Текст книги "Зекамерон XX века"

Автор книги: Вернон Кресс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)

От его добродушной невозмутимости поблекли все сердитые нападки женщины. Она, очевидно, раздумала посетить подземку, сделала несколько предписаний в книге и ушла.

– Кто это? – спросил Дегалюк, на минуту забежавший из своей сортировки. – Не техника безопасности?

– Она самая, – ответил Соломахин, – жена Черепанова (нового начальника прииска).

– Какая злющая, – сказал Бойко, провожая глазами уходящую вниз фигуру. – Я аж перепугался: пойдет к моим хлопцам на шестую и закроет забой. Не пойму, чего там делается: как забурят – заедает им глаза, вчера Шаповалова на три дня освободили… Александр Иванович, у вас там на стройке такого не бывало?

– Ты мне зубы не заговаривай, Бойко! Думаешь, если я ее от нашего дела отвадил, значит, вопрос исчерпан? Завтра закроем забой, раз в нем люди травят себе глаза! По-моему, это купорос или мышьяк, так и ослепнуть недолго… А до жилы доберемся с другой стороны!

Этот день выдался особенно тревожным. Только собрались мы обедать, как влетел Бергер и за ним несколько человек с Петром Верченко на руках. Звеньевой был без сознания, мертвенно-бледный, лицо в ссадинах и кровоподтеках. К разбитой правой ноге вместо лубка были привязаны две ручки от лопат, она висела, брюки были пропитаны кровью. Мы повскакали и стали помогать укладывать раненого поудобнее на двух быстро сдвинутых скамейках.

– Рухнула вся стена в третьем блоке[127]127
  Блок – пустота, откуда выбрана руда.


[Закрыть], а они под ней породу набирали, – сказал Бергер. – Не знаю, как вытащили ногу, глыба навалила с полтонны! Надо скорее спустить его… я с ним поеду, металл пускай Паша сдает… Как бы Петро без ноги не остался!

Верченко вдруг пришел в себя и начал громко стонать. Я, махнув рукой на запреты, позвонил в лагерь и попросил скорей прислать санитаров. Бергер метался по конторе и выскакивал на дорогу смотреть машину. Полчаса зря прождали, потом увезли Верченко на рудовозке к бремсбергу и спустили по рельсам в долину. Другая рудовозка доставила его в лагерную больницу.

Четыре дня ходила бригада без бригадира, намывала касситерит, сдавала металл в ларек, а Борис безвыходно сидел в палате друга, но, как он нам потом рассказал, не один – Клеопатра не покидала Петра всю ночь после операции, она все же спасла ему раздробленную ногу, правда, хромым он остался на всю жизнь.

За эти подвиги бригадир превозносил, конечно, Клеопатру до небес, и скоро среди близко знавших его пополз слух о том, что де наш Бергер, презренный зек, наставил начальнику лагеря, мужу Клеопатры, развесистые рога.

Тем временем лоточники, которые промывали металл вручную (и, следовательно, разыскивали руду с содержанием намного более богатым, чем у той, которая шла на фабрику), открыли небольшое ответвление жилы в штольне, где работала бригада Бойко. Они теперь не ходили в карьер, а Соломахин, напротив, повадился, вопреки прежней привычке, часами просиживать там, наблюдая, как бурильщики, все дальше углубляясь, рушили стены, которые, падая, заваливали выход бергеровской сокровищницы. Лоточники обнаружили в штольне резкое увеличение мощности своей прожилки, и скоро оказалось, что это и была настоящая, главная и давно разыскиваемая жила! На участке сразу перестроили работу, бросили сюда новые силы – рокот пневматических молотков, гул взрывов и монотонный шум отъезжающих вагонеток не умолкали. Не один раз появлялся со своим знаменитым фонариком Брауне, чтобы воочию убедиться в целесообразности перемены проекта. И скоро опять пожаловала Нина Осиповна.

– Иди с ней в шахту, – сказал Соломахин, – и покажи все беспорядки. И оголенные кабели, и как висят заколы[128]128
  3акол – глыба, отслоившаяся от стены блока.


