Текст книги "Зекамерон XX века"

Автор книги: Вернон Кресс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

– Что делать с ним, все время дерется! – ворчит бригадир. – Лезет один на целую бригаду, скольких уже покалечил… В Оротукане грека одного убил кочергой, тот, правда, был сексотом… но с такими повадками бабаю свободы никогда не видать!

– Ну и шут с ним! Давай лучше заварим, Борька! Когда-нибудь его убьют… Оставить гитару? Поди, Федя тебя научит?

– Да бесполезно, нервный я после ранения, нету терпения учиться…

Изредка людей освобождают, но как раз по этому поводу возникает тревога. В кино или романах всё выглядит очень трогательно: начальник лагеря, выдавая бывшему преступнику документы, пожимает ему крепко руку и говорит отеческим тоном: «Мы выпускаем тебя на свободу, стань на путь истины, всего доброго!» Перевоспитанный злодей, шпион, убийца, казнокрад в новехоньком костюме, с чемоданчиком в руке выходит за ворота лагеря. После недолгого мытарства и недоверия со стороны новых товарищей по работе герой становится стахановцем, санитаром или сексотом, а когда встречает бывших друзей, пытающихся втянуть его в старую преступную жизнь, он им с отвращением заявляет, что «завязал окончательно», «мне хорошо за станком (в бригаде, колхозе, поликлинике), никогда к вам не вернусь, «там» я многое понял!».

В действительности все происходит не так, тем более в Берлаге. Во-первых, освобождали отнюдь не сразу после окончания срока, а ждали приказа из прокуратуры или прямо из Москвы, а там не торопились. Во-вторых, никто никому руку не пожимал, а счастливцу протягивали бумажку для расписки в том, что в случае, если он разгласит что-либо о лагерной жизни, его будут судить. Начальник спецчасти коротко пояснял: «Распишись, если разболтаешь, получишь четвертака!»

А насчет чемодана – перед выходом из лагеря всех особенно тщательно обыскивали и, если находили больше, чем одну смену белья, без разговоров отбирали. Откуда могла быть у зека одежда нелагерного образца, если ему никаких денег не платили, разве что кто-нибудь с воли помогал посылками! Придурки ухитрялись иногда кое-что спрятать за зоной у вольных, но часто и они покидали лагерь с пустыми руками: их тут же, прямо у вахты сажали на машину.

Относительно же «документов»… В райцентре спецкомендатура выдавала удостоверение, неофициально именуемое «волчьим билетом». Носитель его был обязан каждые две недели отмечаться у коменданта и без его разрешения не имел права передвигаться даже в пределах района. О выезде же на материк не могло быть и речи. На работу комендатура посылала принудительным порядком. Освобожденный имел только право создать семью.

Климов избил вольного нормировщика и вынужден был уехать. Его место занял Мирошниченко, веселый пожилой украинец, который все время сидел в управлении, а участком руководили горные мастера, полагавшиеся, в свою очередь, на бригадиров.

Однажды к нам явился невысокий худощавый человек, как мы поняли, большой начальник. В руке он держал чудо двадцатого века – никелированную блестящую карбидку. Желтые, американского производства брезентовка и брюки начальника были оснащены бесчисленными карманами на молниях, на голове – кожаная шапка. Тонкие, энергичные черты узкого лица, светлые волосы и холодные проницательные глаза явно свидетельствовали о его балтийском происхождении.

Виктор Андреевич Брауне, наш новый главный инженер, отсидевший когда-то пять лет за аварию на шахте, был направлен на «Днепровский» наводить порядок после Грека. Он не поздоровался, а сразу подошел к висящему на стене разрезу и засыпал меня дотошными вопросами. Потом покинул контору и пешком поднялся в карьер по бремсбергу (вагонетка не ходила). Мы подивились мощи его легких: он не шагал, а мчался вверх по крутому склону, ни разу не передохнув. Вернулся из штольни Панченко.

