Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 78 (всего у книги 116 страниц)
– Что вы мне с вашим мерзким честным словом!
И приказал «заковать его так, чтобы он пошевелиться не мог». На дальнейших допросах Якушкин продолжал отказываться назвать сообщников, ссылаясь на данное слово. Но потом, когда для него выяснилось на допросах, что сообщники все равно суду известны, он назвал их и еще двоих – генерала Пасека, уже умершего, и П. Я. Чаадаева, бывшего за границей. Пошел еще на некоторые компромиссы, – например, заявил что уже четырнадцать лет не причащался, потому что не верит, а потом, в крепости, говел и причащался, к великому утешению следственной комиссии. «Тюрьма, железа и другого рода истязания, – сознается он, – произвели свое действие, они развратили меня». Показаниями своими он никому не повредил, сообщил только, что и без того было комиссии известно. И в общем, как мало кто из декабристов, держался на допросах с достоинством и сдержанностью. И обо всех грехах откровенно рассказал в своих воспоминаниях; опубликование подлинного следственного дела не прибавило к его признаниям ничего нового, – не то что следственные дела о многих других декабристах, раскрывшие прямо потрясающие картины предательства, покаяния и самых униженных падений о пощаде со стороны людей, по отношению к которым и мысль о чем-либо подобном не могла бы прийти в голову.Единственное, в чем следственная комиссия смогла обвинить Якушкина, – это в намерении в 1817 г. покуситься на жизнь императора, в намерении, от которого он сам же отказался. За это преступление Якушкин был приговорен к двадцати годам каторги. Отбыл каторгу в Нерчинских рудниках. В 1835 г. был обращен на поселение. Возвратился в Россию по общей амнистии в 1856 г. Записки его являются ценнейшим материалом для истории декабрьского движения.
В Одессе
Граф Михаил Семенович Воронцов
(1782–1856)
Генерал-губернатор Новороссийского края. Сын российского посла в Лондоне графа С. Р. Воронцова. Первую молодость провел в Англии, получил там блестящее образование. С 21-летнего возраста начинается его боевая служба – на Кавказе, в шведской войне, в наполеоновских кампаниях, в турецкой войне. В 1812 г. в Бородинской битве был ранен. Отправившись на излечение в свое имение, он пригласил туда же пятьдесят раненых офицеров и триста солдат, пользовавшихся у него заботливым уходом. По выздоровлении возвратился в строй, участвовал в битве под Лейпцигом, при Краоне блистательно выдержал сражение против самого Наполеона. В боях Воронцов отличался холодной и спокойной отвагой. Всегда впереди, хладнокровно отдавал приказания, шутил, улыбался и нюхал табак, точно у себя в кабинете. Разделял с солдатами все лишения. С 1815 по 1818 г. командовал оккупационным корпусом, занимавшим Францию. Уходя с корпусом из Франции, он из собственных средств заплатил долги всех офицеров корпуса, более полутора миллионов рублей. Это порядочно расстроило его имущественные дела, он поправил их только в следующем году, женившись на графине Елизавете Ксавериевне Браницкой, принесшей ему огромное состояние.
В 1823 г. Воронцов был назначен новороссийским генерал-губернатором и полномочным наместником Бессарабской области. Он занимал в Одессе великолепный дворец, жил в роскоши и величии, которым позавидовал бы любой из мелких германских владетельных князей. У Воронцова во всем сказывалось его английское воспитание: в нем была «вся английская складка, и так же он сквозь зубы говорил», так же был сдержан и безукоризнен во внешних приемах, держался гордо, холодно и властительно, как знатнейший британский лорд. Наружность его поражала своим истинно барским изяществом. Высокий, худой; замечательно благородные черты, словно отточенные резцом, взгляд необыкновенно спокойный; на тонких, длинных губах вечно играла ласковая улыбка. Он почти никогда не выходил из себя, со всеми был сдержан, корректен и приветлив. Много позже, перед Крымской войной, на юге усиленно выслеживали и ловили лиц, подозреваемых в шпионаже для иностранных держав. Однажды на приеме Воронцову бросился в ноги молодой татарин с пересохшими, синими губами, с лицом, искаженным от ужаса. Воронцов отступил.
– Мм… мм… Что такое, мой любезный? Да успокойтесь! Встаньте. Что такое? В чем дело?