[Закрыть] в старых выработках… Пусть Дубков отвечает – его дело! Надоело мне с ним, вчера вдруг: «Ну и что, если кого пристукнет – не вольные!» Вас я, Нина Осиповна, прошу, – обратился он к ней, – все запишите, Петер покажет участок, вы же мастерица лазать по штольням…

Итак, я откомандирован, веду по участку единственную, по нашему мнению, настоящую даму на руднике. И первую несомненно, ведь ее муж – начальник прииска!

Мы облазили карьер, спустились в достопримечательный гезенк[129]129
  Гезенк – вертикальная горная выработка, которая проходится сверху вниз.


[Закрыть], где недавно вопреки расчетам геологов вместо метрового оказался мощный восьмиметровый столб чистой руды. В мокром забое она облизывает палец, морщится и говорит:

– Явный купорос! Даже на языке шипит, а если в глаз – ослепнешь!.. Сегодня же закрою все тут!

Мы пробираемся вглубь все дальше и наконец залезаем в пустые заброшенные выработки, где нет ни лестницы, ни растрелов – коротких столбов крепи, заменяющих ступени. Она как кошка взбирается по уступам скалы. Через вентиляционный восстающий[130]130
  Восстающий– то же, что гезенк, но проходится снизу вверх.


[Закрыть] вылезаем на поверхность. Здесь никого нет, трава, стланик, далеко внизу видны вход в штольню, сортировка, бункер…

– Давайте посидим немного, покурим.

– Вы разве курите?

– Иногда, не на людях. Не люблю разговоров. – Она вынимает из зеленой куртки пачку «Беломора». – Берите! Вот спички!

Сидим, курим. Она рассказывает об отпуске, детях, родственниках. О производстве мы совсем забыли. Для нее это обычный светский разговор, а для меня небывалое событие – сидеть рядом с красивой женщиной, не думая о лагере, о номере, поверках…

Как редко случаются в нашей жизни такие невинные, но надолго запоминающиеся минуты – оказывается, некоторые нас еще считают людьми!

Но самое неожиданное впереди. Мы опять в подземке, спускаемся на один горизонт ниже, но туда нет никакой зацепки, кроме воздухопроводной трубы, и «первая дама» обнимает заключенного чичероне и крепко держится за него, пока он со своей ношей спускается по трубам. Смешно? Но только не для меня – я приятно возбужден. В контору мы входим вместе и в приподнятом настроении. Она долго пишет в книге, перечисляя все нарушения, найденные при обходе, а Соломахин хитро улыбается, поддакивая. Потом провожает ее до спуска.

Вернувшись, берет свою клюшку и, сильно хромая, поднимается в карьер. Через час мы видим его опять, он быстро подходит к телефону:

– Браунса… Виктор Андреевич, посылайте Дмитриева (главного геолога) ко мне, я нашел выход шестой жилы! Где? В том-то и дело, что выходит она севернее карьера, придется его переместить. Какая ошибка – она! У меня в руках образцы! Отрабатывать будем в открытую… Завтра начну!

– Мы все боялись, пока он лазил по карьеру, что наткнется на нашу жилу, – говорил потом Паша Попов, звеньевой Бергера, который все еще пропадал в больнице. – Но он в другом месте шарил. Вылез из карьера, порыл землю клюшкой, и вот те на! Своими руками мох отодрал, а там самородки с кулак! Откуда такой нос у него, не представляю!.. Мы-то рядом сидели и думали, что у нас жила! Пустяки против этой! Я за ним следом ходил. Пока, говорит, не начнем плановую отработку, паситесь со своими лотками, но как начнем – чтобы ни одного старателя не видел, уж и так вы мне напортили выработки!

Перед съемом пожаловал не только главный геолог, но и Брауне. Они долго копались за карьером, мы уже спустились в зону и от ворот лагеря наблюдали за крошечными силуэтами на вершине сопки.

8

Вечером прибыл этап. Возле санчасти меня окликнул щупленький новичок.

– Привет, Комаров, откуда ты?

– Из Магадана, в больнице лежал. Придавило меня на «Аласкитовом». Проскурина помнишь? Его совсем. Жаль парня, мы были с ним вместе аж с Гамбурга!

– Да, жаль… Больше никого не видал из асинских?

– Нет, нас разогнали в Усть-Нере. А ты?

– Здесь нет, а на «Пионере» Бобков был, его там пришибли в изоляторе.

