Текст книги "Зекамерон XX века"

Автор книги: Вернон Кресс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 37 страниц)

…Мы кончили нашу откатку и направились к бадье, чтобы подняться на верхний штрек, к выходу. Самая пора закурить! У Семена была зажигалка, но кончился бензин, и мы остановились в пустом, изогнутом змеею низком штреке против люка бункера, чтобы прикурить обычным для зека способом: толстой иглой замкнули два электропровода подземного освещения и ждали, пока она покраснеет. И тут вдруг разверзнулся ад, страшный удар отбросил нас на несколько метров, с оглушительным грохотом в тучах дыма и пыли полетел град камней всех размеров и ударился об стену за нашей спиной.

Долгое молчание. Я с трудом поднялся, ныло плечо – в толстую телогрейку ударил камень. Свет от взрыва погас, я начал разыскивать включатель аккумулятора. Щелк! – жиденький луч осветил дымный штрек и погас. Рядом мучительно закашлялся Семен, меня тоже душили ядовитые газы.

– Это ты, Петер? – тихо спросил Семен.

– Да. А ты – ничего?

– Кажется, ничего, папиросу только потерял…

Тут послышались шаги, загорелся свет. Лавренавичус закручивал новую лампу вместо разбитой. Увидя нас, он перекрестился.

– Вы что тут делаете под отпалом? Я думал, в штреке никого нет, глыба застряла…

– Ах ты, сволочь! – заорал вдруг Семен, поворачиваясь назад в поисках чего-нибудь увесистого. – Какого черта ты, идиот, не предупредил?! Чуть на тот свет не отправил!..

Однако гнева Семена хватило лишь ненадолго – на съеме он уже мирно беседовал с литовцем.

8

Много рассказов слыхал я в заключении, но в режимке все звучало как-то более откровенно. Здесь находились люди, которым терять было уже нечего. Среди них наш бригадир, майор Ремнев, кадровый армеец, потом власовец, участник побега Батюты. Гораздо позже, отсидев весь срок, он сумел все-таки доказать, что был заброшен к Власову советской разведкой, и получил полную реабилитацию. Маленький Скалкин, осужденный за связь с ЦРУ, после приговора заявил! «Я не виновен и, пока жив, буду убегать!», что и осуществил трижды. Впоследствии был реабилитирован, но вновь осужден за ребяческую покупку списанного оружия. Сибирский охотник Батраков, крошечный старичок лет шестидесяти пяти, убежав с Беломорканала, прожил более десяти лет на воле и отсиживал теперь свой срок, полученный во время нэпа, плюс добавку за побег. Осетинский одиссей Елоев, который побывал в плену в Германии, Италии, Англии, Сирии, Персии и под конец очутился на Колыме. Инженер Мартынов из русской СС генерала фон дер Бах-Зелинского, «усмирителя» Варшавы. Айн Того с Южного Сахалина, которого не репатриировали в Японию, хотя он там воспитывался и другого языка не знал, но по месту рождения считался гражданином СССР.

Елоева назначили бригадиром второй бригады. Они стали выходить в ночь поочередно, раз он, раз Ремнев. Однажды мы вернулись с ночной и узнали скверную новость: Батракова, который был в дневной смене, посадили в карцер – он в столовой ругал министра внутренних дел! Кучава, кровно обиженный в национальных чувствах, неистовствовал:

– Я те покажу, как оскорблять Лаврентия Павловича! Старику грозили тяжкие испытания – мингрела знали как бешеного драчуна, но обернулось по-иному. После передачи по радио (в этом году во всех бараках и столовой установили радиоточки), ровно в одиннадцать, лагерь загудел, а час спустя у нас появился торжествующий Батраков, его выпустил сам Кучава: радио объявило о разоблачении Берия!

