Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"

Автор книги: Викентий Вересаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 109 (всего у книги 116 страниц)

– Нет, я уже чувствую себя неспособным к военному делу. Даже турки начинают меня бить. Если Бог даст мне благополучно кончить это дело, то я удалюсь в свою деревню и буду жить в уединении.

Кончалось тем, что кто-нибудь из подчиненных брал на себя инициативу и действовал. Если дело кончалось успехом, Паскевич приписывал его себе; если была неудача, – он обрушивался на виновника. Мелкосамолюбивый, он окружал себя льстецами-карьеристами, а талантливых помощников терпел только до тех пор, пока они были ему нужны. И всегда был полон ревнивой боязнью, чтоб на них не перешла хоть частица славы. Начальником его штаба в турецкую войну 1829 г. состоял барон Д. Е. Остен-Сакен, дельный и способный генерал. Однажды, при разборе почты, Сакену попалась французская газета, в которой писалось, что Паскевич – человек самых обыкновенных способностей, успех же персидской и турецкой кампаний следует приписать искусству его начальника штаба и сосланных на Кавказ декабристов. Сакен не счел возможным скрыть газету от Паскевича и показал ему ее как пример того, до чего доходят завистники главнокомандующего. Паскевич промолчал, но с тех пор отношение его к Сакену стало холодным и натянутым. В бою под Ахалцыхом, после поражения турок, Паскевич послал Сакена с кавалерией преследовать неприятеля. Кавалерия была сильно истощена боем. Сакен, пройдя верст десять и забрав несколько сотен пленных, вынужден был остановиться и донес Паскевичу, что остановился по невозможности двигаться вперед на изнемогающих лошадях и думает, что выгоднее сохранить кавалерию, чем набрать тысячу или две пленных, составляющих тягость для армии. Паскевич пришел в бешенство, отдал Сакена под суд и велел судить его в двадцать четыре часа. Сакену вынесено было строгое осуждение за небуквальное исполнение приказа главнокомандующего и вялое преследование неприятеля. Он был отрешен от должности начальника штаба и подвергнут домашнему аресту.

Пушкин, получив через Раевского разрешение Паскевича, приехал в действующую армию 13 июня 1829 г. В тот же день, вечером он был представлен Паскевичу. «Я нашел графа дома, – рассказывает Пушкин, – перед бивачным огнем, окруженного своим штабом. Он был весел и принял меня ласково». И в дальнейшем относился к Пушкину очень ласково. Приказывал ставить на стоянках палатку Пушкина рядом со своей, приглашал обедать, старался держать при себе. Но Пушкин предпочитал общество старых своих товарищей, Раевского и Вольховского, и целыми днями пропадал в их палатках. Кроме того, он водил знакомство с разжалованными декабристами – графом Зах. Г. Чернышевым, М. И. Пущиным и другими. Все это очень не нравилось Паскевичу. И вообще отношения их ладились плохо.

Упоенный своими победами, Паскевич только о них и говорил. Между тем он имел все основания подозревать, что его помощники рисуют его Пушкину в свете далеко не блистательном. Надежда, что Пушкин станет воспевать его подвиги, слабела все больше. Один современник со слов Вольховского рассказывает, что в Арзруме Паскевич призвал к себе Пушкина и резко объявил:

– Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России; вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно, и я уже велел приготовить для вас благонадежный конвой.

Пушкин порывисто поклонился, выбежал из палатки и в тот же день уехал.

В Тифлисе он говорил местному журналисту Санконскому: «Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов, дядек; мне крайне было жаль расстаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими любезностями. Он не понял меня и старался выпроводить из армии». В «Путешествии в Арзрум», напечатанном при жизни Пушкина, он о расставании своем с Паскевичем рассказывает иначе:

«19 июля пришел я проститься с графом Паскевичем. Он предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, но я спешил в Россию… Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении». Этот эпитет в применении к Паскевичу – единственный отклик Пушкина на турецкие подвиги Паскевича. Тайная надежда Паскевича увидеть себя воспетым в стихах Пушкина не осуществилась.