– Бобков? За него меня конвой чуть не кокнул в вагоне! Это он меня продал тогда, помнишь, когда нас раздели?

– Неужели он?

– Он, больше никто не знал о ноже! Сексот чертов. Совсем его пришибли? Ну и хорошо, собаке собачья смерть!

Бобков! Кинолента закрутилась в обратную сторону. Прошло немало лет с тех пор, когда…

Сибирь – тоже русская земля

Хмурым сентябрьским утром довезли нас до большого лагеря в Асино, севернее Томска. Долгие месяцы во внутренней тюрьме, скудный паек, бесконечные допросы, суд и этап превратили меня в тощего и бледного зека. После побега и нескольких месяцев свободы мне все казалось в лагере еще более нестерпимым, хотя на воле приходилось самому заботиться о своем питании, а это совсем не просто, если у тебя нет ни денег, ни документов, ни знания русского языка. По прибытии нас долго держали около бани. Подходили женщины. Одна, в халате врача, спросила:

– Умеете петь? Нам голоса нужны в самодеятельность! – Но, узнав мою статью и что я беглец, сказала со вздохом: – Тогда ничего не выйдет, вас в БУР посадят, там не до пения!

В зоне БУРа, за колючей проволокой, отделявшей нас от общей зоны, были два барака – для политических и для уголовников-рецидивистов. Возле вышки стоял карцер. В «политбараке» было шумно, в нем жило около ста человек, почти все власовцы или «легионеры».

Меня встретил дневальный, одноногий старик венгр, и в тот же вечер приняли в свою компанию грузины, их было два десятка из бывшего легиона «Бергманн»[131]131
  «Горец» (нем.).


[Закрыть]. Они держались особняком, их старший, громадный хевсур Франкашвили, довольно сносно говорил по-немецки. Он пристрастно расспросил меня, посовещался со своими по-грузински и затем по-русски объявил:

– Работать и питаться будешь с нами. У русских всегда споры – чего они тут не поделили? А мы дружно живем. Садись ужинай, у нас кормят хорошо!

Действительно, кухня нас не обижала. Но работа была тяжелой… Я пошел с грузинами на шпалозавод. Толстенные бревна вытаскивали из реки Чулым, резали на нужной длины заготовки и пускали в распиловочный станок, где они превращались в железнодорожные шпалы. На распиловке работал сам Франкашвили– коротким крючком переворачивал бревна, отцепляя их от зажимов, закреплял снова и опять переворачивал для второго захода. Делал он это молниеносно и аккуратно. Я таскал большие горбыли, без привычки сильно уставал, но через неделю втянулся, сказалась сытная пища. Возле пилорамы громоздились высокие штабеля бревен. Иногда тот или другой зек по неосторожности попадал под бревно, результатом почти всегда был перелом ноги. Нередко после основной работы приходилось загружать шпалами целый эшелон – невероятно тяжелый и утомительный труд.

…Подъем! Мы вскакиваем, громко ругаясь, с наших нар, умываемся, завтракаем – как хочется еще поваляться после тяжелого вчерашнего дня! – и собираемся во дворе БУРа. Двор имеет отдельные ворота, дабы нас, изолированных, не могли перемешать с общей зоной. Потом дорога вдоль железнодорожного полотна, обыкновенная пыльная сибирская дорога. Мы идем быстрым шагом, кругом конвой, собаки. С первого дня я убедился, что тут мне не повторить свой «гениально простой» трюк, которым я воспользовался год назад: на резком повороте колонны, когда путаются ряды, нырнуть в кусты. Здесь дорога открытая, полно стрелков и, главное, собаки. Конвой как бешеный, чуть расстроились ряды: «Ложись!» Почему эта команда звучит всегда, когда проходим по лужам? Если не выполнишь, мигом трах-бах! – и над нашими головами свистят пули, видно, им легко списывают патроны. Звук выстрелов мне знаком, оглядываюсь, хотя это запрещено, на стрелявшего сержанта. Так и знал – трофейный парабеллум!

