Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 116 страниц)
– Я нахожусь в невозможности отвечать на вопросы начальства; признаю мое учение ложным и вредным и прошу не вспомянуть грехов юности моей и неведения моего.
Рунич и Кавелин в восхищении кинулись обнимать и целовать Галича. На следующий день они торжественно повели Галича в церковь, священник читал над ним молитвы и кропил святой водой.
Галича оставили при университете без права преподавания, но с сохранением полного жалованья (1600 р.), и, кроме того, дали казенную квартиру. Там у него собирался небольшой кружок слушателей, которым Галич частным образом читал лекции по философии. В 1827 г. эти лекции слушал кончавший в то время университет А. В. Никитенко и так писал о них в своем дневнике: «К Галичу прежде всего имеешь доверие, ибо видишь, что он обладает обширными познаниями. Он выражается ясно и благородно. Его одушевляет чистая, высокая любовь к истине, отчего беседы его не только полезны, но и увлекательны. Это не цеховой ученый, а человек, глубоко преданный науке. Я лично к тому же много обязан ему. Зная, что мне не под силу заплатить ему за курс триста рублей, как платят другие его слушатели, он предложил мне посещать его лекции бесплатно». В 1837 г. Галич был окончательно уволен из университета. Стараниями бывших его слушателей он получил место начальника архива Провиантского департамента, с хорошим жалованьем. На этой должности он и прослужил до смерти. Жизнь Галича была несчастливая. Жена его была очень необразованна, очень зла и очень безобразна. Он долго работал над двумя учеными трудами: «Всеобщее право» и «Философия истории человечества». В его отсутствие в доме, где он жил, произошел пожар, уничтожил оба эти труда и все вообще рукописи Галича. Это доконало его. Он стал пить, совершенно опустился. «Под гнетом мелочей жизни погиб крупный талант», – говорит биограф Галича.
Иван Кузьмич Кайданов
(1780–1843)
Из духовного звания. Окончил киевскую духовную академию и петербургский Педагогический институт, был командирован для усовершенствования за границу, слушал в Геттингене знаменитого историка Герена, по возвращении сдал на магистра и был назначен в царскосельский лицей преподавателем истории. Получил громкую известность как автор учебников по истории, долгое время бывших единственными руководствами, принятыми во всех школах, – был тем же, чем в конце прошлого века не менее известный Иловайский. Преподавал он, впрочем, лучше, нежели писал, и лекции его слушались со вниманием. Французские слова выговаривал по латинскому произношению; например, из «guerre des gre´nouilles» у него выходило «гвер де греновиль». Обращаясь к ученикам, он слово «господин» ставил после фамилии: «Вольховский господин», «Пушкин господин». С хорошими учениками был вежлив, плохих нещадно ругал, особенно лентяя Ржевского: «Ржевский господин, животина господин, скотина господин!» – с самым украинским выговором и интонацией. Был человек благодушный, не формалист. Пушкин написал порнографическое стихотворение «От всенощной вечор, идя домой…» и прочел его Пущину. В эту минуту подошел Кайданов, шедший на лекцию. Пушкин и ему прочел стихи. Кайданов взял его за ухо и тихонько сказал:
– Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин, не давайте воли язычку.
Яков Иванович Карцов
(1784–1836)
Лицейский преподаватель физико-математических наук. Из духовного звания; с отличием окончил Педагогический институт, усовершенствовался в Иене, Геттингене и Париже. Заставить слушателей полюбить свой предмет он не умел. Воспитанники на его лекциях готовились к другим урокам, писали стихи или читали романы. Слушал его уроки и знал, что преподавалось, один Вольховский. Карцов долго возмущался, жаловался, старался восстановить дисциплину, но наконец махнул рукой, перестал вызывать учеников и занимался с одним Вольховским. К выпускному же экзамену заранее предупредил каждого, что будет у него спрашивать, и обучил, как нужно отвечать. Он был человек неглупый, острый, язвительный, любил рассказывать анекдоты и острить насчет царскосельских жителей, только и известных лицеистам. Когда он приходил в класс, лицеисты собирались вокруг него и помирали со смеху от его рассказов. Был он черноволос, смугл, очень тучен, лишних движений избегал; часто, сидя спиной к доске, писал на ней формулы не глядя. Насмехаясь над незнающими, говорил:
– А плюс бэ равно красному барану.