Улыбаясь, протянул ему руку и заставил встать. Татарин, дрожа и задыхаясь, объяснил, что его подозревают в шпионаже. Воронцов улыбнулся еще приветливее, просил его успокоиться, сказал, что сейчас же велит навести справки и уверен, что все выяснится к лучшему. В кабинете дежурный адъютант спросил Воронцова, как он прикажет поступить с татарином.
– А, этот татарин… – улыбнулся Воронцов. – Он, по докладам, очень вредный шпион… Повесить!
Воронцов тонко умел ладить с высшими, был ненасытно тщеславен, противоречия не терпел, любил лесть, был мстителен и злопамятен. При этом чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее он с ним обходился, чем глубже копал для него яму, тем дружелюбнее жал ему руку. Тонко рассчитанный удар падал на голову жертвы в тот момент, когда она менее всего его ожидала. В средствах к достижению цели Воронцов не стеснялся, не останавливался перед самыми низменными интригами и прямой ложью. В работе был неутомим и очень методичен, часы работы, еды, отдыха были точно определены и никогда не изменялись.
Пушкин был переведен из Кишинева в Одессу хлопотами А. И. Тургенева. «Я два раза говорил Воронцову, – писал Тургенев Вяземскому, – истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания – все есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся… Воронцов берет Пушкина к себе от Инзова и будет употреблять, чтобы спасти его нравственность, а таланту даст досуг и силу развиться». В июле 1823 г. Пушкин переехал в Одессу. Воронцов принял его очень ласково. Пушкин был определен номинально на службу в канцелярию Воронцова, но службы, конечно, никакой не нес, как и у Инзова. Ни по мелкому чину, ни по месту, занимаемому на службе, ни по ссыльному своему положению Пушкин не мог претендовать на личное знакомство с Воронцовым. Однако Воронцов, подготовленный рекомендациями петербургских друзей Пушкина, любезно принял его в круг своих знакомых, представил жене, и вскоре Пушкин стал членом интимного кружка, группировавшегося вокруг графини. Большая зала Воронцовых, в обычное время пустая, разделяла две большие комнаты и два общества. Одно, в бильярдной, состояло больше из сослуживцев и подчиненных Воронцова, – тут присутствовал граф. Другое, избранное общество, собиралось в гостиной у графини; тут всегда можно было найти Ал. Раевского, Марини, Брунова, О. С. Нарышкину, В. А. Башмакову; тут присутствовал и Пушкин. В столовой к обеду сходились все вместе.
Прошло несколько месяцев, и Пушкин стал себя чувствовать у Воронцова очень неуютно. В феврале 1824 г. случилось Липранди обедать у Воронцовых вместе с Пушкиным; Пушкин был очень сдержан и в мрачном настроении духа. Встав из-за стола, Липранди столкнулся с Пушкиным, когда он, между многими, отыскивал свою шляпу. Липранди спросил:
– Куда?
– Отдохнуть, – ответил Пушкин и прибавил: – Это не обеды Бологовского, Орлова и даже…
Не договорил и вышел.