«Дальше, дальше, быстро!» Мы почти бежим, шлепая по грязи, не замечая прекрасный густой лес на расстоянии пистолетного выстрела. Это необычное измерение имеет для нас роковой смысл – бывали и тут отчаянные, но бесполезные попытки, когда водили еще без собак, так, по крайней мере, рассказывают старожилы БУРа. Лес с левой стороны отступает, вдали виден большой лесопильный завод, где работают бригады из общей зоны. Недавно там женщина подделала пропуск, переоделась и ушла «с концами»… Лес рядом, основное выскользнуть из-под стражи, потом им уже трудно поймать.

Приближаемся к вахте рабочей зоны. Конвой занимает вышки, дается сигнал, и нас впускают на огромную территорию лесосклада и шпалозавода. Быстро разбегаемся по местам. Франкашвили орет могучим голосом:

– Готово! Запускай, Федя!

Рычит мотор, предварительно распиленные чурбаны летят в желоб с водой, на повороте их подхватывает Наливайко. Он высокий и широкий, как шкаф, левой руки нет, говорят, потерял на службе в фельджандармерии. Здесь он незаменим: крючком, привязанным к правой руке, цепляет чурбаны и поворачивает их на транспортер. Наверху, у пилы, Франкашвили со своими молодцами – раз! Замок захлестнут, колодка проходит через станок пилорамы и обратно! Поворот, снова громкий щелчок замка, и готовая шпала летит на отводный транспортер. Сортируют и отвозят шпалы власовцы. Я подхватываю горбыли и толкаю их в сторону Давлеева, беспалого калмыка, бывшего председателя колхоза, в войну он перегнал скакунов из конезавода в Германию, а теперь складывает горбыли на вагонетку и время от времени отвозит их.

Мотористом у станка работает Комаров, в прошлом капитан-сапер. Он сильно выделяется своим маленьким ростом: почти все в нашей бригаде высокие и крепкие. Правда, кое-кто еще очень худ, из тех, которые недавно были под судом и следствием. Несмотря на тяжелый труд, молодой организм на свежем воздухе поправляется быстро, кому питания мало – есть ларек, где обменивают наши премии (обычно промтовары) на продукты. Тяготит только полная изоляция, даже во время обеда надзиратели не спускают с нас глаз. А в бригаде, которая разбирает для нас плоты, есть даже женщины, но мы их видим издалека.

Наш станок стоит на самой высокой точке, выше только бесконечные штабеля горбылей, бревен, горы опилок. Укладывает их, как правило, весь лагерь – в выходные дни организуют что-то вроде воскресника. Но нам, как рекордистам, дают все-таки раз в месяц отдыхать. По производству шпал и процентам выработки мы находимся на первом месте в Советском Союзе, не знаю, среди зеков или вообще, и существует ли такой завод, где работают одни вольнонаемные, но гонка ужасная – положение и парабеллум обязывают.

С нашей высоты виден почти весь завод – повсюду люди копошатся, пилят, таскают руками и лебедками, ворочают попарно рычагами и вагами метровой толщины бревна, закатывают их в штабеля высотой с трехэтажный дом. Недавно здесь работали малолетки, и один из них, которого избил бригадир, спрятался в штабелях, хотел бежать после работы, когда снимут с вышек конвой – ночью ведь зона пустует. Но вечером на поверке обнаружили исчезновение одного зека, перерыли всю зону, даже разгрузили готовый эшелон шпал, однако виновника переполоха нашли только на второе утро. Из-за поисков у нас неожиданно оказался выходной день, а беглец, хоть и не достиг своей цели, все же отомстил бригадиру, его посадили в БУР, а потом отправили первым эшелоном – за такой простой пощады не дают никому!

Плоты занимают половину ширины реки. На самых крайних стоят передвижные вышки, оттуда следят за водной поверхностью. Да, тут свобода близка, какие-нибудь сто двадцать метров воды, а на той стороне тайга, зеленый друг беглеца. Однако теперь осень, вода холодная, уже поздно жить в лесу, начинаются дожди, заморозки, дважды выпадал снежок…

Руки в брезентовых рукавицах болят. Для шпал выбирают самое хорошее дерево, заготовки настолько мощны, что часто из одной выходят две, а то и три шпалы – чулымский лес очень крупный – соответственно тяжелы и горбыли!