По поводу смерти Пушкина Паскевич писал в частном письме императору Николаю: «Жаль Пушкина, как литератора, в то время, когда его талант созревал; но человек он был дурной».

Владимир Дмитриевич Вольховский

(1798–1841)

Лицейский товарищ Пушкина. О лицейских его годах см. выше. Как знаем, в течение всей школьной жизни он настойчиво и систематически готовил себя к военной деятельности. Окончив курс первым, с большой золотой медалью, Вольховский определился в Гвардейский генеральный штаб. Участвовал в экспедициях в Хиву и Бухару. Был принят Пущиным в «Союз благоденствия», но вскоре вышел из него. По делу 14 декабря был арестован, вскоре выпущен на свободу без дальнейших последствий. Однако в знаменитом «Алфавите декабристов», всегда находившихся для справок под рукой у Николая, о Вольховском было сказано: «Из показаний многих членов видно, что Вольховский участвовал в совещаниях, бывших у Пущина и других членов. Совещания сии заключались в учреждении Думы и в положении стараться изыскивать средства ко введению конституции».

Вольховский был переведен на Кавказ и назначен состоять при генерале Паскевиче. В персидскую войну он участвовал в целом ряде боев, выдвинулся храбростью и распорядительностью, получил Анну 2-й степени с алмазами, был произведен в полковники. Принимал участие в ведении мирных переговоров с Персией и взыскании с нее контрибуции. Министр иностранных дел Нессельроде в официальном отношении обращал внимание Дибича на особенные заслуги Вольховского, «который своим благоразумием и твердостью должен почесться главным виновником блистательного и выгодного для нас мира». В последовавшей турецкой войне Вольховский опять все время находился в боях. При взятии штурмом Карса он с двадцатью гренадерами под картечным огнем овладел одним из угловых бастионов крепости и немедленно обратил неприятельские орудия во фланг трех прилегающих башен. За это дело Вольховский получил Георгиевский крест.

Он занимал в армии пост обер-квартирмейстера. В чем заключались его обязанности и как он их исполнял, мы можем видеть из записок генерала Н. Н. Муравьева. «Во время следования колонн, – рассказывает Муравьев, – заботливостью Вольховского присылались к нам описания дорог, по коим нам идти. Точность сих описаний была разительна, и мы всегда знали наперед о всякой канаве, которая могла остановить движение колонны, и брали заблаговременно меры для поправления дороги; знали, где есть корм подножный, вода, где обозы могли строиться в несколько линий или идти поодиночке; где могла быть в теснине продолжительная остановка, во время коей батальоны могли бы не дожидаться в ружье, а расположиться на привал. Словом, все было придумано и приспособлено к порядливому движению войск». Дело в руках Вольховского кипело. Он обладал железным трудолюбием, добросовестен был до крайности. Дружеское замечание Вольховского действовало на подчиненных сильнее, чем самые грозные распекания других начальников. К себе Вольховский относился с неумолимой строгостью. Заваленный делами, он положил себе тратить на сон не более шести часов в сутки. Каждый раз, когда ему приходилось от усталости задремать, он эти минуты дремоты вычитал из ночного сна. Был очень скромен, в реляциях совершенно умалчивал о собственных своих заслугах.

Пушкин, приехав в действующую армию, представился Паскевичу. «Здесь, – рассказывает он, – увидел я нашего Вольховского, запыленного с ног до головы, обросшего бородой, изнуренного заботами. Он нашел, однако, время побеседовать со мною, как старый товарищ».

Арзрум был взят. Кампания приходила к концу. Вольховский был уже не нужен Паскевичу. А Паскевич его давно ненавидел. До него дошли слухи, что некоторые из успехов военных действий приписываются Вольховскому. Кроме того, Вольховский был постоянным свидетелем отнюдь не наполеоновского поведения Паскевича в решительные моменты боя. Барон А. Е. Розен по этому поводу замечает в своих «Записках»: «Всегда беда подчиненному, который бывает свидетелем промахов тщеславного начальника». Ненависть Паскевича к Вольховскому, равно как и к Остен-Сакену, была так велика, что еще через двадцать лет, когда Вольховский уже умер, Паскевич говорил с яростным сожалением:

– Одну я сделал глупость в жизни, – что на Кавказе не велел повесить Сакена и Вольховского.