Воронцов очень скоро невзлюбил гордого и независимого Пушкина. Этот ссыльный коллежский секретарь, «сочинитель», совершенно не хотел знать своего места и позволял себе держаться как равный с ним, наместником и генералом от инфантерии. «Аристократическая гордость сливается у нас с авторским самолюбием, – писал Пушкин А. Бестужеву. – Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или одою, – а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин, – дьявольская разница!» Отношения портились быстро. В начале марта Воронцов писал П.Д. Киселеву: «С Пушкиным я говорю не более четырех слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что, при первых дурных слухах о нем, я отправлю его отсюда… Лично я был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта». В конце марта он писал министру иностранных дел графу Нессельроде: «Собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, заставляет меня желать удаления его из Одессы. Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нем вредное заблуждение и кружит голову представлением, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, – лорда Байрона. Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него». Повторял, что желает он этого исключительно для пользы самого Пушкина, чтобы спасти его от лести и «опасных идей», которых он может набраться в Одессе, – и просил министра довести до сведения императора его просьбу удалить Пушкина из вверенного ему края. Еще через месяц с небольшим он писал уже совершенно откровенно: «Повторяю мою просьбу, – избавьте меня от Пушкина, – он, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе». С Пушкиным Воронцов стал обходиться все высокомернее. Пушкин не оставался в долгу и наносил Воронцову удары больные и меткие, как певец Давид – Голиафу:
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Подобные эпиграммы расходились по городу и, вероятно, делались известными и Воронцову. Воронцов почел нужным вспомнить, что Пушкин – подчиненный ему мелкий служащий, и дал ему предписание отправиться в командировку на борьбу с саранчой. Пушкин воспринял эту командировку как оскорбление, однако предписание исполнил. Он получал жалованья семьсот рублей в год, но смотрел на него как на содержание, выдаваемое ссыльному. Теперь он сделал такое заключение: раз он получает жалованье как чиновник, раз от него требуют исполнения различных поручений, то он имеет право как чиновник и подать в отставку, что он и поспешил сделать. «Воронцов, – писал он А. Тургеневу, – начал вдруг обходиться со мной с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое». Пушкин рассчитывал выйти в отставку и, оставаясь в Одессе, заняться литературой. Вдруг, совершенно для него неожиданно, на Пушкина обрушился удар, тонко подготовленный доносами Воронцова в Петербург. Предписано было из Петербурга не уволить Пушкина в отставку, а исключить его из службы за дурное поведение и сослать в Псковскую губернию, в имение родителей, под надзор местного начальства. 30 июля 1824 г. Пушкин принужден был выехать из Одессы.
Всю жизнь Пушкин хранил к Воронцову глубочайшую ненависть, злорадно отмечал в письмах и дневниках слухи о неприятностях, случавшихся с Воронцовым, долго еще после высылки из Одессы ковал и оттачивал эпиграммы на него:
Не знаю где, но не у нас,
Достопочтенный лорд Мидас,
С душой посредственной и низкой, –
Чтоб не упасть дорогой склизкой,
Ползком прополз в известный чин
И стал известный господин.
Еще два слова об Мидасе:
Он не хранил в своем запасе
Глубоких замыслов и дум;
Имел он не блестящий ум,
Душой не слишком был отважен;
Зато был сух, учтив и важен.
Льстецы героя моего,
Не зная, как хвалить его,
Провозгласить решились тонким…
В 1823 г. знаменитый испанский революционер Рафаэль дель Риэго-и-Нуньец, захваченный французами и выданный испанскому правительству, был повешен по приказу короля ФердинандаVII. Весть об этом император Александр получил в Тульчине, во время обеда. Присутствовавший на обеде граф Воронцов воскликнул:
– Тем лучше: одним мерзавцем меньше!
Пушкин по этому поводу:
Сказали раз царю, что наконец
Мятежный вождь, Риэго, был удавлен.
«Я очень рад, – сказал усердный льстец, –
От одного мерзавца мир избавлен».
Все смолкнули, все потупили взор,
Всех рассмешил проворный приговор.
Риэго был пред Фердинандом грешен,
Согласен я. Но он за то повешен.
Пристойно ли, скажите, сгоряча
Ругаться нам над жертвой палача?
Сам государь такого доброхотства
Не захотел улыбкой наградить:
Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства!
Следует, однако, признать, что «поющие огни» пушкинских эпиграмм сильно изуродовали в глазах потомства подлинное лицо графа Воронцова. При всех выше отмеченных отталкивающих его свойствах, он был одним из энергичнейших и культурнейших администраторов прошлого века. Его умелая деятельность значительно подняла процветание Новороссийского края. Воронцов расширил торговое значение Одессы до небывалых размеров, положил начало пароходству по Черному морю. Крым обязан ему развитием и усовершенствованием виноделия, устройством шоссе, окаймляющего южный берег, первыми опытами лесоразведения. Воронцов был убежденным противником крепостного права и не скрывал своего взгляда на необходимость его уничтожения в интересах всего государства. Стоял за законность в отношении к бесправным евреям, так что его даже обвиняли в «покровительстве» евреям. Прислугу свою, вразрез с обычаем других русских бар, содержал в довольстве, она имела свои отдельные комнаты, каждый получал к обеду по бутылке виноградного вина. Все жалованье, которое Воронцов получал в качестве наместника, он распределял среди служащих своей канцелярии.