Станок вдруг замолкает, Франкашвили ругается и в который раз подтягивает болты зажимов, они то и дело расшатываются в последние дни, а механику все некогда! Давлеев спрятался за кучей горбылей и курит украдкой. Если его заметят, неделя в карцере обеспечена – такие горы огнеопасного материала! Недавно приезжал на свидание брат Давлеева, майор, Герой Советского Союза, оставил ему самосад и толокно.

Замок зажимов отремонтирован, от работы опять стало жарко, но мы не снимаем телогреек– мера предосторожности на случай удара бревном. Вдруг крик Комарова:

– Едут, ребята! – Со своего поста на самом верху он первым увидел дрезину с обедом.

Обедаем мы по очереди: мое рабочее место занял Давлеев, за Франкашвили встал Мекаберидзе. Он ростом с меня, но выглядит коротышкой из-за чудовищной ширины плеч, которые буквально давят его фигуру. Мы не обращаем внимания на «общую зону», которая выстроилась в очередь у полевой кухни – нас кормят отдельно, дежурный надзиратель знает весь политбур в лицо. Рецидивисты из второго барака сидят в другом месте и едят не спеша. Они на вспомогательных работах, много из них не выколотишь, спасибо, вообще что-то делают.

Раньше рецидивистов держали почти на положении общей зоны, но недавно обнаружили подкоп – запретка находилась в каких-нибудь двадцати пяти метрах от барака. Они, наверно, ушли бы, но как раз под вышкой осела земля. Когда начальник режима полез в подземный, хорошо крепленый ход и вдруг вылез в бараке, зачинщики побега, поняв, что затея провалилась, набросились на капитана с ножами. Тому нельзя отказать в мужестве – шутка ли, одному сунуться через подкоп к бандитам, которые его навряд ли встретят с букетом роз! Ему посчастливилось: успел выскочить из ямы, замаскированной половицами, и застрелить первого нападавшего. Для верности он прикончил еще двоих, хотя, как после выяснилось, один из убитых о подкопе и не подозревал – его посадили в БУР всего час назад за то, что обругал нарядчика. Подкоп завалили, вдоль заграждения врыли в землю толстую металлическую сетку на глубину до пяти метров и запретили уголовникам шататься по зоне.

Нам накладывают миски с верхом, мы быстро проглатываем еще и дополнительное «производственное» блюдо, которое отпускают рекордистам за счет шпалозавода, обычно котлетку или запеканку, и, выпив чай, спешим обратно. Теперь моя очередь работать за Давлеева.

Постепенно тени удлиняются – невеселое осеннее солнце бродит в небе недолго. Наверно, еще около двух часов работы, а сделано порядочно. У ворот нас опять встретит носатый грузинский нарядчик: «Молодцы, ребята, заработали музыку!»

Кому он нужен, этот туш! Лучше б пустили в общую зону или хотя бы в кино. Вечером принесут премию – ситец, а кто-нибудь из общей зоны, чаще всего бригадир женщин, заберет его у нас, чтобы поменять в ларьке на продукты – туда нас не пускают. Бригадир запишет наши заказы, все исполнит, неплохо на этом, должно быть, зарабатывая. Потом будем готовить свой дополнительный ужин, пойдут бесконечные разговоры о войне, о лагерях, о родственниках. Я держусь своих грузин. Говорят они на своем языке, со мной общаются по-русски или по-немецки и относятся ко мне очень дружески.

Однажды в бараке появился надзиратель, увел молодого власовца: с кем-то в разговоре он сам себя выдал, сказал, что служил у карателей. Его снова будут судить, а пока забирают в Томск на переследствие…

Да, скоро съем, пересчет, дорога «домой» – по настроению начальника конвоя бегом или с паузами, лежа в лужах. Он особенно не любит, когда бригада – почти одни военные – шагает в ногу. А так идти безусловно легче, веселее, все устали, даже самые здоровые грузины! Наливайко и одноногий Руднев, моторист второй лебедки, отгоняют в лагерь дрезину с котлами. Ее пригнали малолетки, которым положено работать по шесть часов – закон об охране труда несовершеннолетних строго соблюдается, хотя те сидят в основном за убийство!