Эта ненависть Паскевича, пользовавшегося личной дружбой царя, в связи с отзывом о Вольховском «Алфавита декабристов», преследовала Вольховского всю его жизнь и навсегда подрезала блестяще начатую карьеру дельного и способного человека. Ему пришлось покинуть Кавказ. В 1830 г. он, в распоряжении главнокомандующего в Польше графа Дибича, выдвигается опять как храбрый и способный офицер, за отличие производится в генерал-майоры. Но Дибич умирает, и на его место назначается Паскевич. Вольховский вынужден удалиться от участия в делах. В середине тридцатых годов он состоял начальником штаба отдельного кавказского корпуса, при командующем бароне Е В. Розене. Опала, постигшая последнего, отозвалась и на Вольховском. Он был переведен бригадным командиром в Западный край и попал снова под начальство Паскевича, бывшего наместником Польши. Вольховскому пришлось выйти в отставку. Он поселился в харьковском имении своей жены (сестры лицейского его товарища Малиновского) и там прожил до смерти.

Николай Николаевич Муравьев (Карский)

(1794–1866)

Брат М. Н. Муравьева-Виленского (Вешателя) и религиозного писателя А. Н. Муравьева. С отличием участвовал в войнах 1812–14 гг., затем, под начальством Паскевича, в персидской и турецкой войнах, где отличился при штурме Карса. Когда Пушкин приехал в действующую армию, Муравьев командовал гренадерской дивизией. Был он генерал умный и образованный, но педант до кончика ногтей, в обращении тяжел и неприятен. Строгий к себе, был так же строг и к подчиненным; на награды был скуп, полагая, что исполнение служащим своего долга не есть что-либо особенное. В педантически строгом исполнении дела не отступал ни перед какими соображениями. Однажды, уже позднее, ему пришлось командовать на красносельских маневрах армией против армии, которой командовал сам император Николай. Муравьев добросовестнейшим образом окружил императора и загнал его в болото. За это Николай долго питал к нему скрытую злобу. В другой раз, будучи кавказским наместником, он получил письмо фрейлины с запросом от имени императрицы Александры Федоровны; Муравьев не счел возможным нарушить порядок и ответил императрице в порядке очереди, заставив ее довольно долго ждать ответа.

Во время одной из лагерных стоянок Пушкин в палатке Раевского стал читать друзьям тогда еще не напечатанного «Бориса Годунова». В числе слушателей был и Муравьев. Во время сцены, когда самозванец признается Марине, что он не настоящий Дмитрий, Муравьев остановил Пушкина:

– Позвольте, Александр Сергеевич! Как же такая неосторожность со стороны самозванца? Ну, а если она его выдаст?

Пушкин с досадой ответил:

– Подождите, увидите, что не выдаст.

После этого объявил решительно, что при Муравьеве ничего больше читать не станет. Когда потом Пушкин собрался читать «Онегина», то поставлены были маховые, чтобы дать знать, если будет идти Муравьев. Когда он появился вдали, дан был сигнал, и все разбежались из палатки Раевского. Муравьев пришел, нашел палатку пустой и воротился к себе. Тогда все собрались опять, и чтение состоялось.

В пятидесятых годах Муравьев был наместником Кавказа и главнокомандующим тамошних войск, в войну 1854–1855 гг. овладел почти неприступным Карсом, за что получил к фамилии прибавку «Карский».

