Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 84 (всего у книги 116 страниц)
– Перестань, любезный друг! – ответил Пушкин. – Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре. – И снова взялся за комедию.Пушкин иногда приходил к Ионе в святогорский монастырь, распивал с ним наливку и беседовал. Иона любил прибаутки, от него Пушкин заимствовал поговорки, которые в «Борисе Годунове» сыплет в корчме бродяга-монах Варлаам: «Пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим» и т. д. На расспросы секретного агента Бошняка, командированного для расследования поведения Пушкина, игумен Иона дал ответы вполне успокоительные, что Пушкин нигде не бывает, ни во что не мешается и живет, как красная девка.
Фельдъегерь Подгорный
(?–?)
28 февраля 1827 г., поздней ночью, по улицам Петербурга медленно ехало к заставе пять троек; в четырех санях сидело по декабристу, закованному в кандалы, а рядом с каждым – по жандарму. Деревянным тротуаром шел сопровождавший ссылаемых фельдъегерь Подгорный, молодой и красивый малый, а рядом с ним – его сестра. Женщина горько плакала и просила брата беречь несчастных, которых он увозил в Сибирь. Фельдъегерь простился с сестрой, прыгнул в сани и крикнул ямщику:
– Пошел!
Тройки понеслись во весь дух к заставе.
Мчались, исполняя инструкцию, день и ночь, на ночевку останавливались только через две ночи на третью. Фельдъегерь, как было в обычае, бил в дороге ямщиков, бил на станциях смотрителей, прогонов нигде не платил, но с конвоируемыми узниками обращался ласково и, по возможности, облегчал их положение. За долгую дорогу ссылаемые сошлись с фельдъегерем и несколько перевоспитали его: он реже стал драться, хотя прогонов принципиально не платил по-прежнему. Довез их до Иркутска. Дальше, за Байкал, ссылаемых поручили везти полицейскому чиновнику, а Подгорный получил предписание немедленно ехать с жандармами обратно в Петербург, в Тобольской губернии заехать в деревушку, взять там какого-то крестьянина, заковать в кандалы и доставить в Петербург во дворец. Прощаясь с декабристами, Подгорный грустно говорил:
– Вспомните, мне моря этого, что лежит впереди вас (Байкала), не объехать!
Прошло полгода с небольшим. Неизвестно, сколько тысяч верст отмахал за это время фельдъегерь Подгорный. В октябре мчался он с четырьмя тройками по псковскому почтовому тракту по дороге в Динабург; в трех тройках опять сидело по «государственному преступнику», а рядом с каждым – по жандарму. Подъехали к станции Залазы. Арестанты вышли из тележек поразмяться. Вдруг к одному из них, преступнику Кюхельбекеру, бросился какой-то проезжающий – кудрявый, невысокого роста господин с бакенбардами; они обнялись и стали горячо целоваться. Жандармы схватили преступника, фельдъегерь с угрозами и ругательствами взял за руку проезжего. Преступнику Кюхельбекеру сделалось дурно. Подгорный шепнул жандармам, – они поспешно усадили арестантов в тележки и помчались дальше. Фельдъегерь задержался для написания подорожной и «заплаты прогонов», – так, по крайней мере, он уверяет в рапорте по начальству. Проезжий подошел к нему и попросил передать Кюхельбекеру деньги. Фельдъегерь отказался. Тогда проезжий повысил голос и заявил, что по прибытии в Петербург он в ту же минуту доложит его императорскому величеству как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему денег; обещался не преминуть пожаловаться и генерал-адъютанту Бенкендорфу. Между прочими же угрозами сообщил, что сам сидел в крепости и потом был выпущен. После этого фельдъегерь еще решительнее отказался принять деньги. Нагнав поджидавшие его за полверсты от станции тройки с преступниками, он узнал от преступника Кюхельбекера, что разговаривавший с ним проезжий – «тот Пушкин, который сочиняет».