Открылось второе дыхание, мне вдруг кажется, что чурбаны пошли полегче, потоньше. Да нет, такой же стандарт. А Давлеев пыхтит, у него больные легкие и к тому же страшно прокурены, я немного помогаю ему. Мекаберидзе покидает станок и отталкивает вместо меня горбыли.

– Ладно, будет! – кричит Давлеев сквозь визг пилы. – Иди назад, Каберидзе!

Я занимаю свое место, не спуская по привычке глаз со станка. Мекаберидзе не успевает встать рядом с бригадиром, как из-под пилы вдруг вылетает толстый горбыль и, чуть задев Франкашвили, летит между калмыком и мной куда-то вниз.

Распиленный чурбан встал на дыбы, пилы завизжали пронзительнее обычного – Комаров перебросил ручку выключателя. Мы кидаемся к пиле. Рядом с кареткой, на которой передвигают заготовку, лежит Франкашвили. Он так растянулся, что со своими раскинутыми руками и черной гривой волос (он один в БУРе имел привилегию не стричься) кажется намного длиннее своих двух метров. Голова повернута в профиль, из носа течет тонкая струйка крови. Ранения не видно.

Молодой фельдшер появляется почти мгновенно – наверное, сидел в своей избушке за отвалом опилок. Он раскрывает чемоданчик, подходит к великану, ищет пульс и скоро опускает громадную безжизненную руку.

– Мертв! – говорит он просто.

Через несколько минут у станка, вместо бригадира – Мекаберидзе. Прораб не позволил прекратить работу. Установили толькопричину несчастья: проклятый замок раскрылся и горбыль, вырвавшийся из когтей зажима, ударил бригадира по лбу. На нем вздулась небольшая шишка – ничего больше не видать, а человек погиб…

Вечером на съеме нас трижды пересчитывают, пока охранники не уясняют, что одного уже нет – его увезли на дрезине.

…На месте Франкашвили стоит Мекаберидзе. Ему помогает рослый, жилистый Проскурин, власовец. Работает хорошо, но это не прежняя пара, темп медленнее, музыки мы уже не слышим, ситца не дают, и нарядчик ругается:

– Свет, что ли, на Франкашвили клином сошелся? Неужели вы хуже?

Грузины тихо ропщут, а вечером Мекаберидзе говорит:

– Если этот Тоташвили еще раз обругает Шалву, мы ему, как придет на завод, дадим взбучку. Еще земляк называется! У нас не положено так говорить об умершем…

В начале октября снова выпал снег и больше половины нашего барака не вывели на работу. Мы проводили на развод малолеток, несколько власовцев, всех грузин и вернулись на свои нары – пока еще не знали, в чем дело, хотя догадывались.

Пришел начальник режима:

– Вам сейчас выдадут зимнее обмундирование. Валенки только второго срока – кто умеет подшивать?

Откликнулось шесть человек, среди них Комаров и Бобков, работавший у насоса, на желобах, по которым гнали бревна.

– Остальные – готовиться к этапу!

Мы начали гадать, куда нас посылают. Скоро получили теплые, совершенно новые ватные брюки, телогрейки и бушлаты. Валенки были тогда большой редкостью в лагерях, носили в основном чуни с резиновой или кошмяной подошвой, так называемые ЧТЗ («Мы, как тракторы, на резиновом ходу!» – острили зеки).

– Кто подшивает валенки – за мной, получите инструмент, а за работу – дополнительный паек и ларек!

Через полчаса все шестеро сидели над валенками, перебрасываясь короткими репликами, брали друг у друга ножи, иголки, крючки – инструмента не хватало.

Бобков и Комаров сидели рядом. Бобков работал аккуратно и быстро, Комаров неумело, все время обращался к товарищу за помощью. Я заметил, что мои валенки довольно хороши, подошвы толсты, а больше меня ничего не волновало: чему быть, того не миновать.

Ждали мы еще два дня, сидели в бараке, ели, спали и слушали изредка рассказы вернувшихся с работы грузин – шпалозавод нас теперь мало интересовал. Было ясно, что мы скоро уедем куда-нибудь на Север, иначе зачем теплые вещи? На этап обычно старались выдать «последний срок», лишь бы не спихнуть человека совсем голым!