Или:
– Тяп да ляп и состроил корабль.
По-французски выговаривал так: «пур пассер ле тампс».
Раз вызвал он к доске Пушкина и задал алгебраическую задачу. Пушкин долго переминался с ноги на ногу и все писал молча какие-то формулы. Карцов спросил его наконец:
– Что же вышло? Чему равняется икс?
Пушкин улыбнулся и ответил:
– Нулю.
– Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи.
Эпиграмма на Карцова лицеиста Илличевского:
Поверь, тебя измерить разом
Не мудрено, мой друг черняк:
Ты математик – минус разум,
Ты злой насмешник – плюс дурак.
Давид Иванович де Будри
(1756–1821)
Профессор французской словесности. Рожденный Марат. Младший брат Жана-Поля Марата, знаменитого деятеля Великой французской революции. Родился в Швейцарии, окончил женевскую академию со степенью кандидата богословия. В 1784 г. был приглашен одним русским вельможей в воспитатели его детей и приехал в Россию. Давал в Петербурге уроки в частных домах и пансионах. Когда разразилась французская революция и имя Марата приобрело такую грозную известность, Екатерина II, по просьбе Давида Марата, переменила его фамилию, придав ей аристократическую частицу «де», которую Будри тщательно сохранял. В компании с другим французом он открыл фабрику золотых и серебряных материй, составлявших модную одежду при дворе Екатерины. С воцарением Павла моды переменились, владельцы фабрики разорились. Будри опять взялся за уроки. С основанием лицея он приглашен был в него преподавателем французской словесности.
Будри был забавный, коротенький старичок, с толстым брюхом, с насаленным, слегка напудренным париком; мылся он очень редко и менял белье только раз в месяц. Преподаватель был строгий и дельный. По словам Корфа, он один из всех лицейских наставников вполне понимал свое призвание и наиболее способствовал развитию лицеистов, умел приохотить к занятиям и будить мысль. Он обучал воспитанников и декламации. Декламация его была старой школы – очень высокопарная и ходульная. Будри поставил на лицейской сцене французскую драму – скучную и длинную, в которой все женские роли переделал в мужские и любовников превратил в друзей, и неутомимо, в течение целого месяца, репетировал ее с воспитанниками. Пушкин рассказывает, что Будри очень уважал память своего знаменитого брата и однажды в классе, говоря о Робеспьере, сказал ученикам как ни в чем не бывало:
– Это он обработал под рукою Шарлотту Корде и сделал из этой девушки второго Равальяка.
Таким образом Шарлотту Корде, убийцу брата, он как бы ставил на одну доску с цареубийцей Равальяком. «Впрочем, – прибавляет Пушкин, – Будри, несмотря на свое родство, демократические мысли, замасленный жилет и вообще наружность, напоминавшую якобинца, был на своих коротеньких ножках очень ловкий придворный». Кажется, в последнем утверждении Пушкин не прав. Во всяком случае, другие лицеисты отмечали как раз независимость, с какой Будри держался по отношению к высшим. В «Лицейском мудреце» находим карикатуру Илличевского на профессоров, ищущих милости у министра. На возвышении сидит министр граф А. К. Разумовский, к нему гуськом по отлогой доске поднимаются почтительные профессора, а совсем сзади, спиной к министру, стоят, обнявшись, Будри и Куницын, и пройдоха Гауэншильд тщетно старается повернуть Будри лицом к министру.
Фридрих Матвеевич Гауэншильд
(1830–?)