Пушкин поехал в Петербург, Кюхельбекера Подгорный отвез в Динабургскую крепость и направился обратно продолжать свою службу, – мчаться сломя голову по дорогам России и Сибири. Неизвестно, сколько еще десятков тысяч верст пришлось отмахать по этим дорогам фельдъегерю Подгорному, но предчувствие его не обмануло: года через полтора ему пришлось побывать и за Байкальским морем.
Осенью 1828 г. мы видим фельдъегеря Подгорного мчащимся из Петербурга в азиатскую Турцию с поручением в действующую армию Паскевича. Исполнив поручение и оставаясь без дела, он явился к генералу Н. Н. Муравьеву, осаждавшему Ахалцых, и предложил свои услуги. Муравьев оставил его при себе ординарцем для рассылки с поручениями во время боя. Подгорный выказал при этом такую расторопность и храбрость, что был произведен в офицеры.
В Москве
Софья Федоровна Пушкина
(1806–1862)
Очень отдаленная родственница поэта: отцы их были четвероюродные братья. Рано лишилась родителей и вместе с сестрой Анной (в 1823 г. вышедшей замуж за В. П. Зубкова) воспитывалась у богатой и знатной дамы Ек. Вл. Апраксиной, сестры московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына. Считалась в половине двадцатых годов одной из первых красавиц среди выезжавших в свет московских барышень. Была стройна и высока ростом, с прекрасным греческим профилем, с черными, как смоль, глазами, была, по отзыву одной старухи-современницы, «очень милая и умная девушка». Пушкин познакомился с ней осенью 1826 г., когда приехал из псковской ссылки в Москву. Видел ее всего два раза – один раз в театральной ложе, другой раз на балу – и сразу без ума в нее влюбился. В стихотворении «Ответ Ф. Т.» он восторженно писал про нее:
Нет, не черкешенка она, –
Но в долы Грузии от века
Такая дева не сошла
С высот угрюмого Казбека.
Нет, не агат в глазах у ней, –
Но все сокровища Востока
Не стоят сладостных лучей
Ее полуденного ока.
Пушкин, как бывало с ним, когда его охватывало серьезное чувство, был с Софьей Федоровной застенчив и неловок. К тому же он знал, что в нее уже два года влюблен один молодой человек, Валериан Александрович Панин. Софья Федоровна, видимо, больших надежд Пушкину не подавала, но когда он в начале ноября должен был на время уехать по делам к себе в деревню, она ласково сказала:
– Возвращайтесь к первому декабря.
Перед отъездом, 1 ноября, Пушкин написал (или отделал) стихи, относимые исследователями к С. Ф. Пушкиной:
Зачем безвременную скуку
Зловещей думою питать
И неизбежную разлуку
В унынье робком ожидать?
И так уж близок день страданья!
Один, в тиши пустых полей,
Ты будешь звать воспоминанья
Потерянных тобою дней.
Тогда изгнаньем и могилой,
Несчастный, будешь ты готов
Купить хоть слово девы милой,
Хоть легкий шум ее шагов.
Пушкин уехал «со смертью в душе». К первому декабря он вследствие дурных дорог не успел попасть в Москву. Ямщик опрокинул его экипаж, и Пушкин, с помятым боком, с затрудненным дыханием, отсиживался в псковской гостинице, рвался в Москву, «взбешенный, играл и проигрывал». Он решился одним ударом рассечь гордиев узел, написал письмо В. П. Зубкову, зятю Софьи Федоровны, и просил сосватать ее за него.
«Мне двадцать семь лет, дорогой друг, – писал он. – Пора жить, т. е. познать счастье. Не мое личное счастье меня тревожит, – могу ли я не быть самым счастливым человеком с нею, – я трепещу перед невозможностью сделать ее столь же счастливою, как это мне желательно… Боже мой, до чего она хороша! И как смешно было мое поведение с нею! Дорогой друг, постарайся изгладить дурное впечатление, которое оно могло произвести на нее. Скажи ей, что я благоразумнее, чем кажусь, и приведи доказательства, какие придут в голову. Мерзкий этот Панин: два года влюблен, а свататься собирается на фоминой неделе, – а я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь. Если она находит, что Панин прав, она должна думать, что я сумасшедший, не правда ли? Объясни же ей, что прав я, что, хоть раз увидев ее, нельзя колебаться, что я не претендую увлечь ее собой, что я, следовательно, прекрасно сделал, пойдя прямо к развязке… Ангел мой, уговори ее, упроси ее, настращай ее Паниным скверным и жени меня!»
