрясения, повредившего дом Инзова, Пушкин переселился к Алексееву, у него же останавливался, приехав в марте 1824 г. из Одессы в Кишинев.
Н. С. Алексеев был в связи с хорошенькой молдаванкой Марией Егоровной Эйхфельдт, рожденной Мило, прозванной за восточный тип лица «еврейкой». Муж ее был чиновник горного ведомства, сухой и ученый немец, флегматик, равнодушный ко всему и к самой жене своей и неравнодушный только к пуншу; он любил засесть со знакомым за столик с поставленным чайником и бутылкой рома. Алексеев крепко любил г-жу Эйхфельдт; чтобы не разлучаться с ней, он отвергал выгодные места в Одессе, лишь бы оставаться в Кишиневе. Пушкина он из ревности боялся познакомить со своей возлюбленной. По этому поводу написано послание к нему Пушкина: «Мой милый, как несправедливы твои ревнивые мечты». В послании этом двадцатидвухлетний Пушкин уверяет друга, что для него, Пушкина, ленивого и равнодушного, уже «прошел веселый жизни праздник», что он «позабыл любви призывы» и что над ним уже не властны томный взор и приветный лепет красавиц молодых. Пушкину, однако, удалось познакомиться с г-жой Эйхфельдт, и ревнивому Алексееву пришлось переживать неприятные минуты. Впоследствии он напоминал Пушкину их «дружеское соперничество и незлобное предательство» и писал: «…несмотря на названия «лукавого соперника» и «черного друга», я могу сказать, что мы были друзья-соперники и жили приятно!»
Владимир Петрович Горчаков
(1800–1867)
Родом москвич. Окончил муравьевскую школу колонновожатых. С ноября 1820 г., в чине прапорщика, состоял квартирмейстером при штабе 14-й пехотной дивизии (Орлова). Во время жизни Пушкина в Кишиневе наряду с Н. С. Алексеевым был ближайшим другом Пушкина, его «интимным», как выражается Липранди. «Оба, – рассказывает Липранди, – были неразлучны с Пушкиным, оба были поклонниками поэтических дарований и прекрасной душевной натуры, и Пушкин не оставался к ним равнодушным». Вместе с Горчаковым Пушкин часто бывал у боярина Варфоломея, где оба, кажется, увлекались одно время его хорошенькой дочкой Пульхерией. Алексеев в письме к Пушкину от 1831 г. вспоминает кишиневские времена, когда «Горчаков жертвовал Пульхерии жизнью, откинув страх быть твоим соперником». Сохранилась стихотворная записка, в которой Пушкин, отрезанный в доме Инзова сугробами снега от сообщения с внешним миром, запрашивал Горчакова об ожидавшемся бале у Варфоломея со знаменитым в Кишиневе оркестром Якутского полка:
Зима мне рыхлою стеною
К воротам заградила путь,
Пока тропинки пред собою
Не протопчу я как-нибудь.
Сижу я дома, как бездельник,
Но ты, душа души моей,
Узнай, что будет в понедельник,
Что скажет наш Варфоломей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Умом и художественным вкусом Горчаков не блистал, но был человек добрейшей души. Никогда не кричал на свою крепостную прислугу. Его современников удивил такой факт: Горчаков ехал зимой в санях, подобрал замерзавшего на дороге пьяного мужика и привез его на станцию.
В 1826 г. Горчаков вышел в отставку и поселился в Москве. Был постоянным посетителем Английского клуба и кружка кишиневского своего приятеля А. Ф. Вельтмана. Пушкин при приездах своих в Москву иногда виделся с Горчаковым. Горчаков любил музыку, пение, был мечтатель и больше жил сердцем. Напечатал несколько очень плохих стихотворений и рассказов. Граф С. Д. Шереметев вспоминает: «Небольшого роста, с вечно всклокоченными волосами, с густыми черными бровями, из-под которых бойко глядели его добрые, выразительные глаза, в сюртуке довольно поношенном, вижу его, как теперь, на обычном своем месте в малиновой круглой гостиной моей бабушки. Рассказывал он очень хорошо и мог быть очень занимательным, любил поспорить и выражался метко». «Лести в нем совсем не было, – вспоминает другой современник, – всякая подлость, низость, шарлатанство и даже мелкое обыденное светское подличанье возмущали его. По этом непрактическом человеке много было слез пролито; какой-то мужик благословлял его память; лакей из клуба привел своего мальчика поклониться его праху, и мы узнали, что Горчаков учил этого мальчика грамоте».
