Текст книги "Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)"
Автор книги: Викентий Вересаев
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 73 (всего у книги 116 страниц)
– На что Вяземский снисходительный человек, а и он говорит, что ты невыносимо тяжел».Осенью 1837 г. Раевский снова был призван к боевой деятельности и назначен начальником Черноморской береговой линии, действовал с обычным умением и храбростью. Декабрист Лорер писал приятелю: «Генерал тяжел, кричит, шумит, самолюбив до крайности, честолюбие не имеет границ, но для края, который он создал, полезен и благонамерен». В 1841 г. Раевский вышел в отставку и жил до смерти в воронежском своем имении, где увлекался садоводством.
Елена Николаевна Раевская
(1803–1852)
Сестра предыдущих. Красотой выдавалась даже среди красавиц сестер; была высокая, стройная, с прекрасными голубыми глазами, очень скромная и стыдливая. Она хорошо знала английский язык, переводила Байрона и Вальтера Скотта по-французски, но втихомолку уничтожала свои переводы. Когда Пушкин гостил у Раевских в Гурзуфе, Николай Раевский сообщил Пушкину о занятиях сестры. Пушкин стал подбирать под окнами Елены клочки изорванных бумаг и обнаружил тайну. Он восхищался этими переводами и уверял, что они чрезвычайно верны.
Елена Николаевна была болезненна, страдала туберкулезом легких, уже с двадцати лет не танцевала на балах, хотя любила на них присутствовать. Замуж не вышла. Ходили слухи, что к ней сватался граф Олизар, раньше влюбленный в ее сестру Марию. К Елене Раевской относится стихотворение Пушкина, написанное им в Гурзуфе:
Увы, зачем она блистает
Минутной, нежной красотой?
Она приметно увядает
Во цвете юности живой…
Увянет! Жизнью молодою
Не долго наслаждаться ей,
Не долго радовать собою
Счастливый круг семьи своей,
Беспечной, милой остротою
Беседы наши оживлять
И тихой, ясною душою
Страдальца душу услаждать.
Спешу в волненье дум тяжелых,
Сокрыв уныние мое,
Наслушаться речей веселых
И наглядеться на нее.
Смотрю на все ее движенья,
Внимаю каждый звук речей,
И миг единый разлученья
Ужасен для души моей.
Несмотря на свою болезненность, Елена прожила почти до пятидесяти лет и надолго пережила Пушкина. Была фрейлиной императорского двора. Долго жила в Италии с матерью и сестрой Софьей, там и умерла. Перед смертью, чтоб иметь возможность причаститься, Елене пришлось принять католичество: православного священника не было, а патеры отказались причащать православную.
Мария Николаевна Раевская-Волконская
(1805–1863)
Была малоинтересным смуглым подростком. «Мало-помалу, – вспоминал влюбленный в нее граф Густав Олизар, – из ребенка с неразвитыми формами она стала превращаться в стройную красавицу, смуглый цвет лица которой находил оправдание в черных кудрях густых волос и пронизывающих, полных огня глазах». Дед Марии по матери был грек. Южанки созревают быстро. Когда в начале лета 1820 г. Пушкин с семьей Раевских отправился из Екатеринослава на Кавказ, можно думать, что пятнадцатилетняя Мария была уже вполне сформировавшейся девушкой. Об этом путешествии она вспоминает так: «Пушкин, как поэт, считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молоденьких девушек, с которыми встречался. Во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с сестрой Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету». Мария Николаевна к этому происшествию относит известную строфу первой главы «Онегина»:
Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!
В черновиках к этой строфе встречаем фразы: «За нею по наклону гор я шел», «ты стояла над волнами под скалой». Никаких гор и скал в таганрогской степи нет, да не было в тот час и надвигавшейся грозы. Но характерно, что скромная Мария Николаевна с полной уверенностью относит эту строфу к себе: очевидно, тогдашнее отношение к ней Пушкина давало ей достаточные основания для такого заключения. Вероятно, выраженное в этих стихах переживание было испытано Пушкиным несколько позднее, когда он с семьей Раевских приехал с Кавказа в Гурзуф. Три недели, проведенные Пушкиным в Гурзуфе, были самыми светлыми, радостно-легкими днями в жизни Пушкина. «Мой друг, – писал он брату, – щастливейшие минуты жизни провел я посреди семейства почтенного Раевского… Все его дочери прелесть. Суди, был ли я щастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства, жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался, – щастливое полуденное небо; прелестный край, природа, удовлетворяющая воображение; горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда – опять увидеть полуденный берег и семейство Раевских». Впоследствии, во время южной своей ссылки, Пушкин не раз встречался с Марией Раевской и в Каменке, и в Киеве, и в Одессе, и, возможно, в Кишиневе, где жила ее замужняя сестра Екатерина Орлова. Бартеневу приходилось впоследствии беседовать с Map. Ник. Волконской и Ек. Ник. Орловой о Пушкине. Обе они отзывались о нем с улыбкой некоторого пренебрежения и говорили, что восхищались его стихами, но ему самому не придавали никакого значения. Притом Мария Николаевна видела, что Пушкин увлекался и всеми ее сестрами, наблюдала, вероятно, и другие его увлечения. «В сущности, – говорит она, – Пушкин обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел». В увлечении Пушкина ею она также не усматривала ничего серьезного. И до самой смерти даже не подозревала, что внушила Пушкину самую глубокую, самую светлую и чистую любовь, какую он только знал в своей жизни. Как всегда, когда сильная любовь владела Пушкиным, он был и с Марией Николаевной робок и застенчив; может быть, и говорил о своей любви, но она осталась без ответа. На протяжении многих лет в произведениях Пушкина то здесь, то там прорывается сладкое и грустное воспоминание о неразделенной любви, которую он тщетно старается вырвать из сердца. В «Бахчисарайском фонтане» (1822):
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую…
Безумец! полно! перестань,
Не оживляй тоски напрасной!
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою дань, –
Опомнись, долго ль, узник томный,
Тебе оковы лобызать
И в свете лирою нескромной
Свое безумство разглашать?
В «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824):
Одна была, – пред ней одной
Дышал я чистым упоеньем
Любви поэзии святой.
Там, там, где тень, где лист чудесный,
Где льются вечные струи,
Я находил огонь небесный,
Сгорая жаждою любви.
Ах, мысль о той душе завялой
Могла бы юность оживить
И сны поэзии бывалой
Толпою снова возмутить!
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои,
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви…
Увы, напрасные желанья!
Она отвергла заклинанья,
Мольбы, тоску души моей:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству, не нужны ей.
В кишиневской записной книжке Пушкин с горечью пишет: «Более или менее я был влюблен во всех хорошеньких женщин, которых знал, все изрядно кичились передо мной; все, за исключением одной, со мной кокетничали».
А ты, кого назвать не смею, – писал в черновике той строфы «Онегина», где вспоминает о волнах, ложившихся к ногам любимой. И всю жизнь Пушкин не смел ее назвать. В известном его «донжуанском списке», где Пушкин поименовал всех женщин, которых любил, имя этой любви скрыто под буквами N.N.
В январе 1825 г. девятнадцатилетняя Мария Раевская вышла замуж за богатого и знатного генерала князя Сергея Григорьевича Волконского, старше ее на семнадцать лет. Любви к нему у нее не было, она его мало знала. Брак был заключен по настоянию отца невесты, генерала Раевского; власть родителей была в то время очень сильна, и даже сильной духом девушке не так-то было легко идти против нее. Волконский был энергичным, увлеченным деятелем Южного тайного общества. Духовной близости так мало было между мужем и женой, что она про его участие в обществе ничего даже не знала. Вскоре после свадьбы Мария Николаевна заболела и уехала в Одессу. К концу осени Волконский приехал за женой и отвез ее в Умань, где стояла его дивизия. Но и там они редко виделись. Волконский был занят делами общества, постоянно ездил в Тульчин, где был центр заговора, и дома бывал редко. Однажды, в декабре 1825 г., Волконский вернулся домой среди ночи и тотчас же разбудил жену:
– Вставай скорее!
Мария Николаевна вскочила. Она была в последнем периоде беременности, и это внезапное возвращение среди ночи испугало ее. Волконский растопил камин и стал жечь бумаги. Она спросила, что все это значит. Он коротко проговорил:
– Пестель арестован.
– Почему?
Волконский не ответил. Он был печален и сильно озабочен. Сейчас же собрал жену и отвез ее в имение ее отца Болтышки Киевской губернии. Немедленно по возвращении Волконский был арестован и отвезен в Петербург в Петропавловскую крепость.
Роды Марии Николаевны были тяжелые, получилось заражение крови, она в жару два месяца пролежала в постели. На вопросы о муже ей отвечали, что он в Молдавии. Пришедши в себя, она настойчиво потребовала ответа, и ей сказали, что Волконский арестован. Она тотчас же, несмотря на все отговоры, собралась ехать в Петербург. На ноге появилась рожа, но это ее не остановило. Завезла ребенка-сына в Белую церковь, к тетке своего отца, графине Браницкой, в весеннюю распутицу ехала днем и ночью и приехала в Петербург. Получила свидание с мужем при свидетелях. Брат Александр стал убеждать ее воротиться к ребенку, указывал, что следствие будет тянуться долго. Она послушалась и уехала. Александр приехал следом. И он, и другие родственники, видимо, знали, какая энергия и сила воли таились в нежной на вид и кроткой Марии; сильно боялись, что она, «по глупости» и по подговору родственников Волконского, поедет за мужем в Сибирь. Образовался форменный заговор, во главе которого стоял умный, хитрый и бессердечный Александр Раевский. Он перехватывал письма к сестре, не допускал к ней ее приятельниц, держал ее в полном неведении о ходе процесса. Только когда приговор состоялся и Волконский был уже отправлен в Сибирь, он сообщил об этом сестре, рассчитывая, что теперь у нее опустятся руки и она примирится со своим положением. Однако Мария тотчас же укатила в Петербург и стала добиваться разрешения следовать за мужем. Но императору Николаю такие домогательства очень не нравились: жены тоже должны были смотреть на осужденных мужей как на гнусных злодеев и порвать с ними все отношения; им даже разрешено было вступить в новый брак. Тем же, которые решались следовать за мужьями в Сибирь, был поставлен ряд чудовищных по жестокости условий: жена не имела права брать с собой детей, лишалась права возвратиться в Россию раньше смерти мужа, лишалась всяких привилегий и должна была трактоваться начальством как «жена ссыльного-каторжного». Волконскую ничего это не испугало. Она решила ехать. Отец ее в это время был в Петербурге. Он был мрачен и неприступен. Мария сообщила ему о своем решении и просила быть опекуном ее мальчика, которого она не имела права взять с собой. Отец пришел в бешенство, поднял над ее головой кулаки и крикнул:
– Я тебя прокляну, если ты через год не вернешься!
Она ничего не ответила, бросилась на кушетку и спрятала лицо в подушку.
В конце 1826 г. Мария Николаевна выехала из Петербурга в Сибирь. 26 декабря она остановилась в Москве у княгини Зин. Ник. Волконской, бывшей замужем за братом ее мужа. Зная, как Мария Николаевна любит пение, княгиня Зинаида устроила у себя концерт с итальянскими певцами и любителями. Мария Николаевна жадно слушала и просила:
– Еще, еще! Подумайте только, ведь я никогда больше не услышу музыки!