Профессор немецкого языка и словесности в лицее. После смерти директора Малиновского в двухлетний период последовавшего в лицее «междуцарствия» некоторое время исполнял обязанности директора.
Немец, родом из Австрии, приобрел благосклонность С. С. Уварова, тогда попечителя петербургского учебного округа, переводом нескольких его статей на немецкий язык и, по его протекции, определен был профессором в лицей. Был заносчив, скрытен и хитер, с воспитанниками обращался грубо и несправедливо, лицеисты его ненавидели. Узкое лисье лицо, выдающаяся вперед верхняя губа; имел привычку постоянно жевать лакрицу. О нем сложена была в лицее так называемая «национальная песня», которая певалась лицеистами хором без всякого секрета, только что не самому Гауэншильду в лицо. Начинали медленно и заглушенно, потом темп ускорялся, а с ним возвышались и голоса, переходившие под конец в бурю:
В лицейской зале тишина.
Диковинка меж нами:
Друзья, к нам лезет сатана
С лакрицей за зубами!
Друзья, сберемтеся гурьбой,
Дружнее в руки палку,
Лакрицу сплющим за щекой,
Дадим австрийцу свалку!..
и т.д.
Гауэншильд, по-видимому, имел связи с австрийской дипломатией и был ее осведомителем. В 1822 г. он был уволен от службы и уехал в Австрию. Был назначен австрийским генеральным консулом на о. Корфу, пользовался благоволением Меттерниха.
Сергей Гаврилович Чириков
(1776–1853)
Лицейский учитель рисования и гувернер. Воспитанник Академии художеств. Был человек довольно ограниченный, посредственный гувернер, очень плохой рисовальщик; однако лицеисты его любили за ровный и приятный характер, за обходительность и тактичность, за достоинство, не позволявшее лицеистам таких с ним шалостей, на которые они пускались с другими. В первое время существования лицея воспитанники не пользовались отпуском в дом родителей и нередко проводили свободное время у Чирикова, имевшего квартиру в верхнем этаже лицея; у него составился литературный кружок, и в гостиной его, по рассказам, долго сохранялись на стене строки, написанные рукой Пушкина. Чириков и сам пописывал. Его длиннейшие трагедии в стихах ходили и читались у лицеистов в рукописях. Одна была под заглавием «Герой Севера». Воспитанники самого Чирикова прозвали Герой Севера, и это очень льстило его самолюбию.
Фотий Петрович Калинич
(1788–1851)
Учитель чистописания в лицее. В 1795 г. мальчиком был вывезен с Украины для придворного певческого хора. Когда он спал с голоса, то благодаря прекрасному своему почерку определен был учителем чистописания в лицей. Здесь он прослужил сорок лет до самой смерти. Нередко исполнял также обязанности гувернера. Был высокопарный глупец и невежда. Большой ростом, с сенаторской осанкой и поступью, с огромным лицом; на лице этом всегда отражалась как будто глубокая дума, иногда оно подергивалось легкой, презрительной к человечеству усмешкой. Говорил он неизменно вздор, но облекал его в громкие и величественные слова. Почерк у него действительно был прекрасный, все грамоты на медали и похвальные листы переписывались его рукой.