Но Пушкин опоздал, и навряд ли его предложение было даже передано Зубковым. Когда Пушкин 19 декабря вернулся в Москву, Софья Федоровна была уже помолвлена с Паниным, а через месяц вышла за него замуж. Этот Панин в сороковых годах занимал скромную должность смотрителя московского Вдовьего дома, а затем – казначея Общества любителей садоводства.
Василий Петрович Зубков
(1799–1862)
Обучался в муравьевской Школе для колонновожатых, поступил на военную службу, но в 1819 г. вследствие тяжелого нездоровья вышел в отставку. Два года провел за границей, с увлечением изучал там Сэя, Сисмонди и других политических писателей, воротился в Россию настроенным оппозиционно, большим поклонником французского судопроизводства и суда присяжных. В Москве сошелся с Кашкиным, Колошиным, Б. К. Данзасом, Ив. Ив. Пущиным. В то время хорошая молодежь стремилась занимать должности, обычно презираемые дворянами, чтобы именно в этих должностях проводить в жизнь начала законности и справедливости. Зубков, как и И. И. Пущин, занял судебную должность: суд того времени славился колоссальным взяточничеством и крючкотворством. В начале января 1826 г. Зубков был арестован по подозрению в прикосновенности к декабрьскому движению, просидел около шести недель в Петропавловской крепости и был выпущен на свободу, как никем не оговоренный. Был он богатый человек, владел 1500 душ крестьян. Женат был на Анне Федоровне Пушкиной, сестре Софьи Федоровны, которой увлекался Пушкин.
С Пушкиным Зубков познакомился в Москве в сентябре–октябре 1826 г. Зубков жил в собственном доме, деревянном, одноэтажном, очень длинном, в Большом Толстовском переулке, между Смоленским рынком и Спасопесковской площадью. Пушкин часто бывал у Зубкова (в его доме, между прочим, им написаны стансы «В надежде славы и добра»), у него познакомился с его свояченицей С. Ф. Пушкиной. Пушкин был с Зубковым на «ты» и очень его любил. Некий Щербаков рассказывает, что в марте 1827 г. видел на Тверском бульваре Пушкина. Он сидел с несколькими знакомыми на скамейке. Мимо проходили советники гражданской палаты Зубков и Данзас. Пушкин подбежал к Зубкову и сказал:
– Что ты на меня не глядишь? Жить без тебя не могу!
Зубков его поцеловал.
Зубков был человек энергичный и деятельный. В 1830 г. он принимал участие в борьбе с холерой в Москве, выдвинулся разумностью принятых мер и распорядительностью; издал брошюру, где доказывал, что холера не передается по воздуху и что самый верный способ борьбы с ней – чистота и гигиеническая жизнь, – положения, вполне подтвержденные позднейшей наукой. Впоследствии Зубков был обер-прокурором одного из департаментов сената и сенатором. С любовью занимался энтомологией, напечатал ряд работ в Трудах московского Общества испытателей природы; один из открытых им жуков назван его именем.
Екатерина Александровна Тимашева
(1798–1881)
Рожденная Загряжская, жена наказного атамана оренбургского казачьего войска. Принадлежала к московскому большому свету, была, во-первых, по-видимому, красивой женщиной и, во-вторых, писала стихи. За то и за другое ее восхваляли самые прославленные поэты того времени – Пушкин, Баратынский, Языков, Вяземский. Стихов своих Тимашева почти не печатала, и русская поэзия ничего от этого не потеряла: напечатанные два-три ее стихотворения стоят ниже уровня самой скромной посредственности. Вероятно, тем красивее и очаровательнее была она сама, если ее так восторженно превозносили поэты.