Я лежу на своем верхнем месте и наблюдаю через открытое окно за жизнью в лагере. Он под нами как на ладони. Напротив, за долиной, вздымается громадный Северный Верблюд. На вагонке зек, как правило, старается получить нижнее место – верхнее престижно только на сквозных нарах. Но я всегда был рад попасть наверх: никто на твою постель не садится, никто не мешает лежать после работы и читать, к тому же вид из окна просторнее.

В зоне начинается ужин. Я отворачиваюсь от окна и смотрю, что происходит в секции. Приятно отдыхать и одновременно впитывать в себя весь колорит чистого помещения – достаточно долго приходилось жить в тесноте и грязи, и, наверно, сказывается чувство скорого освобождения.

Напротив меня, на верхнем месте соседней вагонки, возится Володя Скалкин. Он опять сортирует и перекладывает свои пожитки, их у него очень много, родные завалили посылками. Отец Володи, генерал-лейтенант, вышел в отставку, когда сына осудили за связь с американской разведкой.

Глядя на розовощекого, пухлого блондина с невинным выражением лица, которого у нас прозвали Девушкой, трудно предположить, как много в этом человеке энергии и воли к свободе. Бывший адъютант военно-морского атташе в Токио, окончивший в Москве Военный институт иностранных языков, он, оказавшись в одном из уральских лагерей, сколотил группу двадцатипятилетников, которые убили надзирателя и бежали. Их поймали, избили, пересудили и разослали по разным спецлагерям – Володя попал на Колыму.

В первом же берлаговском ОЛПе все повторилось: групповой побег с убийством, поимка, суд. Когда у Скалкина срослись ребра, переломанные во время следствия, его прислали к нам в режимку. Сперва он отказался работать на шахте, но ребята его уговорили. Он стал лебедчиком, работа легкая, хотя и ответственная: руководить движением скипа или бадьи с рудой, а иногда с людьми.

Позже выяснилось, что у Володи были свои соображения. Он понял, что из лагерной зоны навряд ли удастся убежать, и когда следующей весной подвернулся подходящий момент, он ушел с рабочего места, переполз через запретку, накинув самодельный маскхалат (кстати, в том же месте, где я достал тачку), и был таков. Его поймали лишь полгода спустя в Магадане, когда я уже покинул пределы лагеря…

Но пока он тщательно сортирует свои фотографии, целую пачку, которую мы знали очень хорошо, часто рассматривали. Его отец имел саженный рост, а мать была удивительно хорошенькой и моложавой. Спрятав фотографии в недавно полученной из дома пуховой подушечке, Володя тенорком запел свою любимую песню:

 
Эти деньги, деньги, деньги,
Только денежки – друзья!
А без денег жизнь плохая,
Не годится никуда!..
 

Ощупывая подушку, он наткнулся на большой портсигар и умолк, вертя находку в руках – я знал, что Володя не курит. Окликнув Того, который сидел у стола, пришивая к куртке пуговицу, он заговорил с ним по-японски. Айн тотчас подошел к нему, взял портсигар, сделав несколько поклонов и громких вздохов. Потом, широко улыбаясь, айн закурил и пустил по кругу открытый портсигар – все, прямо в секции, задымили. Это была привилегия режимников с тех пор, когда они даже днем жили под замком, и надзиратель не мог войти, не предупредив курящих звяканьем ключа.

От сигарет отказался один Батраков: старик курил махорку и не признавал ничего другого. Он сидел под Володей и обувался, обстоятельно наматывая портянки, потом встал и вышел из секции пружинистым легким шагом таежника, пешком отмахавшего за свою жизнь по этапам и лесным тропам много тысяч верст.

– Собирался как в экспедицию, а пошел, наверно, до ветру, – засмеялся Мартынов, глядя ему вслед сквозь толстые очки в роговой оправе.

У него с Ремневым шел неторопливый спор о роли РОА во время «Инвазион»[162]162
  Вторжения (нем.) – так называлось у немцев открытие «второго фронта».