– Вот так финн! – сказал он. – Сутками по забоям как козел бегает. Не знаю, когда спит. Маша, жена его, главный обогатитель, та, наоборот, из управления не выходит… Финн скоро всю работу у нас перевернет, толковый, память дьявольская… Знаете, мне в кадрах сказали, что он вовсе не Виктор Андреевич, а Вильгельм Адольфович! Как война началась, струхнул, видно, и перекрестился с немецкого на русский…

И в самом деле, Брауне быстро реорганизовал прииск. Работа пошла строго по графику, за изменения против проекта наказывали, все боялись неутомимого финна, который вопреки общему мнению оказался латышом. На разводе, выходя за ворота лагеря, мы часто видели, как главный инженер вылезал из шахты или возвращался с фабрики. Свои строгие требования он предъявлял исключительно вольному горнадзору, зеков же считал безответными и не ругал их никогда.

На участке для бригады Бойко наладили механизмы проходки, Бергер продолжал ссыпать в металлокассу поток касситерита, прислали новую бригаду– на сортировку. Это было длинное дощатое помещение в конце штольни, с транспортерной лентой, на которой вручную сортировали руду из выработок перед спуском в бункер, откуда ее увозил самосвал. Здесь работали ребята Дегалюка, в основном прибалтийцы, узбеки и один китаец Ван Ли, или просто Ваня. Китаец трудился особенно старательно – ему оставалось несколько месяцев сроку. Горный мастер Смирнов принял сортировку и пропадал там. Панченко это не нравилось, он предупредил Дегалюка, что будет беда, но тот его словам не придал значения.

А беда не заставила себя долго ждать. Утром, придя на работу, узнали потрясающую новость: Ван Ли, работавший ночью, покончил с собой! Способ самоубийства, который он выбрал, привел даже нас, видавших за проволокой всякое, в ужас: засунул голову между транспортерной лентой и ведущим барабаном. Голова его была сплюснута и размозжена страшной силой мотора. Сомневаться в добровольности смерти не приходилось: на конце ленты стояли еще трое зеков, да и попасть в барабан случайно нельзя было из-за ограждения. Перед смертью китаец разговаривал со своими товарищами, причина ясна…

– Что, Дегалюк, предупреждал тебя?! – горячился в конторе Панченко, следя через окно за самосвалом, увозившим труп несчастного Ван Ли. – Говорил, что до этого пацана доберется Смирнов? Недаром он сидел, сволочь, по сто пятьдесят четвертой!

Появился венгр Ферри, звеньевой сортировщиков, он ночью работал за Дегалюка.

– Гаврилов приехал, никого из ночной без допроса не отпускает… Смирнов исчез.

Ферри был родом из Трансильвании, говорил по-русски с трудом. Мне по-румынски он рассказал, как Смирнов в последние дни приставал к китайцу, не давал проходу, все пытался изнасиловать. Ферри послал Вана истопником в будку возле сортировки, а тот, с перепугу, очевидно, не так понял звеньевого, хотевшего оградить его от горного мастера, и решился на ужасный шаг. Я все перевел.

Дегалюк начал ругаться, но тут вошел Гаврилов. Мы встали.

– Что за базар? – заорал он. – Где Смирнов? Ушел? Судить буду, а тебя, Дегалюк, в штрафную – куда смотрел?!

– Гражданин начальник, я в дневную хожу…

– Ты бригадир или нет? За своих отвечаешь, понятно? Посмотрю, может быть, тебя тоже отдам под суд, как Магадан скажет. А этот ваш бардак разгоню! Зажрались, чифир пьете, я тебя знаю, Бойко! Марш в штольню все, нечего торчать в конторе!

Он измерил Панченко уничтожающим взглядом, собрался было еще что-то сказать, но бывший командир посмотрел на кума так спокойно, что тот лишь повторил:

– Кому я говорю – марш!

Мы молча вышли.

Случай с китайцем имел самые неприятные последствия. Смирнов больше на участке не появлялся, судить его не стали, а перевели на другой прииск. Нас же спустя неделю перебросили в долину, на шурфы.