Теппер де Фергюсон
(1768–1838)
Лицейский учитель пения. Его отец был богатейший банкир в Польше, где со всем своим богатством погиб во время революции. Тогда сын его, путешествовавший по Европе со всей роскошью английского лорда, публиковал себя в Вене под скромным именем учителя музыки. В Петербурге он получил место учителя музыки к великой княжне Анне Павловне, а потом вскоре был определен учителем музыки и пения в лицей. «Это был вдохновенный старик», – вспоминает Плетнев. М. Корф рассказывает: «Он учил нас, в последний только год, не музыке собственно, а лишь только пению. Теппер, хороший учитель пения, хотя сам без всякого голоса, не только учил нас, но и сочинял для нас разные духовные концерты, т. е. большею частью перелагал с разными вариациями и облегчениями концерты Бортнянского. В его классе соединялись оба курса лицея, старший и младший, что иначе ни на лекциях, ни в рекреационное время никогда не бывало. Тепперу же принадлежит и музыка известной прощальной песни Дельвига «Шесть лет промчалось, как мечтанье», жившей еще через сорок лет в стенах лицея. Теппер был большой оригинал, но человек образованный и приятный, нам очень нравились и его беседы, и его классы». У Теппера был свой дом в Царском Селе. Воспитанники лицея посещали его на дому – пили чай, болтали, пели, музицировали, и эти простые вечера были лицеистам очень по вкусу.
Мартын Степанович Пилецкий-Урбанович
(1780–1859)
Лицейский надзиратель по учебной и нравственной части с 1811 по 1813 г. В молодости слушал лекции в Геттингенском университете. М. Корф характеризует его так: «С достаточным образованием, с большим даром слова и убеждения, он был святошею, мистиком и иллюминатом, который от всех чувств обыкновенной человеческой природы, даже от врожденной любви к родителям, старался обратить нас исключительно к Богу и, если бы мы далее оставались в его руках, непременно сделал бы из нас иезуитов. Со своей длинною и высохшею фигурою, с горящим всеми огнями фанатизма глазом, с кошачьими приемами и походкой, наконец, с жестоко-хладнокровною и ироническою, прикрытою видом отцовской нежности строгостью, он долго жил в нашей памяти, как бы какое-нибудь привидение из другого мира». С сестрами и кузинами воспитанников, посещавшими их в лицее, Пилецкий позволял себе обращаться с развязно-ласковой фамильярностью. Все это возмутило лицеистов. В 1813 г. они собрались в конференц-зале, вызвали Пилецкого и предложили ему на выбор: либо удалиться из лицея, либо они все потребуют собственного своего увольнения. Угроза была несерьезного свойства, но Пилецкий ответил хладнокровно:
– Оставайтесь в лицее, господа!
И в тот же день выехал из Царского Села. Так рассказывает Анненков со слов Матюшкина. Что Пилецкого заставили уйти из лицея воспитанники – это верно. В своей программе записок Пушкин пишет: «…мы прогоняем Пилецкого». Навряд ли, однако, все произошло так просто и для того времени необычно, как сообщает Анненков. Дело, по-видимому, происходило так. 21 ноября 1812 г., за обедом, Пушкин вдруг начал громко говорить, что Пилецкий позволяет себе оскорбительные и издевательские отзывы о родителях некоторых товарищей. Его поддержал Корсаков. После обеда начались горячие споры, многие товарищи присоединились к Пушкину и Корсакову, говорили, что нужно идти к директору с жалобой на Пилецкого. Особенно волновались Кюхельбекер и Ив. Малиновский, поджигали других, называли подлецами и льстецами Корфа, Ломоносова, Юдина и Есакова, отказывавшихся идти с товарищами. 23 ноября произошло объяснение с директором Малиновским в присутствии инспектора Пилецкого. Можно думать, беседа убедила директора, что Пилецкий действительно позволял себе нетактичные отзывы о родственниках воспитанников, и Пилецкому вскорости было предложено покинуть лицей. Впоследствии Пилецкий служил следственным приставом в петербургской полиции. В 1837 г. за участие в министерских радениях известной в то время аристократической сектантки Татариновой был выслан из столицы и заключен в монастырь. Под конец жизни, в глубокой старости, жил опять в Петербурге, сильно нуждаясь.
Илья Степанович Пилецкий-Урбанович
(1786 – не ранее 1835)
Брат предыдущего. Лицейский надзиратель. Раньше был канцеляристом в подольском губернском приказе и аудитором в армейском полку. Мы знаем его только по его рапортам в конференцию о поведении воспитанников, – рапортам, отличающимся исключительной безграмотностью.