Пушкин 20 октября 1826 г. написал в альбом Е. А. Тимашевой следующие стихи:
Я видел вас, я их читал,
Сии прелестные созданья,
Где ваши томные мечтанья
Боготворят свой идеал.
Я пил отраву в вашем взоре,
В душой исполненных чертах,
И в вашем милом разговоре,
И в ваших пламенных стихах;
Соперницы Запретной Розы
Блажен бессмертный идеал…
Стократ блажен, кто вам внушал
Немного рифм и много прозы.
«Запретная Роза», – так в одном своем стихотворении Вяземский назвал племянницу Тимашевой, Елизавету Петровну Киндякову, два года назад вышедшую за немощного обер-прокурора, князя И. А. Лобанова-Ростовского. Передавали даже анекдот, что, получив орден Владимира, князь сказал своей теще: «Поздравьте меня, я кавалер», а она ему ответила: «Слава Богу, стало быть, и дочь моя будет дама».
Уехав в начале ноября в деревню, Пушкин запрашивал Вяземского: «Что Запретная Роза? Что Тимашева? Как жаль, что я не успел с нею завести благородную интригу. Но и это не ушло».
Анна Григорьевна Хомутова
(1784–1856)
Дочь генерал-лейтенанта и сенатора, богатого помещика. Получила отличное воспитание, по-французски говорила в совершенстве, рукоделиями занималась мало, а с любовью и увлечением следила за литературой. Отец ее был большой хлебосол, на балы и обеды его съезжались московская знать, литераторы, поэты и все известные посетители столицы. Хомутова была знакома с Ермоловым, Раевским, Нелединским-Мелецким, Жуковским, Вяземским. Замуж она не вышла и осталась девицей.
Утром 26 октября 1826 г. Хомутова получила записку от М. И. Корсаковой: «Приезжайте непременно, нынче вечером у меня будет Пушкин». Он недавно только приехал в Москву из деревенской ссылки. Вечером у Корсаковых собралось множество гостей. Дамы разоделись; когда вошел Пушкин, все они устремились к нему и окружили его. Каждой хотелось, чтоб он ей сказал хоть слово. Хомутова была некрасива и немолода, ей было уже за сорок лет, притом она была очень застенчива. Она держалась в отдалении и молча наблюдала Пушкина. За ужином кто-то назвал Хомутову. Пушкин встрепенулся, вскочил, быстро подошел к Хомутовой и сказал:
– Вы сестра Михаила Григорьевича? Я уважаю, люблю его и прошу вашей благосклонности.
И стал говорить о лейб-гусарском полке, в котором служил ее брат, вспоминал лицейское время, когда, по его словам, этот полк был его колыбелью, а брат ее – нередко его ментором.
После этого, рассказывает Хомутова, они весьма сблизились, она часто встречалась с Пушкиным, и он всегда оказывал ей много дружбы.
Поэт И. И. Козлов приходился Хомутовой двоюродным братом, в молодости они были дружны и увлекались друг другом. После долгой разлуки они встретились в тридцатых годах, когда Козлов давно уже лежал с парализованными ногами, лишенный зрения. Ласковая участливость и нежность Хомутовой доставили большое утешение Козлову. Он посвятил ей стихотворение «Другу весны моей после долгой, долгой разлуки»:
О, удались! Полуживого
В томленьи горестном забудь;
Ты острым пламенем былого
Зажгла встревоженную грудь.
Оставь меня… О нет! Побудь,
Побудь со мною, друг бесценный,
Пожми, как прежде, руку мне,
И сердца жизнью незабвенной
Лелей меня в печальном сне!
Уж речь твоя мой дух крушимый
Живит мечтами юных дней…
и т. д.
По поводу этого стихотворения и отношения Хомутовой к Козлову Лермонтов писал к ней:
Певец, страданьем вдохновенный,
Вам строки чудные писал…
…да сойдет благословенье
На вашу жизнь за то, что вы
Хоть на единое мгновенье
Умели снять венец мученья
С его преклонной головы.