В 1844 г. Воронцов был назначен главнокомандующим войск на Кавказе и наместником кавказским с неограниченными полномочиями. В 1852 г. получил титул светлейшего князя. В 1853 г. вышел в отставку. В 1856 г., по случаю коронования Александра II, пожалован званием генерал-фельдмаршала.
Графиня Елизавета Ксавериевна Воронцова
(1792–1880)
Жена предыдущего. Рожденная графиня Браницкая. Отец ее, великий коронный гетман граф Ксаверий Петрович Браницкий, был поляк, приверженец России, владелец крупного поместья Белая церковь в Киевской губернии; мать, Александра Васильевна, рожденная Энгельгардт, русская, была любимая племянница Потемкина, несметно богатая. Она говорила Вигелю:
– Кажется, у меня двадцать восемь миллионов рублей.
Была, однако, очень скупа. Девушкой Елизавета Ксавериевна долго жила со строгой матерью в деревне, в Белой церкви, и только в 1819 г., двадцати семи лет, во время первого своего путешествия за границу вышла замуж в Париже за графа М. С. Воронцова. Все, знавшие графиню, описывают ее как женщину исключительной прелести и очаровывающего благородного изящества. Вигель про нее рассказывает: «Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода она была душою, молода и наружностью. Быстрый, нежный взгляд ее небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, так и призывала поцелуи». Александр Раевский находил у нее меткий, хотя не очень широкий ум и характер самый очаровательный. Была она со всеми непринужденно приветлива, разговор ее был умный, приятный и веселый, каждого умела занять. К женскому обществу была равнодушна и предпочитала окружать себя мужчинами. Любила веселье, танцы, празднества. Граф В. А. Сологуб знал Воронцову, когда ей было уже около шестидесяти лет. И в то еще время все ее существо было проникнуто такой мягкой, очаровательной, женственной грацией, такой приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что Сологубу понятно было, как Пушкин и многие, многие другие могли без памяти влюбляться в нее. Интересное сообщение находим у француза А. Галле де Кюльтюра, выпустившего за границей книгу «Царь Николай и святая Русь». «Графиня Воронцова – единственная женщина, которая посмела сделать исключение из правил (идти навстречу любовным желаниям императора Николая). Легкомысленная молодая женщина, которой в ее стране отнюдь не приписывают добродетелей Лукреции и суровости римских матрон, из гордости или из расчета выскользнула из рук царя, и это необычное поведение доставило ей известность». Некоторые другие современники также сообщают, что добродетелями Лукреции графиня Воронцова не отличалась, что, как и муж ее, имела связи на стороне.
В Одессу, куда муж ее был назначен генерал-губернатором, Воронцова приехала 6 сентября 1823 г., когда Пушкин уже два месяца жил в Одессе. Она была на последних месяцах беременности и жила на даче, пока отстраивался городской дом. В это время навряд ли Пушкин мог много видеть ее. В октябре у Воронцовой родился сын. Зима 1823/1824 гг. проводилась одесским обществом шумно и весело, обеды, балы, маскарады и праздники следовали один за другим. Воронцова принимала в них деятельное и главенствующее участие. Этой зимой Пушкин часто виделся с ней. В половине марта он уехал в Кишинев, затем Воронцова с мужем уехали в Белую церковь; опять увиделись они с Пушкиным в конце апреля. С 14 июня до 25 июля Воронцова пробыла в Крыму; 30 июля Пушкин был выслан из Одессы. В промежутках они, по-видимому, виделись довольно часто, гуляли по берегу моря; княгиня В. Ф. Вяземская рассказывает, как однажды их всех троих окатил набежавший девятый вал, так что пришлось переодеваться. Воронцова была посвящена в тайну подготовлявшегося побега Пушкина за границу и, по-видимому, помогала Вяземской в этом предприятии.