Алексей Николаевич Иконников
(1789–1819)
В течение одного года (1811–1812) был гувернером лицея. Внук знаменитого актера Дмитровского. До поступления в лицей служил переводчиком в берг-коллегии, преподавал в горном корпусе географию, историю и французский язык. Был благородный, умный и образованный человек, совсем еще молодой, всего двадцати шести лет, но уже совершенно опустившийся от пьянства; водка его перестала возбуждать, и он залпом выпивал целыми склянками гофманские капли (смесь эфира со спиртом). Он занимался писательством, сочинял для лицеистов небольшие театральные пьесы; лицеисты разыгрывали их перед царскосельской публикой с ширмами вместо кулис, в форменных мундирах. В одной пьесе главную роль играл лицеист Маслов, но после первого действия ему сделалось дурно, и мальчика, без всякого предупреждения публики, заменил собой сам Иконников, да к тому же совершенно пьяный; он не помнил реплик и сбивал остальных актеров.
За пьянство Иконников вскоре был уволен. Но, видимо, он Пушкина интересовал, – еще через три года после его увольнения Пушкин посещал его и так писал в тогдашнем своем дневнике: «Вчера провел я вечер с Иконниковым. Хотите ли видеть странного человека, чудака, – посмотрите на Иконникова. Поступки его – поступки сумасшедшего; вы входите в его комнату: видите высокого, худого человека в черном сюртуке, с шеей, окутанной черным, изорванным платком. Лицо бледное, волосы не острижены, не расчесаны; он стоит задумавшись и кулаком нюхает табак из коробочки, – он дико смотрит на вас. Вы ему близкий знакомый, вы ему родственник или друг, – он вас не узнает. Вы подходите, зовете его по имени, говорите ему свое имя; он вскрикивает, кидается на шею, целует, жмет руку, хохочет задушевным голосом, кланяется, садится, начинает речь, не доканчивает, трет себе лоб, ерошит голову, вздыхает, говорит о своем бедном положении. Он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства; ходит пешком из Петербурга в Царское Село, чтобы осведомиться о каком-то месте, которое обещал ему какой-то шарлатан. Он беден, горд и резок; рассыпается в благодарениях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеяние, ему оказанное, легкомыслен до чрезвычайности, мнителен, чувствителен, честолюбив. Иконников имеет дарования, пишет изрядно стихи и любит поэзию. Вы читаете ему свою пьесу, – наотрез говорит он: такое-то место глупо, без смысла, низко. Зато за самые посредственные стихи кидается вам на шею и называет вас гением. Иногда он учтив до бесконечности, в другое время груб нестерпимо. Его любят иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда».
Франц Осипович Пешель
(1782–?)
Лицейский врач. Из моравских уроженцев. Вызван был в Россию на врачебную службу министерством внутренних дел в 1808 г. Был друг всего царскосельского бомонда, весельчак, остряк: любил болтать с лицеистами, знакомил их со всевозможными новостями, тешил анекдотами, каламбурами и своим уморительным русским языком. Каждое первое число месяца являлся к лицеистам с гостинцами и оделял их девичьей и бабьей кожей, лакрицей и тому подобными аптечными сладостями.Случилось однажды событие, сильно взволновавшее весь лицей. Раскрылось, что один из лицейских дядек, молодой парень Константин Сазонов, за два года пребывания своего в лицее совершил в Царском Селе и окрестностях шесть или семь убийств. Пушкин написал по этому случаю эпиграмму:
Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым.
Мой друг! остался я живым,
Но был уж смерти под косою:
Сазонов был моим слугою,
А Пешель – лекарем моим.