Княгиня Зинаида Александровна Волконская
(1792–1862)
Рожденная княжна Белосельская-Белозерская. Поэтесса, композитор, певица. 18 лет вышла замуж за князя Н. Г. Волконского (брата декабриста), но вскоре разъехалась с ним. Блистала на международных конгрессах, устраивавших судьбу Европы после низвержения Наполеона, пользовалась интимной благосклонностью императора Александра I. В середине двадцатых годов поселилась в Москве. В ее блестящем салоне в собственном доме на Тверской собирались сановники и аристократки, молодежь и пожилые люди, артисты, профессора, поэты, художники, журналисты. Все в ее доме носило отпечаток служения искусству и мысли. Бывали чтения, на которых выступали Мицкевич, Баратынский, Веневитинов, князь Вяземский. Бывали концерты с участием лучших приезжих и местных артистов. Ставились целые оперы. Во главе исполнителей стояла сама хозяйка дома. Слышавшие ее с восторгом отзываются об ее замечательном, полном и звучном контральто и прекрасной игре в роли Танкреда в опере Россини. Когда Пушкин осенью 1826г. приехал из псковской ссылки в Москву, он познакомился с княгиней Волконской. Вяземский вспоминает: «Княгиня, в присутствии Пушкина, в первый день знакомства с ним пропела элегию его «Погасло дневное светило». Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства. По обыкновению, краска вспыхивала на лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был выражением внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения».
Когда Пушкин вскоре уехал на время к себе в деревню, Волконская писала ему: «Возвращайтесь к нам. Воздух Москвы легче. Великий русский поэт должен писать либо в степях, либо под сенью Кремля, и автор «Бориса Годунова» принадлежит городу царей. Какая мать зачала человека, гений которого весь – сила, весь – изящество, весь – непринужденность, который является то дикарем, то европейцем, то Шекспиром и Байроном, то Ариостом, Анакреоном, но всегда русским, переходит от лирики к драме, от песен нежных, влюбленных, простых, иногда грубых, романтических или едких, к важному и наивному тону строгой истории».
По возвращении в Москву Пушкин часто бывал у Волконской. На ее вечерах любимой забавой молодежи была игра в шарады. Однажды Пушкин придумал слово: для второй части его нужно было представить переход евреев через Аравийскую пустыню. Пушкин взял себе красную шаль княгини и сказал, что он будет изображать «скалу в пустыне». Все были в недоумении от такого выбора: живой, остроумный Пушкин захотел вдруг изображать неподвижный, неодушевленный предмет. Пушкин взобрался на стол и покрылся шалью. Все зрители уселись, действие началось. Когда Моисей, по уговору, прикоснулся жезлом к скале, чтобы вызвать из нее воду, Пушкин вдруг высунул из-под шали горлышко бутылки, и струя воды с шумом полилась на пол. Раздался дружный хохот, Пушкин соскочил быстро со стола, очутился в минуту возле княгини, и она, улыбаясь, взяла его за ухо и сказала:
– И озорник же вы, Александр, – как вы изобразили скалу!
По понедельникам у княгини Волконской были собрания литературные. Поэты и беллетристы читали свои произведения, Мицкевич произносил вдохновенные свои импровизации. Однажды пристали к Пушкину, чтобы он прочел что-нибудь. Пушкин терпеть не мог читать в большом обществе. Но отговориться не удалось. В досаде он прочел «Чернь» и, кончив, с сердцем сказал:
– В другой раз не станут просить!В 1827 г. Пушкин, посылая княгине З. А. Волконской свою поэму «Цыганы», приложил послание к ней:
Среди рассеянной Москвы,
При толках виста и бостона,
При бальном лепете молвы
Ты любишь игры Аполлона.
Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани,
Внемли с улыбкой голос мой,
Как мимоездом Каталани
Цыганке внемлет кочевой.
В 1829 г. княгиня З. А. Волконская уехала в Италию, там перешла в католичество, жила в Риме в роскошной собственной вилле. Католичкой она была очень ярой. Умерла, по слухам, в нужде, обобранная патерами и монахами, но зато причисленная церковью к лику «блаженных».