[Закрыть] и особенно боев у Ла-Манша. Ремнев считал, что власовцы рано бросили свои позиции, а Мартынов защищал РОА. В разговор вмешался Тер-Оганян, хромой армянин со жгучими глазами:

– А ми, армяны, свой бункер не бросили! – В разговоре он жестикулировал большими волосатыми руками, обнажая уродливый рваный шрам выше правого запястья. – Немцы получили приказ и отходили, бункер бросили, понимаешь, нас бросили, никто не предупредил. Телефон молчит – ми сидим! Немецкий бункер пустой, следующий бункер – финны, норвежцы в эсэсовской форме, они, думаю, тоже ушли, по рации приказ получили. А у нас функер[163]163
  Радист (нем.).


[Закрыть] убит, ничего не знаем. Вот и сидим, ждем приказ! Как видим, финны отходят, дали по ним очередь из пулемета, зазнавались со своей эсэс, а теперь драпать! Прилетели самолеты, били из пулеметов, засыпали нас спичками[164]164
  Спички– фосфорные зажигательные бомбы.


[Закрыть], вся земля вокруг горела! Через туннель мы ушли в подводный бункер, сидели там ночь. Утром вода отошла, и нас всех взяли. Пулеметы в старом бункере оставили – хватит с нас!

Американцы длинные такие, у офицеров и солдат только погоны разные, форма одна. Подошли, хохочут, пуговицы с наших френчей режут на память, курить у всех полно. А как сказали, что ми армяны, подходит ихний капитан, тоже армян, говорит вроде по-нашему, но мы его еле понимаем…

– В Праге тоже немцы драпали, – сказал Мартынов. – Нас поставили в заградотряд вместе с «бляшками»[165]165
  Немецкая полевая жандармерия носила на шее на цепочке жестяной щиток в форме полумесяца, за что солдаты называли жандармов «цепными собаками».


[Закрыть]. Кого мы обратно отправляли, а кого и вздергивали с биркой «Дезертир». Потом все вместе ушли к Шернеру, чтобы советы нас не поймали. Там меня словаки цапнули. Пошел в уборную, она в бывшем трактире, возле нашего штаба, а они сзади петлю мне на шею и поволокли в лес! Хорошо, не задушили совсем, если б не офицерские погоны на мне – не знаю!.. В лесу били, допрашивали, хотели узнать, где наши три «тигра»… Потом я попал в лагерь с немцами…

Тер-Оганян зевает:

– Ты, Девушка, лучше расскажи, как в своей Японии по борделям ходил!

Володя злобно смотрит на армянина: он очень не любил говорить о Токио, откуда его увезли на суд.

– Что рассказывать! Там были одни армянки!.. Тер-Оганян в недоумении уставился на Скалкина, затем побагровел:

– Ты, крокоидол… – Он сделал шаг по направлению к вагонке, но под окном появился бритый квадратный череп дневального столовой Барто:

– Э, режим, иди толов, ужин!

– Что там на ужин? – крикнул в открытое окно Мартынов.

– Гречка и подлива!

– Ну ее, не пойду! Надоела гречка, пусть режим ее тащит своим поросятам!

Прошли времена, когда кусочек хлеба ценился дороже золота!..

В эти месяцы я мало читал – гораздо интереснее было слушать рассказы Ремнева о польской кампании 1939 года или побеге Батюты, Батракова о Беломорканале или как организовывал свои побеги Скалкин.

Карл работал над декорациями к новой пьесе: он лепил из папье-маше немецкий герб со свастикой, рисовал фасад имперской канцелярии, эскизы военной формы – действие происходило в Берлине времен Гитлера. Подбирал подходящую музыку и пропихнул в оркестровку свой любимый марш немецких танкистов.