Горчаков оставил воспоминания о Пушкине – болтливые и растянутые, с длиннейшими, явно сочиненными диалогами; встречаются кое-какие ценные факты, но рядом – сведения очень сомнительного свойства.
Александр Фомич Вельтман
(1800–1870)
Родился в Москве. Окончил в 1817 г. школу колонновожатых. В 1818 г. офицером генерального штаба приехал в Кишинев для топографических съемок Бессарабского края. Пописывал стихи, в городе пользовались известностью его куплеты на кишиневских обывателей (кажется, это были припевы к молдавскому танцу «жок», цитируемые Липранди); товарищи называли Вельтмана «кишиневским поэтом». В 1820 г. разнеслась весть, что в Кишинев приезжает Пушкин. Вельтман сознается, что приезд Пушкина породил в нем «чувство ревности к музе». Встречаясь с Пушкиным в обществе и у товарищей, он никак не умел с ним сблизиться; для других Пушкин мог казаться в обществе равным, но Вельтману он представлялся недоступным; он удалялся от Пушкина и очень боялся, чтобы кто-нибудь из товарищей не сказал при нем Пушкину: «Вот и он пописывает у нас стихи». Однажды у Липранди Вельтман яро спорил с Владимиром Раевским, доказывая, что нужно в русском языке ввести в употребление «у» с краткой, например, фамилию «Таушев» произносить как слово, состоящее из двух слогов. Вошел Пушкин, его привлекли к спору, и он высказался против мнения Вельтмана. Вскоре Пушкин узнал, что Вельтман пишет стихи, навестил его и просил что-нибудь прочитать. Вельтман, весь зардевшись, прочитал стихотворную сказку «Янко-чабан». Пушкин во многих юмористических местах хохотал. Через несколько дней Вельтман уехал из Кишинева и на юге уже больше не встречался с Пушкиным. Все вышесказанное сообщает сам Вельтман. Как видим, отношения его с Пушкиным были довольно далекие; незначительный филологический спор с ним незадолго до своего отъезда Вельтман отмечает как «странный случай», сведший его с Пушкиным; они даже не были на «ты», на что Пушкин шел очень легко. Все это заставляет нас отнестись с недоверием к тому, что рассказывает Липранди об отношениях между Вельтманом и Пушкиным. «Пушкин, – сообщает Липранди, – умел среди всех отличить А. Ф. Вельтмана, любимого и уважаемого всеми. Хотя он и не принимал живого участия ни в игре в карты, ни в кутеже и не был страстным охотником до танцевальных вечеров, но он один из немногих, который мог доставлять пищу уму и любознательности Пушкина. Он, безусловно, не ахал каждому произнесенному стиху Пушкина, мог и делал свои замечания, входил с ним в разбор, и это не ненравилось Пушкину, несмотря на неограниченное его самолюбие. Вельтман делал это хладнокровно, не так, как В. Ф. Раевский. В этих случаях Пушкин был неподражаем; он завязывал с ним спор, иногда очень горячий, с видимым желанием удовлетворить своей любознательности, и тут строптивость его характера совершенно стушевывалась».
В 1831 г. Вельтман вышел в отставку, поселился в Москве и отдался литературной деятельности. Проявился как очень плодовитый беллетрист. Романы и повести его написаны крайне оригинально, необычной манерой, вызывавшей насмешки критики, не отличаются глубиной, но светятся несомненным талантом. Печатал и стихи. До сих пор популярностью пользуется его «Песня разбойника» («Что затуманилась, зоренька ясная?»). Вскоре по приезде Вельтмана в Москву его посетил Пушкин, хвалил его роман «Странник», сказал, что непременно будет писать о нем. Навестил еще несколько раз. Беседы с Пушкиным, по словам Вельтмана, таинственно, скрытно даже для самого Вельтмана, пособили развертыванию его сил. Пушкин тогда только что женился. Вельтман попросил его показать ему в собрании его жену. Пушкин сказал:
– Пора нам перестать говорить друг другу «вы».
И в первый раз Вельтман сказал на «ты» Пушкину:
– Пушкин, ты – поэт, а жена твоя – воплощенная поэзия.
В 1833 г. Вельтман послал Пушкину свой стихотворный перевод «Слова о полку Игореве», предназначая его для неосуществившегося тогда журнала Пушкина. В сороковых годах Вельтман пристрастился к археологии и истории, много писал по этим предметам, высказывая блестящие, но совершенно фантастические гипотезы, нисколько не считавшиеся с историческими данными. Умер директором московской Оружейной палаты и тайным советником. Был чудаковатый добряк, всей душой живший в своих беллетристических и археологических фантазиях. Н. В. Берг, знавший его в сороковых годах, рассказывает: «Вельтман был человек в высшей степени милый и симпатичный, с открытой физиономией, как-то оригинально вскакивал с дивана при появлении всякого гостя, бежал к нему навстречу, раскрыв объятия, усаживал, заводил беседу. Был, что называется, душа-человек. В нем сверх литературного таланта таились еще многие другие: он делал очень искусно из алебастра копии небольших античных статуй; играл довольно искусно на гитаре и еще на каком-то изобретенном им инструменте. Ум его был в постоянной работе, он все что-нибудь выдумывал, открывал. Выдумал однажды светильник без фитиля: горело на кончике загнутой тонкой стеклянной трубки одно масло; изобретал сани, которые бы не знали, что такое московские ухабы… Спорить с Вельтманом было трудно: он никого не слушал и верил, как в Бога, в непреложность и непогрешимость своих археологических и исторических открытий. Жили они с женою скромно, но весьма прилично в большой квартире директора Оружейной палаты, у Покрова, в Левшине. Персидские ковры на всяком шагу; чубуки с янтарями, оттоманы; картины с изображениями битв южных славян с турками».
Иван Петрович Липранди
(1790–1880)
Загадочная, до сих пор психологически не совсем ясная фигура. Из старинного испанского рода, сын российского чиновника. Служил на военной службе, участвовал в ряде войн начала прошлого века, получил золотую шпагу за храбрость, отмечался в реляциях как «искусный и храбрый офицер». В битве под Смоленском получил тяжелую контузию в колено, от которой страдал периодически в течение всей жизни; страшные боли доводили его до обморока. Знавшие его в молодости говорят, что он был любим и уважаем как товарищами, так и начальниками, называл себя мартинистом, был обожателем Вольтера, знал наизусть философию его и «думал идти прямейшею стязею в жизни. С пламенными чувствами и острым, хотя не всегда основательным умом, он мог вернее других отличать хорошее от дурного, благородное от низкого; презирая лесть, он смеялся над уродами в нравственном мире». После взятия в 1814 г. русскими войсками Парижа с Липранди встречался в Париже Вигель. Липранди был тогда полковником генерального штаба. «Не весьма обыкновенный человек, – рассказывает Вигель. – У него ровно ничего не было, а житью его иной достаточный человек мог бы позавидовать… Но добытые деньги медленнее приходили к нему, чем уходили. Вечно бы ему пировать. Еще был бы он весельчак – нимало: он всегда был мрачен, и в мутных глазах его никогда радость не блистала. В нем было бедуинское гостеприимство, он готов был и на одолжения, отчего многие его любили… Ко всем распрям между военными был он примешан, являясь будто примирителем, более возбуждал ссорящихся и потом предлагал себя секундантом. Многим оттого казался он страшен… Всякий раз, что заходил я к нему, находил я изобильный завтрак или пышный обед: на столе стояли горы огромных персиков, душистых груш и доброго винограда. И кого угощал он? Людей с такими подозрительными рожами, что совестно и страшно было вступать в разговоры». Внимание Вигеля привлек один гость с очень умным лицом, на котором было заметно, что сильные страсти в нем не потухли, а утихли. Это был бывший галерный каторжник с клеймом на спине, а теперь – глава парижских шпионов, знаменитый сыщик Видок. Вигель перестал бывать у Липранди и недоумевал, что ему была за охота принимать подобных людей. Из любопытства, решил Вигель, через них знает он всю подноготную, все таинства Парижа. «После, – пишет Вигель, – я лучше понял причины знакомства его с сими людьми: так же, как они, Липранди одною ногою стоял на ультрамонархическом, а другой – на ультрасвободном грунте, всегда готовый к услугам победителей той или другой стороны». Тайна странных знакомств Липранди заключалась в том, что он в то время состоял начальником русской военной и политической полиции в Париже.