Андрей Николаевич Муравьев
(1806–1874)Брат М. Н. Муравьева-Виленского (вешателя) и Н. Н. Муравьева-Карского. Был учеником С. Е. Раича, участвовал в его литературном кружке. Писал стихи. Служил на военной службе в драгунах. Зимой 1826/1827 г. посещал салон княгини З. А. Волконской в Москве. Однажды, по неловкости (а некоторые уверяют, что намеренно), он в театральном ее зале сломал руку колоссальной гипсовой статуи Аполлона Бельведерского и на пьедестале статуи тотчас же написал такие стихи:
О, Аполлон! Поклонник твой
Хотел помериться с тобой,
Но оступился и упал.
Ты горделивца наказал:
Хотя пожертвовал рукой,
Зато остался он с ногой.
Стихи эти вызвали эпиграмму Пушкина:
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон,
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
Весной 1827 г. эпиграмма была напечатана в «Московском вестнике» Погодина. Встретясь после этого с Погодиным, Пушкин сказал ему:
– А как бы нам не поплатиться за эпиграмму.
– Почему?
– Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека или от белой лошади. Муравьев может вызвать меня на дуэль, а он не только белый человек, но и лошадь.Муравьев на дуэль Пушкина не вызвал, а ответил эпиграммой:
Как не злиться Митрофану?
Аполлон обидел нас:
Посадил он обезьяну
В первом месте на Парнас.
В 1828–1829 гг. Муравьев участвовал в русско-турецкой войне на европейском фронте. В 1832 г. издал «Путешествие по святым местам». Поставил на сцене драму «Битва при Тивериаде», успеха не имевшую. Муравьев рассказывает: «Совершенно нечаянно я свиделся с Пушкиным в архиве министерства иностранных дел, где собирал он документы для истории Петра Великого. Пушкин устремился прямо ко мне, обнял крепко и сказал: «Простите ли вы меня? А я не могу доселе простить себе свою глупую эпиграмму, особенно когда я узнал, что вы поехали в Иерусалим. Я даже написал для вас несколько стихов: что когда, при заключении мира (в 1829 г., после турецкой войны), все сильные земли забыли о Святом граде и гробе Христовом, один только безвестный юноша о них вспомнил и туда устремился. С чрезвычайным удовольствием читал я ваше путешествие». Я был тронут до слез и просил Пушкина доставить мне эти стихи, но он никак не мог их найти в хаосе своих бумаг. С тех пор и до самой кончины я оставался с ним в самых дружеских отношениях. Ему была неприятна моя драматическая неудача, и он предложил мне напечатать в «Современнике» объяснительное предисловие к «Битве при Тивериаде» и несколько лучших ее отрывков». Пушкин действительно с одобрением отнесся к «Путешествию по святым местам» и в предисловии к «Путешествию в Арзрум» упоминает об этой книге, «произведшей столь сильное впечатление», и действительно во второй книге «Современника» напечатал отрывки из драмы Муравьева. Известность Муравьев получил как писатель по богословским вопросам, издал целый ряд книг: «Письма о богослужении восточной кафолической церкви», выдержавшие одиннадцать изданий и переведенные на все европейские языки, «Историю русской церкви» и др. Большинство отзывов лиц, знавших А. Муравьева, рисуют его в очень непривлекательном свете. Внушал он мало уважения. Был святоша, по его доносу арестован был цензор Никитенко, за то что пропустил в «Библиотеке для чтения» стихотворение Деларю «Красавице» (см. М. Д. Деларю). Никитенко характеризует Муравьева: «Фанатик, который, впрочем, себе на уме, т. е. на святости идей строит свое земное счастье». Муравьев занимал важный пост в синоде и прибегал ко всяческим интригам, чтобы стать синодским обер-прокурором, что ему, однако, не удалось. Н. С. Лесков про него пишет: «Так, кажется, и видишь эту дылдистую фигуру, с умными, но неприятными глазами и типическим русым коком. В великосветские гостиные Андрей Николаевич вступал обыкновенно со свойственной ему исключительною, неуклюжею грацией, всегда в высоком черном жилете «под душу» и с миниатюрными беленькими четками, обвитыми вокруг запястья левой руки; здесь он иногда вещал, но более всего собирал вести, куда колеблются весы». Муравьев очень любил подарки и даже часто их выпрашивал; любил почетные встречи, ради него устроенные; часто участвовал в крестных ходах, где, благодаря его огромному росту, он не мог не быть всеми замечен, тем более что всегда шел непосредственно за митрополитом или архиереем; любил носить костюмы, схожие с военными; когда в «Северной пчеле» появился неблагоприятный отзыв об одной из его книг, он жаловался на редактора в Третье отделение. «Сочинения Муравьева, – говорит Лесков, – по нынешнему времени в большинстве так несостоятельны, что заниматься чтением их значит терять напрасно время, но тогда они читались, и даже из них кое-что обязательно заучивалось наизусть. Они приносили автору хороший доход, который к последним годам его жизни вдруг остановился. Муравьев приписывал это умалению веры, происшедшему, как все злое, от одного несчастного источника – «от тлетворного направления литературы»… Под конец жизни он проживал в Киеве и надоел киевскому духовенству своею докучною и мелочною испекциею до нестерпимости».