Воспитанники лицея любили Пешеля и впоследствии иногда приглашали старика-доктора на празднования лицейских годовщин вместе с любимым надзирателем С. Г. Чириковым. Сохранилась запись Пешеля от 19 октября 1837 г. с обращением к бывшим его лицейским пациентам на немецком и латинском языках: «Я прошу моих старых друзей, для их собственного блага на мировом театре, не забывать моих прежних увещаний, именно: что все покоится на отношениях и что единственное утешение – терпеливо следовать девизу: «ничему не удивляться!» А для здоровья: спокойствие души, телесные упражнения, диэта как качественная, так и количественная, вода».
Лицейские товарищи
На первый курс лицея было принято тридцать человек. Значит, у Пушкина было двадцать девять товарищей.
Иван Иванович Пущин
(1798–1859)
Дед его был известный адмирал, андреевский кавалер, отец – генерал-интендант. В августе 1811 г. мальчика привезли в Петербург для определения в открывавшийся Царскосельский лицей. Для той же цели привез в это время в Петербург и Пушкина его дядя Василий Львович. Мальчики познакомились, сразу почувствовали друг к другу симпатию и подружились. Пущин постоянно бывал у Пушкиных на Мойке, мальчики шалили и возились с сопровождавшей Василия Львовича молодой его гражданской женой Анной Николаевной Ворожейкиной, вместе гуляли в Летнем саду. Оба были приняты в лицей и в октябре месяце отвезены в Царское Село. Воспитанники обязательно должны были жить в лицейском общежитии, каждому полагалась отдельная комната. Пушкину досталась комната № 14, Пущину – рядом, № 13. Комнаты были отделены легкой перегородкой, через которую свободно можно было разговаривать. Это близкое соседство еще больше способствовало сближению мальчиков.
Учился Пущин хорошо. Преподаватели отмечали в своих отзывах его «счастливые способности», «редкое прилежание». Товарищи очень его любили. «Со светлым умом, – рассказывает Модест Корф, – с чистой душой, с самыми благородными намерениями, он был в лицее любимцем всех товарищей». Нельзя того же сказать о Пушкине. Он был большой озорник и насмешник, любил задирать товарищей и, как часто бывало с ним и впоследствии, совершенно не умел нести естественных последствий своих нападок. Столкновения с товарищами, им же вызванные, сильно его мучили. И долгие часы он переговаривался по ночам сквозь перегородку с Пущиным, – жаловался на себя и на других, каялся, обсуждал с Пущиным, как поправить свое положение между товарищами или избегнуть следствий необдуманного поступка. Оба друга были неразлучны. В лицейских «национальных песнях» они фигурировали рядом: Жано – Пущин и Француз – Пушкин:
Большой Жано
Мильон бонмо
Без умыслу проворит,
А наш Француз
Свой хвалит вкус
И матерщину порет.
Оба были влюблены в сестру своего товарища, фрейлину Е. П. Бакунину. Пушкин, как и впоследствии, когда любовь сильно его захлестывала, был застенчив, замкнут, изливал переполнявшее его чувство больше в уныло-романтических стихах. Пущин, по-видимому, был активнее и предприимчивее. Директор Энгельгардт в своей аттестации Пущина писал: «Он с некоторого времени особенно старается заинтересовать собою особ другого пола, пишет самые отчаянные письма и, жалуясь на судьбу, представляет себя лицом трагическим. Одно из таких писем попалось в мои руки, и я, по обязанности, должен был внушить молодому человеку неуместность такого поступка в его положении. Дружеский совет, казалось, произвел желанное действие, но повторение подобного же случая доказало противное».
