Текст книги "Зекамерон XX века"

Автор книги: Вернон Кресс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

7

Допиваю в столовой жиденький чай, сую ложку в узкий карман, пришитый мною с внутренней стороны синего пиджака. Коротко прикидываю, что, если возьму вечером дополнительную кашу, завтра утром не хватит денег на лишнюю порцию. Вздыхаю: хожу вроде в придурках, а голоден, почти всегда готов еще пообедать, за исключением тех редких счастливых минут, когда получаю кое-что от маркшейдера. Тогда наедаюсь досыта, иной раз килограммовую банку мяса уничтожаю в один присест да еще чем-нибудь угощу ребят в конторе. Рацион у нас общий, и хотя бригадиры часто обедают с бригадой, а Антонян вообще мало ест, несмотря на то, что ему почти никто не носит, я привык ходить с полупустым желудком.

Мечтаю, как на воле буду есть много дней подряд сколько хочу, потом спать, валяться утром в постели, никто не будет обыскивать и сажать в карцер за перочинный нож, буду выходить из дома за полночь – все это строго карается в лагере. Если еще вернусь сюда после освобождения, обязательно залезу на высоченную сопку за обогатительной фабрикой – она манит меня уже больше трех лет, то белым склоном, то темно-зеленым травяным ковром. Но когда выйду? У меня ведь «до особого распоряжения»…

Нет Перуна, он в ночной смене. Пойду-ка в КВЧ. Если там нет никого, Галкин даст мне хорошую книгу (при посторонних поблажек от него не дождешься, он тогда официален и строг).

Библиотека находится напротив столовой, наискосок. Угол за стойкой под книжными шкафами – место Галкина – пустует, библиотекарь сидит за столом в середине комнаты. Перед ним длинный список, несколько умело нарисованных карикатур и чистый лист бумаги – очевидно, сочиняет стихи. За самым дальним столом о чем-то оживленно спорят Иван Головин и Николай Сесекин, оба заядлые механики.

В лагере Сесекин без конца что-нибудь увлеченно ремонтирует и налаживает. Недавно мы получили как премию за хорошее санитарное состояние лагеря (отделения Берлага между собой соревнуются, мы уже второй год на первом месте) новую звуковую киноустановку, и Сесекин закончил ее монтаж. Этого живого, энергичного блондина, веселого рассказчика и говоруна сперва у нас считали пустобрехом и никаких механизмов ему не доверяли. Однако руки у Сесекина золотые, он и в плену работал то киномехаником, то водителем, был даже лаборантом в гамбургском институте точной механики. Особенно гордится он знанием сложной немецкой грамматики и в разговорах со мной или Карлом аккуратно вставляет все артикли, произнося их с преувеличенным ударением. Сейчас он объясняет бывшему танкисту Головину поворотный механизм башни на «тигре», чертит что-то на клочке бумаги, то и дело обращаясь за поддержкой к Карлу, который поставил в середине комнаты свой мольберт и копирует «Бурлаков» Репина для кого-то из лагерного начальства. Это обычное для него занятие – начальники, хотя ничего за картины не платят, зато не мешают халтурить для тех, кто приносит хорошие гонорары.

Карл рассказывает о своей экспедиции на Ближний Восток – одновременно с продвижением Роммеля к Тобруку немцы забросили в Саудовскую Аравию группу знатоков арабского языка вербовать недовольных британцами шейхов, и Карл принимал участие в этой сомнительной операции, которая закончилась бегством эмиссаров, когда англичане пронюхали о них.

Библиотекарь вдруг ударяет кулаком по столу, отстраняя свои бумаги. Карл подходит, угощает Галкина «Беломором».

– Не пишется сегодня – и баста! Завтра надо выпустить листок, Спирин (начальник КВЧ) дал список, требует стихи на симулянтов. Он меня утром съест! Сделай еще пару карикатур. Карл, я подпишу в прозе!

– Но я ведь нарисовал, сколько можно еще? И так все на меня косятся. Смотри, ты плохо кончишь! Когда-нибудь тебя отлупят!

– Ерунда, голодранцев я не боюсь! К тому же в моих руках почта! – отвечает Галкин.

И верно, некоторые зеки, которых Галкин устроил на хорошей работе, защищают его, например, Игорь Суринов, маленький боксер.

В библиотеку входит грузный рыжий человек в «вольном» костюме – наш новый киномеханик, бесконвойный малосрочник из уголовников. В основном его заботы сводятся к доставке картин, которые обычно крутят Сесекин и Головин.

– Напиши, Карл, объявление, сегодня привезут «Тигр Акбар», говорят, немецкий боевик. Там Гарри Пиль играет.

Карл в восторге, он быстро пишет объявление, Шантай его вывешивает возле столовой, где показывают кино. Имя знаменитого трюкача молниеносно разлетается по лагерю.

В девять часов столовая битком набита, идут оживленные разговоры. Собрались не только завсегдатаи кино, но и вся «Прибалтика» – эти-то знают Гарри Пиля и ждут свидания с героем своей юности. Но проходят полчаса, час, полтора, два – нет ни механика, который поджидает машину с картиной на внешнем оперпосту поселка, ни, конечно, самого фильма.

Скоро полночь, в зоне давно был отбой, а мы сидим в столовой, ждем встречи с Европой. Надзиратели, которые тоже пришли посмотреть, начинают нас выгонять – фильма, видно, не будет, многие зеки расходятся.

На сцене, по ту сторону экрана, собралось несколько человек. Карл вполголоса ругает лагерные беспорядки. Долговязый латыш Бруно, бывший шарфюрер, а в лагере – повар-раздатчик, известная и уважаемая фигура, заявляет, пряча горящую сигарету в кулаке:

– Буду ждать, пока меня не выгонят последним.

Мы согласились с ним, и он уговаривает надзирателей еще повременить.

«Тигра Акбара» мы все-таки посмотрели. Привезли его в половине второго – и крутили! Неизвестно, каким образом узнали об этом в бараках, наверно, караулили у окон, потому что нас оставили в клубе с условием не выходить оттуда. Через пять минут отовсюду повалил народ, и зал переполнился, благо бараки теперь не запирали на ночь. Еще много дней потом этот фильм обсуждался в малейших подробностях…

Несколько картин у нас были приняты с неописуемым ликованием, при этом наши критерии значительно отличались от обычных. Новый киномеханик забирал все ленты подряд, не обращая внимания на то, разрешалось их показывать в лагере или нет, о чем имелась специальная отметка в паспорте фильма. Таким образом мы посмотрели даже «Долину гнева». На экране под улюлюканье восторженных зрителей восставшие австралийские каторжники избивали, связывали и даже топили в помойной яме садистов-надзирателей. Зал ходил ходуном, когда под конец был застрелен главный злодей – директор тюрьмы. Еще не утихли крики восторга, как вдруг раздался зычный голос кума:

– Сейчас же остановить картину! Что вы показываете, сволочи?!

Однако опер слишком поздно учуял недоброе: фильм кончился! Мы долго смеялись над кумом, который потом в течение месяца не пропускал ни одной картины без предварительного просмотра. Но это ему надоело, и цензуру сняли.

Самую высокую оценку получил в лагере «Тарас Шевченко». Судьбу солдат, обреченных на двадцатипятилетнюю службу, ребята переживали, как свою. Во время сеанса в последних рядах зала раздалось вдруг громкое рыдание: плакал Болов, суровый черкес, известный крутым нравом, железным характером и длинным списком злодеяний – он убил за свою жизнь трех милиционеров.

– Очень переживательный фильм, – смущенно объяснил он на другой день свою неожиданную реакцию.

Кино было у нас единственным развлечением и так прочно вошло в наш быт, что, несмотря на три-четыре ежедневных сеанса для обеих смен, в зал иной раз было невозможно попасть. Самодеятельность, придурки, не работавшие на производстве, разумеется, Карл, как художник и оформитель плакатов, а с ним и я, ходили через «артистический» ход за сценой. «Переживательные» картины вызывали бесконечные разговоры, их показывали вновь и вновь. «Без вины виноватые» взбудоражили всех, а когда шел трофейный фильм «Моцарт»[149]149
  Трофейными назывались фильмы, вывезенные из Германии. Среди них были американские, французские и прочие, отнюдь не одни только немецкие.


[Закрыть], ночная смена отказалась выходить на работу, пока не кончится лента. Тогда пришел начальник режима и вообще прекратил демонстрацию.

Карл пишет в библиотеке «Девятый вал», Галкин сортирует только что полученные от опера письма, за шахматами сражаются Ковалевский и Зернин – мощный, красивый старик лет шестидесяти с бородкой клинышком и великолепной выправкой, что неудивительно, ибо Борис Тимофеевич в прошлом штабс-капитан царской армии и комполка Красной. Он сел в 1932 году, относится к первым зекам на Колыме и при Берзине занимал значительное положение. У нас он был старостой и на других высоких постах в лагерной администрации, но его сменили, когда обнаружили, что он жаловался в письме жене, с какими идиотами из лагерного начальства должен работать, назвав их поименно. Свои письма он отправлял через вольных, но одно все-таки вскрыли на почте. Впрочем, и теперь Зернин занимал немаловажную должность завкаптеркой.

Я тоже в библиотеке: помогаю руководителю лагерного джаза Бержицкому записать на ноты мелодию из только что показанного американского фильма «Весенние дни», благо она мне давно знакома. Вдруг входит дневальный опера.

– Собирай свою самодеятельность, Галкин, Обжираускас велел. Сам потом придет.

Шантай, не дожидаясь приказа библиотекаря, идет искать артистов. Они вскоре собираются: все с прическами, опрятно одетые, в хорошо подогнанных лагерных пиджаках. Явились Суринов, фельдшер Калядинский, на сцене играющий первых красавцев и любовников – у него приторная улыбка, довольно глупое лицо, но красивые глаза и светлые вьющиеся волосы. Пришел большой неуклюжий Стрельников, впервые попавший в среду «интеллигентов» и судорожно старающийся поддерживать марку своих более развитых коллег. Пришли музыканты: финн, латыш и поляк – подопечные – Бержицкого.

Первоклассный трубач, Бержицкий раньше играл в харбинском симфоническом оркестре, потом в дансинге. Из Магадана он привез сверкающую серебром джазовую трубу и в первый же вечер покорил сердца всех слушателей. У него приятное лицо, хорошие манеры, музыку знает прекрасно, но в остальном на редкость бестолков. Работает он мотористом насоса на обогатительной установке «Машкиной фабрики», и всем известно, что начальница влюблена в него. Сидя у речки, возле насоса, в отдалении от других и сочиняя песни, посвящаемые благодетельнице, Бержицкий дважды сжег мотор. За это полагался в лучшем случае месяц изолятора – пахнет саботажем! – и вычет материального ущерба, но Маша не дала маэстро в обиду, заявив:

– Пока я здесь хозяйка, вас не тронут – пишите свою музыку! Среди артистов выделяется Витя Зюзин, аккордеонист и конферансье. Вид его эффектен, высокий рост, большие печальные глаза на бледном с тонкими чертами лице. Иногда Витя играет на рояле в вольном клубе (миновали времена Гаврилова, тот скорее перевернул бы все вверх дном, чем допустил подобную «расхлябанность»!), тогда я повязываю ему галстук и он надевает настоящий смокинг, который хранится у него в каптерке.

Все встают: в библиотеке появляется Обжираускас. Он бросает короткий взгляд на мольберт Карла – ага, видно, он заказал «Девятый вал»! Потом садится в углу за стол.

– Галкин! Все собрались? Тогда слушайте: сегодня посадил в изолятор вашего Рослова, пришел с работы пьяный. Распустились вы тут, к вольным ходите, свиней режете, пьянствуете, а на производстве спите. Вот Бержицкий сидит, красюк, и улыбается как майская роза… Вы что, пьесу ставите?

– Да, гражданин начальник! «Особняк в переулке», вы разрешили!

– Знаю. Смотрите у меня, если кто словом отойдет от текста, сгною в БУРе!.. Ты чего тут торчишь, Зернин? Марш отсюда, ты не самодеятельность! – Обжираускас провожает взглядом уходящего Зернина, закуривает и продолжает: – Идите теперь все до одного в парикмахерскую и постригитесь как положено! Живо! Чтобы через десять минут все были тут без волос!

Немного погодя вновь собираются «обесчещенные» артисты. Они, конечно, злы, только Стрельников спокоен – при его лысине процедура стрижки не причинила ему значительного ущерба.

Обжираускас расплывается в улыбке.

– Вот теперь вы похожи на заключенных! Рослову я дал месяц в БУРе, но играть он будет…

У меня выходной. Игорь Суринов, который спит подо мною, тоже свободен. Дневная смена возвращается с завтрака, готовится к разводу. Игорь встает, проводит с досадой по стриженой макушке рукой и бежит в умывальную. Я тоже спускаюсь с нар. Сегодня мы с Игорем будем заниматься с нашим учеником.

Джузеппе Дельмартино – кузнец из Керчи. Как и много тысяч бывших жителей города, он итальянец, потомок военнопленного времен Крымской войны. Это плотный, мускулистый человек лет сорока со смуглым привлекательным лицом, черными глазами и красиво очерченными губами – типичный представитель своего народа. Он один из немногих неграмотных в лагере, и мы с Игорем решили его учить. Занимается он старательно, своей сильной волосатой рукой исписал уже не одну тетрадь, но почему-то с чтением у него идет туго.

Возле печки возник шум: Игорь ругается с кузнецом Сторожуком.

– На, не трэба тэбэ гребэнку? – Громадный украинец скалит длинные зубы и делается еще больше похож на монстра из «Франкенштейна». – Наконец-то подстригли придурков!.. Теперь как вас, артистов, узнать?

Игорь бледнеет от злости, сжимает кулаки, говорит тихо, но голос дрожит:

– Молчи, Захар, по-хорошему!..

– А що, мабудь вдарить мэнэ хотишь? Ну, що ж не вдаришь? Побачим, який ты боксер, давно хочу побачить. Все хвалышься «я боксер!», а драться неохота, да? Ну и боксер ты стриженый – умора! Як вы там на сцене играть будэтэ без волос? Скажуть люды: артисты, а волос нэма!

Я подхожу к Игорю, который стоит в одних кальсонах перед верзилой, он ему только до груди.

– Пойдем, Игорь, не стоит с ним связываться. – Я беру его за плечо, но он резким движением стряхивает мою руку.

– В последний раз говорю: молчи, а то…

– А що будэ, пугало стриженое? На, вдарь, колы посмеешь!

– Отстань, Захар…

– Не могишь, боксер лысый!

Молниеносное движение: рука Игоря летит вверх и назад.

Огромный кузнец делает вдруг удивленное лицо и медленно сваливается на пол. Ребята уносят его на постель.

– Черт, испортил мне весь выходной, – с досадой говорит Игорь. – Ну, не выдержал! Пошли на завтрак, Петер!

Все расходятся на развод, последним идет Захар, неуверенно держась на ногах. Лицо его бледное.

…Вечером ребята вернулись с новостью: умер старик Абс, наш вентиляторщик, чьей обязанностью было протягивать воздухопровод для проветривания загазированных забоев. Он как всегда поднялся в восстающий, волоча за собой шланг, в который поступал свежий воздух из компрессорной, но в одном месте шланг перекрутился, и старик задохнулся. Его нашли несколько часов спустя мертвым. Похоронили тут же за восьмым прибором, у длинного ряда могил, благо Юрка-Очкарик находился у сенокосников и некому было вскрывать тело.

8

Вагонетка визжит на рельсах, в глубине штольни стучит пневматический молоток беспрерывной автоматной очередью. Шестнадцать глухих ударов – взорвали еще один забой. В воздухе щиплет газом, забойщики лопатами наваливают породу в вагонетку. И так изо дня в день. Из узкого бункера отсортированная руда летит в самосвал, потом бремсберг, потом еще машина, обогатительная фабрика… Время идет. Однажды Бергер появляется в хромовых сапогах, куртке и белой меховой шапке. Возле вахты пожимает нам руки… Его бригаду принимает Гриша Мартиросян.

Утром, после разнарядки, Титов объявляет:

– Сегодня смотрите в оба, чтобы все было на мази: приехал «черный генерал» из Хабаровска, вы его знаете– Соломахин! Инспектор горного округа, проверяет технику безопасности. Вчера он ужинал у начальника прииска и на спор обещал влепить мне штраф, не заходя в штольни!

Мы хохочем: это похоже на правду, от Соломахина можно ожидать всякое!

– Помнишь, Боря, как он тебе конфеты носил, а нам курево?

– Еще бы! Посмотрим, как будет он теперь командовать Ниной Осиповной! Помнишь: «Все сделаем, только не мешайте работать»?

Соломахин появился перед обедом. На нем была черная форма горного директора. Но приветствовал он нас так же дружески, как и тогда, когда был начальником участка. Вместе с ним пришли молодой горный инженер с важным портфелем под мышкой и красивая Нина Осиповна в своей обычной зеленой спецовке.

– Ну, как жизнь, Антонян? Все маркшейдеришь, Петер? А где Бергер, освободился? Да, толковый был бригадир, ничего не скажешь! Давайте покурим! – Он сел на свое старое место у окна, угостил нас папиросами, Антоняну вынул кулек конфет. Мы переглянулись.

– Не забыли, гражданин начальник?

– Как это забыть? Хороших работников всегда помню. Когда освободишься, Борис, приезжай ко мне, устрою!

– Нас к вам не пустят, Александр Иванович…

– Да. Понимаю… Ну как, Титов, выписать тебе квитанцию на штраф, чтобы не терять времени? Вчера поспорил… Или шампанское принесешь?

– Нет, Александр Иванович, пятьсот эр, конечно, для меня пустяк, но у нас все в ажуре. Нарушений нет, пойдемте пройдемся по штольням!

Соломахин сосредоточенно затянулся дымом, хитро улыбнулся и посмотрел на нас. Вдруг заметил у дверей инструментальщика Шваля, который, наверно, хотел взглянуть на старого знакомого.

– Шваль, покажи верстак!

– Там под низом нет больше аммонала, как раньше, гражданин начальник! Даже в кузне нет!

– Вот видите, – начал было Титов, но «черный генерал» прервал его:

– Тогда, Титов, покажи свой проект!

Титов повернулся ко мне:

– Покажи, Петро!

Я полез в ящик стола.

– Не надо, Петер, это не проект, а выкопировка. Гони настоящий, Титов, оригинал, с подписью Браунса! – И Соломахин засмеялся.

Титов бросил взгляд на маленький сейф в углу:

– Александр Иванович, нам негде его хранить, сейф, сами знаете, без ключа, мы в нем еду держим. Проект внизу лежит, в управлении…

– Так я и думал! Как это ты работаешь без проекта? Я-то всегда носил его в кармане.

Мы засмеялись, вспомнив его огромный внутренний карман.

– Смеяться нечего, Титов, без проекта работать не положено! Выпиши ему штраф, Левинзон, пятьсот.

Инженер с портфелем услужливо вынул бланк и стал писать.

– На, держи мандат! И ходить в штольни не надо. Когда работал здесь, не ходил, а теперь подавно…

Вечером Перун сказал:

– Вернулся Сучко, пойдемте послушаем, что он рассказывает.

Сучко до войны был председателем сельсовета где-то на Украине, в партию вступил двадцатого июня 1941 года, через два дня его мобилизовали. Он очень быстро попал в плен, но когда их гнали по Украине, бежал и вернулся в свою деревню. Там работал при немцах, после освобождения воевал в Красной Армии и решил, что его, как пленного, никто уже не помнит. Однако на него донесли, судили и послали в штрафную роту. После первого ранения перевели в обычное подразделение, считалось, что вину он «отмыл своей кровью». После войны арестовали односельчанина-полицая, который на следствии указал на Сучко, полагая, что тот давно погиб. Его еще раз судили и дали «полную катушку». Работал Сучко на обогатительной фабрике, считался среди зеков подозрительным (если человек ведет себя осторожно, не так легко в лагерных условиях доказать, что тот или иной сексот), и вдруг год назад его увезли!

Сейчас он сидел в фабричной секции и курил длинную самокрутку. Мы вежливо приветствовали его, спросили о том о сем и скоро услышали одиссею незадачливого председателя.

– Повезли меня отсюда одного в Магадан, прямо на пересылку, оттуда в дом Васькова, – начал он свой рассказ. – Никто мне ничего не объяснил, да, наверно, псы сами не знали, в чем дело. Посадили в одиночку, держали месяц, никуда не выпускали, даже в баню. Потом вдруг позвали в спецчасть, проверили данные и – наручники! Еще трое таких было, убили на Индигирке надзирателя, но судить их повезли в Иркутск, там тоже что-то натворили. Я, понятно, сдрейфил, когда попал в эту компанию. Посадили нас в ворон и увезли на тринадцатый километр, оттуда самолетом в Хабаровск. Там нас разделили, я просидел почти два месяца во внутренней тюрьме. Как было?.. Известное дело, шестьсот грамм и приварок не приведи господь, но работы никакой. Потом этапом до Читы и месяц в изоляторе. – Он неторопливо достал спички и зажег потухшую самокрутку.

Это был худой высокий старик, по крайней мере на вид, исполнилось ему только сорок с небольшим, но коротко остриженные волосы и многодневная щетина были совершенно седыми. Энергичный подбородок и тонкий орлиный нос делали его очень похожим на Шерлока Холмса, каким мы его когда-то себе представляли. Говорил он по-русски чисто, без украинского акцента.

– Таким макаром возили меня почти полгода, сидел я в Омске, зачем-то повезли в Ашхабад, потом опять в Омск, в Свердловске был, в Куйбышеве… Везде или совсем отдельно, или со следственными, раза два попал на общий этап. Из Свердловска по ошибке отправили на восток, но в Новосибирске разобрались и вернули опять в Свердловск. Наконец очутился в Полтаве.

Никуда меня не вызывали, не допрашивали. В Полтаве лопнуло мое терпение, я попросился на прием к начальнику тюрьмы. Рассказал ему все и спросил, в чем дело? А он мне: «Ждите – узнаете. И если еще станете меня беспокоить, посажу в карцер».

Скоро я понял, почему меня таскали по всему Союзу. Сижу в камере. Вдруг открывается дверь: надзиратель и еще один человек. Одет так себе, не хорошо и не плохо, даже не скажешь, заключенный или нет – на голове шапка, не видно волос. Смотрит на меня долго и внимательно: «Нет! Это не он». И все! Через неделю меня обратно на этап, в общем вагоне, через три дня перевели в столыпинский. Так, этапами, пересылками, довезли до Ванино, оттуда в Магадан. Из пересылки послали работать в город на стройку и снова месяц никуда. После я попал на завод в Оротукан. Там заболел дизентерией, отвезли на Левый Берег. Выздоровел – и вот опять здесь.

– А что ты думаешь насчет… того?

– Скорее всего искали его по фотокарточкам и меня заподозрили, бывает же сходство. Устроили очную ставку. Хорошо, что снова не спутали!

– Все равно, так и так – четвертак, – заметил Перун.

– Ну нет, опять переследствие, суд за здорово живешь! Как-никак пятерку уже отсидел, да еще зачеты – все ближе к звонку! На Левом слыхали, что было, когда разгоняли берлаговцев?

– А что? У меня на Левом ребята знакомые.

– Там, ты помнишь, берлаговские фельдшеры работали. Ну, пришел приказ всех разогнать, будь это сам академик Павлов. Начали их расшуровывать по берлагам. И трое, когда узнали, что их отправят на «Холодный», взяли да отравились!

– Насмерть?

– А то как! Закрыли себя на ключ в процедурной, выпили спирт и нажрались веронала! Нашли их утром. Ну и шуму было!

– Фамилии не помнишь?

– Двоих я знал, один лечил меня, литовец здоровенный такой, очкарик, Юзеф. Второй лысый, эстонец Хекк. Он и фельдшером не был, его свои в больнице натаскали… Хекка любили, он был очень аккуратный, внимательный, а после смерти выяснилось, что работал в СД и концлагере под Тарту… Третьего, русского, не знаю, этот, кажется, был настоящий врач… Идиоты – испугались этапа!

Тройное самоубийство – из рук вон выходящий случай! За многие годы своего заключения я помню лишь два-три самоубийства. Любовь к жизни обычно торжествовала над всеми мучениями, лишениями, издевательствами.