3

За первым полигоном, недалеко от фабрики, нашли очень богатые оловом «пески», но залегали они на глубине в четырнадцать метров. Нужно было рыхлить пустую породу и убирать ее потом экскаватором и бульдозерами, а для этого в шахматном порядке пробивать множество глубоких шурфов и укладывать на их дне в минные камеры по три ящика аммонала. Однако это все было пока в проекте, на прекрасном чертеже в кабинете Браунса, в действительности же на предусмотренном месте лежал двухметровый снег.

Несколько дней мы отбрасывали его, расчищая место для разбивки шурфов, и потом, получив ломы и лопаты, начали шурфовать. В страшный мороз били ломами по мерзлому грунту. Труднее всего было долбить сначала, пока не углублялись до пояса – в шурфе, по крайней мере, не дул ветер. Работать в бушлате очень неудобно, но остановиться хоть на минуту нельзя – железный лом мгновенно сковывал руки, несмотря на толстые ватные рукавицы. Люди быстро теряли силы. Наткнувшись на большой валун – а такое случалось довольно часто, – начинали разбивать его или окапывать, отчего невыносимо болела поясница. Пройдя в глубину три метра, устанавливали воротки и поднимали грунт ведрами. Те, кто работал наверху, коченели от ледяного ветра.

Через полмесяца меня перевели во вспомогательную бригаду. Мы не шурфовали, а таскали доски, бревна и всякую технику. Наш бригадир, долговязый Крюков, немилосердно гонял нас и часто бил по спинам палкой: «Тащите, суки!» Плохо было с питанием, опять появился отвратительный гаолян. Много рабочих ходило с обмороженным, покрытым волдырями и ранами лицом. Началась повальная цинга. А мороз все усиливался, и ветер дул дьявольский, ведь мы находились высоко в горах!

Нашу бригаду гоняли с места на место, в некоторые дни мы успевали поработать и на переноске грузов, и в шахте, и на шурфах. Произвели наконец массовый взрыв, но часть минных камер не взорвалась, и пришлось дошурфовывать. Рабочие иногда натыкались на отказы – невзорванные ящики со взрывчаткой, но людям везло – в воздух никто не полетел.

В некоторых шурфах нарезали боковые рассечки. Там особенно трудно было бурить шпуры. Неловкий Фишер, который временно работал в нашей бригаде и был со мной в паре, демонстрировал рекорды выносливости: бил кувалдой по двести раз подряд, тогда как молотобоец-профессионал уставал после шестидесяти – восьмидесяти ударов! Но один раз его кувалда прошла мимо бура и задела мое запястье – благодаря бушлату и ватной рукавице кость не сломалась, но вся рука сразу опухла и потом болела целый год.

После взрыва из шурфов убирали породу. Трудно обессилевшему человеку грузить в бадью лопатой крупные камни. А бригадир, как только видел, что работа замедляется, жестоко избивал виновного. (Сам Крюков не голодал, он был туберкулезником и получал усиленное питание.) Но страшнее всего был ужасный холод, согреться удавалось только в постели. У нас еще секция была теплая, в других же бараках гулял ветер, а в большой палатке, куда поселили прибывших последними, на брезенте висел иней – бочка-печка годилась только для сушки портянок и рукавиц, и людей часто отправляли в больницу с воспалением легких. Однако и мы не выдержали: нашу бригаду комиссовали и некоторых направили в ОП.

4

Оздоровительный пункт устроили в самом теплом бараке. Тут жили те, кого выписали из больницы и кто по комиссовке был забракован врачом для работы или просто заслужил поощрение, например отличившийся бригадир. Работали обитатели ОП по четыре часа в день, притом в «сытых» местах: на кухне, в пекарне или на складе. Остальное время лежали, читали, спали, принимали лекарства и радовались: не жизнь, а божья благодать! Мы даже не выходили на поверку, нас пересчитывали в палате. Три раза в день получали рыбий жир – элексир бодрости зека и довольно хорошее питание, за нами наблюдали врач и санитар.

Каждую неделю приходила Клеопатра комиссовать: она не спешила выпихнуть людей на общие. Обычный срок пребывания в ОП длился две-три недели, а бригадиров держали по месяцу. У озлобленных дистрофиков постепенно восстанавливались вес и настроение, мы часами мирно беседовали, всех объединяло чувство временного довольства и успокоенности – зек, особенно долгосрочник, не любит далеко смотреть в будущее.