Также вместе с Пушкиным и еще с Малиновским и Пущин попался в нашумевшей истории с «гогель-могелем». История такая. Компания воспитанников с Пущиным, Пушкиным и Малиновским во главе устроила тайную пирушку. Достали бутылку рома, яиц, натолкли сахару, принесли кипящий самовар, приготовили напиток «гогель-могель» и стали распивать. Одного из товарищей, Тыркова, сильно разобрало от рома, он стал шуметь, громко разговаривать; это обратило на себя внимание дежурного гувернера, и он доложил инспектору Фролову. Начались спросы, розыски. Пущин, Пушкин и Малиновский объявили, что это их дело и что они одни виноваты. Фролов немедленно донес о случившемся исправлявшему должность директора профессору Гауэншильду, а тот поспешил доложить самому министру Разумовскому. Переполошившийся министр приехал из Петербурга, вызвал виновных, сделал им строгий выговор и передал дело на рассмотрение конференции. Конференция постановила: 1. Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы. 2. Сместить виновных на последние места за обеденным столом. 3. Занести фамилии их, с прописанием виновности и приговора, в черную книгу, которая должна иметь влияние при выпуске. Но при выпуске лицеистов директором был уже не бездушный карьерист Гауэншильд, а благородный Энгельгардт. Он ужаснулся и стал доказывать своим сочленам недопустимость того, чтобы давнишняя шалость, за которую тогда же было взыскано, имела влияние и на будущность провинившихся. Все тотчас же согласились с его мнением, и дело сдано было в архив.
Историю с «гогель-могелем» имеет в виду Пушкин в своем послании к Пущину:
Помнишь ли, мой брат по чаше,
Как в отрадной тишине
Мы топили горе наше
В чистом пенистом вине?
Помнишь ли друзей шептанье
Вкруг бокалов пуншевых,
Рюмок грозное молчанье,
Пламя трубок грошовых?
Закипев, о, сколь прекрасно
Токи дымные текли!
Вдруг педанта глас ужасный
Нам послышался вдали, –
И бутылки вмиг разбиты,
И бокалы все в окно,
Всюду по полу разлиты
Пунш и светлое вино.
Убегаем торопливо…
В «Пирующих студентах» Пушкин так обращается к Пущину:
Товарищ милый, друг прямой,
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку:
Не в первый раз мы вместе пьем,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальем –
И тотчас помиримся.
Пришло время выпуска. Пушкин на прощание написал в альбом Пущину:
Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
Исписанный когда-то мною,
На время улетим в лицейский уголок
Всесильной, сладостной мечтою.
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединения,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья,
Что было и не будет вновь…
И с тихими тоски слезами
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг! она прошла… но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен:
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О, милый, вечен он.
Дальнейшее о Пущине – в главе «Друзья Пушкина».
Барон Антон Антонович Дельвиг
(1798–1831)
Хоть и происходил от прибалтийских баронов, но родился от русской матери, в Москве, где отец его был плац-майором; родным языком его был русский, а немецкому он, с грехом пополам, обучился только в лицее. Мальчик был полный, вялый и болезненный, учился неохотно; родители, опасаясь за его здоровье, очень его к этому не принуждали; всего охотнее занимался он мифологией. Фантазия с детства была очень живая. Когда ему было еще пять лет, он рассказал о каком-то чудесном видении, будто бы явившемся ему, и смутил этим всю свою семью. Уже в детстве, как и всю свою жизнь, Дельвиг отличался феноменальной леностью. Способности его развивались медленно, память была тупа; за все время пребывания мальчика в лицее он не проявил никакой склонности к науке. Преподаватели давали о нем такие отзывы: «Способности посредственны, как и прилежание, а успехи весьма медленны; мешкотность вообще его свойство и весьма приметна во всем». «Непонятен и ленив, отвечает на вопросы без размышления и без всякой связи. Заметно даже, что вовсе не имеет охоты к учению». Но воображение по-прежнему было очень