После обеда нас построили во дворе БУРа. Народу набралось очень много, прибавили массу зеков из общей зоны. Я заметил бригадира малолеток Васю и его лагерную жену Веру (бригадирам в виде особого поощрения разрешали сожительствовать с обитательницами женской зоны) и много других женщин, которых видел впервые.

Ворота БУРа открылись в последний для меня раз, и мы пошли по своей обычной дороге, но скоро свернули налево и понуро зашагали по направлению к станции железной дороги. Сзади двигалась телега, на ней лежала связанная Вера, в последний момент она симулировала эпилептический припадок, чтобы остаться, но ее тут же положили на подводу.

Путь к станции казался очень длинным. Вечерело, грязь на дороге застыла, ледяная корочка на лужицах трескалась под ногами, надвигались темные снежные тучи. Трудно будет завтра на заводе– снег… Впрочем, что нам теперь завод? Куда они нас повезут? Пошли мимо вскопанных картофельных полей. Полузамерзшие темные глыбы и желтые стебли картофеля, какие толстые, тут, наверно, хорошая картошка! А вот и село. Конвой важно вышагивает, карабин наперевес, отгоняет встречных: «Посторонись! Посторонись!»

За нами наблюдают на расстоянии испуганными глазами. Неужели они забыли славную традицию сибиряков чем-нибудь помогать проходящему этапу, будь то доброе слово, кусок хлеба или табак? Вышли из села, впереди верста чистого поля, за ним видна станция. Сзади собрались крестьяне, смотрят вслед. Я шагаю в одном из последних рядов и слышу: «Ах вы, бедолаги, вас гонят на шахты!» Много позже я задавался вопросом: было ли это случайностью, или эти люди каким-то образом гораздо раньше, чем мы, узнали, куда нас этапируют? Ибо мы еще потом долго ехали, не зная толком куда.

Когда на станции выгружали из телеги Веру, начальник режима торжественно произнес:

– Вы убедились теперь, что все ваши старания были напрасны?

Такие «интеллигентные» выражения, да притом на «вы», мне после еще долго не приходилось слышать от начальства!

Пять дней нас продержали в каторжном лагере «Итатка», пока не укомплектовали эшелон, затем посадили в Томске на поезд, и мы двинулись на восток.

Ехали, конечно, в телячьих вагонах, в каждом пятьдесят человек, а то и больше. В середине вагона, оборудованного двухъярусными нарами, стояла железная печка, неподалеку в полу выпилено маленькое отверстие вместо параши. Воду давали нам очень скупо, две кружки в день, а приварок был донельзя скверный. Двух-трех человек выпускали иногда за углем, водой или на обслуживание конвоя. Под видом обслуги вызывали стукачей и узнавали от них все, что происходило в вагоне.

Наши стражники боялись главным образом побега – такое случалось почти в каждом эшелоне. К вагонам была пристроена будка со стрелком, бежать через окно, закрытое решеткой и проволокой, невозможно. Оставался пол, разобрать его при наличии инструмента сравнительно легко. Тогда нужно было только прыгнуть и растянуться плашмя на полотне между рельсами, ждать, пока над тобой пройдет весь эшелон, и надеяться, что борона, прикрепленная к последнему вагону, тебя не заденет – из-за стрелок и прочих железнодорожных приспособлений ее не опускали совсем низко.

Раньше меня возили по-пански, в столыпинских[132]132
  Царский министр внутренних дел Столыпин учредил арестантские вагоны с окнами лишь на стороне коридора, вместо купе были камеры.


[Закрыть] вагонах, поэтому я еще не знал порядков на этапе и в первый же день жестоко за это поплатился.

Состав остановили.

– Сейчас проверка, потом, наверное, ужин, – заявили опытные зеки.

Я не обратил на это особого внимания. Мне чудом удалось устроиться на верхних нарах. Все, правда, стремились попасть к окну – тут тебе и воздух, и не скучно, как-никак проезжаешь Сибирь! Я же, наоборот, забился в темный угол, потому что обнаружил широкую, почти в палец, щель, через которую я, как в амбразуру, наблюдал за внешним миром. Щель легко закрывалась тряпкой, если наскучило смотреть, не мешали соседи или решетки, а главное, никто не надоедал вопросами, что там видно. В своем углу я не мерз, как у окна, и спокойно следил за сибирскими пейзажами.