Надзиратели работали по старинке, сажали пьяных в карцер, разыскивали ножи и особенно запрещенные книги: в последнее время обнаружились брошюры секты «Свидетелей бога Иеговы» (притом напечатанные в США! – одному Иегове ведомо, какими путями они проникли на Колыму в наш строгорежимный лагерь!). Но обыски проходили вяло, без прежнего усердия и садизма, никто не знал, что впереди. Шли разговоры об амнистии, но не туманные, как прежде, а вполне определенные – они касались малосрочников до пяти лет. Остальные надеялись на смягчение наказания, колонизацию (вроде ссылки, но с более строгим надзором) или скидку на несколько лет при хорошем поведении. У Семена нашли новые стихи, хотя его и не отправили в изолятор, но лишили зачетов, что было гораздо хуже. Несколько долгосрочников внезапно вызвали в спецчасть, объявили, что их реабилитировали, одели в штатское платье и увезли в Магадан, а оттуда на материк.

Бригада «вольных» постоянно росла, она работала без конвоя и жила в отдельной секции. Дважды отправляли из нее по пять-шесть человек «на свободу», после того как на них приходило подтверждение из Москвы. Мы же как всегда катали вагонетки, глотали кремневую пыль, подымали руду на поверхность и сидели на отвале, когда не было электричества. Стояли в очереди за деньгами, потом в ларьке и радовались, если туда привозили бочку с повидлом. Старались не думать о будущем…

9

Утром мы вернулись в лагерь, позавтракали и зашли в кинобудку узнать у Сесекина, какой будет после обеда фильм. Но нас ждало разочарование: сеанс вообще отменили. Сразу же пошли всевозможные «параши», пока не выяснилась причина: будет генеральная поверка! Для ночной смены после трех.

В кабинете начальника спецчасти поставили ряд столов, на каждом прикреплена табличка с несколькими буквами по алфавиту. За столами сидели женщины, пришедшие помогать из штаба лагеря, некоторых мы видели впервые. Пропускали нас небольшими группами – проверка была очень тщательной. Наши «дела» были разложены по столам, я сразу нашел свою табличку, возле которой сидела жена начальника спецчасти, заведующая нашим ларьком. Мы всегда любовались спортивной выправкой этой рыжей невысокой женщины, когда она направлялась в ларек, у нее была удивительно легкая, летающая походка. Дожидаясь очереди, я смотрел, как зеки поднимали рубашки, показывая на теле татуировку (или ее отсутствие), записанную в качестве особой приметы.

– Что-то я тебя не найду, – сказала мне «спортсменка», перебирая кипу «дел» на столе. – Наверно, перепутали. Иди сюда, Вера, помоги!

Соседка тоже порылась, но напрасно.

– Иди вон туда, в угол, там «дела», которые недавно вернулись из Магадана. – Она показала на письменный стол, где работала Нина, помощница начальника спецчасти. Я подошел к ней и приподнял рубашку, показывая, что на моей груди и ниже не обитают ни Ленин, ни обнаженная красавица в когтях орла, никакие корабли или хотя бы якорь.

Она рассеянно уставилась на мой живот и сказала:

– У меня здесь тоже нет твоего «дела»… Впрочем, я совсем забыла! Сегодня же кончился твой срок – вчера пришли новые зачеты. Я просто не успела сказать нарядчику – генповерка, работы полно! Опусти рубашку.

– Я действительно кончил срок? – спросил я так громко, что полная красивая молдаванка, жена начальника КВЧ, сидящая за соседним столом, повернула ко мне голову. – Тогда значит… все?

– Да, да, – сказала Нина. – Но сегодня на смену еще пойдешь, нарядчик не знает…

– Нет уж, никуда я больше не пойду, раз освободился! Хватит с меня! Нарядчику сам скажу! – Я заправил рубашку и вылетел из кабинета.

Через пару минут я был уже у Карла и сообщил ему радостную новость.

– В вольную бригаду я тоже не пойду, пускай делают со мной что хотят, плевал на них! Мне с моей лысиной нечего бояться, что напоследок остригут! Пускай не кормят – не помру с голоду!

– В принципе вы правы, но как бы не получился конфуз, прецедент создаете, – сказал рассудительный Карл. – Послушайте, у меня идея: вам, может быть, еще долго придется тут торчать, а мне нужен помощник для оформления спектакля. Скажу нарядчику, что беру вас к себе…

В тот же вечер я уже числился за самодеятельностью и мог преспокойно отдыхать – у Карла работы пока не было.

Теперь, когда свобода оказалась так неожиданно близка, я обнаружил, что у меня ничего нет, если не считать рабочего костюма с вырезанным «окном» под номером. Я зашел в швейную мастерскую и заказал черную хлопчатобумажную гимнастерку у великолепного варшавского портного Салагая, который шил преимущественно для начальства. Я никогда не зарабатывал много и еще менее старался экономить. Теперь об этом пожалел, но Галкин, старый лагерный волк, сказал:

– Не волнуйся, раз пережил лагерь, на воле не пропадешь! Золотое правило: в чем пришел в лагерь, в том и выходи! У нас же все отобрали, голыми и выйдем… А барахло – дело наживное!

Следующие четыре дня я ходил по зоне, заглядывал в пошивочную. Там никак не могли доделать мою гимнастерку:

– Когда еще вас отправят, Илья вон четвертый месяц ожидает в вольной бригаде!

Иногда я помогал Карлу, но в основном отсыпался. Воскресенье в конце месяца было довольно бурным в поселке – День шахтера, повальная пьянка! Сидели у Карла в лагерной мастерской, которую ему недавно дали, пока в стройцехе шел капитальный ремонт, и обсуждали декорации к скорому спектаклю. Поляк Броня, великолепный резчик по дереву, принес немецкие ордена. Под эмалевой краской Железные кресты имели вполне натуральный вид.

Перед обедом у ларька столпотворение: привезли повидло. Я беру глубокую алюминиевую миску – «плевательницы» из американских консервных банок давно исчезли из обихода! – и становлюсь в очередь. Спустя полчаса приношу повидло Карлу в барак. К нам присоединяется Сырбу, который вылечился в больнице и опять работает штукатуром. Только мы садимся втроем к столу и погружаем ложки в сладкую массу, как влетает длинный плотник Воронов:

– Ты чего же, Петро, тут шамаешь? Тебя ищут на вахте, уже все в сборе, отправка!

Я бросаю ложку и бегу. Возвращаюсь уже с вещами – белье, тапочки, телогрейка связаны шпагатом – чтобы попрощаться…

– Лареведере[166]166
  До свидания! (рум.)


[Закрыть], Ионеле! – Я пожимаю руку Сырбу, у которого тоже вот-вот кончается срок. – А с вами как договорились!

– В первом году после моего освобождения, тридцатого августа, как сегодня, в девять вечера, Плас Пигаль, перед «Кок д'Ор», если этот бар еще так называется! Ну пока, желаю успеха! – Карл подает мне сильную искалеченную руку, и я крепко жму ее.

Прошло много лет с той минуты. Не знаю, действительно ли он ждал когда-нибудь 30 августа в центре Парижа… Навряд ли! Карл мыслил слишком реально, к тому же мне удалось бы найти его и так, будь я в Париже[167]167
  В Париже мне довелось побывать в 1991 году. Из машины, остановившейся на красный свет, я увидел плакат с надписью: «Выставка Рампельберга» на фоне картины явно руки Карла. Но, увы, я очень спешил…


[Закрыть]…

На вахте человек пятнадцать. Я бегу в портновскую, надеваю свою гимнастерку и после двухчасового ожидания подписываю в спецчасти постановление об освобождении и еще даю расписку в том, что «не буду разглашать…» и т. д.

На вахте надзиратели раскрывают узкие фанерные чемоданы самых предусмотрительных из нас, которые давно подготовились. Мне кто-то из друзей приносит такой же чемодан… За вахтой укладываю свой «багаж»… Наконец…

– Садись в машину!

Ягодное

1969–1971