живое. Однажды стал он рассказывать товарищам, будто сопровождал в обозе своего отца во время похода 1807 г., рассказывал об опасностях, которым при этом подвергался, – рассказывал так живо и правдоподобно, что несколько дней около него собирались товарищи и жадно слушали все новые и новые подробности о походе. Захотел послушать и сам директор Малиновский. Дельвиг постыдился признаться во лжи, рассказал и Малиновскому. И никто не усомнился в истине его рассказов, пока он сам не признался в своем вымысле. «В детях, одаренных игривостью ума, – замечает Пушкин, – склонность ко лжи не мешает искренности и прямодушию. Тот же Дельвиг никогда не лгал в оправдание какой-нибудь вины, для избежания выговора или наказания». Любовь к поэзии пробудилась в нем рано. Он знал почти наизусть собрание русских стихотворений, изданное Жуковским. С Державиным не расставался, Клопштока, Шиллера и Гете прочел с Кюхельбекером, Горация изучил в классе под руководством профессора Кошанского. В игры школьников, требовавшие проворства и силы, Дельвиг никогда не вмешивался, предпочитал прогулку по аллеям Царского Села и степенные разговоры с сочувствующими товарищами. Однако, несмотря на эту степенность, и поведением своим Дельвиг не вызывал одобрения начальства. «Поведение его достойно осуждения, ибо он груб в обращении, дерзок на словах, непослушен и упрям до такой степени, что презирает все наставления, и даже смеется, когда делаешь ему выговоры». «Насмешлив, упрям, впрочем, добр, – характеризует его другой надзиратель. – Хладнокровие есть особенное его свойство».
Писать стихи Дельвиг начал довольно рано. Многие лицеисты уже на первых курсах писали стихи. Наибольшим признанием пользовался Илличевский, Пушкин вспоминал: «…никто не приветствовал Дельвига, между тем как стихи одного из его товарищей, стихи посредственные, заметные только по некоторой легкости и чистоте мелочной отделки, в то же время были расхвалены и прославлены, как некоторое чудо». Когда товарищам стало известно, что и Дельвиг пишет стихи, это очень их рассмешило, и они сочинили стишок, получивший в лицее популярность:
Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!
Дельвиг пишет стихи!
Вскоре, однако, Дельвиг завоевал всеобщее признание. Он принимал неизменное и очень близкое участие во всех лицейских журналах. Первым из всех товарищей он выступил и в настоящем журнале. В «Вестнике Европы» за 1814 г. была напечатана его патриотическая ода «На взятие Парижа». По-видимому, Дельвиг же, без ведома Пушкина, устраивал в печать и его стихи. В послании к Дельвигу Пушкин писал:
Куда сокроюсь я?
Предатели-друзья
Невинное творенье
Украдкой в город шлют
И плод уединенья
Тисненые предают, –
Бумагу убивают!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О Дельвиг! начертали
Мне музы мой удел;
Но ты ль мои печали
Умножить захотел?
В обличиях и Морфея
Беспечный дух лелея,
Еще хоть год один
Позволь мне полениться
И негой насладиться, –
Я, право, неги сын!
А там, – хоть нет охоты,
Но придут уж заботы
Со всех ко мне сторон:
И буду принужден
С журналами сражаться,
С газетой торговаться…
Помилуй, Аполлон!
К творчеству Пушкина уже в лицейскую пору Дельвиг относился восторженно. Он напечатал в 1815 г. в «Российском Музеуме» стихотворение «К А. С. Пушкину». Кончалось оно так:
Пушкин! Он и в лесах не укроется:
Лира выдаст его громким пением,
И от смертных восхитит бессмертного
Аполлон на Олимп торжествующий.
Отмечают, что восторженный этот отзыв, с прописанием полного имени Пушкина, был напечатан в одном из лучших тогдашних журналов, – какие, значит, надежды возбудил шестнадцатилетний Пушкин уже первыми своими выступлениями!
В лицейских своих стихах Пушкин не раз поминает Дельвига. В «Пирующих студентах», например:
Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?
Проснись, ленивец сонный!
Ты не под кафедрой сидишь,
Латынью усыпленный.
Взгляни: здесь круг твоих друзей;
Бутыль вином налита,
За здравье нашей музы пей,
Парнасский волокита!
В 1825 г. Пушкин вспоминает:
И дивное волнение мы познали;