Александра Григорьевна Муравьева
(?–1832)
Рожденная графиня Чернышева, жена декабриста Никиты Мих. Муравьева, сестра декабриста графа З. Г. Чернышева. Поехала вслед за мужем в Сибирь, оставив у свекрови двух своих детей, которых ей не позволено было взять с собой. В Москву она приехала вскоре после княгини М. Н. Волконской, в первых числах января 1827 г. Пушкин, вероятно, был знаком с Муравьевой в Петербурге еще до ее замужества. Он зашел к ней в Москве проститься и передать ей свое «Послание в Сибирь», которое не успела взять с собой Волконская. Вот это знаменитое послание:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас.
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
Пушкин взволнованно говорил Муравьевой:
– Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество: я не стоил этой чести.
Среди упоенного наслаждения свободой, славой, балами, улыбками красавиц перед Пушкиным в лице Волконской и Муравьевой прошла другая жизнь – строгая, серьезная, полная сурового самоотвержения. Пушкин был в восхищении от подвига этих женщин. Прощаясь, он так крепко сжал руку Муравьевой, что она не могла продолжать письмо, которое писала, когда он к ней вошел.
Вяземский, тогда же видевший Волконскую и Муравьеву, писал А. Тургеневу: «Что за трогательное и возвышенное обречение! Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории. В них была видна не экзальтация фанатизма, а какая-то чистая, безмятежная покорность мученичества, которое не думает о славе, а поглощается одним чувством тихим, но все одолевающим».
Все, знавшие Муравьеву в Сибири, отзываются о ней с единодушным восторгом. Декабрист А. Е. Розен вспоминает: «Александра Григорьевна, с добрейшим сердцем, юная, кроткая, гибкая станом, единственно белокурая из всех смуглых Чернышевых, разрывала жизнь свою сожигающими чувствами любви к мужу, заключенному в остроге, и к отсутствующим детям. Мужу своему показывала себя спокойною, довольною, даже радостною, чтобы не опечалить его, а наедине предавалась чувствам матери самой нежной». Она болела душой и за брата, делала все, что могла, и для других товарищей, была всеобщим «ангелом-утешителем». В 1832 г. Муравьева простудилась и умерла. Перед смертью, не желая будить свою четырехлетнюю дочку Ноно, она попросила принести ее куклу и поцеловала куклу вместо дочери.
Урусовы
Во второй половине двадцатых годов в Москве славился радушием и гостеприимством дом Урусовых. Глава семьи, князь Александр Михайлович Урусов (1766–1853), служил в качестве члена в мастерской Оружейной палаты в Москве, впоследствии был обер-гофмейстером, сенатором и членом государственного совета. Его жена Екатерина Павловна, рожденная Татищева, сестра дипломата Д. П. Татищева. Три их дочери-княжны считались украшением московского общества. Старшая, Мария (1801–1853), с 1822 г. была замужем за графом И. А. Мусиным-Пушкиным; овдовев в 1836 г., она в 1838 г. вторично вышла замуж за князя А. М. Горчакова, лицейского товарища Пушкина, будущего государственного канцлера. Вторая дочь, Софья (1806–1889), «царица московских красавиц». Однако насмешники называли ее еще «богиней глупости». Однажды во время танцев кавалер спросил ее, что она читает. Княжна ответила:
– Розовенькую книжку, а сестра моя голубенькую.