Были среди нас и такие, кто обосновался в ОП надолго. Посередине барака, между коек-вагонок сидела за столом небольшая группа эстонцев и латышей, они мастерили шкатулки, портсигары, чернильные приборы и красиво их инкрустировали, наклеивая кусочки цветной соломки на дерево. Куда шли эти сувениры, не знаю, вероятно, к вольным. Так как мастера не прибавляли в весе и все время имели бледный, болезненный вид, их не выписывали.

За тем же столом работал японец Ике Кубо, он создавал чудесные, совсем как живые, цветы из тряпок, бумаги и проволоки. Почти ежедневно приходил к нему его бывший ученик Перун и приносил табак, без которого Ике Кубо не мог ни жить, ни работать. Мне Перун доставал книги из библиотеки – я тут не спеша и с огромным наслаждением читал «Жизнь Клима Самгина».

Мороз уже начал отступать перед весной, мы лениво выбирались из барака и, как кошки, грелись под солнцем на завалинке. Иногда неторопливо чистили в зоне снег и наблюдали, как усталые бригады брели через вахту на обед. Мы приспособились подолгу спать: слишком много потеряли веса и сил, прежде чем попали сюда. С наступлением тепла участились выписки, появилось тревожное настроение. Но латыши, обычно большие паникеры, лишь усмехались, слушая наши опасения, и продолжали вместе с эстонцами клеить свои шкатулки, пили «рыпциру» (рыбий жир) и… не поправлялись!

И вдруг – скандал, разоблачение, выписки! В нашем райском уголке, в ОП, санитар застал главаря латышей Майорса за подозрительным, позорным занятием. Проверка постели подтвердила предположение. Прибалтийцы, оказывается, чтобы помочь своему счастью и подольше побыть на отдыхе, нашли верный способ оставаться тощими! Вечером врач, бородатый поляк Генрик, доложил Клеопатре о неприглядном открытии, и тут же все художники от соломы были изгнаны. Потом Генрик прочитал нам длинную лекцию о вредном влиянии онанизма на здоровье, нервную систему и деятельность мозга. Правда, мы ни у Майорса, ни у других членов его «клуба» ослабления умственных способностей не заметили.

Других памятных событий в ОП во время моего там пребывания не было. Разве что печальный случай с санитаром, который нес из санчасти новую бутыль рыбьего жира, поскользнулся и разбил сосуд с драгоценным содержимым. Несколько дней после этого слышали мы причитания худющего эстонца Тамма (тоже члена «клуба» Майорса):

– Рыпцира иолле![123]123
  Нет рыбьего жира!


[Закрыть]

Потом принесли другую бутыль и все успокоились.

Скоро меня и восемь других старожилов выписали из ОП, но сохранили нам больничное питание. Мы ходили долбить двухметровый лед в долине ключа Днепровского, чтобы выпрямить спуск вешних вод. Затем подсобниками околачивались на фабрике. В лагере снова затевалась «перебуторка», нарядчик составлял списки по прежней работе, и вдруг – это всегда делалось утром – нам объявили о восстановлении бригад первого участка, собрали всех вместе и под конвоем направили в гору. Стояла прекрасная весенняя погода, снег на многих местах уже растаял – было начало июня.

5

Мы подошли к нашему старому месту работы, но не узнали его. Все выглядело так, будто здесь побывала орда Чингисхана: вокруг конторы и кузницы, у которой сгорела крыша, валялись инструменты, доски, бутылки, тряпки, кучи грязи. Нас встретили новый начальник участка и горные мастера. С ними был и Яценко, он увел меня в штольню и объяснил причину случившегося. После нас тут, оказывется, «поработали» уголовники, они пьянствовали, спали, хулиганили, а узнав, что их снимут с участка, учинили дикий погром, разбрасывая и уничтожая все добро. Целую неделю мы наводили порядок.

Новый начальник участка, Александр Иванович Соломахин, был своеобразным человеком. Горный инженер первого ранга (тогда для горняков всего Союза ввели форму и «табель о рангах»), старый шахтер и рабфаковец, он руководил раньше большой шахтой в Донбассе, охотно об этом рассказывал, однако других этапов его биографии мы не знали. Нас сразу поразила его настойчивая принципиальность. Сильно хромая и опираясь на железную клюшку, он ежедневно до нашего прихода подымался на участок. Отдавал утром в конторе приказания на весь день и потом руководил только по телефону. В подземку никогда не заглядывал, однако знал обо всем, что происходило в шахте, благодаря созданной им отличной системе взаимного контроля. Вольных муштровал беспощадно, но зеков не обижал. Отличный психолог, он умел их подбодрить, настроить на работу с полной отдачей, часто обещая всевозможные блага и награды, и всегда свои обещания выполнял. В первый же день появился на участковой кухне, присутствовал при закладке продуктов на обед и после строго следил за тем, чтобы их не разбазаривали.

Никогда я не видел такого заядлого курильщика: утром он приносил две пачки папирос для бригадиров и конторы, пять пачек махорки для забойщиков и свою табачную норму – три пачки. Когда у него кончался запас, обычно после обеда, он просил Антоняна принести ему курево откуда угодно, но только не от забойщиков. Если поиски армянина, который сам не курил, оказывались тщетными, заявлял:

– Пойду вниз, если позвонят, скажи, я у Браунса!

Крупный, с мясистым загорелым лицом, он тяжело передвигался по конторе, то и дело хватаясь за нагрудный карман старого пиджака. В кармане находился целый архив самых неожиданных документов: планы, отчеты, проекты, партбилет, фотографии всей семьи и шахты, которой он руководил, орденская книжка, вырезки из газет. Карман раздувался так, будто он прятал под пиджаком коробку. Он не допускал и намека на наше подневольное положение. Часто обедал вместе с нами, притом непременно угощал какими-нибудь необычными яствами, которые приносил из дома, вроде яблок, тогда настоящей диковины на Колыме. Некурящему Антоняну доставался рахат-лукум, который Соломахин, как выяснилось потом, специально заказывал у брата из Баку.

После обеда, когда забойщики уходили в штольню, при начальнике в конторе завязывались занятные разговоры и дискуссии на равных. Это были рассказы о войне, главным образом Бергера, или о кино – в то время в лагере начали показывать фильмы, или воспоминания Александра Ивановича о рабфаке и двадцатипятитысячниках, высокогорном тракте на Памире, строительством которого он когда-то руководил, или о разведке. Он поразил меня хорошим знанием дела Редля – начальника русского отдела австро-венгерской разведки, который продавал важные секреты царскому правительству.

Когда один раз случайно зашла речь об Омаре, Александр Иванович оживился, и, к нашему удивлению, через день старый басмач появился на участке в бригаде Бойко. Омар чуть не выронил миску с супом, увидев во время обеда Соломахина. Тот подошел к нему, и они заговорили по-узбекски. После обеда шеф привел Омара в контору и отдал ему остатки папирос. Подозрительно глянув на тощий кисет Бергера, который имел привычку относить папиросы бригадникам, а сам курил махорку из искусно скрученной козьей ножки, Соломахин взял свою клюшку и предупредил:

– Омара, хлопцы, не обижайте! Пойду вниз, курево кончилось, – и отправился, хромая, по тропинке.

– Что он говорил тебе? – спросил старика Бойко.

– Как мы поживаем спросил, давно не видались, – ухмыльнулся Омар. – Большие деньги дал бы Ибрагим-бек тому, кто его… – Он провел себе ребром ладони по горлу и покачал головой. – Один Ахмед Сабир был, тоже юз-баши[124]124
  Сотник (тюрк.).