Потом у Липранди вышли какие-то неприятности с высшим начальством «по его роду службы». Он был переведен подполковником сначала в Якутский, потом в егерский полк дивизии М. Ф. Орлова, стоявшей в Кишиневе. Декабрист князь С. Г. Волконский рассказывает: «В уважение его передовых мыслей и убеждений он был принят в члены открывшегося в этой дивизии отдела Тайного общества, известного под названием «Зеленой книги» («Союза благоденствия»). При открытии в двадцатых годах восстания в Италии Липранди просил у начальства дозволения стать в ряды волонтеров народной итальянской армии; это ходатайство его было принято как дерзость, и он принужден был выйти в отставку. Выказывая себя верным своим убеждениям к прогрессу и званию члена Тайного общества, он был коренным другом сослуживца своего по егерскому полку, майора Вл. Ф. Раевского». Вышел Липранди в отставку в ноябре 1822 г. с чином полковника. Вигель в это время опять встретился с ним и рассказывает, что, не зная, куда деваться, Липранди остался в Кишиневе, где положение его очень походило на совершенную нищету.
Пушкин познакомился с Липранди очень скоро по приезде своем в Кишинев, в сентябре 1820 г., у генерала М. Ф. Орлова. Часто виделся с ним и в Кишиневе, и впоследствии в Одессе. «Он мне добрый приятель, – писал Пушкин, – и (верная порука за честь и ум) нелюбим нашим правительством и в свою очередь не любит его». По мнению Пушкина, Липранди соединял в себе ученость истинную с отличными достоинствами военного человека. Знавшие Липранди в то время в один голос отмечают его неординарность. «Человек вполне оригинальный по острому уму и жизни», – пишет А. Ф. Вельтман. В. П. Горчаков: «Своею особенностью он не мог не привлекать Пушкина; в приемах, действиях, рассказах и образе жизни его много было чего-то поэтического, не говоря уже о его способностях, остроте ума и сведениях». Липранди поражал приятелей то изысканной роскошью, то вдруг презрением к самым необходимым потребностям жизни. У него была прекрасная библиотека, ею часто пользовался Пушкин; любил он и беседовать с Липранди, бывал у него на вечерах, где сходилась наиболее интересная офицерская молодежь – Охотников, В. Раевский, Вельтман, В. Горчаков и другие. Немножко играли в экарте и в банк, много беседовали и спорили о самых разнообразных вопросах. Месяца через три-четыре после своего увольнения Липранди был снова принят на службу графом М. С. Воронцовым, который знал его еще в эпоху занятия Франции русскими войсками. «Вдруг откуда что взялось, – рассказывает Вигель, – в не весьма красивых и не весьма опрятных комнатах карточные столы, обильный и роскошный обед для всех знакомых и пуды турецкого табаку для их забавы. Совершенно бедуинское гостеприимство!»
Осенью 1824 г. Пушкин был выслан из Одессы в Псковскую губернию и больше, кажется, уже не виделся с Липранди. Дальнейшее течение жизни Липранди было такое: через три года после отставки он был обратно принят на военную службу по квартирмейстерской части. В январе 1826 г. был арестован в Кишиневе по подозрению в принадлежности к Тайному обществу, 1 февраля доставлен в Петербург и помещен на главную гауптвахту. Покровитель Липранди граф Воронцов секретно писал в Петербург, что у него относительно Липранди «сомнение превратилось в явное подозрение». Однако, просидев две-три недели, Липранди был освобожден без всяких последствий, получил, в виде вспомоществования, 2000 рублей; в декабре, за отличие, произведен в полковники, вскоре снова получил, в виде вспомоществования, 2000 р. В октябре 1826 г. Н. С. Алексеев писал из Кишинева Пушкину: «Липранди живет по-прежнему здесь довольно открыто и, как другой Калиостро, Бог знает, откуда берет деньги». В сороковых годах Липранди служил в министерстве внутренних дел, в течение года заведывал слежкой за Петрашевским и его кружком, по представленным им спискам петрашевцы были арестованы. В докладной записке по этому делу Липранди доказывал, что петрашевцы имели в виду посягнуть на самые основы государственного строя и заслуживают сурового наказания. Принимал также деятельное участие в преследовании раскольников. Уже при Александре I подал проект об учреждении при университетах школы шпионов, чтобы употреблять их для наблюдения за товарищами, чтобы потом давать им по службе ход и пользоваться их услугами для ознакомления с настроениями общества.
Был ли Липранди шпионом уже во время знакомства своего с Пушкиным – более чем сомнительно. Заведывание в военное время контрразведкой в Париже – это совсем другое. Постоянная смена роскоши нуждой в жизни Липранди свидетельствует только о неумении его придерживать деньги, что очень свойственно было и Пушкину в течение всей его жизни. А многочисленный ряд фактов определенно говорит против предположения о шпионаже Липранди за время пребывания его в Кишиневе: за попытку поступить в итальянскую революционную армию он поплатился отставкой; он был очень близок с Вл. Раевским и мог бы дать много ценнейших фактов в руки следователей, усердно искавших точных улик против Раевского, – и не сделал этого; о самом Липранди секретные агенты сообщали в Петербург как о человеке неблагонамеренном, расшатывавшем в солдатах дисциплину и подбивавшем их жаловаться генералу Орлову на чинимые обиды; граф Воронцов, уж конечно, должен был бы знать о секретной деятельности Липранди, если бы она была, – а он сообщал в Петербург, что сомнение насчет Липранди превратилось у него в явное подозрение. Всего вероятнее, агентом Липранди сделался после ареста его по декабрьскому делу, – вот почему его так скоро выпустили и стали засыпать крупными денежными «вспомоществованиями».
К Пушкину Липранди относился с большой любовью. Воспоминания его о Пушкине, написанные в виде примечаний и дополнений к работе Бартенева «Пушкин в южной России», выдаются добросовестностью, точностью и полнотой.
Павел Иванович Пестель
(1792–1826)
Отец его был сибирский генерал-губернатор, прославившийся азиатским самовластием, покрыванием взяточничества и противозаконных действий сибирского чиновничества. Впрочем, сам Пестель-отец, по-видимому, во взяточничестве не был повинен и в 1821 г. оставил службу, имея двести тысяч рублей долгу, который выплачивал до смерти. После отставки он жил в смоленском имении своей жены. Сын его до двенадцати лет воспитывался дома, потом три года жил с воспитателем в Дрездене, в 1810 г. поступил в Пажеский корпус, в следующем году выпущен прапорщиком в лейб-гвардии Литовский полк. Участвовал в кампании 1812 г., в Бородинской битве был ранен пулей в ногу с раздроблением костей и повреждением сухожилий, получил золотую шпагу с надписью «за храбрость». Через девять месяцев, с еще незажившей раной, из которой продолжали выходить косточки, отправился в армию графа Витгенштейна. Вскоре он был назначен к нему адъютантом, при нем проделал кампанию 1813–1814 гг., участвовал во многих сражениях, получил ряд орденов. Потом служил в кавалергардском полку, в армейских гусарских. В 1821 г., в чине полковника, был назначен командиром Вятского пехотного полка, стоявшего на юге, в расположении 2-й армии, которой командовал тот же Витгенштейн.
Пестель был членом и «Союза спасения», и «Союза благоденствия», и образовавшегося на его развалинах Тайного общества. Он был одним из директоров Южного тайного общества, самым деятельным и энергичным его членом. «Мне казалось, – писал Пестель в своих показаниях, – что главное стремление нынешнего века состоит в борьбе между массами народными и аристокрациями всякого рода, как на богатстве, так и на правах наследственных основанными… Я сделался в душе республиканцем и ни в чем не видел большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении. Когда с прочими членами рассуждал я о сем предмете, входили мы в такое восхищение и, сказать можно, восторг, что готовы были предложить все то, что содействовать бы могло к полному введению и совершенному укреплению сего порядка вещей». В Тайном обществе Пестель занимал наиболее левую позицию. Он стоял за республику, за уничтожение царской фамилии, за отмену крепостного права и полную отмену всяких сословных привилегий, за уравнение в правах всех граждан, частичную национализацию земли, прирезку крестьянских наделов; но оставлял частную собственность на землю и представлял себе будущее благоденствие России основанным на крепком, цветущем хозяйстве крестьянина-фермера.