Другой раз влюбленный в нее молодой человек с увлечением говорил с ней о литературе. Она долго слушала и вдруг перебила его вопросом:
– Скажите, князь, какое вы употребляете мыло, когда бреетесь?
С 1826 г. она была фрейлиной. Император Николай вступил с ней в связь. «Обыкновенно порядок был такой, – пишет Н. А. Добролюбов, – брали девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляли ее для услуг благочестивейшего, самодержавнейшего государя нашего, и затем императрица Александра начинала сватать обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов». Урусову в 1833 г. выдали замуж за князя Л. Л. Радзивила. Француз А. Галле-де-Кюльтюр, долго живший в России, сообщает, что, благодаря своей женитьбе и своим услугам, князь Радзивил пользовался большим расположением двора. Услуги были такого рода: после подавления польского восстания Радзивил, сам поляк, ездил, по поручению царя, к турецкому султану, чтоб добиться выдачи своих побежденных соотечественников, бежавших в Турцию.
Третья княжна Урусова, Наталья, впоследствии была замужем за графом Кутайсовым.
Почти каждый день у Урусовых собирался тесный кружок друзей и знакомых, преимущественно молодых людей. Весной 1827 г. часто появлялся и Пушкин. Почти каждый вечер он проводил у Урусовых, был весьма весел, остер и словоохотлив. В рассказах, импровизациях и шутках бывал в это время неистощимым. Между прочим, он увлекал присутствующих прелестной передачей русских сказок. Все общество соберется вечером вокруг большого круглого стола, и Пушкин поразительно увлекательно переносит слушателей в фантастический мир, населенный ведьмами, домовыми, лешими и пр. Материал, добытый им в долговременное пребывание в деревне, разукрашивался вымыслами его неистощимой фантазии, причем Пушкин искусно подделывался под колорит народных сказаний. Он увлекался одной из княжен Урусовых. Дошло его четырехстишие, обращенное к Софье Урусовой:
Не веровал я троице доныне,
Мне Бог тройной казался все мудрен;
Но вижу вас и, верой одарен,
Молюсь трем грациям в одной богине.
Князь Вяземский сомневался в принадлежности этих стихов Пушкину и утверждал, что во всяком случае обращены они не к Софье; по его словам, Пушкин был влюблен в сестру ее Марию. Однако Мария уже с 1822 г. была замужем за Мусиным-Пушкиным и навряд ли жила в доме родителей.
Владимир Дмитриевич Соломирский
(?–1884)
Племянник княгини Ек. Павл. Урусовой, побочный сын российского посла в Вене Д. П. Татищева от связи его с красавицей Н. А. Колтовской, богатой владелицей пермских железных заводов. Недолго служил в артиллерии, потом перешел на гражданскую службу. Владел 1100 душ во Владимирской губернии. В1827 г., артиллерийским офицером, часто бывал у Урусовых. Он был человек образованный, хорошо знал английский язык, был поклонником Байрона и подражал ему в стишках; держался угрюмо и разочарованно. Он был очень неравнодушен к одной из красавиц-кузин Урусовых. Пушкин сблизился с Соломирским, подарил ему сочинения Байрона, сделав на книге весьма дружественную надпись. Тем не менее ревнивый и крайне самолюбивый Соломирский чем чаще сходился с Пушкиным у Урусовых, тем становился угрюмее и холоднее к нему. Особенное внимание, которое встречал Пушкин в этом семействе, и в особенности внимание молодой княжны, возбуждало в нем сильнейшую ревность. Однажды Пушкин, шутя и балагуря, рассказал что-то смешное про графиню А. В. Бобринскую, Соломирский, мрачно слушавший, сказал Пушкину вызывающим тоном:
