Текст книги "Зекамерон XX века"

Автор книги: Вернон Кресс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 37 страниц)

Вечером пришлось просить двух ребят помочь мне нести передачу в лагерь. Сам я взял мешки с табаком и салом. Навестив «сербских земляков» и гречанку – секретаршу директора, я вынужден был часть хлеба оставить в моей конторке. Придя в барак, я переобулся, помылся и пошел с мешками к Матейчу. Он лежал под одеялом, на соседней постели валялись бумага, книги, карандаши. На тумбочке – куча таблеток, хлеб, большой перочинный нож, открытые мясные консервы и чашка чая.

– Добрый вечер, господин Матейч, я вам еще принес… – сказал я, освободившись со вздохом от ноши. – Только будьте осторожны, уберите нож, зачем наживать себе неприятности?

– Прошу, спрячьте в тумбочку. Я хлеб сейчас отдам дневальному, посушить…

Я открыл тумбочку и ахнул: она была забита продуктами!

– Если не войдет то, что принесли, пожалуйста, в соседнюю! Махорка? Хорошо, тоже пригодится, лучше иметь запас. Завтра, прошу вас, возьмите еще пару писем. И не забудьте про мед! Пусть Сабо постарается…

6

Через месяц Матейчу действительно дали отдельное помещение в конторе инструментального цеха. Ключей, правда, не вручили, но все условия для работы у него теперь были. Он рисовал чертеж за чертежом, копируя их из английской книги «Прессы и приспособления», которую выпросил у главного механика. Затем перешел на многоцветные диаграммы из той же книги, я переводил ему английские обозначения и показывал, как их писать русскими буквами. При посторонних лицах – вольное начальство часто заходило посмотреть «иностранного инженера» – он без удержу разглагольствовал о великосветских банкетах, встречах с Черчиллем, о своих научных трудах, патентах, о жене, которая, как только узнает его адрес, непременно пришлет громадные посылки, о загадочном мистере Джексоне… А меня мучил, интриговал вопрос: кто же он в действительности?

Через неделю к нему стали наведываться главный инженер завода и Грек. Матейч объяснял, что скоро завершит изучение диаграмм и тогда возьмется за черчение большого пресса для башмаков. А пока он просит калькулятора и чертежницу. Грек было возмутился, но Матейч хладнокровно объявил, что в противном случае перейдет на судоремонтный завод, там ему обещают будто бы золотые горы и идеальные условия. Грек, знавший, что из заводской конторы Матейч действительно говорил по телефону с директором судоремонтного, сдался. Шантажируя Грека, Матейч опять заболел на неделю.

Вернувшись с работы, я застал его сидящим на завалинке у барака. Было уже тепло – наступила весна. Перед ним стояла тумбочка, он опять чертил свои орбиты, а рядом дневальный делал что-то непонятное: жег резину, держа над ней кусок стекла величиной с ладонь.

– Привет, господин Матейч! Что он делает? – спросил я, показывая на аварца.

– Коптит стекло, оно заменит темные очки. Я высчитал, что в субботу в половине пятого будет затмение солнца… Видите, готовится!

– Вы спятили? Завтра пол-лагеря узнает об этом, и с вас спросят! Зачем вы им голову морочите?..

– Вот видите, здесь пересекаются орбиты луны и солнца…

– Не говорите мне этой чепухи! Я сам инженер и не глупее вас (утверждение мое было несколько самонадеянным, он во всяком случае оказался намного хитрее меня!). Вчера и сегодня читал газету, там о затмении никаких сообщений нет! Воля ваша, конечно, но уверен, вам несдобровать!.. Смотрите, Степанов тоже начинает коптить!

Толстый кочегар из котельной средней школы держал в руке свое стекло и старался отхватить немного черного дыма от факела аварца.

– Я нисколько не волнуюсь, – произнес Матейч невозмутимо, – в полпятого, как правило, облака тянутся из порта в бухту Веселую и закрывают солнце…

Я насторожился: впервые услыхал от него косвенное признание в своем мошенничестве.

– А к вам еще просьба, – продолжал он, – принесите мне из библиотеки главного механика английские книги, вы, кстати, можете их переводить. У меня идея: сконструировать медицинский аппарат, которого еще не было на Колыме… стальные легкие! Надо лишь разыскать чертежи, схему хотя бы…

– Может быть, в «Технике и медицине», есть такой американский журнал, я видел несколько подшивок у главного механика, – фантазировал я, – пойду завтра к нему, посмотрю!

Из барака вышли еще два зека и тоже начали возиться со стеклами.

– Да, мне хотелось бы над этим поработать… Помните, американец?..

Я помнил: в тридцатые годы газеты писали об этих стальных легких, о парализованном американце, молодом богаче, который лежал, жил и путешествовал в длинном цилиндре на колесах, заменившем ему грудные мышцы, бездействовавшие после полиомиелита. Ни один врач не мог, естественно, вылечить его, и тогда он обратился к чудотворному источнику во французском городе Лурде. Результата, конечно, и там не добился, но шуму было много.

– Все. Теперь будем смотреть в субботу на солнце, – заявил дневальный и передал факел очередной жертве легковерия.

Матейч небрежным жестом красивой руки остановил несколько любопытных, приблизившихся к его чертежам.

– Завтра в полпятого я вам всем наглядно объясню, что такое «корона», – громко провозгласил он, – только имейте в виду: без очков сожжете себе глаза. Когда мы летали в стратосферу, нам давали специальные очки, черные… Потом, – тихо сказал он мне по-немецки, будто чего-то стыдясь, – зайдите, пожалуйста, к Наташе и возьмите камни для зажигалки, она обещала…

Ну и ну! Наташа была вовсе не глупа, но заговорить зубы хоть кому было для Матейча плевым делом!

7

В центре заводской территории стояла диспетчерская – маленький одноэтажный дом, где сходились все нити большого производства, транспорт, взаимодействие цехов, распределение людей. Уже более года здесь работала Наташа. Она не только великолепно наладила свою беспокойную службу, но и находила еще время для личной, довольно бурной жизни.

Когда я был бригадиром в котельной, мой начальник, добрый и отзывчивый инженер Загатин, трогательно наивный человек, который бесконечно жалел и всегда поддерживал заключенных, часто оставлял меня на своем месте, уезжая на несколько дней на охоту. Я должен был обеспечивать теплом весь завод, управление и отдаленные общежития, что было весьма затруднительным, поскольку у нас всегда не хватало угля. Я часами не отходил от телефона, жонглировал своими ограниченными ресурсами, уговаривал одних, обещал другим, посылал слесарей открывать вентили, прибавлять батареи в цехах. В тот день, когда я впервые остался хозяином котельной, раздался звонок, и в трубке прозвучал мелодичный женский голос:

– Вас беспокоит Наташа – не прибавите ли вы нам немного пару, мы замерзаем начисто!

Я только понаслышке знал, что она диспетчер, еще ни разу не видел ее. От нас шла прямая линия в диспетчерскую, и я велел приоткрыть вентиль. Скоро прозвучал тот же голос:

– Алло! Пожалуйста, больше греть не надо: нам теперь хорошо! А как у вас с душем – свободно? Я бы хотела помыться. Кто это говорит – не Загатин ведь?

Я назвал себя.

– Ага, Димка говорил о вас. Шён, данн комме их инс бад![71]71
  Хорошо, тогда приду мыться! (нем.)


[Закрыть] – сказала она без акцента, но напевая на украинский лад.

Несколько минут спустя она пришла за ключом от душа. Наташа оказалась блондинкой среднего роста с узким лицом и большими серыми глазами. Когда она сняла платок, грива длинных волос редкого пепельного цвета рассыпалась по меховому воротнику добротного пальто. Никогда бы я не подумал, что эта прекрасно одетая женщина – заключенная! Полногрудая, с тонким станом и стройными ногами, она обратила бы на себя внимание мужчин и в менее заброшенном городе, а в Магадане выглядела королевой.

Мы разговорились. На мой комплимент относительно ее знания языка Наташа сказала, что она учительница из Днепропетровска, была вывезена на работу в Германию, потом жила некоторое время в Париже, но «ее» полковника интернировали американцы, «а меня передали Иванам» (она произнесла на немецкий лад – «Иванам»).

После душа вновь зашла ко мне в контору:

– В половине второго мы обедаем в диспетчерской. Заходите, когда найдете время. К нам ходят разные люди, бывает интересно… Только не вздумайте приносить что-нибудь: у нас есть все, что можно достать в городе. Так хочется еще поболтать по-немецки, эх, какие были времена!..

С этого дня я иногда навещал ее. Узнал, что она жила с заместителем Грека, приземистым смуглым пожилым инженером, большим кляузником, который занимался в основном интригами против своего шефа. Иногда посещал ее рослый красавец в тулупе – командировочный с трассы, а постоянным любовником был наш Димка-Левша. Когда она забеременела, нелегко было узнать, кто явился виновником этого несчастья. Ребенок в лагере – тягчайшее преступление, таких женщин снимали с любой должности и отправляли в знаменитый своим строгим режимом совхоз Эльген, там они и рожали. Наташа убедила зама в том, что это он будущий отец и должен хлопотать за нее. Он обегал все инстанции, поставил на карту карьеру и семью – у него были жена и трое детей, – но оказался слабее железного лагерного режима: красавицу отправили в Эльген.

«Так ей и надо! – скажет добропорядочный читатель. – Сама себя погубила, развратница!» Люди добрые, не каждому дано стать героем, а с Наташей, всегда бодрой Наташей, дело обстояло вовсе не так просто! Когда уже стало ясно, что ее ждет этап, она пришла ко мне в конторку и выплакалась – но не из-за Эльгена!

Она рассказала, как очутилась в Париже. Ее, преподавательницу немецкого языка, оставили с заданием в Днепропетровске. Однажды, когда она шла к партизанам, ее ранили. Отлежавшись в лесу, Наташа вернулась в город, и оттуда ее сразу отправили в Германию, потому что она отказалась быть у немцев переводчицей. Считая, что достаточно сделала для родины, она постаралась использовать свои природные данные, чтобы выжить. На следствии никто не поверил ей, никого даже не заинтересовало, почему Наташа не эвакуировалась, ее «дело» было лишь одним из многих… В лагере же рассказывать об этом было бессмысленным: ее бы просто высмеяли. Так она и носила свою маску «веселой Наташи».

О ее дальнейшей судьбе я узнал лишь через пятнадцать лет. Освободившись, Наташа работала гардеробщицей в магаданском театре. Она вышла замуж за Вернера Унбегауна, о котором я уже рассказывал, и спустя несколько лет с мужем и со своим ребенком уехала в Западную Германию…

Пока же она еще сидела в диспетчерской, мило улыбнувшись, приветствовала меня и достала из ящика письменного стола сверточек с камнями.

– Вот, передайте Матейчу, десять штук!

Работалось мне сегодня беспокойно. После четырех часов я несколько раз подходил к окну – туман и облака заслонили солнце. Затянуло так плотно, что казалось, вот-вот начнутся сумерки, потом низко над горизонтом полетели рваные облака и вышло солнце – крутые скалы над бухтой лежали в ярком свете, от железных крыш больших домов на Портовой улице отражались блики. Я бросил быстрый взгляд на стенные часы: половина шестого! Ну и повезло скомороху!

– Возьмите свои камешки, – сказал я вечером. – Наташа не забыла вас!

– Не люблю проституток, – ответил Матейч с бесконечным презрением, – только и знает, что меняет туалеты, мало ей сидеть на таком теплом месте! Мерси за передачу!

– А вы оказались правы: солнца не было видно.

– Да, я им сказал, что время вышло…

8

Теперь каждое утро к воротам лагеря подкатывала машина, и Матейч не торопясь садился в нее и уезжал на завод. Там я избегал с ним встреч – при начальстве он сразу начинал просить перевести меня в его «конструкторское бюро». Я же не хотел участвовать в таком сомнительном предприятии. Меня перевели в дизельный цех, расположенный вне общего оцепления. Теперь я работал ночью раздатчиком-инструментальщиком – это была не работа, а мечта. Раздав в начале смены инструменты, резцы и прочее, я сидел на своем складе и читал. Изредка лишь приходилось кое-что заменить или выдать. После смены мне возвращали все полученное. С Матейчем мы виделись разве что в воскресенье. Его пресс, разумеется, не продвигался, Грек ему сделал внушение, а он сослался на чертежницу-ленинградку, которую ему дали в помощь, будто она не работает, а только «разводит шашни» в инструментальном цехе, где находилось его «бюро». Он так много болтал о якобы легком ее поведении, что об этом узнала лагерная администрация. Обвинения Матейча были, конечно, чистейшим вымыслом, просто он не давал чертежнице работы, потому что за ним уже начали следить, и он боялся продолжать копировать английские чертежи.

Утром после смены меня встретил дневальный:

– Иди сейчас же в кавэче, тебе пришло письмо из дома! Я опешил, потом побежал в культурно-воспитательную часть. Молодая женщина в форме лейтенанта протянула мне конверт, испещренный надписями, печатями, номерами лагерей, где он побывал, разыскивая меня. Я быстро вскрыл конверт, стал читать – письмо было на румынском языке, но написано кириллицей – и тут выяснилось, что писали вовсе не мне, а молдаванину с похожей фамилией. Знал я его прекрасно. В первый месяц моей бытности в лагере, после приезда из Находки я попал в немилость к одному надзирателю, потому что разругался с зеком, его земляком. Меня по наущению надзирателя (об этом я узнал много позже) назначили на индигирский этап, но нарядчик вместо моей фамилии написал фамилию этого молдаванина, хотя в списках значилась моя. Так и уехал несчастный: когда выяснилась путаница, было уже поздно. Нарядчик объяснял, что ошибся на одну букву – но кого волновала судьба какого-то мужика?

Письмо из дома было тогда событием, и мне не давали проходу знакомые.

– От кого получил?

– Как там, скоро придет посылка?

– Что нового, не обещают амнистию? Чтобы отвязались, я отвечал стереотипно:

– От жены, ничего существенного не пишет! А письмо продолжало путешествовать по Колыме в поисках адресата.

В воскресенье ко мне подошел Матейч.

– Говорят, вам написала жена, – сказал он не то заискивающим, не то слегка обиженным тоном старого друга, которому не сообщили важную новость. – Я бы вас попросил об одном одолжении: пусть ваша жена свяжется с моей, та непременно по первой же просьбе отправит посылку. Мне так необходим мед – спазмы в сердце…

Я весь превратился в слух: наконец-то представлялась возможность узнать, кто он такой, этот шарлатан, гость Рузвельта, профессор из Филадельфии, гражданин Канады!

– Хорошо, я это сделаю, только напишите адрес жены и что вам нужно.

Он вынул блокнот, карандаш и написал красивыми печатными буквами: «Николай Матейч, инженер при районном отделе земледелия – пос. Вардени, округ Горж, Румыния – Зое Матейч».

Я был доволен: эта скромная должность вполне соответствовала его техническим знаниям и кругозору, к тому же он, видимо, годами внимательно читал газеты, память у него была превосходной, ну а если довериться полету его фантазии, ему пристал по меньшей мере пост министра машиностроения. Он рассчитывал, наверно, что попал к аборигенам, которые от одного вида логарифмической линейки (ее он чудом сохранил и носил напоказ в верхнем кармане) придут в неописуемый восторг. Еще во время этапа он начал внушать попутчикам мысль о своей выдающейся учености.

– Убедительно попросите жену передать моей, что мне нужны лыжные ботинки, эти сапоги невыносимы!.. Меда обязательно липового… еще консервы, пару костюмов, какао, а денег… тысяч десять – двенадцать… и обязательно «Кэмел», пускай поедет в Бухарест и зайдет к мистеру Джексону…

Он проследил очень внимательно, все ли я записал. Потом подходил ко мне несколько раз узнать, отправил ли я письмо. Я успокаивал его – тогда был бы, конечно, рад услужить любому, но увы! – я не знал, где мои близкие и живы ли они…

Мое знакомство с Матейчем оборвалось после того, как мне позвонила в цех Наташа. Она сообщила, что ее подругу, ленинградку, которую должны были освободить через несколько дней, этапировали. По милости длинного языка Матейча чертежница попала в такую глушь, откуда после освобождения было почти невозможно выбраться – вольных там закрепляли по месту работы и не отпускали, ибо добровольцев туда найти было практически невозможно. Заодно Наташа сказала, что Матейч жаловался также и на меня. Поэтому я счел лучшим с ним больше не общаться.

А мне в Магадане были отпущены уже считанные дни. Я встретил здесь девушку, покинувшую Австрию совсем маленькой, – она приехала в Советский Союз со своими родителями-специалистами. Теперь она освободилась, жила в небольшой комнате недалеко от завода и работала в театральном оркестре – играла на скрипке.

Я стал часто забегать к Еве, как только кончал раздачу инструментов, и возвращался иногда лишь к утру. Возможность пообщаться с человеком, который знал все мне дорогое и близкое, была слишком соблазнительной.

Накануне Первого мая меня ждал большой сюрприз, когда я заглянул, как обычно, вечером к Еве: она приготовила мне костюм и обувь! Я оделся, обулся – сколько лет уже не имел нормальнрго облика! С недоумением посмотрел в зеркало и увидел кого-то странного, полузнакомого, изменившегося лицом – конечно, это был я, но таким я видел себя очень-очень давно… Ева обняла меня и показала контрамарки в театр:

– Сегодня идем не с черного хода, а как добрые люди – я свободна.

Впервые за много лет я вновь почувствовал себя человеком, когда вошел в театр и поднялся по парадной лестнице, с Евой под руку.

Как о дурном сне мелькнуло воспоминание о первом моем знакомстве с этим зданием: тогда с пересылки нас послали расчищать около театра снег, а мои рукавицы украли, что не помешало нарядчику выгнать меня на мороз…

Однако мне в тот вечер не повезло: в фойе я столкнулся лицом к лицу с рябым капитаном – нашим начальником режима. Он посмотрел на меня и не проронил ни слова. Я не хотел огорчать Еву и ничего ей не сказал, а поскольку и спектакль, и путь домой к Еве, и возвращение в цех прошли благополучно, то я посчитал, что все обошлось. Но когда меня внезапно, прямо с ночной смены, взяли на этап утром девятого мая, я догадался, что сам напросился на неприятности. Впрочем, все равно здоровых людей редко оставляли в Магадане – во время промывочного сезона всех гнали на золото; и так вскоре из инструментальщика я превратился сперва в грузчика, а затем в маркшейдера, о чем уже рассказал.

9

Все эти события промелькнули в моей голове, когда Степан неожиданно напомнил о Матейче. Я знал еще о том, что через месяц его тоже этапировали: кроме кучи диаграмм и копий чертежей, он так ничего и не высидел в своем «бюро», под конец «вывихнул» руку, и у Грека лопнуло терпение.

– Как он вел себя у вас там? – спросил я Федотова. – Ничего не «изобретал»?

– А ты как думал? Я на «Горьком» работал статистиком. Явился ко мне, расшаркался и с ужасным акцентом, половину слов не разберешь, говорит: «Прошу вас, господин, напишите заявление оперуполномоченному, что я авиаконструктор-изобретатель. У меня детально разработан четырехмоторный тяжелый бомбардировщик, бронированный, с пушкой и двенадцатью пулеметами… Остальное пока не рассекречиваю…»

Заявление я написал. Через пару дней вызывает меня кум[72]72
  Оперуполномоченный.


[Закрыть]. «Ты, – говорит, – поддерживай этого Матейча. Будешь писать ему текст, а он пускай чертит. Сегодня в шесть придет к тебе». Эх, ребята, тут и началось мое мучение! К шести пришел Матейч – ничего не скажешь: пунктуален! – снял бушлат, бурки, закурил и стал греться у печки. В зоне он у коменданта работал – где снег чистил, где подметал. Пил, наверно, много воды от голода, потому что был страшно опухшим. Я поставил ему хлеб, масло, селедку, чай. Он ел, журил, снова начинал есть, но я чувствовал, что он держится как-то неуверенно. Потом попросил еще селедку. Я принес, он и ее съел и все треплется. Наконец я сказал: «Вы уже час у меня сидите. Может быть, приступим к делу?» Он ответил: «Ладно, начнем! Пишите: «М-24» – это, понимаете, моя конструкция, «Матейч-24». Пишите: «Тяжелый ночной бомбардировщик», характеристику я дам ниже. А первым делом нам необходимо… Короче, пишите: «Грач»!» Я был в недоумении и спросил: «Грач – это… птица?» – «Да нет же! Это такое приспособление на колесах, подводят зимой к мотору самолета, когда он замерзает, греют его…» – «Ага, обогреватель для мотора!» – «Ну да, да, я же сказал вам – «грач»… У вас еще найдется закурить?»

Так мы дальше этого «грача» и не продвинулись. Заглавие «Бомбардировщик «М-24» я писал раз пять. Потом он начинал о чем-нибудь трепаться и тянул время, пока мне не надоедало… Являлся он всегда ровно в шесть, я иногда только приду с объектов, а он уже сидит, ждет. Из зоны ни разу не выходил! Кормил я его, одной селедки он съел, наверно, полбочки. Мне, понятно, еды не жалко, но времени он отнимал много.

Видя, что толку тут не будет, я изменил тактику: работал себе спокойно, а он сидел час или полтора, дневальный его кормил, я давал закурить, и мы расходились… Недели через две вызывает кум: «Ты что не несешь текст Матейча? Он сделал чертежи?» Я сперва начал уклоняться, потом думаю: «Зачем брать на свою голову этого трепача?» – и выложил правду. Так, мол, и так, говорю, несколько раз начинали писать, но он очень рассеянный, все забывает, о чем говорили. Толком еще ничего не успели сделать. Кум подумал и сказал: «Ладно, еще подожду. А в пятницу принеси все, что записал!» Я в тот же вечер предупредил Матейча, но он полез в бутылку: «Не люблю работать под нажимом! Если не хочет иметь мой бомбардировщик, тем хуже для него!» После этого он, кроме как на селедку и махорку, больше ни на что не обращал внимания, приходил, ел, курил и о деле даже не заикался. Его скоро взяли на этап, сперва на другой участок, потом в Магадан. Я его больше не видел.

10

Новый этап!.. Как только в лагере поползет о нем слух, все стараются взглянуть на прибывших, разыскать старых знакомых, узнать новости об обстановке на материке или в других колымских лагерях, а когда удается поговорить с человеком, который еще недавно жил «на гражданке», то и о том, как протекает жизнь за пределами колючей проволоки.

Среди новичков, которых «погнали» в баню, я не нашел знакомых, но мой друг Перун (о нем рассказ впереди) вечером объявил:

– Прибыл журналист из Бухареста, весьма интеллигентный человек!

Через полчаса он привел его в наш барак.

– Господин Дрэганеску, он недавно был в Воркуте, – представил вежливый Перун невысокого лысого человека с громадным носом и оттопыренными ушами. – Можете с ним говорить на родном языке, – продолжал Перун, великий лингвист, по-румынски.

Дрэганеску заговорил быстро, певучим низким голосом, временами переходя с баритона на фальцет, сильно жестикулируя волосатыми руками и то и дело, в манере образованных румын, произнося целые фразы на хорошем французском языке. По его экспансивности и говору я понял, что он житель одной из южных провинций Румынии – Олтении, где люди сильно отличаются от спокойных обитателей горной Молдовы и Трансильвании, по темпераменту их можно сравнить только с сицилианцами.

Он долго рассказывал о своих невзгодах на европейском Севере, о голоде, произволе, о грязи в поезде и на пароходе. В разговоре чувствовалось, что он вполне образованный человек, с широким кругозором, каким и подобает быть столичному журналисту. Мы очень долго беседовали. Наконец я спросил:

– Господин Дрэганеску, понимаю, вам пришлось пережить массу неприятностей, однако вы недурно выглядите. Вероятно, нашли способ подрабатывать, не так ли? Простите за нескромность.

Дрэганеску чуть смутился и ответил:

– Вы правы. Народ в лагерях и вокруг них в основном темный, и я приспособился гадать по руке. Научился немного по-русски и, слава богу, перебиваюсь с грехом пополам. К тому же не курю, это еще плюс… Кстати, вы не раздобудете мне бумагу? Думаю написать кассацию, я уже потерял массу времени, пока шатался по пересылкам и этапам. Мое дело – явная провокация!

– Не совсем прилично спрашивать о судебных делах, однако все же какими путями вас угораздило сюда, спустя столько времени после войны?

– Провокация, господа, провокация! Я был когда-то связан с Железной Гвардией[73]73
  Румынской террористической профашистской организацией.


[Закрыть], как все студенты-патриоты, но не очень тесно и совсем неофициально. Работал в «Курентул»[74]74
  Бухарестской газете правого толка.


[Закрыть], вы знаете, мы считались умеренно-правыми – надо же было дать отпор иудейско-масонскому влиянию на прессу! Я человек осторожный, никогда не старался выделиться, поэтому не был скомпрометирован и остался журналистом, когда пришли большевики… Работал в газете – мы стали демократами, все шло прекрасно! Вдруг меня арестовывают, следствие вели сперва наши, известное дело – били беспощадно, потом передали русским. А те: «Американский шпионаж», словом, днем и ночью донимали. Я всячески сопротивлялся, претерпел немало, но решил ничего не подписывать. Продал меня один кретин, шофер югославского посольства. Я его почти не знал, а он насочинял на меня кучу небылиц, болтун и враль, каких свет не видывал, Матейч некий – единственный свидетель! И результат? Двадцать пять лет – и мне и ему!

Вот почему мне показалась знакомой фамилия Дрэганеску! «И вдруг приводят одного лысого пезевенга, газетного пачкуна Дрэганеску…» («пезевенга» я хорошо запомнил, потому что не слышал этого слова много лет!) – мне померещилось, что опять звучит приятный голос Матейча; тогда, в первый вечер нашего знакомства, он был для меня книгой о семи печатях… Я начинал понимать: они, вероятно, указали один на другого, чтобы спасти собственную шкуру, а осудили обоих.

– Знаю вашего Матейча, – сказал я журналисту, – он мне, кстати, о вас то же рассказывал, что и вы о нем…

– Прохвост он и врун, ничего больше! Появись он сейчас, я не стал бы и здороваться с ним, он заслуживает того, чтобы ему голову оторвали за предательство!

Дрэганеску скоро доказал свою выдержку – несколько дней спустя на «Днепровский» прибыл новый этап, в котором оказался Матейч.

11

Как обычно, этап прибыл днем, когда мы были на работе. Но процедуру знали по многократному опыту. Людей выгружали возле вахты и строили по пяти, а грузовики уезжали. Из вахты выходило несколько надзирателей в синих комбинезонах, кто-то кричал:

– Первая пятерка, подходи!

Начинался тщательный обыск. Всех заставляли разуться и снять ватные брюки, которые долго ощупывали – в это время заключенные стояли, дрожа от холода, и наблюдали, как запрещенные или подозрительные вещи летели в кучу возле дороги. Кубанки, брюки галифе, ремни с армейской пряжкой, ложки с заостренной ручкой, блокноты, деньги – все кидалось на снег. В отдельную кучу сбрасывали найденные продукты – у большинства были небольшие мешки, которые теперь становились совсем тощими: в режимном лагере не было никаких шансов сохранить личные запасы.

После обыска новичков снова выстраивали и пересчитывали, затем открывали большие кованые ворота и впускали в лагерь. За воротами находился еще шлагбаум из толстой железной трубы на глубоко забетонированных опорах, дабы никто не мог протаранить ворота водовозкой или другой машиной, которые регулярно заезжали в лагерь с продуктами, водой или дровами. Возле этих бетонных столбов и скучивались новоприбывшие. Они с тоской читали на доске стенгазеты «Еж» большой лозунг: «Лучшее средство от живота – лом, лопата и кирка!»

Новичков потом собирали маленькими группами на площадке, где во время развода играл лагерный джаз, и вели в санчасть. После медосмотра нарядчик направлял людей в бригады и указывал номера бараков, в которых зеки побригадно размещались. Некоторые еще бродили возле санчасти, когда мы входили в зону.

Заглянув в столовую, я остановился возле моего старого знакомого Барто, чтобы узнать о прибывших с этапом. Рослый и грузный, Барто в качестве вышибалы и глашатая обегал все бараки, вызывая бригады по очереди в столовую, и был так же неразрывно с ней связан, как и остальные ее атрибуты – раздача, стулья или хлеборезка. Я знал его еще по магаданскому промкомбинату, где он потерял на работе правую руку и с тех пор стал подвизаться в пищеблоке. По-русски Барто говорил с ужасным венгерским акцентом, коверкая все слова, и за много лет (пять только на «Днепровском»!) так и не научился правильно произносить слово «столовая» и вплоть до окончания срока говорил «толово». Зато благодаря его усилиям на своем посту многие зеки выучились отборным венгерским ругательствам и легко перещеголяли бы любого русского матерщинника, за исключением разве что коренных колымчан.

Барто был старым коммунистом-подпольщиком, подростком воевал при Бела Куне за венгерскую советскую республику, томился в застенках Хорти и провел значительную часть своей жизни в тюрьмах и на нелегальном положении. Родом из Ужгорода, он попал в партизанский отряд и участвовал в освобождении родного города. Как проверенного человека его назначили ужгородским мэром. Но ему не повезло: напившись на радостях в первый же вечер, он поднял над ратушей – как он утверждал, по ошибке, и я не сомневаюсь, что не врал, – не советский, а тоже красный, но с немецкой свастикой флаг, за что его немедленно арестовали и дали десять лет.

– Как дела, Шандор, знакомых не привезли?

– Нике знакомых, Петер-ур[75]75
  Господин (венг.)


[Закрыть], чистили пересылка, половин актирован… Ждут парохода, места никс пересылка. Шпана есть, шакалы… Только Фишер-ур из Вин[76]76
  Вены (нем.).


[Закрыть]. Помнишь?

Я знал Фишера хорошо. Марксист с отличной теоретической подготовкой, шутцбундовец[77]77
  Шутцбунд – вооруженная антифашистская организация австрийских социал-демократов.


[Закрыть]. Полуслепой после ранения во время венского рабочего восстания 1934 года, он претерпел много невзгод за свои убеждения, знал лагеря всех мастей. Сидел в австрийском концлагере, бежал оттуда, сперва в Чехословакию, потом попал во Францию. Там его интернировали в начале войны, а затем выдали немцам. Пережив благополучно Освенцим и вернувшись домой, он в Вене был арестован советскими властями вместо эсэсовского офицера (фамилия Фишер очень распространена), а после выяснения ошибки заподозрен в троцкизме. «Тоже червонец, для профилактики», – говорил он обычно, заключая печальный рассказ о своей одиссее по лагерям.

– Спасибо, Шандор, что сказал, пойду его устраивать…

– Не надо, я уж просил нарядчик – будет дневалить восьмой барак.

После ужина я пошел туда и встретил Степу Федотова, он стоял в тамбуре и хохотал.

– Ты что? – спросил я.

– Маска, черная маска появилась! Это с «Горького». Буду просить Осипова (нарядчика), чтобы направили его к нам для коллекции. Басмача имеем, китайца тоже, а теперь еще маску – да на втором участке лопнут от зависти!

– Какая маска? Выпил ты, что ли?.. Никогда ничего такого не рассказывал!

– Дай закурить, эти шакалы совсем обобрали… Ладно, сядем тут… Ну вот, на «Горьком», когда были там каторжане, мы, придурня, раз напились, а заменить нас некем – каторжников в придурки никак нельзя, да еще вскоре после большого побега. Короче, ругали нас, ругали, потом режим говорит: «Знаете вы, сволочи, что работать в нарядческой некому, но я все равно вас хотя бы спать упеку на неделю в изолятор». Ну, жили мы там, вся лагерная придурня. Было ничего, летом ведь, не холодно. После работы вечерком нас под замок, неприятно только, что параша… Мы выставили окно, всю раму, и трёкаемся. Кормились, понятно, хорошо – среди нас были староста и нарядчик, а вечером приносили еще пайку, положенную всем, кто сидел в изоляторе, там и другие камеры были. Куда нам черный хлеб? Ну и клали на подоконник.