Граф Захар Григорьевич Чернышев

(1796–1862)

Декабрист, внук фельдмаршала графа И. Г. Чернышева. Был арестован, будучи ротмистром кавалергардского полка. Деятельного участия в Тайном обществе не принимал, ни на одном из совещаний не присутствовал и в день 14 декабря даже не был в Петербурге. Но он обладал колоссальным состоянием в двадцать тысяч душ. Его отдаленный родственник, член следственной комиссии по делу декабристов, генерал-адъютант А. И. Чернышев (будущий военный министр), приложил все силы, чтобы обвинить арестованного, рассчитывая стать его наследником. Закатать Захара Чернышева в каторгу ему удалось, но наследства, ввиду отдаленности родства, получить не пришлось. Отбыв каторгу в Нерчинских рудниках, Захар Чернышев в 1829 г. был переведен на Кавказ рядовым в Нижегородский драгунский полк, которым командовал Раевский. Здесь с ним нередко виделся Пушкин. Однажды в палатке брата своего Льва и уланского офицера Юзефовича Пушкин с одушевлением переводил им с английского Шекспира. В чтении Пушкина английское произношение было до того уродливо, что Юзефович заподозрил его знание языка. На следующий день он зазвал к себе в палатку Захара Чернышева, знавшего английский язык, как свой родной, и попросил Пушкина опять почитать им Шекспира. При первых же словах, прочитанных Пушкиным по-английски, Чернышев расхохотался и спросил:

– Ты скажи прежде, – на каком языке ты читаешь?

Пушкин тоже расхохотался и объяснил, что выучился английскому языку самоучкой, а потому читает английскую грамоту, как латинскую. Но самый перевод его Чернышев нашел совершенно правильным и понимание языка безукоризненным.

В 1830 г. Чернышев был ранен пулей в грудь навылет, в 1833 г. произведен в офицеры. В 1856 г. амнистирован с восстановлением в прежних правах и с возвращением графского титула.

Василий Дмитриевич Сухоруков

1795–1841)

Историк донского казачества. Донской казак. По окончании Харьковского университета поступил на войсковую службу с чином хорунжего. В Новочеркасске на его познания и трудолюбие обратил внимание будущий военный министр генерал А. И. Чернышев, председатель комитета об устройстве войска донского, и привлек его к работам в комитете, а также к собиранию материалов для истории и описания войска донского. Сухоруков обследовал большой ряд архивов, сделал до пяти тысяч листов выписок и извлечений из старинных бумаг, извлек множество ценнейших документов, касающихся истории донского казачества. Чернышев взял его с собой в Петербург, перевел в лейб-гвардии казачий полк, зачислил в канцелярию главного штаба и дал возможность продолжать архивные работы в Петербурге и в Москве. По этой работе Сухоруков сблизился с Карамзиным, Калайдовичем, Корниловичем и другими историками, помогал Карамзину материалами по истории Дона. За «прикосновенность к делу о злоумышленном тайном обществе», т. е. к декабристам, Сухоруков был переведен из гвардии на Кавказ в один из донских полков и отдан под секретный надзор. По другим сведениям, ссылка была вызвана его расхождением во взглядах с Чернышевым при составлении положения об управлении донского войска. Все собранные Сухоруковым материалы были у него отобраны. По-видимому, существовало опасение, чтобы документов о прежних вольностях казачества, отменявшихся новым положением, Сухоруков не использовал для возбуждения неудовольствия среди казаков. На Кавказе Сухорукова как человека образованного и владеющего пером Паскевич прикомандировал к своему штабу для письменных занятий и очень остался доволен его умением составлять пышные реляции. За боевые отличия, – а вернее предположить, просто за эти реляции, – Сухоруков получил Владимирский крест с бантом и золотую саблю с надписью «За храбрость». В Арзруме Пушкин проводил вечера с Сухоруковым, которого он называет «умным и любезным», очень горевал об отобранных у него материалах. По возвращении в Россию Пушкин написал Бенкендорфу письмо с просьбой ходатайствовать перед военным министром Чернышевым о дозволении Сухорукову хотя бы снять копии с отобранных у него исторических материалов, на собирание которых он употребил пять лет и которые необходимы ему для предпринятой им работы по истории донского казачества. Бенкендорф передал Пушкину ответ Чернышева, что упоминаемые акты собраны Сухоруковым в архивах по приказанию Чернышева, Сухорукову не принадлежат и «что, наконец, граф Чернышев находит со стороны сотника Сухорукова не только неосновательным, но даже дерзким обременять правительство требованием того, что ему не принадлежало и принадлежать не может».