Рядом лежал каптерщик из «Итатки», немец Поволжья. С каторжанами, часто получавшими из дома переводы и посылки, которых им, однако, не выдавали, он заключал запрещенные сделки, переадресовывая почту на свою фамилию, и за это попал на этап. В то время, когда он рассказывал мне, как его арестовали, дверь вдруг снаружи отодвинули и в вагон ворвались четверо в белых полушубках, подпоясанные ремнями с наганами, на плечах красные погоны 273-го конвойного полка. Я знал их раньше, когда меня везли из Новосибирска, – сущие дьяволы, в большинстве нацмены.

– Налево ложись!

Я не успел спуститься с нар – вся правая половина мигом хлынула к нам и легла на пол, отвернувшись от конвоя. Солдаты начали простукивать тяжелыми деревянными молотками каждую доску пола. Никто из зеков не смел повернуть к ним лицо. Я тихо натянул брюки и валенки, взял шапку.

– Направо – ложись! – последовала новая команда. Все переполошились, я и мой сосед-каптерщик прыгнули в толпу под нами и смешались с ней.

– Ну, скоро?! – заорал командовавший сержант. – Разбирайтесь! Марш направо!

Все бросились к нарам напротив, легли и замерли, отвернувшись от середины. «Эх, где ваше достоинство?» – подумал я и не спеша пошел направо.

– Ты чего, сука, спишь? – близко перед собой я увидел искаженную физиономию с косыми глазами, а в следующий миг получил сокрушительный удар молотком по лбу. Большой сноп света метнулся на меня, в ушах странно загудело. Очнулся я после того, как проверка давно закончилась, успели даже принести кастрюлю с перловкой и чай. Комаров, который лежал подо мной, ругался:

– Ты думал, они ждать тебя будут? Не одного так прикончили молотком! После этапа спишут мертвецов, это им по дороге легче всего. Еще повезло тебе, что ударил по шапке, а то!..

Он был прав: вообще я ходил по вагону и в бараке без шапки и надел ее сегодня случайно.

– Ну и шишка выросла у тебя! – потешался Бобков, лежавший рядом с Комаровым – они с ним ели на пару.

Красноярск остался в памяти как маяк. В городе нас водили в баню и давали пшеничный, белый, круглый хлеб, единственный раз за все время этапа! Здесь мы набрали на целую неделю угля. Но недостаток воды по-прежнему очень мучил людей. Правда, я лично привык пить мало и не слишком страдал от жажды.

Иркутск. Стало очень холодно, перевалило за минус тридцать – мы топили изо всех сил. Несколько человек убрали из нашего вагона, вероятно, по доносу. Чьему? Вызывали на работу то одного, то другого, оставалось непонятным, кто «капает».

К вечеру в вагон вошел сам начальник эшелона капитан. Велел потушить печку и слезать с нар.

– Сегодня стучать по полу не будем, – сказал он довольно приветливо. – Но я узнал, что у вас в вагоне три ножа. Сдавайте!

Я лежал в своем углу – ручной фонарь капитана горел слабо – и вдруг решил не слезать. На худой конец притворюсь больным, некоторых из нас уже перевели в санвагон. Рядом каптерщик Конрад тоже сжался, и его не заметили снизу. Кто-то крикнул:

– Нет у нас ножей!

– Нет? Тогда будем искать. Раздевайтесь! Послышался тихий гул, какой бывает, когда раздеваются пятьдесят человек на таком узком месте.

– Не толкай!

– Пусти!

– Куда смотришь, мать твою…

– Готово гражданин начальник все разделись! – объявил Васильев, староста вагона.

– Ножи давайте!..

– …

– Тогда сидите в белье! На улице тридцать градусов, скоро передумаете!

Начались тихие проклятия, мольбы, причитания.

– Кидайте сюда, говорю вам! Смотреть не буду, чей нож, все равно знаю у кого! – Он повернул фонарь в потолок что-то металлическое звякнуло о пол вагона. Начальник поднял подброшенный нож.

– Еще два!

Прошло несколько минут. Даже мне, на верхних нарах, в одежде, стало неуютно, а кроме нас двоих, все сидели в кальсонах и нижних рубахах, да еще на полу!.. Кто-то подал голос: