Текст книги "Отражения (Трилогия)"

Автор книги: Вероника Иванова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 85 (всего у книги 86 страниц)

Присаживаюсь на замшелый валун у ворот.

В голове – ни единой мысли. Всё верно: путь выбран, препятствия устранены, о чём ещё думать? Просто шагать и шагать...

– Решаешь, как поступить? – тихо спросила подошедшая сзади гройгери.

– Уже. Решил.

– И как? Доволен решением?

– Наверное. Не знаю. Но чувствую себя лучше. Легче, что ли.

– Это хорошо, – Гани примостилась рядом. – Собираешься в путь?

– Да. Это заметно?

– Конечно. Всегда видно, когда кто-то готов идти. Неважно, куда и зачем. Просто – готов.

– Как раз мой случай... Ой, всё хотел спросить, да времени не было. Что это за приветствие, которым вы обменивались?

– Приветствие?

– Ну да. Что-то про «разрушителя».

Гройгери повернула голову и странно посмотрела на меня.

– Почему спрашиваешь? Из любопытства?

– Отчасти. Хотя, нет, вру. Мне просто НУЖНО знать. Почему-то. У Вас никогда не бывает такого ощущения? Необходимости?

– Понятно... – протянула Гани. – Это древний обычай.

– Древний?

– Достаточно старый, чтобы раствориться в крови. Народ гройгов чтит Разрушителя.

– И кто он такой, что ему поклоняется целый народ?

– Не поклоняется. Чтит. Уважает. Отдаёт должное, – укоризненно поправляют меня.

– Должное? Ему что-то должны? Или он что-то должен кому-то?

– И первое, и второе. Но это длинная история...

– А я не тороплюсь.

– Хочешь её услышать?

– Буду признателен, если расскажете. Но сначала ответьте на вопрос. Кто Вы?

Светлые глаза вспыхивают улыбкой.

– Та, кто я есть.

– Перефразирую: к какой расе Вы принадлежите?

– Сомневаешься в том, что я – гройгери?

– Вы сами дали повод для сомнений.

– Когда же?

– Несколько часов назад. И сейчас. Вы сказали «народ гройгов», а не «мой народ».

Она молчит, всматриваясь в серый пух тумана.

– Правильно. Имеющий уши, да услышит. Имеющий разум, да поймёт... А сам-то как думаешь?

– Вы не задали мне ни одного вопроса по существу. Ни кто я, ни откуда пришёл, ни по какой причине оказался в море. Либо Вы напрочь лишены любопытства, либо... И так знаете ответы на эти вопросы. Мне кажется, второе – вернее. Но если Вам всё обо мне известно, значит, Вы...

– Когда-то была.

– Разве можно перестать быть драконом?

– Если очень захотеть. И если мир поддержит твоё желание. Я приняла Изменение.

– Должно быть, причина была очень серьёзной?

– Для меня – да, – улыбнулась Гани. – И я расскажу о ней. В числе всего прочего.

Она устроилась поудобнее и начала, по-прежнему глядя в туман, а я смотрел на облачка пара, в которые превращались слова, слетавшие с потрескавшихся губ:

– Мы были молоды и увлечены собственным могуществом. Но мир тоже был молод и нуждался в опеке, а какие опекуны из ослеплённых Силой, азартных и непоседливых юнцов? О нет, мы старались. Как могли, а могли мы многое. Почти всё... Пока Гобелен не принял предписанный вид, мы могли разодрать его по ниточкам. И раздирали. Кто с умыслом, кто – по незнанию... И чаши весов не находили покоя. В мире, где Силой Источников могло овладеть почти каждое существо, непременно находились желающие заполучить больше, чем им отпущено. И шли войны. Кровопролитные. Вековые. Долгая Война покажется игрушечной по сравнению с ними... И тогда один из нас нашёл решение. Простое и гениальное: нужно создать оружие, разрушающее магию и возвращающее заимствованную Силу обратно в Источники. Мы ухватились за эту идею. Но очень скоро оказалось, что оружие непременно должно быть живым, ибо мёртвый предмет, и даже предмет, в который вложена душа, не подходит. Потому что является искусственно созданным объектом. А то, что будет разрушать чары и одновременно не позволять Силе бесконтрольно выплёскиваться в Пространство, должно быть плотью от плоти мира. Должно родиться в нём. Должно обрести жизнь так же, как это происходит со всеми истинно живыми существами. Нам нужен был кто-то живой... Мы подобрали несколько существ на эту роль, и даже продумали, какие изменения нужно ввести в кровь, чтобы получить задуманное, но... Внезапно мы поняли, что создаём погибель самим себе, ведь магия – вещь, без которой мы не можем существовать. Но остановиться в полушаге? На это мы не были согласны. И приняли решение, которое изменило нашу судьбу. Мы захотели сделать оружие послушным. Захотели в угоду своей прихоти лишить воли и разума живое существо... Мы ошиблись и, самое страшное, продолжали настаивать на своей ошибке. Даже после того, как боги посоветовали нам всерьёз задуматься над происходящим. Но что чужие советы тем, кто полагает себя равным богам? И мы сделали то, что задумали. Но не достигли нужно результата. Откат был так велик, что вызвал среди нас настоящий мор, уничтоживший многие Дома практически полностью... А потом, когда настало время восстанавливать потери, начали рождаться Разрушители. Такие, как ты.

– Их было много?

– О, всех и не упомнишь! Сколько было потравлено в материнских утробах – кто сосчитает?

– Вы... убивали их ещё до рождения?

– Конечно. А кому захочется умирать оттого, что Пустота пожирает изнутри? Таких смельчаков не находилось.

– Совсем?

– Совсем. Но время шло, и мы поняли: пока Сущность Разрушителя надёжно не заперта в материальном теле, нет смысла рожать детей, потому что она сильнее и оттолкнёт в сторону любого. И тогда...

– Вы решили вырастить хотя бы одного?

– Да. Одного. И тянули жребий, кому из нас умирать... – Гани невесело усмехнулась. – Мы окружили его заботой, скрывая истину от него самого, и в один из дней поплатились за это. После первого же случая Разрушения он сошёл с ума. Нам удалось его убить – тогда это было нетрудно сделать – но то, что он успел натворить, надолго отбило у нас охоту повторять попытку.

– До наступления Долгой Войны?

– Да, до её наступления. В то время мы уже не могли вмешиваться в Гобелен: только направлять умы, а не владеть телами. Нам нужен был новый Разрушитель. И он не замедлил появиться. Из боли и страха новой Обречённой. О, как она не хотела умирать! Её крики до сих пор звучат у меня в ушах... В этот раз мы действовали иначе, с самого рождения не делая тайны из способностей и возможностей, обучая и наставляя. Но он был нужен именно, как орудие, и... чувствовал это. Потому с радостью Ушёл, как только представилась возможность. А мы... мы не смогли ему отказать.

– Потому что в противном случае он уничтожил бы вас всех?

– Конечно. Он мог это сделать. И даже хуже: был готов. Но смог укротить свою ярость и смириться со своей болью. В обмен на чужую жизнь.

– Если Нэмин’на-ари можно назвать живой.

– Ты знаешь? – усталое удивление.

– Да.

– Откуда?

– Я... мне было видение. Я присутствовал при том, последнем разговоре, когда один из драконов превратился в прах.

Гани прикрыла глаза.

– Тогда мои объяснения излишни... После смерти этого Разрушителя я не могла больше оставаться в своём Доме. Я, так и не обзаведшаяся наследниками, до ужаса боялась иметь детей. Жить в страхе и ожидании смерти невозможно. И я отказалась от своей Сути. Выбрала одну из молодых рас и растворилась в ней. Боги приняли мою жертву. И теперь у меня не один ребёнок, а... целый народ.

Она произнесла это, как настоящая мать. Гордо и с бесконечной нежностью. Так, что я почувствовал острую зависть. К целому народу, у которого есть такая защитница.

– Они называют меня Г’ханиш Гаар’д-нэф.

– «Мудрая женщина, которая знает очень много и ещё чуть-чуть»? Так и есть.

– Большие знания – большие беды, – вздохнула Гани.

– И нехватка знаний – тоже беда... Спасибо, что рассказали. Подозреваю, что некоторые детали упущены, но я не в обиде. И этого хватит с лихвой.

– Чтобы принять решение? – сочувственный взгляд из-под тяжёлых надбровных дуг.

– Чтобы не жалеть о сделанном выборе. Но почему такое странное приветствие?

– В первые годы жизни здесь я рассказала одному старому гройгу свою историю. То есть, не свою, а историю Разрушителя. И знаешь, что услышала в ответ?

– Догадываюсь.

– Старик хотел сказать этим, что каждый, независимо от того, обладает ли могуществом, или же слаб и беспомощен, должен принимать свою судьбу с честью. И нет ничего постыдного и ужасного в том, чтобы примириться с обстоятельствами. Всё лучше, чем воевать...

– Он был очень умным гройгом.

– О да! И очень весёлым. Потому что потом подмигнул мне, добавляя: «Но некоторые Пути мы чертим сами. Иногда – даже назло себе!»

Я улыбнулся. Надеюсь, что не слишком грустно. Было бы жаль напоследок расстраивать эту добрую женщину.

Найо вышли из пелены тумана и остановились чуть поодаль, всем своим видом выражая ожидание.

– Мне пора.

– Можно было бы пожелать тебе «счастливого пути», но я поступлю иначе, – Гани встала, отряхнула широкую юбку, выпрямилась, расправляя плечи, и сказала, тихо и просто: – Да грядёт Разрушитель по начертанному Пути.

Я поднялся следом, посмотрел в тёплые, странно поблёскивающие глаза и ответил:

– Да грядёт.

Она качнула головой и ушла. А я окликнул своих стражей:

– Поправили здоровье?

– Как приказали.

– Как пожелали.

– Готовы к маленькому путешествию?

– И не только к маленькому.

– И не только к путешествию.

– Тогда отправляйтесь домой. Да не забудьте захватить меня.

Бросаю последний взгляд на каменные стены, которые оказались уютнее, чем самый роскошный дворец. Жаль, что вернуться не получится. Но думаю, Гани поймёт и одобрит моё решение. А остальные... Их дело. Что хотели, то и получат. И пусть только попробуют быть недовольными!

Пора на покой, драгоценная.

«Но он не будет долгим?...»

Не будет. Мне вообще не дают отдыхать. Споёшь колыбельную?

«Если хочешь...»

Красивую и добрую?

«Других не знаю...»

И она начинает петь, закутывая меня в слои Савана, как мать, пеленающая ребёнка. С привычной любовью, временами бывающей чересчур суровой. Но ведь всем известно, что только по-настоящему любящее сердце может быть строгим к предмету своей любви...

Меня не беспокоили, и за это я был искренне благодарен. Всем, без исключения. Саван плавно перетёк в крепкий сон, и когда мои глаза открылись, мне не нужны были дополнительные средства, чтобы почувствовать себя хорошо. Ну, относительно хорошо, конечно, потому что ничего по-настоящему «хорошего» в сложившихся обстоятельствах нет.

О чём мечтает в детстве каждый мальчишка? Нет, не о деревянном мече и лошадке. Он мечтает стать героем и спасти мир. Или наоборот? Точно, сначала надо спасти мир, а потом тебя объявят самым смелым и самым умным среди таких же олухов... Нет, я не шучу. Какие тут шутки? И смеяться не над чем. Когда уши, хорошо знающие только холодные и сухие пальцы наставника, восторженно внимают песнопениям охрипших с перепоя менестрелей, юный разум никак не желает понять самую простую из истин: легенды рождаются из праха героев, а не иначе.

То есть, жил-был человек (гном, эльф – по вашему выбору), к звёздам с небес тяготения не испытывал, животных обижал в меру (шпорами бока лошади раскровенить – какая ж тут обида?), тискал соседских девушек на соседском же сеновале, да и вообще – не тужил. Помимо прочего любил помахать железной палкой-ковырялкой, в просторечии именуемой «меч» (также сойдёт топор, дубина, оглобля и любое увесистое орудие нелёгкого душегубческого труда). А может, магией баловался – без разницы. И однажды случилось... Ага. Страшное. То ли посевы потравили, то ли скот заморили, то ли ещё какая напасть приключилась, и надо что-то делать, поскольку оставлять, как есть, нельзя. Сразу же выясняется, что желающих рисковать шкурой поблизости не водится. О, причин сколько угодно и на любой вкус: и семеро по лавкам, и немощь телесная, и несовместимость насилия с мировоззрением, и... Да мало ли отговорок можно придумать? В общем, некому идти с ворогом разбираться. Да и у героя будущего – ни хотения, ни чего другого нет. А есть только маленький домашний зверёк, который до поры до времени мирно спит где-то в межрёберье. Совестью называется. И начинает вдруг этот самый зверёк зубки показывать. Да так настырно показывает, что невмоготу терпеть. И начинает парень думать: что ж на сердце-то так паскудно? Тысячу и одно оправдание придумал, а не помогает. Вот тогда и приходится ему приниматься за работу. А дальше – как повезёт: либо на поле боя сгниёшь, либо овеянный славой домой возвратишься. Но песню о тебе сложат. Только в ней не будет сказано, что герой совершал свои подвиги только потому, что кто-то должен был оторвать задницу от скамьи и засучить рукава...

Я тоже... Мечтал. Положим, не спасать мир (ни к чему это, мир и сам решит, жить ему или умирать), но совершить нечто прекрасное и героическое. Домечтался. Вот и повод подвернулся. Конечно, героем меня не объявят. Но и забыть не смогут. Потому что дурное всегда помнится дольше, чем хорошее. А уж дурного от моей дурости может случиться... Ой, как много.

И всё-таки, стало легче. Как будто долгий путь подошёл к концу, и я стою у порога, за которым меня ждёт покой. Несколько шагов, несколько вдохов – и всё станет не важно. Всё вернётся к истокам. Всё будет ПРАВИЛЬНО. Да, именно так. Если моя мать страдала этим пороком, она в полной мере передала его и мне. Только я обычно очень долго хожу вокруг да около прежде, чем поступить так, как должно. Медлю. Сомневаюсь. Ошибаюсь. Бросаюсь исправлять ошибки. А надо-то всего ничего: спросить собственное сердце. Да-да, сердце, а не разум. Никогда не спрашивайте совета у этого неприятного типа: хорошего он не насоветует. Разумного – пожалуйста, а правильного – никогда. Потому что только сердце может сказать: ты – молодец, действуй в том же духе. Разум же сразу начнёт рассматривать варианты, рассчитывать силы, прикидывать выгоду. В общем, будет делать то, для чего и предназначен. Поэтому в некоторые моменты существования голову надо отлучать от принятия решений. В некоторые, но далеко не во все. Если вы напропалую начнёте «жить сердцем», может случиться много неприятностей. И с вами, и со всеми остальными. Потому что голос сердца временами подменяется голосом тела...

Красивый день выдался. Тихий.

Смотрю на заснеженные деревья за окном. Чёрные когти памяти под белым плащом забвения – очень подходящая к моему настроению картинка. И ни малейшего следа надежды. Ни одного зелёного пятнышка. Не по сезону, конечно, искать травинку в разгар зимы, но так хочется взять и найти. Вопреки всему. Возможно, кто-нибудь и найдёт. Но не я. Я с надеждой уже попрощался. Церемонно и сухо. Кажется, она не была против того, чтобы меня покинуть. В любом случае, невежливо задерживать даму против её воли. Глупо думать, что надежда умирает последней. Она вообще не способна умереть, потому что принадлежит миру, а не его смертным осколкам. Надежда не умирает, напротив: она идёт за похоронной процессией. С сухими глазами...

– Почему ты вернулся?

Оконное стекло не может показать отражение Магрит – слишком светло, и я спешу обернуться, чтобы посмотреть на сестру. Нет, не так: чтобы запомнить её облик так хорошо, как это только возможно. Другого шанса может и не выдаться.

Чёрное и белое. Набросок углём на листе бумаги.

Волосы, гладко причёсанные и забранные в пучок. Благородно-бледные щёки. Кружева и шёлк нижней юбки. Это – белое.

Строгий силуэт платья. Агаты ожерелья и колец. Это – чёрное.

И только глаза не хотят примыкать ни к одному, ни к другому лагерю: то светлеют до голубизны зимнего неба, то наливаются мраком грозовой тучи. О чём ты думаешь, сестричка? О том, какой никчёмный и опасный брат тебе достался?

– Я вернулся, потому что Вы желали меня видеть, dou.

– Тогда – да. А сейчас?

– Сейчас я вернулся, потому что сам желал Вас видеть.

– Для чего? – едва заметное движение головы.

– Чтобы знать, что с Вами всё будет хорошо.

Ресницы почти на целый вдох закрывают от меня синий огонь глаз.

– А со мной что-то может быть плохо?

– Теперь уже точно – нет.

– А до того?

– К чему этот разговор, dou? Все хотели, чтобы я вернулся. Желание исполнено. Все хотят, чтобы я прекратил быть? И это желание близко к исполнению. Ближе, чем хотелось бы мне. Какие ещё вопросы остались невыясненными?

Магрит укоризненно поджимает губу:

– Ты считаешь нас убийцами?

– Зачем же так сразу... Что-что, а убивать меня никто не станет. Слишком недальновидно. Слишком расточительно. О нет, моё тело будут беречь, как зеницу ока. А душа... сама о себе позаботится, если никому кроме меня не нужна.

– Не обвиняй нас в жестокости.

– Обвинять? Упаси меня боги! Я не имею на это права. И никогда не буду иметь. Настоящая жестокость редко бывает обдуманной, а в вашем случае всё взвешено, измерено и занесено в реестр. В две колонки. Правда, не думаю, что количество «минусов» сравнимо с количеством «плюсов».

– Ты злишься, – печально отмечает сестра.

– Злюсь? Самую малость. И знаете, из-за чего? Не надо было позволять мне вникать в ситуацию. Хотя подозреваю, что вы поступили намеренно. Можно узнать, почему? Или посвящения в сию тайну я недостоин?

Магрит молчит, глядя мне за спину. На голые ветки деревьев в саду.

– Быть достойным ещё не значит быть подходящим.

– Подходящим? Для чего?

Невесёлый смешок.

– Не обращай внимания. Просто мысли вслух.

– Хорошо, не буду. Собственно, это уже и не важно. Всё решено, ведь так?

– Решено, – утвердительно кивает Магрит. – Было решено много лет назад. В момент твоего рождения. Но решить и выполнить – не одно и то же.

– Разве могло быть иначе?

– Например, ты мог умереть до назначенного срока.

– Неужели? А Тилирит заявила, что вы наблюдали за мной и не допустили бы...

– Тилирит выдаёт желаемое за действительное, – зябко передёргивает плечами сестра. – Мы наблюдали. Как могли. Но мы не имели права вмешаться, пока есть хоть один шанс на благополучный исход.

– А кто считал эти шансы?

– Мы и считали. Самые ничтожные вероятности, самые призрачные возможности... Это очень трудно, когда ставка в игре больше, чем жизнь.

Ты права, сестрёнка. Трудно. Не у всякого получится вечно оставаться в стороне и хладнокровно взвешивать «за» и «против», когда всё внутри кипит и требует действовать. Должна быть очень веская причина. И она есть.

– Но теперь игра окончена?

– Возможно.

– Вы не уверены?

Синие глаза выбирают между тоской и надеждой.

– Разве можно быть в чём-то уверенным, если даже в одну и ту же реку нельзя войти дважды? А в реку жизни – тем более.

– Не волнуйтесь, я сделаю всё, что от меня зависит.

– А знаешь ли ты, ЧТО обещаешь?

– Я знаю только одно: обещание придётся сдержать, – беспечно улыбаюсь. – Чтобы иметь хотя бы один повод для гордости.

– Хочешь гордиться собой?

– Это запрещено? Я так долго себя ненавидел... Даже устал. Хочется сделать что-то, о чём я буду не сожалеть, а вспоминать с удовлетворением.

Магрит подходит к окну и проводит пальцами по дереву рамы.

– Пожалуй, тебе это удастся.

– Думаете? Что ж, хорошо, если так. Не скажу, что сомневаюсь в своих силах, но... Мне всё-таки страшно.

– Это пройдёт.

– Надеюсь.

Некоторое время мы молча смотрим. В разные стороны. Сестра – на заснеженный сад. Я – на дверной проём, пустой и тёмный.

– Ты всё ещё можешь...

– Сбежать? Могу. Но зачем? Чтобы прятаться, а когда меня всё же найдут, убивать? Это слишком тоскливо.

– Прятаться или убивать?

– И то, и другое.

– Первое понятно, но второе... В сражении есть своя прелесть. Упоение битвой. Запах дымящейся крови. Мольбы о пощаде. Ощущение безграничной власти. Чужая жизнь висит над обрывом на кончиках пальцев, и в твоей воле протянуть ей руку или столкнуть вниз... Разве это не пьянит?

– Раз уж речь зашла о выпивке... Поверьте тому, кто неоднократно напивался до потери сознания: наутро всегда приходит похмелье, и хочется умереть самому. Ты даёшь себе сотое или тысячное обещание больше никогда так не поступать, но при этом прекрасно знаешь: придёт день, и самые крепкие клятвы падут перед желанием на несколько часов окунуться в забвение... Нет, dou, опьянение убийством – не для меня. Тем более что смерть дарит свой поцелуй и убийце... Но дело даже не в этом. Если я начну убивать по-настоящему, не останется НИЧЕГО. Совсем ничего. Даже памяти.

– Знаю.

– Поэтому меня боятся. А почему меня ненавидят? Тоже из-за страха исчезнуть в небытии?

– Отчасти, – соглашается сестра. – Трудно испытывать искреннюю привязанность к тому, для кого разрушать – так же естественно и привычно, как дышать.

– Понятно... То, с чем нельзя справиться, всегда пугает.

– А чего бы хотел ты? Какого отношения?

– Не знаю... Но читать во взглядах, обращённых на тебя, только страх и ненависть... Это очень больно.

– К любой боли можно привыкнуть.

– А кто сказал, что я не привык? Просто мне надоело пускать в себя чужую боль.

– Пускать в себя? – Магрит поворачивается ко мне лицом. – Что ты имеешь в виду?

– Как бы объяснить... Это происходит вне зависимости от моих желаний, dou. Я могу совершенно спокойно смотреть на что угодно. До определённого момента, а потом... Проваливаюсь в окружающий мир. Начинаю ощущать чужие чувства, как... Нет, не как свои собственные. Они всегда остаются ЧУЖИМИ, но отнимают часть меня. Бесцеремонно и беспощадно. Как будто я разрываюсь пополам, и одна половина остаётся сторонним наблюдателем, а другая сгорает в огне, который разожжён вовсе не для меня... И мне становится страшно, dou. Страшно, что однажды эти половины перестанут быть одинаковыми, и я либо полностью сгорю, либо вовсе перестану чувствовать.

– А что тебя пугает больше? Гибель или равнодушие?

– И то, и другое. Только по-разному. Я не хочу умирать от чувств, которые никогда не смогу испытать сам, но... Я не в силах отказаться от того, чтобы хоть миг побыть по-настоящему живым.

– Хочешь сказать...

– Меня нет, dou. Пустое место, которое даже не может отразиться в Зеркале.

Она вздрагивает. От испуга? Но я всего лишь сказал правду. От холода? Но в комнате тепло.

– Зеркало, да... Значит, ты ничего в нём не увидел?

– Абсолютно ничего.

Напряжённая пауза.

– Ничего... Следовало ожидать. Но невозможно было рассчитывать.

Задумчивое бормотание сестры кажется мне многозначительным. Нет, ошибаюсь: оно имеет всего один смысл, глубины которого невозможно измерить.

– О чём Вы говорите?

– О странных путях Предназначения. Путях, которые никогда не бывают прямыми.

– А по-моему, Путь всегда прямой. От рождения и до смерти. Просто судьба комкает Гобелен, и кажется, что мы то взбираемся на гору, то падаем в пропасть.

Магрит усмехается:

– Такое объяснение не хуже прочих. И может быть, оно – единственно верное... Сколько времени тебе понадобится, чтобы подготовиться?

– Подготовиться? Я вполне готов, dou. Вот только...

– Что? – быстрый вопрос.

– Я хотел бы узнать одну вещь. Прежде, чем она перестанет иметь для меня какое бы то ни было значение.

– Какую вещь?

– Кто вытащил меня из Купели?

Молчание. Чуть смущённое, чуть неловкое.

– Вы не можете сказать?

И я получаю ответ. Но вовсе не от Магрит:

– Может. Но зачем слушать в чужом изложении то, что следует узнавать из первых рук?

Наверное, он стоял прямо за дверью, прислонившись к стене. И слышал все наши слова, разумеется. Одного этого мне хватило, чтобы первое впечатление о мужчине, грубо вмешавшемся в разговор, приобрело едва уловимый оттенок горечи. А когда сестра удивлённо и разочарованно выдавила: «Отец...», я запутался в мыслях и ощущениях, хлынувших в сознание бурным потоком.

Отец? Всё-таки соизволил показаться своему отпрыску. Браво! Набрался смелости или же слегка умерил брезгливость – какая из версий правильнее? Только бы не обе сразу: не справлюсь с чувствами. Можно понять и принять все варианты по отдельности, но, сливаясь вместе, они образуют совершенно не усваиваемое зелье... Ладно, оставлю на время размышления и просто посмотрю на того, кто не желал присутствовать при моём рождении, но не смог отказаться от соблазна проводить меня в небытие.

Рост? Чуть выше среднего. Для мужчины, разумеется: Магрит (и я, соответственно) едва достанет макушкой до крупного носа, который – принадлежи он человеку – мог бы считаться некогда сломанным. Черты лица довольно строгие: линии губ и бровей прямые, лоб высокий, подбородок, что называется, волевой. В целом, вполне обычная внешность – ни красавец, ни урод. Неестественно белые вихры коротко стриженых волос взлохмачены, словно у мальчишки, который только что играл с друзьями во дворе. Чёрная ткань камзола достаточно плотно облегает плечи и торс, чтобы дать понять: этот мужчина – не кабинетный учёный. Но и на профессионального вояку не тянет: слишком умный взгляд глубоко посаженных глаз. Слишком внимательный и совершенно не позволяющий узнать, о чём думает его владелец. Я не люблю такие взгляды. И людей таких не люблю. И нелюдей. И отца своего, по всей видимости, любить не буду. Почему? Да просто не успею. А уж он меня и подавно любить не собирается. Не считает нужным.

И о чём нам с ним говорить? О погоде? О долгах и плате по ним? О семейных узах, которые могут быть крепче стали, а могут в одно мгновение разорваться в клочья? Нет. Всё не то. Я так страстно желал увидеть своего отца, но теперь, когда мы стоим друг напротив друга, не могу подобрать слова. Даже для того, чтобы съязвить или выругаться.

– Тебя ждут наверху, милая, – небрежно сообщает отец, и Магрит, отдавая себе отчёт в том, что это не более чем предлог, покорно кивает, оставляя нас наедине друг с другом.

Повисает тишина. Тягостная и тоскливая. Зачем ты пришёл? Чтобы добить меня? Так не медли, наноси свой удар! Я не буду подставлять щит, не буду парировать: уходить, так уходить. Только не трать моё время: у меня каждая минута наперечёт.

И он словно чувствует мою досаду:

– Ты узнал ответ на свой вопрос?

– Да. Но только на первый.

– Есть ещё и второй? – Левая бровь вздрогнула, но не посмела нарушить заданную линию.

– Есть. Возможно, будет и третий.

– Так много? – удивление, чуть надменное: словно с моей стороны вообще не может последовать ни одной разумной мысли, не говоря уже о вопросах.

– Совсем чуть-чуть, – улыбаюсь, с трудом сдерживая раздражение. – Сможешь ответить?

– Пока не слышу ни одного.

– О, за этим дело не станет! Скажи, зачем ты полез за мной в Купель?

Тёмные глаза щурятся, пряча в своей глубине непонятные чувства.

– Это тебя волнует?

– Это меня занимает.

– Думаю, ты знаешь достаточно, чтобы самому догадаться о причинах.

– О причинах общественных – да. Но мне хотелось бы ознакомиться и с личными.

– Личными? – голос отца дрогнул очень похоже на смешок. – Уверен, что у меня были таковые?

– Непременно. Иначе грязную работу выполнял бы кто-то другой. Или у остальных духа не хватило? Испугались, что я утащу их за собой?

– А ты бы не утащил?

Честно признаюсь:

– Я бы ещё подумал.

– Вот поэтому другие и не решились.

– А ты решился. На что рассчитывал?

Отец прислонился к дверному косяку и скрестил руки на груди.

– У меня был шанс.

– Какой?

– Поскольку в тебе всё же течёт кровь Элрит, была вероятность того, что ты поступишь правильно, а не так, как хочет твоя левая пятка.

– Мои пятки обычно ничего не хотят, – обижаюсь, а он невинным тоном интересуется:

– Не хотят даже, чтобы с них сняли обувь после долгой дороги?

Забавно. Отец с Домом Крадущихся не состоит в родстве ни в малейшей мере, а такое впечатление, что детство и юность провёл, тесно общаясь с тётушкой Тилли. Впрочем, может, и провёл: должен же он был где-то познакомиться со своей будущей супругой?

– Оставим в покое части моего тела и поговорим о делах духовных. Или точнее, душевных. Допустим, ты знал то, что не принимали на веру другие. Замечательно. Но должно было быть что-то ещё. Что-то, перевесившее страх смерти и доводы разума.

– Ты, правда, хочешь это услышать?

– Скорее, НЕ хочу. Но, похоже, должен.

Теперь он усмехается, не таясь.

– Именно это качество Эли заставляло меня скрипеть зубами от злости и задыхаться от восхищения.

– Какое?

– Понимание того, что настоящее лекарство всегда горчит.

Боги, как он это сказал! В сухом и холодном голосе за один вдох расцвели и увяли самые невероятные краски, самые тёплые чувства, которые только можно себе представить. Нет, мои родители не просто любили. Они обожали даже самые нелепые и неприятные недостатки друг друга. И по моей вине всё... кончилось. Постойте, но разве я в чём-то виноват?!

– Итак?

– Я не мог позволить, чтобы её жертва пропала даром.

Жертва, значит? Вот как обо мне думаешь? Обидно. Впрочем, ты имеешь право думать и чувствовать, как пожелаешь. Но я обладаю таким же правом, и не позволю забыть об этом. Ни себе, ни остальным.

– Ну почему же даром? Несколько лет относительного спокойствия я вам обеспечил. Успели размножиться-то? Судя по тому, что упорно загоняете меня в угол, не успели. Наверное, разучились, за столько-то лет!

– Твоя язвительность неуместна, – замечает отец, но делает это настолько равнодушно, что только больше раззадоривает меня:

– С чего это? Вполне уместна. Даже больше скажу: своевременна. Хотя бы потому, что другой возможности немножко поязвить мне никто не предоставит.

– Это верно. Да и невелика потеря.

– Кому как. Для меня она невосполнима.

– А для всех остальных станет истинным благом.

– Ой ли? Смотрите, господа: один раз стремление к всеобщему благу вас уже сгубило. Хотите попробовать ещё раз?

Складка отцовских губ каменеет.

– Что ты об ЭТОМ знаешь?

– То, что мне позволили узнать. Но полагаю, мне было сказано достаточно.

– Достаточно для чего?

– Для того, чтобы вас пожалеть.

– ПО-ЖА-ЛЕТЬ? Да кем ты себя возомнил, что осмеливаешься... – впервые за весь разговор вижу проявление эмоций. И оно мне не нравится. Да, мой отец – такой же, как и все, но в детских грёзах я возводил его на недосягаемую высоту. Недосягаемую прежде всего для меня. И зачем, спрашивается? Чтобы убедиться: нет ни святых, ни демонов, есть лишь желание жизни и надобность смерти. Как просто и как горько.

– Тем, кем вы меня назначили. Злейшим врагом и последней надеждой. Если я умираю, вы снова впадаете в панику, а если остаюсь в живых и начинаю разрушать, в ужасе мечется ещё и весь мир. Разве не так?

– Ты всё упрощаешь.

– А так и надо поступать: упрощать сложное, чтобы оно становилось понятным и возможным к исполнению. Не надо строить философские теории и громоздить одну мораль на другую. Надо сказать просто и ясно: умереть мы тебе не позволим, но и жить, как ты того желаешь, разрешить не можем. В общем: прощайся с сознанием, мальчик, и утешайся мыслью, что ты не напрасно появился на свет. А что делаете вы? Пытаетесь заставить меня чувствовать вину, которой нет!

– Ты не можешь судить то, о чём не имеешь понятия!

– Не имею понятия? Да мне с детства объясняли, какой я нехороший и никому не нужный! И поверь, урок усвоен. Крепко-накрепко. И мне искренне жаль, что вам пришлось потратить столько времени, когда требовался сущий пустяк: дать посмотреться в Зеркало. Этих лет я не могу простить. Хотел бы, но не могу.