Зинаида Николаевна, сама прекрасная певица, спела арию из оперы Ф. Паэра «Агнеса», где несчастная дочь умоляет еще более несчастного отца своего о прощении. Голос певицы дрогнул и оборвался, а Мария Николаевна быстро вышла из комнаты, чтоб скрыть подступившие к горлу рыдания. Брат поэта Веневитинова, присутствовавший на вечере, так описывает Марию Николаевну: «Третьего дня ей минуло двадцать лет; но так рано обреченная жертва кручины, эта интересная и вместе могучая женщина – больше своего несчастия. Она его преодолела, выплакала; она уже уверилась в своей судьбе и хранит свое несчастие в себе». На вечере этом присутствовал и Пушкин. Здесь он в последний раз увидел ту, любовь к которой светлой и чистой звездой сияла в тайных глубинах его души. Он растроганно жал ей руки, восхищался ее подвигом, говорил, что поедет собирать материалы о Пугачеве, переберется через Урал и явится к ним в Нерчинские рудники. Хотел через нее передать осужденным только что им написанное «Послание в Сибирь»: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье!» (послание повезла с собой А. Г. Муравьева, жена другого декабриста).
На следующий день Волконская поехала дальше. Претерпевая лишения, препятствия и издевательства, проделала дорогу в шесть тысяч верст и наконец добралась до Благодатского рудника, где находился ее муж. Ее ввели в полутемную камеру. «Сергей бросился ко мне, – рассказывает она, – лязг его цепей поразил меня. Я не знала, что он был закован в кандалы. Такое суровое наказание дало мне понятие о всей силе его страданий. Вид его кандалов так взволновал и расстроил меня, что я бросилась перед ним на колени и поцеловала сначала его кандалы, а потом и его самого. Комендант, стоявший на пороге, остолбенел от изумления при виде моего восторга и уважения к мужу, которому он говорил «ты» и с которым обращался как с каторжником».
Через два года умер отец Волконской, старик-генерал Н. Н. Раевский. Умирая, он указал на портрет дочери и сказал:
– Вот – самая удивительная женщина, которую я знал.
В посвящении к «Полтаве» Пушкин еще раз вспомнил Волконскую, по-прежнему не смея назвать ее имени.
Тебе – но голос музы темной
Коснется ль уха твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего?
Иль посвящение поэта
Как некогда его любовь,
Перед тобою без ответа
Пройдет, непризнанное вновь?
Узнай, по крайней мере, звуки,
Бывало милые тебе –
И думай, что во дни разлуки,
В моей изменчивой судьбе,
Твоя печальная пустыня,
Последний звук твоих речей
Одно сокровище, святыня,
Одна любовь души моей.
В черновике вместо стиха «Твоя печальная пустыня» Щеголев прочел зачеркнутое: «Сибири хладная пустыня». Это окончательно подтвердило высказанную им догадку, кто именно был предметом «утаенной любви» Пушкина.
Княгиня Волконская прочно запечатлелась в памяти русского читателя в том виде, в каком ее изобразил Некрасов в поэме «Русские женщины». Подвижница долга, любящая жена, последовавшая за героем-мужем делить его страдания на каторге. Но образ этот требует какой-то очень существенной поправки, раз мы знаем, что мужа она не любила. А она его не любила или любила очень мало. Братьям и сестрам она не раз сознавалась, что муж бывает ей несносен. А ведь видала она его за время замужества всего месяца три с большими перерывами. Что же в таком случае побудило ее отказаться от радостей жизни и с исключительным упорством, через все препятствия и унижения пробиваться к тому, чтобы разделить с мужем его судьбу? По-видимому, пылкая и немелкая душа ее была восхищена подвигом, который, неведомо для нее, совершал ее муж, ведя революционную работу, и потрясена была страданиями, которые за это на него обрушились. Преклонение перед его героизмом и страданиями – вот что толкнуло Волконскую на то, чтобы разделить судьбу нелюбимого мужа. Этим только можно объяснить характер первой их встречи в остроге, о которой рассказывает Волконская. У Некрасова это очень сильно:
Невольно пред ним я склонила
Колени – и, прежде чем мужа обнять,
Оковы к губам приложила…
Для поэмы это очень хорошо, еще лучше было бы для театра. Но в жизни! В жизни: после долгой разлуки увидеть любимого, измученного страданиями человека – и не броситься ему в объятия, а раньше стать на колени и поцеловать кандалы! Такая чисто французская театральщина совершенно не согласуется со строгой простотой характера Волконской. Очевидно, душа ее была полна не любовью к близкому человеку, а благоговейным уважением к его подвигу и страданиям. А если так она способна была восторгаться подвигом, то приходит в голову мысль: что было бы, если бы муж приобщил эту пламенную и энергичную женщину к своей революционной работе? Тогда, может быть, Волконская вошла бы в историю не как самоотверженная жена мужа-революционера, а начала бы собой ряд русских женщин-революционеров, блещущий именами Софьи Перовской, Веры Фигнер, Людмилы Волькенштейн и других. И можно думать, что на допросах она держалась бы с большим достоинством, чем ее муж и большинство других декабристов.
Волконская была высокого роста, стройная, с ясными черными глазами, с полусмуглым лицом, с немного вздернутым носиком, с походкой гордой и плавной. Декабристы в Сибири называли ее «девой Ганга». Она никогда не выказывала грусти, держалась приветливо с товарищами мужа, но была горда и взыскательна с комендантами и начальниками острогов. Долгие годы, пока Волконский отбывал каторгу, Мария Николаевна жила близ острога, где он содержался. Когда его выпустили на поселение, они жили в деревне под Иркутском. Сын декабриста Якушкина, наблюдавший семейную жизнь Волконских в пятидесятых годах, вот что пишет про нее: «Этот брак, вследствие характеров совершенно различных, должен был впоследствии доставить много горя Волконскому и привести к той драме, которая разыгрывается теперь в их семействе. Любила ли когда-нибудь Мария Николаевна своего мужа, это вопрос, который решить трудно, но, как бы то ни было, она была одной из первых, приехавших в Сибирь разделить участь мужей, сосланных в каторжную работу. Подвиг, конечно, небольшой, если есть сильная привязанность, но почти непонятный, ежели этой привязанности нет. Много ходит невыгодных для Марии Николаевны слухов про ее жизнь в Сибири. Говорят, что даже сын и дочь ее – дети не Волконского». Другие сообщения определенно говорят, что сын Марии Николаевны Михаил рожден ею от декабриста А. В. Подокно, а дочь, знаменитая красавица Нелли, – от И. И. Пущина (сын Николай, рожденный ею в России после ареста Волконского, умер через два года после рождения, вдали от матери; она, как сказано, лишена была права взять его с собой). В пятидесятых же годах д-ру Н. А. Белоголовому ребенком случалось видеть Волконскую в Иркутске. Он так описывает ее: «Помню ее женщиной высокой, стройной, худощавой, с небольшой относительно головой и красивыми, постоянно щурившимися глазами. Держала она себя с большим достоинством, говорила медленно и вообще на нас, детей, производила впечатление гордой, сухой, как бы ледяной особы, так что мы всегда несколько стеснялись в ее присутствии».
В 1856 г. Волконский получил амнистию, и супруги вернулись в Россию.
Софья Николаевна Раевская
(1806–1881)
Младшая из сестер. В старости она с гордостью писала одному из своих племянников: «Я – Раевская сердцем и умом, наш семейный круг состоял из людей самого высокого умственного развития, и ежедневное соприкосновение с ними не прошло для меня бесплодно». Была действительно девушка умная и образованная, но по темпераменту неискоренимая «гувернантка»: очень любила читать всем нотации и поучения. Сестра ее Мария Волконская в пятидесятых годах писала: «У Софьи манера школить вас, обращаться с вами, как с маленькой девочкой, что очень утомительно, так же как ее вечная ажитация. Она без устали счастливит вас проповедями, не имея к тому ни повода, ни приглашения».
Замуж Софья не вышла и осталась в девицах. Состояла фрейлиной императорского двора. Долго жила в Италии с матерью и больной сестрой Еленой. Перед смертью матери Софья наговорила ей что-то очень нехорошее про сестру Марию, жившую в это время в Сибири при ссыльном муже (не сообщила ли девица матери слухи о связи сестры с Поджио и Пущиным?). По-видимому, Софья при этом не руководствовалась никакими злыми побуждениями; была она девушка добрая; вероятно, тут проявилась ее обычная склонность ставить всем очень строгие отметки за поведение. Но результат был тот, что мать изменила свое завещание, сделанное в пользу Волконской. После смерти матери Софья жила в Италии с сестрой Еленой до самой ее смерти в 1852 г. Но в 1850 г. ездила в Иркутск к сестре Марии специально затем, чтобы загладить свой поступок с ней. Было объяснение с Волконской и ее мужем. Отношения остались холодными. «Мы друг друга понимаем, – писала Волконская уже после возвращения в Россию, – и не можем любить друг друга, хотя соблюдаем видимость добрых отношений. Но к детям моим, – может быть, для успокоения своей совести, – она относится прекрасно, и я ей за это глубоко благодарна».
После смерти сестры Елены Софья Николаевна воротилась из Италии в Россию, жила то в Москве с родственниками, то в полном одиночестве в киевском своем имении Сунки, где у нее было 800 десятин пахотной земли и 1500 десятин лесу.
В Кишиневе
Весной 1820 г. Пушкин был выслан из Петербурга в Екатеринослав, в распоряжение генерала Инзова, главного попечителя о колонистах южной России. С разрешения Инзова Пушкин отправился с семьей Раевских на Кавказ и в Крым, где прожил до осени. Тем временем Инзов был назначен исправляющим должность наместника Бессарабской области и переехал в Кишинев. Пушкин, как посланный в распоряжение Инзова, должен был жить там, где Инзов. Из Крыма Пушкин приехал в Кишинев в конце сентября 1820 г. и прожил там до лета 1823 г., когда был переведен в Одессу. В марте 1824 г. он на две недели приезжал в Кишинев из Одессы.
Иван Никитич Инзов
(1768–1845)
Трогательнейшая фигура из всего пушкинского окружения. Всю жизнь Пушкин не знал родительской ласки. И вот на два-три года, во время пребывания Пушкина на юге, судьба послала ему отца – заботливого, любящего, без обиды строгого и любовно прощающего, мудро умевшего ладить с озорным, капризным и озлобленным юношей. Еще в Екатеринославе, как только высланный из Петербурга Пушкин попал под начальство генерала Инзова, Инзов поспешил отпустить его с генералом Н. Н. Раевским на Кавказ и по этому поводу писал петербургскому почт-директору К.Я.Булгакову: «Расстроенное здоровье г. Пушкина и столь молодые лета и неприятное положение, в коем он по молодости находится, требовали, с одной стороны, помочи, а с другой – безвредной рассеянности, потому отпустил я его с генералом Раевским, который в проезд свой через Екатеринослав охотно взял его с собою. При оказии прошу сказать об оном графу И. А. Каподистрии (управляющему в то время министерством иностранных дел). Я надеюсь, что за сие меня не побранит и не назовет баловством». В Кишиневе пропадавшего от безденежья Пушкина Инзов поселил в своем доме, поил, кормил, давал взаймы деньги. Когда напроказит, то более для предупреждения неприятных последствий, чем для наказания, сажал его под арест, т. е. несколько дней не выпускал из комнаты. Донесения в Петербург писал в таком роде: «Пушкин, живя в одном со мною доме, ведет себя хорошо и при настоящих смутных обстоятельствах не оказывает никакого участия в сих делах… Он, побуждаясь тем же духом, коим исполнены все парнасские жители к ревностному подражанию некоторым писателям, в разговорах своих со мною обнаруживает иногда пиитические мысли. Но я уверен, что лета и время образумят его в сем случае… В бытность его в столице он пользовался от казны 700 рублями в год; но теперь, не получая сего содержания и не имея пособий от родителя, при всем возможном от меня вспомоществовании терпит, однако ж, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему уважению я долгом считаю покорнейше просить распоряжение вашего к назначению ему отпуска здесь того жалованья, какое он получал в С.-Петербурге». Жалованье было назначено. Через два месяца по приезде Пушкина в Кишинев Инзов отпустил его в Каменку к Давыдовым. Пушкин там загостился. А. Л. Давыдов написал Инзову письмо, что Пушкин, по случаю простуды, не мог приехать вовремя и что приедет немедленно по выздоровлении. Инзов отвечал: «До сего времени я был в опасении о г. Пушкине, боясь, чтобы он, невзирая на жестокость бывших морозов с ветром и метелью, не отправился в путь и где-нибудь при неудобствах степных дорог не получил нещастия. Но, получив почтеннейшее письмо, я спокоен и надеюсь, что ваше превосходительство не позволит ему предпринять путь, поколе не получит укрепления в силах».
Пушкин всю жизнь вспоминал об Инзове с нежностью и благодарностью, писал о нем: «…добрый и почтенный старик; доверяет благородству чувств, потому что сам имеет чувства благородные». Особенно оценил Пушкин Инзова, когда от него попал под начальство графа Воронцова, холодного и высокомерного вельможи, видевшего в Пушкине только «коллежского секретаря».
Внешние факты биографии Инзова: службу начал кадетом, участвовал в ряде войн. В 1818 г. назначен главным попечителем о колонистах южной России, 15 июня 1820 г. – исправляющим должность наместника Бессарабской области в Кишиневе, в июле 1822-го – исправляющим должность новороссийского губернатора (оставаясь в Кишиневе); через год его в этой должности сменил граф Воронцов. Был масоном и мистиком. Любил ботанику. Большая его библиотека состояла из сочинений мистиков Сведенборга, Штиллинга, Беме и им подобных, а также сочинений ботанических. Всеобщая молва называла Инзова побочным сыном императора Павла. Предположение это, по-видимому, основывалось исключительно на большом наружном сходстве Инзова с Павлом.
Михаил Федорович Орлов
(1788–1842)
Побочный сын графа Фед. Григ. Орлова, брата любовника Екатерины II Григория Орлова и убийцы Петра III Алексея Орлова-Чесменского. Крупный помещик. Получил образование в пансионе аббата Николя, поступил в кавалергардский полк, проделал кампании 1805, 1807 и 1812–1814 гг., участвовал во многих сражениях, проявил блестящую храбрость, получил Георгиевский крест. Был назначен флигель-адъютантом к императору Александру I, который его очень полюбил. Ему было в 1814 г. поручено вести переговоры о капитуляции Парижа и подписать ее условия. Двадцати шести лет он был уже генералом. За границей Орлов сошелся с Николаем Тургеневым, работавшим в то время со Штейном. Тургенев оказал на Орлова большое влияние в смысле ознакомления с передовыми идеями того времени. Как большинство военной молодежи, Орлов вернулся в Россию из заграничных походов глубоко враждебным к господствующим на родине порядкам. Он составил на имя царя петицию об уничтожении крепостного права, под которой подписались многие сановники, в том числе граф М. С. Воронцов, Блудов и другие. Совместно с богачом графом М. А. Дмитриевым-Мамоновым проектировал учреждение тайного «Ордена русских рыцарей» с широкой программой либеральных реформ – введения конституции, упразднения рабства, учреждения суда присяжных, свободы печати. Конституция, однако, мыслилась на английский образец, с фактическим предоставлением всей власти феодальной аристократии и нарождавшейся промышленно-помещичьей буржуазии. Орлов, вместе с Н. Тургеневым, пытался влить политическую струю в веселое, беззаботное насчет политики литературное общество «Арзамас». Либерализм Орлова, однако, не помешал ему прийти в крайнее возмущение от дарования Александром I конституции Польше и от проектируемого, по слухам, присоединения к Польше Литвы. В 1817 г. Орлов составил записку царю с протестом против дарованных Польше учреждений и стал собирать подписи среди генералов и сановников. Император заблаговременно узнал об этом и сурово потребовал от Орлова представления записки. Не желая подводить подписавшихся, Орлов ответил, что потерял записку. «Узнав о записке, – рассказывает Н. Тургенев, – я не преминул упрекнуть Орлова в рабском патриотизме, внушившем этот протест, и Орлов согласился со мною».
Император совершенно охладел к беспокойному своему любимцу и удалил его в Киев, на должность начальника штаба 4-го корпуса, командиром которого был Н. Н. Раевский. Письма Орлова из Киева к близким лицам показывают, какие он в это время переживал настроения. «Что вы пишите о моем положении при дворе, – писал он Александру Раевскому, – это я знал заранее и нисколько этому не удивляюсь. У меня хватает самолюбия верить, что я останусь ненужным до тех пор, пока направление внутренней политики не заставит призвать к делам людей, благомыслящих и умеющих видеть дальше своего носа. Я чувствую довольно силы в самом себе, чтобы служить не для карьеры, а из гражданского долга. Ведь чего я в сущности хочу? Несколько более широкой сферы деятельности, потому что я чувствую в себе больше способностей, чем могу применить в моей обстановке. Что ж! Я буду ждать, буду ждать, если нужно, и десять лет». Орлов убежден, что надвигается «всеобщее крушение», хотя сам, может быть, и не доживет до «зари этого прекрасного дня». Сестре своей он пишет: «…дай Бог вам счастья и покоя, а мне – жизни бурливой за родную страну». Скромная роль начальника корпусного штаба мало давала простора для такой «бурливой жизни». Однако и на этой должности Орлов развил, в пределах возможного, самую кипучую деятельность. Он энергично взялся за насаждение ланкастерских школ взаимного обучения, тогда только что начинавших пробивать себе дорогу в России. Его стараниями маленькая, в сорок человек, киевская школа кантонистов разрослась в большое учебное заведение до 1800 учащихся; обученные в этой школе учителя открыли такие же школы в ряде других городов. Официальная газета «Русский инвалид» писала о школе Орлова: «…видеть оную и не восхищаться ею были бы две совершенно несовместимые идеи». На заседании киевского отделения Библейского общества, которого вице-президентом он был избран, Орлов произнес смелую либеральную речь, где говорил о необходимости всеобщего обучения и резко нападал на обскурантов и политических староверов. «Они убеждены, – говорил Орлов, – что они – избранники, которым все остальные люди обречены в рабство самым промыслом, и в этой уверенности они присваивают себе все дары небесные и земные, всякое превосходство, народу предоставляют одни труды и терпение; отсюда родились все тиранические системы правления». Князь Вяземский в восторге писал об этой речи А. Тургеневу: «Ну, батюшка, оратор! Вот пустили козла в огород! Я в восхищении от этой речи. Орлов недюжинного покроя. Наше правительство не выбирать, а удалять умеет с мастерскою прозорливостью!» Эта речь Орлова, равно как и некоторые его письма с резкими нападками на крепостное право разошлись во множестве списков и создали ему большую славу среди оппозиционных слоев русского общества. О нем говорили как о «человеке высшего разряда», как о «светиле среди молодежи». К нему с вниманием приглядывались члены «Союза благоденствия».