Несомненно, Воронцова глубоко жила в душе Пушкина. Анненков рассказывает: «Предания той эпохи упоминают о женщине, превосходившей всех других во власти, с которой управляла мыслию и существованием поэта. Пушкин нигде о ней не упоминает, как бы желая сохранить про одного себя тайну этой любви. Она обнаруживается у него только многочисленными профилями прекрасной женской головы спокойного, благородного, величавого типа, которые идут почти по всем его бумагам из одесского периода жизни». Комментаторы с большей или меньшей степенью произвольности относят к Воронцовой целый ряд стихотворений Пушкина: «Сожженное письмо», «Желание славы», «Ненастный день потух», «Талисман», «Ангел», некоторые черновые наброски. Особенно произвольным является отнесение к Воронцовой стихотворений «Талисман» и «Ангел»: Воронцова подарила Пушкину перстень-талисман, – значит, «Талисман» написан к ней, хотя стихотворение носит явно восточный колорит, говорит о каком-то приморском мусульманском крае вроде Крыма, где Пушкин никогда не встречался с Воронцовой, и, главное, рисует такой характер отношения беззаветно-влюбленной «волшебницы» к поэту, какого мы не имеем решительно никаких оснований предполагать в отношении Воронцовой к Пушкину. В стихотворении «Ангел» фигурирует «мрачный демон», в душе которого производит переворот стоящий в дверях Эдема нежный ангел; под именем демона Пушкин вывел когда-то Александра Раевского, Раевский был влюблен в Воронцову, – значит, под ангелом следует разуметь ее, хотя мы решительно ничего не знаем о нравственном влиянии Воронцовой на Раевского, а в 1827 г., когда был написан «Ангел», давно уже рассеялся мрачно-мятежный демонический ореол, окружавший Раевского в глазах Пушкина.
Из произведений Пушкина нет никакой возможности извлечь какие-либо указания на характер отношений, существовавших между ним и Воронцовой. Свидетельства же современников говорят об этих отношениях вот что. Воронцова подарила Пушкину перед его отъездом из Одессы золотой перстень с сердоликом, на котором были вырезаны таинственные арабские слова; в действительности, впрочем, оказалось, что это была просто именная печать какого-то раввина с древнееврейским написанием его имени. Пушкин очень дорожил перстнем и всегда носил его на пальце. Сестра Пушкина сообщила Анненкову, что когда Пушкин жил уже в псковской ссылке, он получал из Одессы письма, запечатанные таким же перстнем; получив письмо, он запирался у себя в комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе. Когда в шестидесятых годах Бартенев ехал в Одессу, Соболевский рекомендовал ему «расспросить Воронцову, как она жила с Пушкиным». Плетнев писал другу своему Гроту: «Княгиня В. Ф. Вяземская рассказала мне некоторые подробности о пребывании Пушкина в Одессе и его сношениях с женою Воронцова, что я только подозревал». На расспросы Грота он отказался доверить рассказ Вяземской бумаге и обещал передать его при личном свидании. По сообщению Бартенева, когда Воронцова в старости разбирала свою переписку, ей попалась связка писем Пушкина, и присутствовавший домоправитель ее успел прочесть в одном письме Пушкина фразу на французском языке: «Что делает ваш олух-муж?» Родственник Пушкина граф М. Д. Бутурлин сообщает, что, по слухам, «графиня Воронцова очень любезно обращалась с Пушкиным, но ее супруг отворачивался от него». На основании всего этого с некоторой долей вероятности можно думать, что отношения Пушкина к Воронцовой не вмещались в рамки обычного светского ухаживания за знатной дамой-красавицей. Сам Пушкин в беседе с Пущиным приписывал высылку свою из Одессы главным образом козням Воронцова «из ревности». За это говорит и та исключительная ненависть, с которой Воронцов относился к Пушкину. Когда Воронцов в числе нескольких мелких своих канцеляристов назначил в командировку по истреблению саранчи и Пушкина, Вигель пытался уговорить Воронцова не обижать Пушкина такой командировкой. Воронцов, всегда такой непроницаемо-сдержанный, вдруг побледнел, губы его задрожали, и он сказал Вигелю:
– Любезный Филипп Филиппович, если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце!
Возможно, впрочем, что злоба Воронцова была вызвана дошедшими до него эпиграммами на него Пушкина.
У Пушкина было в Одессе несколько романов. Но ко времени его высылки других возлюбленных давно уже не было в городе, а роман с Воронцовой, по-видимому, находился в полном разгаре. Из осеннего холода и мрака Михайловского он рвался страстными мечтами на юг, где оставил так много. «Все, что напоминает мне море, – писал он Вяземской, – наводит на меня грусть, шум падающего ручья причиняет мне в буквальном смысле боль; думаю, что хорошее небо заставило бы меня плакать от ярости, но слава Богу: небо у нас сивое, а луна – точная репка». Трудно предположить, чтобы Пушкин, как известно, очень любивший русскую осень, мог так яростно тосковать просто о теплом климате юга; конечно, тянуло его туда не одно ясное небо да море… Осенью 1824 г. им написано стихотворение; если оно не представляет продукта чистого творчества, лишенного жизненной подкладки, то можно отнести его только к Воронцовой. Стихотворение, с его намеренными пропусками, с оборванным концом, является одним из замечательнейших образов русской лирики особенно по умению так много сказать именно тем, что не сказано:
Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла…
Всё мрачную тоску на душу мне наводит.