Паскевич поручил Сухорукову написать историю войны 1828–1829 гг. В 1830 г. у Сухорукова был сделан обыск, и Паскевичу пришлось давать объяснения Чернышеву, каким образом у поднадзорного Сухорукова могли оказаться материалы, касающиеся войны. Сухоруков был отправлен в казачий полк, стоявший в Финляндии. Через несколько лет его перевели обратно на Кавказ. В 1836 г. Пушкин обращался к нему с просьбой сотрудничать в «Современнике».

Михаил Иванович Пущин

(1800–1869)

Брат лицейского товарища Пушкина, декабриста И. И. Пущина, тоже декабрист. С 1824 г. командовал гвардейским конно-пионерным эскадроном в чине капитана. По делу декабристов, «за то, что знал о приготовлении к мятежу, но не донес», был лишен чинов, дворянства, разжалован в солдаты без выслуги и сослан в Сибирь. Вскоре был переведен на Кавказ. Во время персидской (1827) и последовавшей за ней турецкой (1828–1829) войн выделился исключительными способностями, военными знаниями и храбростью. Паскевич так был им доволен, что прикомандировал к своему штабу и дал полный простор инициативе и энергии Пущина. Получилось положение очень оригинальное: в своей солдатской шинели Пущин переводил генералов и офицеров с их частями с места на место по своему усмотрению; в той же солдатской шинели присутствовал на военных советах у главнокомандующего, где его мнения почти всегда одерживали верх. При штурме Ахалцыха 15 августа 1828 г. Пущин был ранен пулей в грудь навылет. Однако летом 1829г. он опять уже был на фронте. Пушкин, приехав в армию и представляясь Паскевичу, встретил в его свите Пущина. «Он любим и уважаем, как славный товарищ и храбрый солдат», – записал Пушкин.

По занятии Арзрума Пущин стал проситься у Паскевича в отпуск для лечения раны. Паскевич согласился, но с условием, чтобы он раньше выработал проект укрепления Арзрума. Пущин представил проект, и Паскевич его отпустил; при прощании был очень любезен и сказал Пущину, чтобы он писал ему, если в чем встретится нужда. Перед отъездом Пущин зашел к опальному Остен-Сакену, палатка которого всеми теперь избегалась, как зачумленная. Пробыл там довольно долго, пока Остен-Сакен писал письмо жене. Выходя из палатки, Пущин увидел, что Паскевич издалека наблюдает за ним. Злопамятный и мелко-мстительный Паскевич запомнил этот продолжительный визит к его врагу. Пущин облегченно вздохнул, вырвавшись из атмосферы холопства, зависти и предательства, которую создавал вокруг себя главнокомандующий.

Пущин поехал на кавказские минеральные воды. Во Владикавказе его нагнал возвращавшийся из действующей армии Пушкин с офицером Дороховым. Они выехали с «оказией», т. е. с партией путников и обозов, конвоировавшихся от нападений горцев отрядом солдат при пушке. Ехали втроем в коляске. Иногда Пушкин садился на казачью лошадь и вскачь уезжал от отряда, ища приключений или встречи с горцами; он рассчитывал, привлекши на себя погоню горцев, навести их на орудие и на конвой, но ни приключений, ни горцев он во всю дорогу не нашел. Беря с собою Пушкина и Дорохова, Пущин поставил им условием: Пушкину – не играть в дороге в карты, драчуну Дорохову – не бить своего денщика. Тяжело было обоим во время привалов и ночлегов: один не смел бить денщика, другой не смел заикнуться о картах. Пушкин несколько раз заговаривал о сложении этого тягостного для него запрета, но Пущин оставался непоколебим. Приехали в Пятигорск. Пушкин хотел здесь отдохнуть несколько дней, Пущин же спешил в Кисловодск и решил выехать на следующий день. Вечером, возвратясь на свою квартиру, Пущин застал Пушкина, упоенно после дорожного запрета игравшего в банк с Дороховым и с каким-то офицером Павловского полка Астафьевым. Выигравшие Астафьев и Пушкин кончили игру в веселом расположении духа, проигравшийся Дорохов отошел от стола угрюмо. Когда Астафьев ушел, Пущин спросил Пушкина, как очутился у них никому не знакомый Астафьев.

– Очень просто! – ответил Пушкин. – Мы, как ты ушел, послали за картами и начали играть с Дороховым; Астафьев, проходя мимо, зашел познакомиться; мы ему предложили поставить карточку, и оказалось, что он – добрый малый и любит в карты поиграть.

– Как бы я желал, Пушкин, чтобы ты скорее приехал в Кисловодск и дал мне обещание с Астафьевым не играть.

– Нет, брат, дудки! Обещания не даю, Астафьева не боюсь и в Кисловодск приеду скорее, чем ты думаешь.

Однако больше недели не являлся в Кисловодск. Наконец приехал вместе с Дороховым, – оба продувшиеся до копейки. Пушкин проиграл тысячу червонцев, взятых им на дорогу у Раевского. Приехал он в Кисловодск с твердым намерением вести жизнь правильную и много работать. Каждый день он уезжал кататься на лошади Пущина и вскоре стал пропадать целыми днями. Пущин ему сказал однажды, что он слишком много гоняет лошадь, которая на подножном корму. Тогда Пушкин сознался, что ездит он совсем недалеко, в Солдатскую слободку, и играет там с Астафьевым, перебравшимся тоже в Кисловодск.

– Я его теперь бью мелким огнем и каждый день отыгрываю по несколько своих червонцев.

Пущин ему предсказал, что весь свой выигрыш он в один прекрасный день опять оставит у Астафьева. Так и случилось: через день-другой Пушкин попросил у Пущина взаймы пятьдесят червонцев на дорогу…

Когда четырехмесячный отпуск Пущина приходил к концу, он написал Паскевичу, напомнил его разрешение писать ему и просил продолжить отпуск еще на четыре месяца. Ответа не последовало. Пущин написал знакомому и просил напомнить о нем Паскевичу. Паскевич ответил:

– По письмам в службе ничего не делается.

Тогда Пущин послал прошение на высочайшее имя, в Петербурге у него была протекция, и Пущину высочайше был разрешен бессрочный отпуск до излечения раны. Одновременно с этим пришел официальный ответ Паскевича, что он не считает возможным ходатайствовать о Пущине как о злоумышленнике 14 декабря. Вскоре Паскевич поехал в Петербург и по дороге заехал на минеральные воды. Наивный Пущин счел долгом явиться к Паскевичу, чтобы проститься с человеком, с которым он так долго работал бок о бок на фронте и которому был так полезен. Паскевич на приеме прошел мимо Пущина, как будто его не заметив. Кончив прием, он прошел в дальнюю комнату. Пущин последовал за ним, чтобы выяснить, за что гневается на него фельдмаршал. Паскевич стоял перед зеркалом, распечатывая пакеты. Он в зеркале видел стоявшего у двери Пущина, но не обернулся. Однако в том же зеркале прекрасно увидел шедшего к нему по анфиладе комнат князя Яшвиля и мимо Пущина приветливо пошел ему навстречу. Так Пущину и не удалось объясниться с Паскевичем. Он поехал в Россию. В Егорлыке его неожиданно задержали, чтобы отбыть карантин. Карантину подвергались лица, ехавшие из Тифлиса, а не из Минеральных вод. Оказалось, проехавший Паскевич дал специальный приказ задержать в карантине Пущина. Так отозвалось на Пущине его посещение в Арзруме опального Остен-Сакена.

По окончании войны Пущин был произведен в поручики. В1831 г. он оставил Кавказ и военную службу. Впоследствии находился на службе гражданской. В 1865 г. переименован в генерал-майоры и умер комендантом Бобруйской крепости.

Руфин Иванович Дорохов

(1801–1852)

Сын известного партизана двенадцатого года, генерала И. С. Дорохова. Воспитывался в Пажеском корпусе, в 1819 г. был выпущен прапорщиком в учебный карабинерный полк в Петербурге. Был человек буйный и несдержанный до дикости. Однажды в театре он поссорился с каким-то статским советником за то, что тот в антракте занял на балконе ненумерованное место, которое перед тем занимал Дорохов. Дорохов «сел статскому советнику на плечи и хлестал его по голове». Вскоре потом убил на дуэли офицера. «За буйство в театре, поединок и ношение партикулярной одежды» Дорохов был разжалован в рядовые. С началом персидской войны переведен на Кавказ, в Нижегородский драгунский полк, которым командовал Н. Н. Раевский. В персидской и последовавшей за ней турецкой войнах Дорохов проявил бешеную храбрость, был ранен, произведен в офицеры, получил золотую саблю за храбрость и анненский темляк.

В августе 1829 г. Дорохов получил отпуск и поехал на кавказские минеральные воды для лечения ран. В Тифлисе встретился с ехавшим туда же М. И. Пущиным и предложил ехать вместе. Пущин, видимо, хорошо зная Дорохова, поставил условием, чтобы он в дороге никого не бил. Дорохов согласился. Но уже в Душете избил своего денщика и пущинского человека. Пущин бросил его и дальше поехал один. Во Владикавказе Пущина нагнал Пушкин. Пущин очень ему обрадовался и предложил остановиться у него. Но Пушкин отказался, потому что приехал вместе с Дороховым, который боялся идти к Пущину. Пушкин просил простить Дорохова и ручался, что он больше не будет нарушать условия.

– Между тем, – сказал Пушкин, – в нем так много цинической грации, что сообщество его очень будет для нас приятно.

На этот раз Дорохов сдержал слово и в течение всей дороги не давал воли рукам.

В 1833 г. Дорохов за ранами был уволен в отставку с чином поручика и поселился в Москве с женой, дочерью А. А. Плещеева, «арзамасца», друга Жуковского. По уверению жены, Дорохов был добр, великодушен, но очень вспыльчив, во хмелю – бесшабашен и буен. Жестоко бил и жену. Она вынуждена была бежать из дому с малолетней дочерью и в конце концов развелась с ним. Современник, встречавшийся с Дороховым в Москве, характеризует его так: «Лев тогдашней молодежи, но фанфарон и хвастун. Впрочем, был весьма приятный в обществе господин и с хорошими манерами. В 1838 г. Дорохов в припадке гнева исколол кинжалом отставного ротмистра Сверчкова, опять был разжалован в солдаты, хотя от раны в ногу сильно хромал, и отправлен на Кавказ. Там опять выдавался отчаянной храбростью, опять выслужился в офицеры. Четырнадцать лет он провел в непрерывных боях, несколько раз еще был ранен и в 1852 г. погиб от чеченской пули во время истребления мятежных аулов.

Лев Толстой в «Войне и мире» при обрисовке Долохова воспользовался некоторыми внешними чертами жизни Дорохова, но, конечно, Долохов в романе гораздо сложнее и оригинальнее элементарного, импульсивного буяна-мордобойца Дорохова.

Василий Андреевич Дуров

(1799–?)

Брат «девицы-кавалериста» Н. А. Дуровой. Служил в гвардии, вышел в отставку штабс-капитаном. В 1826 г. назначен был городничим в Сарапул. Пушкин познакомился с ним в 1829 г. в Кисловодске, где Дуров «лечился от какой-то удивительной болезни, вроде каталепсии, и играл с утра до ночи в карты». Цинизм Дурова восхищал и удивлял Пушкина; он постоянно заставлял Дурова что-нибудь рассказывать из своих приключений и хохотал от души. С утра он отыскивал Дурова и поздно вечером расставался с ним. Вместе они выехали и из Кисловодска в Россию. Интересна запись Пушкина о Дурове как свидетельство, чем привлекал он любопытство Пушкина. Дуров всегда готов был биться об заклад, и о чем бы то ни было. Говорили ли о женщине, – «Хотите со мной биться об заклад, – прерывал Дуров, – что через три дня она меня полюбит?» Стреляли ли в цель из пистолета, – Дуров предлагал стать в двадцати пяти шагах и бился на 1000 рублей, что вы в него не попадете. «Страсть его к женщинам была также замечательна, – рассказывает Пушкин. – Бывши городничим, влюбился он в одну рыжую бабу, осужденную к кнуту, в ту самую минуту, как она уже была привязана к столбу, а он по должности своей присутствовал при ее казни. Он шепнул палачу, чтоб он ее поберег и не трогал ее прелестей, белых и жирных, что и было исполнено; после чего Дуров жил несколько дней с прекрасной каторжницею». Дуров помешан был на одном проекте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. В дороге Дуров часто будил ночью Пушкина:

– Александр Сергеевич, Александр Сергеевич! Как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?

Однажды Пушкин ему сказал, что на его месте он бы их украл.

– Я об этом думал.

– Ну, что же?

– Мудрено: не у всякого в кармане можно найти сто тысяч, а зарезать или обокрасть человека за безделицу не хочу, у меня есть совесть.

– Ну, так украдьте полковую казну.

– Я об этом думал.

– Что же?

– Это можно сделать летом, когда полк в лагере, а фура с казною стоит у палатки полкового командира. Можно накинуть на дышло длинную веревку и припрячь издали лошадей, а там на ней и ускакать: часовой, увидя, что фура скачет без лошадей, вероятно, испугается и не будет знать, что делать; в двух или трех верстах можно разбить фуру, а с казною бежать. Но тут много также неудобств.

Нельзя было придумать несообразности и нелепости, о которой бы Дуров не подумал. Последний его проект был такой: выманить эти деньги у англичан, подстрекнув их народное самолюбие и в надежде на их любовь к странностям. Он хотел обратиться к ним со следующим письмом: «Гг. англичане! Я бился об заклад об 10 000 рублей, что вы не откажетесь мне дать взаймы 100 000 рублей. Гг. англичане, избавьте меня от проигрыша, на который навязался я, в надежде на ваше всему свету известное великодушие». Дуров просил Пушкина похлопотать об этом в Петербурге через английского посланника, взяв с Пушкина честное слово, что сам он не воспользуется его проектом.

По возвращении с Кавказа Дуров за обнаруженные большие упущения в полиции был уволен от должности, но года через два, по ходатайству Пушкина перед губернатором, назначен был городничим в Елабугу. Там в 1834 г. он попал под суд за неправильные действия при рекрутском наборе. В 1839 г., по протекции в Петербурге, его опять назначили городничим в Сарапул. Был он, по отзывам обывателей, барин «простой»: «десяток яиц брал». С каждого нищего полагался у него оброк – 5 рублей, и ходи год. Подозрительные люди также вносили надлежащий налог.

Поездка на Восток

Задумав писать о Пугачеве, Пушкин в августе 1833 г. выехал в путешествие, имевшее целью посетить места, в которых протекала деятельность Пугачева. Он посетил Казань, Симбирск, Оренбург и Уральск. К 1 октября был уже у себя в Болдине.

Карл Федорович Фукс

(1776–1846)

Старик-немец, профессор Казанского университета, доктор медицины Геттингенского университета. Приехал в Россию в 1800 г., служил полковым врачом. В 1805 г. был назначен профессором «натуральной истории» в только что открытый Казанский университет. Это было еще время, когда начальство говорило профессорам «ты», не подавало им руки и не разрешало в своем присутствии садиться. В течение долголетней службы в университете Фукс читал лекции по самым разнообразным естественно-научным и медицинским предметам, был деканом медицинского факультета, ректором университета. Энциклопедичность его знаний и интересов была изумительна. Он много сделал в области медико-санитарного, этнографического, археологического, исторического, ботанического, метеорологического изучения Поволжья. Напечатал ряд трудов. При проезде через Казань его посещали самые выдающиеся ученые с европейскими именами – Александр Гумбольдт, Гакстгаузен, Кастрен и другие. Фукс занимался также врачебной практикой и был одним из популярнейших казанских врачей.