![](/files/books/160/oblozhka-knigi-zekameron-xx-veka-107976.jpg)
Текст книги "Зекамерон XX века"
Автор книги: Вернон Кресс
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)
– Гражданин начальник я свой нож выкинул в парашу, он там под нами лежит!
– Сейчас проверим!
Через минуту стрелок положил второй нож на печку. Теперь холод стал нестерпим, люди стучали зубами, умоляли, уверяли своего мучителя, что он ошибается, а тот твердил:
– Есть третий, широкий нож!
Еще прошло минут десять. И наверху мороз, а каково внизу, в кальсонах?! В вагоне сплошной крик стоны, просьбы.
– Никто не вспомнил про нож?
– Никто!
– Тогда я напомню тому, кого это касается: нож зашит в валенок!
Переполох, шум… Вдруг:
– Ой, правда, братцы! Забыл совсем, ей-богу, забыл! – Потом: – Гражданин начальник разрешите тот нож?
– На, режь!
– Вот вам оба ножа!
– Ну все. И нечего было отпираться! Можете надевать одежду и топить.
Темно. Наконец растопили печку. Вокруг большой кучи одежды долго суетятся дрожащие фигуры в белье, ищут свое. Конрад шепчет:
– Хорошо, что нас не застукали, отлупили бы до потери сознания!
* * *
Все это я вспомнил, разговаривая с Комаровым. Вспомнил демонстрацию возле читинского вокзала – было как раз седьмое ноября, вспомнил Шилку, утопающую в сугробах белого, кристаллами сверкающего на солнце снега, и после зимы вдруг зелено-рыжий осенний уссурийский лес, венки кукурузы под крышами приморских домиков. Вспомнил, как Бобков вернулся в наш вагон и дал понять, что прибирал у охраны…
– Слушай, Федя, а тебе ничего не было из-за ножа?
– Нет, но могли забрать в столыпинский[133]133
Он служил карцером для всего эшелона.
[Закрыть], а там бы, наверно, убили. Мне кажется, они тоже замерзли тогда в своих полушубках! Потому и забыли. Но на Находке про нож спрашивали. Видно, записали в «дело». А сперва об этом ноже знал один Бобков, кроме него никто не видел, как я его в Асино зашивал.
Новый этап был в основном из Воркуты. Там, как выяснилось, тоже строго изолировали политзаключенных. Приехали и старые колымчане («вычистили» магаданскую пересылку), мой друг Матейч, например. Приехал малолетка Беленко, которому было суждено решить весьма неприятную проблему нашего лагерного общежития, поставив крест на бригадире штрафников Зинченко.
9
Соломахин поссорился с начальством. Все стали на него жаловаться, но Александр Иванович хладнокровно резюмировал:
– Завидуют мне! Я старше их всех по званию. Поеду в Магадан, поищу себе работу, которая меня устроит, хотя на участке, признаюсь, приятная компания… Но пока нужно еще отработать карьер.
– Почему Брауне так зол на него? – спросил я Антоняна, когда мы остались с ним в конторе одни.
– Ну, причины есть. Знаешь, какой фортель выкинул наш старик позавчера? Звонит Браунсу насчет нового проекта карьера. Тот ему полчаса толкует. «Вечером, – говорит, – зайдешь ко мне, покажу проект – сам разберешься!» А Соломахин: «Могу и через минуту!» – «Как, ты разве не с участка звонишь?» – «Никак нет, сижу у начальника!» Значит, через стену от Браунса, а тот столько времени на телефонный треп убил!
Прошло с полмесяца, Соломахин уехал, его место занял Дубков. Так как никто толком не знал, когда шеф вернется, Дубков решил на всякий случай прославиться большими показателями и с этой целью пытался подкупить меня – ведь я не только каждый день подсчитывал уходку и объемы, но часто и самостоятельно производил полумесячный контрольный замер. Я был крайне удивлен, получив от него две банки мясных консервов и книги. По-видимому, он вознамерился к тому же меня «перевоспитать» – из книг «Германия после войны» и «Дочь букиниста» я впервые толком, хотя и по субъективным описаниям, узнал о послевоенной Германии. Дубков стал намекать на возможность кое-где авансировать уходку. Я возразил: дольше чем полмесяца такой обман не продлится, после контроля лишние объемы и уходки в нарядах срезают. Потом не выдержал:
– Вы не хуже меня знаете: контрольный замер – закон для нормировщика! Скажите лучше, искали дурака или козла отпущения!
Омара опять убрали из конторы. Бойко взял старика к себе на штольню инструментальщиком. Но стоило Омару попасться на глаза Дубкову, как тот обязательно говорил какую-нибудь гадость. Старик раскис: ударить вольного не решался, а других аргументов не знал.
Бригаду Бергера переформировали: романтические времена вольных искателей отошли, и она стала обслуживать участок как слесарная и столярная. Своих четырех заслуженных лоточников, заболевших на промывке ревматизмом, Бергер списал на легкую работу в баню и дневальными. В бригаде появилось несколько новых лиц: слесарь-перфораторщик Игорь Суринов, маленький атлет с открытым лицом, блестящими глазами и зубами; стройный венгр Нодъ, бывший гимназист, певец и искусный слесарь; столяр Шваль, упрямый, хитрый западник с лисьей физиономией, который старался всеми правдами и неправдами переменить букву «в» на «м» в своей неблагозвучной фамилии; и, наконец, мой старый знакомый Ту И, наш дневальный с «Пионера». Он помогал харбинцу Суринову в перфораторной, они быстро подружились и бойко болтали по-китайски.
Несколько раз звонил из Магадана Соломахин. Разговаривал он обычно с Антоняном, расспрашивал о новостях, результатах работы и непременно всем передавал привет. С Дубковым он говорить не желал.
Воскресенье. На смене из вольных один Дубков. Мастера взяли отгул, благо взрывники бастуют: их перевели на сдельщину и они, полагая, что заработки будут плохи, решили немного припугнуть начальство. Но расчет забастовщиков не оправдался: взрывать взялся Дубков. Согласились также Бергер, я и Ту И. Нас по телефону уговорил Соломахин. И не поздоровилось бы нам троим, проведай Гаврилов об этой затее! Он не знал, что кое-кто из забойщиков имел запасы взрывчатки: часто приходилось рушить крупные глыбы, заклинивавшие ход в рудоспуске – не вызывать же взрывника, полсмены пройдет!
За конторой вход в одну штольню, рядом другая. Это старые, длинные, сильно разветвленные выработки. Одна даже прогрызает сопку насквозь и имеет выход с обратной стороны, за запреткой. Нас летом водили туда под конвоем и заставляли заваливать выход снаружи.
В этой штольне мы «нарезали блок»: создавали в горе пустоту – пятьдесят метров в длину, тридцать в высоту, по толщине жилы. Руду из магазина[134]134
Магазин– емкость блока, частично или полностью заполненная отбитой рудой.
[Закрыть] спускали через люк над штреком в вагонетку, везли на бункер, оттуда – на фабрику. Руда была настолько богата, что не требовалось предварительной сортировки, все шло прямо на обогащение. В блоках ходить было очень опасно: часто, когда выбирают руду, остается незаметный на поверхности купол. Стоит на такое место наступить, как все рушится, и человек проваливается в яму, иногда его даже засасывает совсем, но чаще придавит, поломает ноги и таз, все зависит от везения и помощи, без которой невозможно выбраться из-под камней.
– Ушел мироед, – говорит, входя в контору, слесарь Мартиросян. – Закусим пока, у Сторожука стоит чифир, я две пачки принес. Тащи его, Омар, попьешь с нами, пока твой друг в штольне.
– Эх сиггим, попади он мне, когда я с Ибрагим-беком… – мечтает вслух старый басмач. В последнее время он заметно сдал, простужается в шахте, кашляет. Но пока Дубков начальствует, старика в конторе держать нельзя.
Омар принес чифир, пришли Суринов и Ту И. Они тоже заварили и решили присесть за компанию. Скоро начнутся рассказы, шутки, Ту И покажет в лицах, как следователь просил его изменить фамилию:
– По-лусски совсем плохо знал, а начальник все влеме: «Плохая твоя имя, нельзя писать Ху, будем писать Ту». Я не понимай, сплошу: «Зачем говолишь Ту? Моя имя Ху… зачем Ту?», – а он мне махолку дал, и я подписал, как он говолил… Ну и тепель я Ту И!
Общий хохот. Омар допил и встал:
– Пойду, два бура надо отнести, скоро воздух дадут… – Это значило: заработает компрессор и даст в штольню сжатый воздух для молотков.
Теперь очередь развлекать за Мартиросяном. Он рассказывает о подводных немецких бункерах, страшной бомбежке в «самый длинный день», когда начал высаживаться американский десант в Нормандии. Служил он в Красной, немецкой и американской армиях, был старшиной, фельдфебелем и сержантом. У него прекрасные зубы, широкая улыбка, как у знаменитого Дугласа Фэрбенкса, и такие же маленькие усики. Сколько красивых людей среди этих «преступников»! Согласно учению Ломброзо, они все должны выглядеть уродами с отсутствующим или очень тяжелым подбородком, вислоухим асимметричным черепом… Или не такие уж они преступники? Вот Дегалюк. Бывший офицер и партиец немного тяжеловатый, он иногда удивляет нас, играючи выжимая в бараке на печке или на столе стойку на руках – какой же он преступник?
– Двадцать первого июня сняли «готовность», – рассказывает он. – Я сразу же на мотоцикле в деревню, там была у меня баба. Ночевал у ней, а утром просыпаюсь от разрыва бомб. В погранчастях, конечно, знали, что у фрицев что-то затевается, но сколько уже раз они наших зря поднимали! Я тут же натянул гимнастерку, сапоги, ремень с дурой и на мотоцикл. Впереди одни взрывы, нечего уже там делать, я – назад, миновал воронки на дороге, огонь все сильнее, а через пару километров только заметил, что еду… в кальсонах! Но тут не до того, хорошо, что сумел вырваться, нашу казарму первыми снарядами разнесло. Ну, ясно, попал в окружение, нас около батальона было, сидели в болотах больше месяца, но шли за фронтом и в начале августа все же добрались до наших…
– Ничего тебе за окружение не было? – Бойко закуривает и дует по привычке на чифир, хотя он давно остыл.
– Подожди, дай досказать! Нас переформировали, я попал на финский, был в Тихвине, потом в Карелии, в Лодейном Поле меня ранило, а в госпитале аж в Сухуми лежал! Тогда я уже был капитаном, обучал новобранцев. Вдруг – к Рокоссовскому и в Маньчжурию. Когда окончательно отвоевали, служил в военной миссии по репатриации пленных. Где мы только не бывали – и в Англии, и в Германии, и на Севере. Откровенно говоря, нигде мне так не понравилось, как в Норвегии: и народ хороший, и всего вдоволь. Ну, однажды дома разболтался, как мол, там хорошо, и меня моментом за шкирку: капиталистов расхваливаешь… Следствие тянулось всего месяц, я не отпирался, да и свидетелей человек тридцать: о Норвегии в ресторане рассказывал, там пьянствовало полсостава нашего бывшего полка, праздновали встречу. И заработал по дурости! Мне дают последнее слово, режу им: «Я, так и так, честный коммунист, ничего не говорил особенного! Сельдь норвежскую похвалил да водку, которая после наших войск осталась! Я с первого дня на войне дрался, из окружения вышел…» Они тут же назначили переследствие и мне – уже не за болтовню, а за измену родине – червонец да пять по рогам.
– Ну и простофиля ты, как же не догадался?
– Э, хлопцы, да я считал, раз воевал честно, нечего скрывать!
– Так тебе и надо! Сколько небось теперь наших сидит, которых ты в своей миссии уговорил вернуться… Пойду, ребята, в шестую, что-то Омар запропал, ему еще на карьер надо буры отнести. – Бергер набросил куртку и вышел.
– Ну что, никто больше ничего не расскажет? Может, ты, Игорь, как накинули тебе мешок на голову?
Суринов покосился на шутника, но Ершов смеялся безобидно. Это был хромой старик, опытный слесарь, главная заслуга которого состояла в том, что он умел реставрировать напильники. Процесс закалки, рубки и отпуска не был его секретом, он охотно показывал все, но у других почему-то не получались, как у него, «почти новые» напильники.
– Да, вышел я погулять возле речного порта, – начал Суринов. – Иду мимо советского военного катера, вдруг мне мешок на голову– и уволокли! Не будь проклятого мешка, я б показал им, как похищать человека!..
Мы знали: это не бахвальство. Игорь когда-то был чемпионом Маньчжурии по боксу, конечно, в легком весе. «Железного мальчика» побаивались в лагере, хотя он неохотно пускал кулаки в ход, предпочитал показывать акробатические номера и играть на трубе в самодеятельности.
Неожиданно, тяжело дыша, в контору влетел Бергер, запыленный, грязный, с перекошенным лицом… Наверно, бежал во всю прыть.
– Быстро все на шестую! – закричал он с порога. – Там Дубков и Омар!
– Что, пристукнул его? – вскочил Мартиросян, за ним все остальные.
– Да нет! Попали в руду, обоих затягивает!.. Старик, кажется, концы отдает… Давайте бегом!
Месяц назад на участок привезли наконец горняцкие карбидные фонари. Мы быстро зажгли их и помчались наверх.
Эти места я знал лучше всех, почти каждый день замерял запас руды в магазине, который тут имел ширину до пяти метров. В штольне я осторожно полез наверх и посмотрел под свод блока.
На руде стояла лампа Бергера. Рядом с ней лежал свернувшийся клубком Дубков, обхватив руками правую ногу, и беспрерывно стонал. На метр дальше в воронке стоял Омар, но не на ногах, а по пояс в руде. Он упирался грудью в большую, как стол, глыбу, которая, очевидно, давила его. Голова без шапки – он никогда не носил горняцкого шлема – лежала на камне.
– Давай Омара вытаскивать, – сказал я подоспевшему Борису.
– Как его вытащишь? Его же зажало! Я уже пробовал, хоть всю руду выпускай…
– Вот они! Давай, ребята, разбирать руду вокруг!
– Сперва посмотрим, жив ли…
Дубкова сразу увезли в контору, а Омара вытащили после получаса напряженной работы. Когда старика положили на вагонетку, он что-то бормотал, но дыхание было со свистом, у рта пузырилась кровь. В конторе он два раза дернулся и затих. Мы молча посмотрели друг на друга.
– Готов! – сказал Ершов, который два года провел в немецком госпитале, после того как подорвался на мине (отчего и попал в плен), и лучше всех разбирался в болезнях и ранениях, не раз правильно предсказывал, сколько часов человеку осталось жить.
Жуткий, невыносимый запах вывел нас из оцепенения.
– Давайте положим его во дворе, наверно, кишки лопнули, – заметил Ершов, – ему теперь уже все равно.
Мы вынесли труп, положили возле кузни и прикрыли куском толя.
Только сейчас обратили внимание на Дубкова, лежавшего за своим столом на двух сдвинутых скамейках. Он тихо ругался, щупал правую ногу и безуспешно пытался снять кирзовый сапог. Антонян достал из своего ящика длинный узкий нож – им мы резали хлеб и бумагу– и протянул раненому. Тот начал пилить край голенища, но вдруг вскрикнул и отбросил нож.
– Не могу, – произнес он неожиданно тихим голосом, какого мы никогда у него не слыхали.
– Сильно болит?
– Угу… спасу нет!..
– Тогда закурите! – Антонян порылся в маленьком сейфе, достал пачку папирос и протянул Дубкову, который не курил. – Попробуйте, полегчает. Скоро Багиров приедет… а сапог придется резать!..
Дубков взял трясущейся рукой папиросу, прикурил от спички, протянутой Бойко.
– Режьте кто-нибудь, очень давит…
Я взял нож, посмотрел ему вопросительно в глаза – он молча кивнул – и разрезал кирзу сверху донизу. Когда развернул голенище, мы ахнули: брючина, портянка, носок – все было залито кровью.
– Снимайте быстрее, ногу осмотреть надо! – настаивал Дубков. Он приподнялся и следил за моими движениями.
Пришлось разрезать очень длинную брючину. Руки у меня были в крови, как у мясника. На одну ладонь ниже колена зияла большая рана с рваными краями, из нее торчала сломанная кость. Я положил на рану кусок марли с ватой из участковой аптечки и стал перевязывать, стараясь не сильно тянуть бинт. Дубков замычал от моих движений, нетерпеливо спросил:
– Скоро, что ли? – и сунул в рот вторую папиросу.
– Как это случилось с вами? – спросил Дегалюк.
– Как случилось? – повторил Дубков и вдруг быстро заговорил: – Утром Быков сказал, что они вывезли двадцать вагонеток. Пошел проверить, залез в блок вижу – ни хрена не убавилось, а насчет купола он ничего не говорил. Ага, думаю, опять туфту зарядили, рассчитывают, первая смена все сравняет. Ну, полез дальше, убедиться, что руда на месте. И вдруг подо мной все провалилось! Затянуло ногу не очень глубоко, по колено, но не освободиться, здоровый закол навалил на ногу – ну и вот! Лежу, от боли голова кругом идет, тошнит, ногу не вырвать, боялся, еще руду разворошу и совсем затянет! Понял, что здоровый купол остался, Быков не соврал насчет вагонеток! Сперва звал на помощь, потом перестал – сам же разнарядил бригаду в карьер… Вдруг слышу шаги и, конечно, опять заорал. Кто-то лезет в восстающий да железом по камням кляцает… Слушай, Бойко, дай еще прикурить… Где же этот кретин Багиров? Всегда здесь торчит, а когда нужен…
– Он на двух участках, – обиделся за друга Бергер. – Я Мишу Шваля за ним на рудовозке послал, скоро приедет.
– Приедет, приедет… – сам себя успокаивал Дубков и продолжал: – Ну, слышу шаги. Темно кругом, я свою карбидку уронил, когда полетел, и вдруг свет! Смотрю, в окне[135]135
Окно – отверстие между восстающим и блоком.
[Закрыть] стоит зверь этот Омар, с буром в руке. Стоит и смеется, как людоед. Я подумал: мне крышка, тяпнет длинным буром – чего ему опасаться, все спишут на руду. А он закурил и вдруг как понесет то по-русски, то по-узбекски. Я говорю: «Ну, подойди, подай руку», про купол молчу, чтобы не боялся. А он, оказывается, все понял, прямо с окна стукнул два раза буром, руда заскрипела, но не осела. Говорит: «Это место плохое, провалится, дам тебе бур, держись, – и повторяет: – Алчак гайван, алчак гайван…»
– Это по-турецки «сволочь, скотина», – сухо пояснил Антонян.
– «Ты, – говорит, – плохой, но жена твоя мне землячка», – и протянул бур. Однако я не мог достать. Тогда он шага три сделал по руде, ну, я и вцепился в бур, а он как медведь дергает. Вырвал меня, думал ногу оторвет, чуть сознание не потерял… И вдруг трах-бах, он сам в купол полетел и еще на него большая глыба накатилась сверху и грудь прижала. Так он и остался на том месте. Я боюсь шевелиться, нога болит – ужас один! Думаю, дождусь лучше той смены… а он все стонет… Камень еще один свалился, опрокинул его фонарь. Тут скоро Борис подошел…
– Так его же давило медленно! Неужели не могли выползти? – вырвалось у меня.
Остальные мрачно молчали. Если бы Дубков вовремя позвал на помощь, старика, возможно, удалось бы спасти…
Явился Багиров со своей сумкой с красным крестом. Бывший военный врач, азербайджанец с круглым, совсем не восточного типа лицом и седыми висками, он всегда был выбрит и чист. Вылезая из самого грязного и пыльного забоя, быстро отряхивался и, несмотря на берлаговскую одежду, снова приобретал щеголеватый вид. Вынув из сумки свои инструменты, Багиров опустил шприц в узкую банку со спиртом, ловко сделал Дубкову укол и стал обрабатывать рану.
– Ты бы посмотрел Омара, – сказал Бергер. Он сильно переживал и безостановочно курил.
– Поздно. Я смотрел уже. Скорее всего ребра вдавились в легкие.
– Значит, можно было спасти. – Голос Дегалюка звучал бесстрастно. Мы все уставились на Дубкова, который напряженно следил за движениями Багирова.
– Ваша жена узбечка? – спросил я.
– Какая разница? – огрызнулся Дубков. – Ее мать – да, вышла за командира.
– Ну и скажи ей спасибо, иначе бы Омар тебе не помог, – с грубой откровенностью отрезал Бойко. – А Багирову не забудь чифир и папиросы! Гляди, как работает!
В самом деле, тот очень ладно пристроил к ноге два узких лубка и кончил перевязку.
Рудовозка увезла незадачливого Дубкова и его мертвого спасителя. В этот же вечер Юрка-Очкарик, фельдшер, недавно прибывший из Воркуты, анатомировал бывшего сотника Ибрагим-бека.
– Никогда больше не допущу такие похороны, – сказал Гаврилов Хачатуряну. – Безобразие! Откуда они взяли черный костюм и туфли для этого рецидивиста?
По лагерю из уст в уста передавали реплику ненавистного блюстителя порядка, случайно подслушанную Мартиросяном, которого вызывали на допрос. Дубков попытался создать впечатление, что на него покушались, и это грозило большими неприятностями Петру Быкову, звеньевому бригады Бойко. Однако скоро выяснилось, что именно Быков предупреждал Дубкова об опасности в злополучном блоке, и не один Мартиросян был тому свидетелем.
Возмущение Гаврилова было естественным: никогда за существование одиннадцатого отделения Берлага не было таких похорон. Обычно мертвецов зарывали незаметно. А тут вдруг оказалось много охотников сопровождать гроб, они попросили разрешения у Хачатуряна, который был более мягкосердечен, а так как речь шла о людях, которые имели в тот день выходной, им не было отказано. И неожиданно все узбеки, туркмены, таджики и прочие мусульмане оказались выходными – очевидно, бригадиры тоже пошли навстречу.
Бывший майор аварец Хаджиев, признанный дагестанцами старшим, со своим другом Муталиевым (их, несмотря на режим, постоянно поддерживали вольные земляки из ближних поселков и даже из Магадана) достали для старика добротную одежду. Играл лагерный оркестр, и шествие, в котором участвовало около ста зеков и много вольных из поселка, двинулось на кладбище в обход запрещенной «американской зоны». Под конец у многих мусульман оказались на головах тюбетейки, и Омара похоронили по обряду, в боковой нише, так, чтобы земля не придавила гроб. Хоронить без гроба категорически запретили.
Перед похоронами Гаврилова срочно вызвали на фабрику, где испортились два насоса. Пока он устанавливал, что причина аварии заводской брак, а не диверсия, церемония за восьмым прибором окончилась.