Текст книги "Зекамерон XX века"

Автор книги: Вернон Кресс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

Из деревни вдруг исчезли поляки, их мобилизовали, а также молодых украинцев, успевших отслужить в польской армии – эти не очень торопились идти в город, на пункты сбора… А первого сентября повсюду зашумели: «Война!» Запретили выходить вечером на улицу, велели плотно занавесить окна. После обеда над деревней пролетели на север большие, широкие самолеты с черными крестами на боках. Но бомб, как обещал аптекарь, они не сбросили.

Вечером в трактир пришел жандарм и, вместо того чтобы выпить поднесенный стаканчик и уйти, вдруг велел всем разойтись. Некоторые из присутствующих вспомнили личные счеты и избили его изрядно, а заодно на всякий случай также еврея-трактирщика. Напившиеся бесплатно, – трактирщик подливал им, под страхом кулачной расправы, – они вспомнили еще одного еврея, москательщика, и разгромили его лавочку. Самого Лейбовича не оказалось дома, он, видно, почуял недоброе и скрылся незаметно со своей многочисленной семьей. Растащили все, что попало под руку. Это были вполне солидные, степенные люди, которые в нормальное время навряд ли стали бы трогать чужое добро, но сбежал еврей – наверно, у него нечистая совесть, раз сбежал!

На следующее утро появились мотоциклисты в касках и темных плащах. Они поговорили со стариками на немецком языке, а затем совсем близко началась стрельба. На полном ходу в деревню ворвались большие серо-зеленые, в разводах, танки, с таким же, как на самолетах, крестом на боку. Люки башен были откинуты, из каждого выглядывал солдат в кожаном шлеме. Танки резко затормозили на площади. Один немец выскочил, быстро поднялся на колокольню и осмотрел окрестность из бинокля. Потом подбежал к переднему танку, что-то доложил и вернулся на свою машину. Она двинулась к переправе через реку и, наведя пушку назад, несколько раз выстрелила и уехала вслед за остальными.

Крестьяне, попрятавшиеся по домам, вышли на улицу, обсуждая увиденное. Спустя полчаса появились первые польские солдаты. Командовавший ими молодой капитан сказал аптекарю, который бросился к нему с расспросами, что немецкие танки объехали подготовленные оборонительные рубежи, обстреляли из пулеметов польские укрепления и, не обращая внимания на ответную винтовочную пальбу, повели дальше свое наступление.

– Будем к своим пробиваться, – добавил он, закуривая и обводя глазами усталую роту. – Не знаю только, где они… Хотели сделать, как нас в училище учили – подпустить близко и ударить пулеметом по амбразуре, но они опередили и перебили наш расчет одной очередью…

Капитан приказал сержанту с двумя солдатами вернуться на позицию и забрать брошенный пулемет, а рота продолжала свой отход. Вечером они вернулись, уже без оружия, под конвоем бронетранспортера с немцами. На следующее утро вся деревня оказалась забитой немецкими солдатами. Донельзя запыленные, они купались около моста, плескались прямо на площади у водокачки, заходили в дома и пили молоко. Потом скомандовали сбор, и они исчезли. До ночи по улице двигались пехотинцы и моторизованные части, но никто больше не останавливался.

Онуфрий весь день провел на площади. Он понимал довольно хорошо, что говорили между собой солдаты.

4

Прошло две недели, и война кончилась. Немцы назначили украинского старосту, который подчинялся «уполномоченному по сбору сырья и уборке урожая». Это был пожилой немец с красным лицом, который всегда ходил в коричневой форме, старый, заслуженный нацист. На груди его был большой орден Крови, полученный, как он объяснял, за ранение в уличных боях с большевиками. Говорил он на непонятном баварском диалекте и требовал, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Когда немцу кто-то пытался перечить, он выхватывал парабеллум из всегда расстегнутой кобуры и, помахивая им под носом провинившегося, несколько раз стрелял в воздух. Если Зедлмайер бывал пьян, крестьяне разбегались и прятались в домах: немец уже не размахивал пистолетом, а стрелял в любого, кто попадался ему на глаза, будь то животное или человек. При этом, почти не целясь, он всегда бил в точку. Нескольких крестьян он поранил, но никто не смел на него жаловаться, ибо приезжее начальство разъяснило населению, что уполномоченный «есть немецкая власть в деревне и все, что он говорит – закон». Особенно избегал встреч с этим немцем Онуфрий: нацист повадился, чуть что не так, первым делом винить переводчика.

Однажды на маленькой военной машине без дверцы, в какой обычно ездили офицеры, прикатил человек в штатском и объявил, что организует сбор молодежи для работы в Германии. Обещал хорошие условия труда, приличную зарплату и хлебные карточки для оставшихся в деревне членов семьи. Онуфрий, который и в этом году вопреки отцовской воле мечтал поступить в гимназию – в шестнадцать лет! – и хорошо знал, что от орденоносца ему житья не будет, записался одним из первых: одолевали молодое любопытство и желание хорошо научиться немецкому языку. К тому же ходили слухи, что у крестьян все равно отберут весь урожай.

Через неделю он уже работал у стариков Янцев в Баварии.

Онуфрий вошел в свою каморку, снял ботинки и зеленый старый пиджак, который дал ему хозяин для работы. Все тело ныло от усталости, но спать еще не хотелось. Он вынул из кармана немецкую газету, самодельный блокнот, огрызок карандаша и принялся за чтение. Изредка выписывал непонятное слово. Завтра, когда вернет газету соседу-шоферу, спросит его значение. Он заметил, что все меньше попадалось ему незнакомых выражений, блокнот же был почти весь исписан – не только отдельными словами, но и местными оборотами речи, которые находились в явном противоречии с тем, что он помнил из старой грамматики. Онуфрию казалось, прошло много лет, как он уехал из дома, а на самом деле меньше полугода. Все, что было интересно посмотреть здесь, в Баварии, он уже посмотрел, поехать бы еще куда-нибудь! Однако договор подписан на два года. Время от времени он покупал безделушки для матери или сестер и посылал домой, только отцу, который не курил и не имел никаких слабостей, он долго затруднялся выбрать подарок, наконец и ему послал вязаную куртку.

Работы с каждым днем прибавлялось: старик только командовал, почти все хозяйство легло на плечи батрака, к тому же еще эта карга вздумала запирать его в темный чулан, когда парень не потрафлял ей, и все грозила донести на него и упечь в «конгрегационслагерь». Он давно уже не улыбался, как в первый раз, когда услышал это выражение: старуха-католичка, которая могла бы дать фору любой полячке, была сверх всякой меры напичкана церковной словесностью, оттого и приплела не к месту «конгрегацию»[85]85
  Конгрегация– братство, объединение религиозных общин.


[Закрыть]. Он-то знал теперь, чем пахло слово «концлагерь», и боялся его. Недавно гестаповец увез Тараса, веселого Тараса, с которым он ехал вместе от самого Кракова… Говорили, что парень связался с немкой, а жена Янца донесла.

Был поблизости лишь один хороший немец – соседский шофер, светловолосый увалень из Кенигсберга. Георг долго жил в Данциге, говорил неплохо по-польски, сочувствовал Онуфрию и как мог помогал ему. Тот забегал в гараж за газетами, иногда брался мыть машину. Просить поесть Перун стеснялся, хотя у Георга всегда водилось съестное. Водитель ругал фрау Янц:

– Ее никто здесь не любит, жадная, злая, а язык – во! – и он показывал, какой у старухи длинный язык.

Начало темнеть. Онуфрий аккуратно сложил газету, разделся и вдруг услышал: в большую комнату зашел чужой, это были уверенные, тяжелые шаги. Он, видно, еще на улице начал говорить с хозяйкой, которая семенила вслед за ним – Перун знал ее походку.

– Чепуха! – сказал глухой мужской голос, который показался Онуфрию знакомым. – Я спрашивал соседей, он работает у вас добросовестно и им помогает. Когда свободен, разумеется, – наверно, голодный!.. А, вот и хозяин! Что нам с вами толковать, фрау Янц, отвечает он!

– Хайль Гитлер, херр Эверс! – Онуфрий представил себе, как старый Янц подобострастно вытягивает руку перед начальством, да еще таким!..

– Мир ист цу орен гекоммен («Дошло до моих ушей», – быстро перевел Онуфрий), что вы плохо относитесь к своему поляку. Я думал, жена ваша имеет такие же основания жаловаться в гестапо, как тогда… Оказалось, вранье. Мы даже проследили, чем он занимается в городе. Шлет посылки домой! Вместо того чтобы покупать еду – вы же его голодом морите! Плевать мне на этих поляков, но если население там узнает, что завербованные голодают, многие ли еще попросятся к нам? Вы действуете против интересов рейха – понимаете, чем это пахнет? Он работает за двоих, не гуляет, не пьянствует, а вы его запираете в чулан!.. Сажать – это наше дело, сами знаем кого и когда. Хоть раз услышу жалобу – заберу его от вас, и больше вы никого не получите, а нам переводчики вот как нужны! Имейте в виду. Хайль Гитлер!

Перун вытер со лба пот. Беда обошла его. Он лег в постель и долго не мог успокоиться, вспоминая судьбу Тараса… Как все это было?..

Несколько дней они ехали эшелоном через Германию. На остановках дальше перрона их не выпускали, кормили из больших походных кухонь. У всех были из дома продукты, они мало обращали внимания на жидкий суп и безвкусный хлеб. В Мюнхене высадили заводских рабочих из Кракова, остальных начали развозить на грузовиках по городишкам Баварии. Скоро от двух тысяч завербованных почти никого не осталось.

В Айхинген они прибыли вчетвером. Остроносую, тоненькую, тихую Ганну Перун встречал еще дома – она жила в соседнем селе. Другие двое – крупные и сильные парни, они все время держались особняком и разговаривали по-польски, несмотря на украинские имена: Тарас и Опанас. Онуфрий радовался поездке: он увидел столько необычного, нового, повсюду было чисто и, вопреки заверениям газеты аптекаря, поля ухожены, скирды аккуратные, ровные, все готово к зиме, ни малейшего клочка земли нигде не пустовало. Города были благоустроены, люди хорошо одеты, но не упитанны, бледны. Вот в Баварии картина изменилась – тут все казались сытыми, дородными, краснолицыми и разговаривали очень громко.

Отец отпускал Онуфрия из дома неохотно, хотя и понимал, что работа в деревне теряла всякий смысл, если урожай будет целиком вывезен в Германию. «Как у большевиков», – добавлял он.

По дороге Онуфрий не мог налюбоваться ландшафтами. Грузовик то спускался, то плавно поднимался по холмам, взору открывались яркие, как на открытках, картинки: группы домов под пологими, козырьком нависающими черепичными крышами, с высокой островерхой церковью посередине, рощи в осеннем золоте, зеленые луга, большие пестрые коровы с колокольчиками на шее, мощные битюги… Крестьяне здесь ходили в серых или зеленых, окантованных кожей куцых куртках с погонами и большими серебряными пуговицами, на локтях были пришиты кусочки кожи, вырезанные в форме сердца.

Чиновник в Айхингене, который распределял их, курил большую гнутую трубку с фарфоровой головкою. Дым от этой трубки облаком стоял в тесной канцелярии ратуши. В углу сидел малозаметный плотный человек в черных бриджах, сапогах и коричневой рубашке под серым пиджаком. Его темные глаза зорко следили из-под полузакрытых опухших век за всем, что происходило в комнате. На длинной скамейке вдоль стены сидело несколько местных жителей, подавших начальнику с трубкой прошение выделить им работников-«поляков».

Первой отдали Ганну одноногому старику сапожнику. У этого пьяницы не было никакого хозяйства, зато имелся золотой партийный значок[86]86
  Золотой значок– свидетельство того, что его владелец заслуженный нацист. Таких значков в Германии было выдано всего сто тысяч.


[Закрыть], и ему пошли навстречу, обойдя хозяев, которым дозарезу была нужна помощь. Ганна было заикнулась о заработке, повторив слова, которым ее научил в дороге Онуфрий: «Вифиль гельд?»[87]87
  Сколько денег? (нем.)


[Закрыть], но бургомистр сердито отрезал:

– Договоришься с ним! Переведи ей, – кивнул он Перуну. – Забирай ее, Тони! Кому верзилу этого? Тебе, Франц, нужен возчик?

И тут возникла неожиданная заминка: Опанас и Тарас заявили, что желают работать вместе. Перун перевел, бургомистр вынул трубку изо рта и почесал могучий угловатый затылок.

– Вместе? Уж не знаю как быть…

– А просто, – вдруг подал голос человек в сапогах, сидевший в углу. – Ты, парень, переведи: если очень хотят быть вместе, я им это устрою в два счета, но только пусть потом пеняют на себя! Вы мобилизованы на работу в Германию и обязаны трудиться там, куда пошлют! Станете нарушать порядок – живо очутитесь в лагере!

– Откажитесь, хлопцы, он говорит, что нельзя вместе, – сказал Онуфрий– Он, наверно, из полиции, грозит посадить…

– Ладно, – сказал Опанас другу, – иди ты фурманом[88]88
  Кучером (нем., пол.).


[Закрыть], все равно будем видеться, в одном же поселке!

– Он идет работать возчиком, херр комиссар, – обратился Онуфрий к гестаповцу.

– Что? Комиссар? Это я – комиссар? А-а, в польской полиции тоже были комиссары… – Он изобразил подобие улыбки на одутловатом лице и опять впал в мнимую дремоту. Тарас ушел со своим новым хозяином.

– Херр Хубер, прошу, дайте мне этого парня, – сиплым голосом заговорил старик в зеленом грубошерстном дождевике, подкручивая длинные белые усы– Моя старуха туга на ухо, а он хоть знает по-немецки…

– Хорошо, Янц, ты его получишь! Теперь еще один…

– Не надо, Хубер, разбор кончился! – Гестаповец неожиданно быстро встал, подошел к вешалке, надел кожаное пальто, нахлобучил зеленую шляпу с кисточкой из бороды горного козла. – Этого я беру с собой, – продолжал он бесстрастным голосом, – раз они просятся вместе, лучше их разъединить. Найду ему такого хозяина, что не пикнет! Надо с самого начала ставить завербованных на свое место, чтобы потом не возиться. Кстати, Хубер, проследи, чтобы зря батраков не задирали, все же они добровольцы… А ты, переводчик, держи язык за зубами!.. Ну пошли, – сказал он Опанасу, который, не понимая, уставился на него, держа в громадной руке свой чемоданчик. – Машина во дворе, айда! – Он грубо подтолкнул парня к выходу.

Янц жил в получасе ходьбы от центра поселка, возле дороги. Дом был небольшой, однако выглядел исправно, за исключением крыши, которая местами была залатана и нуждалась в ремонте. За фруктовым садом узкой полосой тянулась пашня. В стороне стояли сарай и скотный двор. По соседству находилась другая усадьба с богатой виллой, гаражом и другими службами из красного кирпича, громадным фруктовым садом позади, обнесенным высоким забором из металлической сетки. Отсюда как на ладони виднелись в низине дома поселка, острокрышая церковь с узкой колокольней и ратуша на площади.

Дом Янца был обставлен по-старинному, с тяжелыми скамейками, резным массивным столом в большой комнате, там же стояли лари из темного дерева, окованные и закрытые на висячие замки. Современно выглядела лишь ножная швейная машинка в деревянной тумбочке. На столе лежала огромная семейная Библия. Из большой комнаты открывалась дверь в каморку с крошечным окном. Хозяин спал в мансарде, куда вела крутая лестница с резными перилами.

Фрау Янц была очень худой старухой с лошадиными зубами, острым носом, узкими губами и жиденькими косичками вокруг головы. Руки большие, костлявые, а предметом ее гордости была длинная и тонкая шея – на самом деле редкость в той горной провинции, где зоб был распространенной болезнью. На этой шее поверх воротника черного платья висела золотая цепь с большим крестом. При всей своей подчеркнутой набожности фрау Янц никогда не открывала Библию на столе, что подтверждало подозрение Онуфрия о том, что хозяйка не умеет читать. Она долго просидела в девицах, как рассказывали соседи, из-за своего дурного характера, в тридцать лет все же вышла замуж и за короткий срок прибрала мужа к рукам. В тех случаях, когда он начинал бунтовать, она подносила ему выпивку, но денег больше, чем на дюжину кружек пива в сельском трактире, никогда не доверяла. Сын находился в армии, дочь жила с мужем в Мюнхене, старики не управлялись с хозяйством без сына, поэтому Хубер им отдал Онуфрия, как-никак зять Янцев был эсэсовским офицером.

Старуха показала батраку его место в каморке, и они все сели за стол. Это был единственный случай, когда он ел хлеб вместе с хозяевами. Фрау Янц решила за один раз выкачать из «поляка» все, что хотела узнать. Она с пристрастием расспросила обо всех его родственниках, о родительском хозяйстве, почему он завербовался – тут Онуфрий заметил, что у нее превосходный слух, старик врал у бургомистра, весь поселок знал, что она везде подслушивает. Много раз подробно перечислив его обязанности, фрау Янц добавила:

– Не забывай: к господам из соседней виллы ты должен проявлять особое почтение, они дальние родственники нашего фюрста![89]89
  Князя (нем.).


[Закрыть] – Заметив недоумение на лице Онуфрия, она возмутилась – Ты не слышал о нашем фюрсте Турн-унд-Таксисе? Он самый богатый человек в Баварии! Имеет заводы, земли, дома… До семидесятого года у него здесь было княжество, он даже свои почтовые марки печатал! А вообще, раз мы вас победили, ты должен слушать любого немца, и прежде всего своих хозяев! Если не будешь усердно работать или, избави бог, украдешь чего – говорят, все поляки воры, – мы заявим на тебя в гестапо, ты попадешь в конгрегационслагерь, там тебя научат трудиться бесплатно! А у нас ты будешь двадцать марок в месяц получать и кормить будем… если, конечно, заработаешь.

Вечером произошел конфуз: когда Онуфрий перед ужином, как обычно дома, помолился, фрау Янц не преминула полюбопытствовать:

– Кому ты, Альфред, молишься?

Узнав, что он хотя и не католик, но признает папу римского (как большинство западных украинцев. Перуны были униатами) и может молиться в их церкви, старуха вынуждена была согласиться на посещение батраком богослужений. «А работа будет стоять», – сказала она как бы про себя, но Онуфрий расслышал.

5

У Янцев Онуфрий работал гораздо больше, чем дома. Старик сперва шевелился, кое-что делал сам, но старуха сразу бросила ухаживать за скотом, она только готовила и шила, а батрака донимала капризами и всячески угнетала. Кормила она его отдельно и намного хуже, чем ели сами и чем требовалось для молодого организма на тяжелой крестьянской работе.

Фрау Янц дружила с такими же, как она, богомолками, одетыми в черное. Кумушки часами судачили, перебирая чужие косточки. Иногда наставал ее черед устраивать кафэкренцхен[90]90
  Кофейный кружок (нем.)


[Закрыть], тогда она готовила кофе, разливала по чашкам, сервировала принесенные каждой из участниц в ридикюле сахар и пирожные. После очередной сходки она подробно рассказывала мужу и батраку, кто сколько ел и пил, обсуждала платья приятельниц и не скупилась на язвительные замечания в их адрес.

По воскресеньям, когда ходили в церковь, Перун поднимался раньше обычного и работал до выхода. Два месяца он не получал денег – Янцы их высчитали за «подаренную» старую рабочую одежду.

Они и потом всячески тянули с оплатой, и тайная надежда парня – накопить немного Средств для будущей учебы, оказалась, увы, химерой.

Иногда он встречал в поселке Тараса, его хозяин Франц был справедливым человеком, ценил добросовестную работу возчика и кормил соответственно. Но Франца скоро мобилизовали, а Тарас, который так и не научился говорить по-немецки, остался единственным мужчиной в хозяйстве, приглянулся дочери – и молодым никакой язык не потребовался. Не успели поползти слухи, как фрау Янц уже выполнила свой долг истинной немки, уехала внезапно в город – она даже денег за автобус не пожалела на такой благородный подвиг. Приехал снова гестаповец, посадил безо всяких разговоров всю семью Франца вместе с батраком в машину и исчез. Через день вернулась заплаканная мать и рассказала кухарке господина фон Турн-унд-Таксиса, а через ее любовника, шофера Георга, узнал об этом и Онуфрий, что дочь остригли и отправили в «кацет»[91]91
  Концлагерь (нем.)


[Закрыть], Тарас же еще в гестапо, но его, вероятно, повесят согласно нюрнбергским законам о сохранении чистоты расы.

Ганну Онуфрий встречал в церкви, она стала еще тише, но похорошела и заметно выросла – ей шел только семнадцатый год.

6

После визита гестаповца фрау Янц уже не скрывала своей ненависти к батраку, не стеснялась винить его в черной неблагодарности, будто не она на него донесла, а наоборот; однако предстоял весенний сев, нельзя было терять работника. Пришлось кормить его лучше, чем зимою – парень развивался, стал плечистым и с трудом избавлялся от постоянного ощущения пустоты в желудке. Крестьянскую работу он исполнял безупречно, хотя никогда не любил ее, такую далекую от дорогих ему книг.

Несколько ночей он ремонтировал квартиру учителя, и ему разрешили пользоваться школьной библиотекой. Фрау Янц заметила, что работник приносит в дом книги и терпела это с нарастающим недовольством, но ничего не могла поделать: он читал при свете свечей, которые появлялись неизвестно откуда (ловкий шофер доставал их на хозяйской вилле, где было всего полно). Онуфрий был на вершине блаженства, когда учитель разыскал ему старую латинскую грамматику. За два месяца он усвоил ее, и теперь приходилось хитрить, чтобы фрау Янц почаще отпускала его в церковь: священник был единственным, кто умел помочь в изучении латыни.

В округе царило ликование: немцы заняли Норвегию, Данию, потом Францию. В поселке появилось несколько раненых, но они почему-то не галдели вместе с завсегдатаями трактира, хотя пили охотно за чужой счет. Один вернулся сильно обгоревшим, потерял глаз и ходил в бинтах. Однажды по пьянке рассказал, что участвовал в десанте на Англию и попал в горящее море. В трактире зашумели: «Густав, наверно, перебрал, где ж это видано, чтобы наш десант сбросили в море? Нигде в газетах не писали ни о каком десанте!» Онуфрий услыхал эту новость от старого Янца, который, к несчастью, в тот вечер пропил свои скудные карманные деньги, полученные от жены, – он явился домой пьяным до невозможности и еще с порога стал оправдывать свое долгое отсутствие рассказом о небылицах Густава. На следующий день у фрау Янц заболел зуб, и она поспешно отправилась в город, а через два дня приехал толстый Эверс, на сей раз на «БМВ», пригласил Густава прокатиться с ним, и больше никто раненого не видал. Но так как он до войны был батраком, жил у чужих и не имел родственников, мало кто обратил на это внимание. Лишь Георг из Кенигсберга сказал Перуну как-то вечером:

– Боюсь, у твоего старика случится когда-нибудь пожар – сколько же будет народ такое терпеть?..

Из дома написали: сестра с отличием окончила школу и осенью, должно быть, поедет в Познань – там в гимназии теперь есть стипендии для украинцев. Эх, а он сидит здесь в батраках! Онуфрий в письме поздравил сестру и послал ей материал на платье, который купил у соседской кухарки. Георг иногда предлагал ему ездить вечером на машине, однако Перуна мало интересовала техника, он скоро отказался от вождения: все свое свободное время тратил на церковных отцов – эти нудные латинские трактаты, что ему давал священник, до любознательного самоучки, наверное, никто никогда не читал…

Летом он опять увиделся с Ганной, та стала красивой дивчиной, жаловалась, что хозяин начал ее преследовать – она убегала от него. Они погуляли несколько вечеров подряд, потом не виделись почти месяц, а когда опять встретились, их потянуло друг к другу, и Онуфрий стал мужчиной. Они договорились, что поедут вместе домой и там поженятся – иначе парень себе не представлял такую связь…

В начале уборки в поселке опять появился толстый Эверс. Он вызвал Перуна в ратушу, долго расспрашивал про Опанаса, хотел знать, с кем еще тот общался в вагоне. Онуфрий из его вопросов понял, что Опанас что-нибудь натворил в Регенсбурге, где работал на заводе, но побоялся спросить – за год он узнал слишком много о гестапо и ничего больше не желал, как поскорее вернуться к Янцам. Когда его отпустили, он столкнулся в дверях с Ганной, которая тоже получила повестку.

Лишь спустя неделю, когда фрау Янц послала его в трактир за мужем, он узнал, что потом случилось: Ганна об Опанасе, разумеется, также ничего не знала, но проговорилась, что хозяин-сапожник недавно принудил ее к сожительству. Гестаповец увез девушку с собой, а одноногому сапожнику, который так кичился золотым партийным значком, устроил страшный разнос и пригрозил доложить самому гаулейтеру о том, что старый наци спутался с девкой низшей расы. Дело замяли, но о Ганне Онуфрий больше никогда не слыхал. Он долго молился за нее, хотя понимал, что никакие молитвы не спасут ее от концлагеря.

7

Осенью 1941 года Онуфрий вернулся домой. Перед отъездом его вызывали в мюнхенское гестапо и предлагали остаться у них или же в краковском отделении для переводческой работы, но он вежливо отказался, говоря, что должен помогать больному отцу. Он не ожидал, что его отпустят так просто, но человек в очках, который его вызвал, только пожал плечами, подписал пропуск и сказал: «Ты идиот – иди!»

В своем старом чемоданчике он привез новый костюм, три платья матери и сестрам, лекарство отцу – последний подарок Георга, и «Жизнь святого Августина» на латинском языке. В голове была масса впечатлений, а в сердце боль и тоска по Ганне. Однако сколько ни горюй, а дом надо было привести в порядок до наступления холодов. Если уже в Баварии все переполошились из-за войны с Россией, мобилизовали многих, у которых до этого была бронь, здесь, гораздо ближе к фронту, война чувствовалась на каждом шагу.

По большой краковской дороге днем и ночью шли колонны, загорелые, откормленные солдаты в серых касках, бесконечные обозы, артиллерия, грохотали танки. От громадной нескончаемой нагрузки мост начал садиться, несколько дней войска переправлялись через реку по понтонам, которые быстро навели саперы. Потом понтоны убрали и танки опять загрохотали через отремонтированный мост: его подперли железными швеллерами.

Старшая сестра училась в познаньской гимназии. Жилось девочке несладко: дети из богатых семей издевались над стипендиатами, и педагоги обращались лучше с теми, чьи родители состояли в новом «комитете по освобождению Украины» и жили в Берлине.

Из деревни исчез бесноватый орденоносец, а херр Кунц, пожилой худой человек, который занял его место, только и знал, что спать до обеда да по вечерам выпивать с уполномоченным из соседнего села. Пистолета у Кунца никто не видал.

Онуфрий вел большое хозяйство, ремонтировал дом и находил еще время для Тадеуша. Тот был беженцем из Львова и квартировал у Перунов. Тадеуш без конца болтал о своей жизни в Варшавском университете и куда-то надолго уезжал. Его подозревали в связях с гестапо: вел он себя вызывающе, нигде не работал, однако немцы его не трогали. Квартирант знал немного по-французски, и Онуфрий выкачивал из него те скудные знания, которые лентяй получил в гимназии. У Перуна надолго осталось дурное произношение, которое преподал ему этот первый учитель.

Весной у них поселился дальний родственник вместе с семьей и начал заметно помогать в хозяйстве. Вскоре еще появились откуда-то бежавшие крестьяне, работавшие за питание и долю урожая, и у Онуфрия развязались руки. Он давно уже держал связь с познаньской гимназией и на девятнадцатом году жизни вдруг оказался на ее скамье.

Он учился днем и ночью, бегал с уроков в библиотеку, читал по ночам, зубрил тексты, формулы, вокабулы и не обращал внимания на насмешливые гримасы учителей. Они скоро убедились, что великовозрастный парень с вежливыми деревенскими манерами обладал не только удивительной памятью, но и непоколебимым упорством, верой в то, что сумеет догнать своих сверстников из выпускного класса. Онуфрий жадно впитывал в себя гуманитарные знания, усидчивостью одолевал трудную математику, снова штудировал немецкую грамматику, а латинскую он знал настолько, что его почти не спрашивали. Через полтора года случилось невероятное: о нем заговорила вся гимназия. Онуфрий получил аттестат зрелости, уступив первое место только сыну председателя украинского комитета! И вернулся домой, потому что отца надолго положили в больницу.

8

Опять пришлось пахать, сеять, жать. Людей не хватало, как единственный трудоспособный мужчина в семье, он избежал повторной мобилизации в Германию; теперь никто уже не спрашивал согласия молодых, которые должны были помогать Третьему рейху выиграть войну. Опять проходили войска, грохотали танки, только в обратную сторону. Появились худые люди в конфедератках, обвешанные оружием, которые по украинским селам в одиночку не ходили. Они застрелили херра Кунца, пытались ночью взорвать мост, но приехали мотоциклисты, объявили эвакуацию, однако ничего сделать не успели, так как их догнали советские танки.

Онуфрий впервые увидел солдат в стеганках, они курили козьи ножки и говорили на плохо понятном русском языке, но попадалось много украинцев – тех понимали. Потом снова пришли поляки. Семья в это время голодала, несколько раз им выдали суп из походной кухни, из Познали пришла заплаканная сестра – она не попала на поезд с эвакуированной гимназией и пешком добиралась до Загорок. Отца привезли из больницы, поседевшего, бледного, с постоянным кашлем. В один прекрасный день явилась комиссия из нескольких военных. Вызвали в ратушу всех глав семей.

– Нас хотят переселять, – сказал отец спокойным голосом, когда вернулся.

Онуфрий не поверил.

– Хотят, – повторил отец. – Но старики решили писать в Варшаву: как это так? Мы же не во время войны сюда пришли, сколько веков живем, наши деды и прадеды тут жили. Пойди к ним, сынок, ты же лучше нас написать сумеешь…

Но никакие челобития не помогли. В Москве и Варшаве решили: небольшие группы украинцев на западе польской территории переселить в Западную Украину, дабы не давать дополнительного повода для недовольства поляков (они никак не мирились с тем, что у них отобрали Галицию).

Семья Перуна переехала в Заблотово. До войны тут жили украинцы, много евреев и несколько поляков. Поляков переселили на Краковщину или на бывшие немецкие территории, евреев почти не осталось, а часть украинцев сбежала в лес. Перуны получили довольно сносный домик, немного земли и скот. За оставленную лошадь дали другую, немецкую, с тавром в виде рогов лося. Но тут же порекомендовали вступить в колхоз.

Отец и сын решили во что бы то ни стало снова стать на ноги – ни к чему жить воспоминаниями! Взялись за работу, чтобы запасти на зиму корма и картофель, убрать зерно после поспешного сева последнего года войны: старый хозяин был, очевидно, не лентяй, другим переселенцам вообще никакого урожая не досталось – и потом вступить в колхоз. Отец понял, что этого не миновать, если особых изменений вокруг не произойдет.

А обстановка была беспокойной, много говорили о возобновлении военных действий, каких-то нераспущенных немецких частях. Их большое село лежало в предгорьях Карпат, покрытых вековыми буковыми лесами, которые кишели вооруженными людьми, маленькими и большими отрядами. Они именовали себя борцами за самостийность Украины, заходили во дворы, ели, пили, уводили скотину в лес, часто и парней, называя это мобилизацией. Случалось, они митинговали в деревнях, доказывали, что немцы проиграли войну потому, что не дали украинцам независимого государства.