[Закрыть], думал убить Искандер-Саляма. Пришел к нему: «Я бедный декхан, бери, эфенди, меня воевать, бить Ибрагим-бека!» А Искандер как лиса: «Декхан, говоришь? На винтовку, стрелять можешь?» Взял Ахмед винтовку, открывает, смотрит – патрон нет! А Искандер кричит: «Вяжите его, это басмач! Английскую винтовку знает! Откуда ты, собака, знаешь английскую винтовку открывать?» Ну, связали Ахмеда, увезли в Ашхабад и расстреляли. А я, когда Ибрагим-бека поймали, прятался, попом Исаил Мустафаев продал, привезли в Каган. Смотрю, в гэпэу этот Искандер-Салям! Смеется и говорит: «Знаю, это Омар Худаберды, юз-баши»… Уже они тогда не расстреливали, срок дали. Он теперь говорит: «Не бойся, будешь в конторе дневалить, я думал, ты давно дома, в Кулябе…»

Омар недаром назвал Соломахина лисой – это был необычайно проницательный, хитрый и умный человек, хотя можно было спорить о правомочности некоторых методов его работы (о них, как рассказывали вольные, без конца писала приисковая стенгазета).

Наш участок, который и раньше неплохо работал, скоро «загремел»: мы перегнали всех остальных на прииске, и в этом была немалая заслуга Александра Ивановича.

Звонить по телефону нам строго-настрого запретили, но ответить начальству разрешалось. Каждое утро, после обхода штольни (Яценко теперь почти не появлялся на участке), я вычерчивал план и диаграммы: уходка[125]125
  Прохождение.


[Закрыть] выработок, отбойка горной породы и другие горняцкие премудрости за прошедшие сутки. Регулярно в одиннадцать утра мне звонили прямо из горного управления в Сеймчане, за триста километров отсюда. Я сообщал новые сведения, их потом передавали главку в Магадан. Но почти никогда не приходилось мне говорить правду– сведения, как правило, диктовал мне шеф, притом совершенно вымышленные.

– Сколько сегодня на уходку, Александр Иванович?

– Скажи: пятнадцать метров, а отбито сто шестьдесят кубов!

– Бог с вами, у нас всего шесть метров, компрессор остановился и ничего не отбивали!

– Передавай, как я говорю! Ничего ты не понимаешь: сейчас начало месяца, а они требуют уходку! Потом сэкономим!

Через неделю:

– В Сеймчане был пожар, они теперь на нас не обращают внимания… Сообщай: три метра уходки за день!

Таким образом он, не нарушая месячных показателей, всегда умел держать участок на высоком месте. В первых числах он позвонил в контору из поселка:

– Поздравляю, ребята! За прошлый месяц мы первые по управлению![126]126
  Юго-Западное горнопромышленное управление в Сеймчане объединяло все колымские рудники, где добывали олово, кобальт и т. д., кроме большого рудника в Омсукчане.


[Закрыть] Мастера получат премию два оклада! Жалко, вам денег не дают… Впрочем, у тебя нет неотложной работы? Спускайся к нашей вахте, через двадцать минут буду там!

Я передал новость Антоняну и побежал вниз – уже несколько недель мы находились в общем оцеплении. Возле вахты в «американскую» зону меня поджидал Соломахин с большим холщовым мешком.

– Один донесешь? Тогда ступай передай ребятам от меня за хорошую работу… Пусть бригадиры разделят поровну. А шоколад для Антоняна. Тебе вот новую линейку… Еще кок-чай Омару…

Я взвалил тяжелый мешок на спину. В конторе мы поделили сахар, табак, масло и варенье – все были очень довольны.

На участок был назначен горный инженер, только что окончивший владивостокский институт, Дубков. Молодой, энергичный и замечательно красивый: смуглое лицо с большими миндалевидными глазами свидетельствовало о присутствии какого-то персидского купца в его волжской родословной. Он оказался на редкость деятельным: в первый же день обегал все штольни и быстро освоился. С конторскими зеками, понимая, что без помощи бригадиров и маркшейдера ему не обойтись, держался довольно приветливо, но со стороны рабочих на него скоро стали поступать жалобы. Он грубил, попрекал зеков их положением, угрожал донести оперу. Соломахин не раз делал инженеру замечания.

Через полмесяца Дубкова назначили начальником смены, как единственного из горнадзора с высшим образованием – остальные мастера были практиками, «без бумажки». Наш участковый механик, спокойный, добродушный сибиряк Ершов, сказал по этому поводу:

– Ты далеко пойдешь, Дубков. Только три месяца как институт окончил, а уже стариков обскакал! У нас на уральском руднике тоже такой был – через год поставили главным инженером. Ну и локти имел! Всех старших распихал, всех съел, кого хитростью, кого подлостью…

– Не зевал, стало быть! А дальше он как? – Видно, рассказ пришелся Дубкову по душе.

– Дальше? – засмеялся Ершов. – Дальше вот что: задавило его в шахте насмерть. Предупреждали, что может быть обвал, а он:

«Трусы вы и не умеете работать!..» Ну, нравится тебе эта байка, Дубков?

Мы потом долго потешались, вспоминая эту сцену и лицо Дубкова. Окончательно перестали его уважать, когда заметили, как он относится к Омару. Старик исправно дневалил в конторе, у нас стало чисто как никогда прежде, он носил воду, в свободное время помогал Сторожуку в кузне, благо имел силу. А Дубков с первого дня почему-то взъелся на него, ругал, оскорблял. Омар на сей раз не решился лезть в драку, но заявил:

– Еще раз покажет свиное ухо – убью…

Мы предупредили Дубкова, тот взял и нажаловался, и старика на неделю посадили в карцер. Потом его поставили работать истопником и дневальным в доме охраны, который находился на склоне сопки над конторой. Однако Соломахин, узнав об этом, вернул старика на прежнее место и строго предупредил Дубкова, чтобы держался в рамках. Тот перестал ругаться, но умышленно грязнил в помещении, придирался к «тяжелому духу», якобы исходившему от Омара, и рассказывал оскорбительные нелепости про «идиотов чернож…». Позднее мы узнали причину столь навязчивой неприязни: отец Дубкова в двадцатых годах воевал с басмачами и был в бою ранен.

Лето выдалось неважное, почти ежедневно шли дожди, на работу мы ходили в телогрейках. Но на участке чувствовали себя свободно и спокойно, надзиратели у нас почти не появлялись.

6

А в лагере жизнь шла своим чередом. Неутомимый Гаврилов приготовил очередную неприятность: начал разъединять всех однодельцев, родственников, по возможности односельчан. Как выяснилось позже, на то не было официального указания, кум этапировал людей по собственной инициативе, дабы они не могли договориться о побеге (на практике же потенциальных беглецов сводили совсем иные связи, нежели родство или старое знакомство). Таким образом были разлучены братья, а в двух случаях даже отец с сыном!

Процветала самодеятельность. У нас было немало хороших музыкантов, актеров, акробатов. Им предоставляли более легкую работу, разрешали не стричься (привилегия, которой были лишены даже бригадиры!). Вечерами артисты собирались на сцене в столовой, репетировали, иногда очень долго – отбоя в одиннадцать для них не существовало.

Центром всех культурных занятий была КВЧ, размещавшаяся в небольшом бараке посреди зоны, одна половина его была отведена библиотеке. Там руководил Галкин, которого по имени никто не называл, небольшой круглолицый человек лет пятидесяти, в роговых очках, всегда очень тщательно одетый, тихий и незаметный. Он писал по заказу начальства стихи для «Молний» и «Ежей» (сатирические листки называть «Крокодилом» запрещалось, ибо это был журнал для вольных!), в которых «клеймил позором» лодырей, прогульщиков и симулянтов. Знаменитое двустишие, бичующее симулянтов-дизентериков: «Лучшее средство от живота – лом, лопата и кирка», висевшее у ворот, тоже было продуктом галкинской музы.

С обычными зеками Галкин держался просто, даже ругался, правда, нецензурных выражений не употреблял. На людях придерживался грубой официальной коллаборационистской линии, надеясь на поддержку начальства. Но среди своих, без свидетелей, менял лицо. Это был весьма образованный человек с хорошим литературным вкусом, богатым жизненным опытом и чувством юмора. Со временем я узнал его судьбу. Юрист по образованию, он сидел еще на Беломорканале, где тоже был культоргом, во время войны попал в плен и редактировал в Берлине власовскую газету. Мы знали, что Галкин семейный, но он никогда о семье не рассказывал – в лагере люди боялись за своих родных, были случаи их высылки только за то, что отец или брат сидел в Берлаге.

Получая пищу в достатке, Галкин имел лишь одну страсть – чифир. За пачку чая на высокой стойке, отделявшей книжные шкафы и его самого от посетителей, появлялись самые редкие книги – библиотека была довольно обширной. Тут же выдавались письма и повестки на посылки. У Галкина был и свой дневальный, иногда «законный», иногда человек, занятый днем на производстве, а вечерами подрабатывающий в КВЧ.

В то лето у него постоянно дневалил мой старый друг Шантай. Он был слесарем на приборе, но однажды попал – уникальный случай! – в скруббер, ремонтировал что-то в этой железной бочке с опасными штырями, и вдруг включили мотор! Венгра несколько раз прокрутило, изрядно помяв. Злые языки уверяли, что он спал, но мне это кажется неправдоподобным (хотя раз он действительно уснул на гусенице трактора и немного пострадал, когда трактор двинулся). Пролежав месяц со сломанными ребрами в больнице, Шантай попал на легкую работу в КВЧ. Его ровное, ненавязчивое поведение и чистоплотность понравились Галкину, и он постарался придержать Шантая у себя. Венгр не выбалтывал секретов, но в отсутствие библиотекаря нам, своим старым знакомым, демонстрировал в лицах, как Галкин, спрятавшись за стойку, быстрыми движениями выпивал чифир и как выскакивал при появлении начальства. Мы узнавали суетливые жесты маленького библиотекаря и дружно хохотали.

В лагере появился новый надзиратель – туркмен. На поверке он бегал вдоль рядов и гортанно рычал:

– Порядок, сволочи! Не выходить!..

Один вид этого Юсупова внушал страх: высокий, костлявый, с нескладными движениями, черными глазами на темном лице, он напоминал восточного палача– настоящий идеал берлаговского надзирателя. Ждали от него каких-нибудь особенно жестоких выходок, но не дождались. Поняли, что Юсупов, несмотря на ужасный облик, был не только безобидным, но и добрым человеком. За все годы его работы на «Днепровском» он ни разу никого не наказал, и единственное, за что выговаривал, было чтение после отбоя. Всегда он оставлял «докурить» – другие надзиратели за одну такую просьбу по меньшей мере посылали мыть пол на вахте (неофициальное наказание, считавшееся в лагере самым большим позором).

7

Шум машины возле компрессорной – это что-то особенное. Обычно самосвалы, набрав руду у бункера, до компрессорной не доезжали. Я взглянул в окно и увидел уходящую машину и направляющуюся к нашему дому фигуру в резиновых сапогах, горняцкой каске и обычной для вольных зеленой брезентовой спецовке.

– Кто-то чужой, – сказал я Соломахину, который вопросительно посмотрел на меня. Но когда «чужой» вошел в контору, мы разом приподнялись – это была женщина! Высокая и стройная, лицо очень загорелое, приятное, тонкий нос и большие темные глаза.

Соломахин вежливо поздоровался и предложил гостье сесть.

– Опять тут у вас безобразие! – начала возмущаться она. – Ступеньки на бремсберге выбиты, кабель висит незащищенный, вот-вот кто-нибудь заденет, а там триста восемьдесят вольт! Ваши люди катаются на вагонетке, вы же знаете – это строго запрещено! Сейчас спущусь в шахту, в мокрых забоях, конечно, без курток работают… Выпишу я вам штраф, Александр Иванович…

– Ну что вы волнуетесь, Нина Осиповна? Смотрите, какие у нас показатели. Разве в плохих условиях можно так работать? А что кабель висит – пустяки, никто до него не дотронется! Чтобы его сменить, надо весь участок останавливать, вы же это не возьмете на себя? Думаю, нет! Порядок будет, Нина Осиповна, только не мешайте работать, мы решительно все сделаем по-вашему, дайте срок!