Далеко, там, луна в сиянии восходит;
Там воздух напоен вечерней теплотой;
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами…
Вот время: по горе теперь идет она
К брегам, потопленным шумящими волнами;
Там, под заветными скалами,
Теперь она сидит, печальна и одна…
Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;
Никто ее колен в забвенье не целует;
Одна… ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных.
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но если . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Больше Пушкин и Воронцова, кажется, не виделись. Осенью 1830 г., когда Пушкин, уже женихом Гончаровой, жил в Болдине, перед ним проходили в воспоминании тени прежних его возлюбленных. К Воронцовой, как недавно выяснилось, обращено следующее написанное тогда стихотворение:
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
Бегут меняясь наши лета,
Меняя всё, меняя нас,
Уж ты для своего поэта
Могильным сумраком одета,
И для тебя твой друг угас.
Прими же, дальняя подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Перед изгнанием его.
Воронцова умерла в глубокой старости и до самой смерти хранила о Пушкине самое теплое воспоминание, восхищаясь его стихами: ей прочитывали их почти каждый день, и это продолжалось целые годы.
Граф Александр Федорович Ланжерон
(1763–1831)
Французский эмигрант, находился на русской службе, участвовал в наполеоновских войнах, в 1812 г. командовал отдельным корпусом, отличился в 1814 г. при взятии Парижа. В 1815 г. был назначен управлять Новороссийским краем. Вигель иронически замечает: «Нашли, что он не годится командовать корпусом, и дали ему в управление край, который обширностью своею может почитаться целым королевством». Администратором Ланжерон оказался никуда не годным, не принес на своем месте никакой пользы. Но ему было весело, он был главным лицом, мог болтать и острить, сколько угодно, его все слушали, вечером всегда готова была ему партия бостона. А больше ему ничего не было нужно. Значения никакого он не имел и был безвольной игрушкой в руках своих подчиненных. В 1823 г. его сместили с должности и заменили графом М. С. Воронцовым. Ланжерон был очень этим обижен. В 1824 г. он уехал за границу и воротился после смерти Александра I. Был назначен членом Верховного суда над декабристами, участвовал еще в турецкой войне 1828 г., состоял членом государственного совета и умер летом 1831 г. от холеры.
Необыкновенно моложавый, сухощавый старик со стройной, породистой, щегольской фигурой. Храбрый, легкомысленный, болтливый, очень остроумный. О необыкновенной рассеянности его ходило множество анекдотов. Однажды в Одессе он запер на ключ комнату, в которой находился император Александр, а сам ушел гулять. Часто громко разговаривал сам с собой. На заседании государственного совета, во время речи одного из ораторов, вдруг раздалось восклицание графа Ланжерона:
– Guelle be´tise! (Какая глупость!)
Оскорбленный оратор потребовал объяснения. Ланжерон добродушно ответил:
– Вы думаете, я о вашей речи? О нет, я ее совсем не слушал, а вот я сегодня собираюсь вечером в Михайловский дворец, так хотел приготовить два-три каламбура для великого князя Михаила Павловича, только что-то очень глупо выходит.
Приятель однажды застал его за письменным столом. Ланжерон с росчерком подписывал на листе бумаги свою фамилию и приговаривал на своем ломаном русском языке:
– Нье будет, нье будет!
Он пробовал, как бы выходило, если бы пришлось подписываться «фельдмаршал граф Ланжерон», но с огорчением говорил сам себе, что этому никогда не бывать. Был очень остроумен. Адъютанту, бестолково выполнившему во время сражения его поручение, сказал:
– Ви пороху нье боитесь, – но ви его нье видумали!
За обедом у Александра I он сидел однажды между генералами Уваровым и Милорадовичем. Генералы говорили между собой по-французски. Оба они очень любили говорить по-французски, а говорили отвратительно. Александр спросил Ланжерона, о чем они говорят:
– Извините, государь, я их не понимаю: они говорят по-французски.
С подчиненными, когда требовалось, был строг. Во время своего начальствования в Одессе, за что-то недовольный русскими купцами, призвал к себе и сделал такое внушение:
– Какой ви негоцьант, ви маркитант! Какой ви купец, ви овец!
Любил также следовать обычаям страны, в которую попал. Однажды, объезжая вверенный ему край, Ланжерон увидел, что скакавший впереди его адъютант, подъехав к станции, стрелой вылетел из перекладной, бросился на смотрителя и приколотил его. Ланжерон выскочил из коляски и тоже принялся избивать смотрителя. Потом быстро обернулся к адъютанту и добродушно спросил:
– Ah ça, mon cher, pourquoi avons nous battu cet homme (Милый мой, за что мы поколотили этого человека)?
Он вообразил, что это было в обычаях края, которым он управлял.
После своей отставки Ланжерон некоторое время жил в Одессе и на досуге написал трагедию «Манзаниелло, или Неаполитанская революция». Дал ее прочесть Пушкину. Через несколько недель встретился с ним и спросил:
– Ну, какова моя трагедия?
А Пушкин прочесть ее не удосужился. Он постарался отделаться общими словами. Но граф требовал обстоятельного отзыва, вошел в подробности, особенно хотел знать мнение Пушкина о двух главных героях драмы. Пушкин разными изворотами заставил Ланжерона назвать имена героев и наугад ответил, что ему нравится такой-то. Ланжерон пришел в восхищение.
– Так! Я узнаю в вас республиканца! Я предчувствовал, что этот герой вам больше понравится!
Ольга Станиславовна Нарышкина
(1802–1861)
В семидесятых годах восемнадцатого столетия в одной из константинопольских кофеен служила тринадцатилетняя гречанка София Глявоне, девочка изумительной красоты. Секретарь польского посольства купил красавицу у ее матери, потом переуступил польскому посланнику. Она попала в Варшаву, там пошла по рукам: сумела женить на себе пожилого майора польской службы Иосифа Витта. Неревнивый и жадный до денег муж охотно предоставлял жене полную свободу. В Париже она, по-видимому, была любовницей графа Прованского, впоследствии короля Людовика XVIII. Во время второй русско-турецкой войны присутствовала с мужем на театре военных действий, сначала сошлась с генералом Салтыковым, осаждавшим Хотин, потом стала наложницей самого Потемкина. Он так гордился ее красотой, что повсюду разъезжал с ней в открытом экипаже. Муж ее Витт сделался генералом русской службы и графом. В девяностых годах в нее влюбился богатейший польский магнат граф Станислав Потоцкий, заплатил ее мужу большую сумму и женился на красавице. Бывшая рабыня-одалиска стала знатной дамой. Когда она являлась в обществе, вокруг нее теснились толпы, дивясь на ее красоту; портреты ее можно было видеть в каждой гостиной. София находилась в связи с сыном нового своего мужа от первого его брака. После смерти мужа она стала владетельницей 37 тысяч крепостных душ с соответственным количеством земли да еще двадцати тысяч десятин степи. У нее был сын от Витта – граф И. О. Витт, впоследствии известный начальник южных военных поселений, несколько сыновей от Потоцкого и две дочери от него – Софья и Ольга.
Дети от первого брака Потоцкого стали оспаривать ее права на наследство, так как она вышла замуж за их отца при живом муже. Потоцкая, уже в пожилых летах, приехала в Петербург, хлопотала, направо и налево раздавала взятки. Исход дела во многом зависел от петербургского генерал-губернатора графа Милорадовича. Он был большой любитель женщин. На его завоевание она направила свою красавицу-дочь Ольгу, часами оставляла ее наедине с ним в его кабинете. Милорадович страстно влюбился в Ольгу. Граф Олизар рассказывает, что приемный кабинет Милорадовича весь был украшен картинами, гравюрами и статуэтками, изображавшими Ольгу Потоцкую. Она втихомолку потешалась над его страстью и вместе с сестрой Софьей заставляла его делать много смешного для его лет. Вигель сообщает, что такими путями старой Потоцкой удалось выиграть процесс.
