Текст книги "Эхо прошедшего"

Автор книги: Вера Андреева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Однажды, проходя по Елисейским полям мимо бесконечно огромных зеркальных стекол витрин, за которыми стояли сверкающие никелем великолепные автомобили, и случайно взглянув на одну витрину, мама заметила крошечный голубой автомобильчик, он стоял между великанов «роллс-ройсов» и «мерседесов». Вглядевшись, мама поняла, что это вовсе даже не автомобиль, а, так сказать, парный велосипед, – партнеры сидели рядом на диванчике как бы открытого автомобиля, и ногами, скрытыми под крышкой как бы мотора, приводили в движение эту как бы машину. Обтекаемой формы, на четырех колесах, с багажником, – совсем всамделишный автомобиль. Мама зашла в магазин и узнала, что машина недорога, практична, снабжена переключателем скоростей и автомобильными фарами. Мама в восторге пришла домой с выданными ей проспектами, и после бурной дискуссии, в которой приняли участие все мы, решили – купить велокар! – так называлась машина.

И вот велокар привезли на грузовике и торжественно ввезли в наш садик на авеню Маргерит Реноден. Саввка с Тином немедленно залезли в него и покатили по улице, скрывшись за поворотом.

К вечеру Саввка пригласил прокатиться меня на велокаре в Булонский лес. Сидеть было удобно, ноги нажимали на педали не вертикально вниз, как на велосипеде, а почти горизонтально. Такое положение несколько уменьшает силу нажима на педали, приходится употреблять больше усилий – их, однако, вовсе не заметно постороннему взгляду; все скрыто фанерными покрытиями машины. Только наклонившись, можно было видеть мелькающие ноги спортсменов.

Велокар производил огромное впечатление на автомобилистов – мотора не видно, а автомобильчик тем не менее яро несется среди своих гигантских собратьев. Водители высовывались из окон, стараясь заглянуть внутрь машины, и град веселых замечаний сыпался на нас с Саввкой. Мы же поглядывали по сторонам, делая вид, что любуемся окружающим, Саввка даже обнял меня за плечи рукой, как будто мы были влюбленной парочкой, другой рукой он небрежно держался за руль, такой самый, как у автомобилей. Хорошо было бесшумно нестись по гладким асфальтированным аллеям Булонского леса, но адски чувствительная машина не переносила малейшего подъема, приходилось сейчас же со страшной силой нажимать на педали, пот каплями стекал с разгоряченного лица, искривленного усилием, люди на тротуаре начинали ехидно посмеиваться…

– Не одолжить ли вам бензину?

– Вы забыли включить мотор! – кричали шутники.

– Постойте, мы возьмем вас на буксир!

– Может быть, вам лучше впрячь лошадь?

Приходилось переключать скорость, но тогда зрелище становилось и вовсе комическим: велокар тащился у обочины тротуара, мы с тем же безразличным видом сидим на своих сиденьях – только на покрасневших от натуги лицах видны нечеловеческие усилия сохранить беспечную улыбку.

Вот мама и решила осуществить заветный замысел и отправиться к морю на велокаре! Начитавшись Нансена, в особенности той части его книги «Во мраке ночи и во льдах», где этот славный норвежец описывает свои приготовления к путешествию на Северный полюс на корабле «Фрам», что, как известно, означает «Вперед», мама подошла к проблеме питания со скрупулезно разработанной научной теорией о высококалорийных, питательных продуктах, не занимающих в то же время много места и не обладающих излишним весом, – каждый лишний грамм отягощал маневренные действия велокара и пагубно отражался на ножной мускулатуре путешественников. «Геркулес», особенное сушеное мясо, кажется тот самый пеммикан, которым питались полярные исследователи во времена Нансена и Пири, еще какие-то таинственные тюбики с концентрированным фруктовым соком, с рыбной и мясной пастами были искусно уложены в багажнике велокара. Там же поместился новенький примус, бутылка с денатуратом для его разжигания, маленькая сковородка. Были взяты два одеяла верблюжьей шерсти, две маленькие надувные подушки… Из всего этого получился, однако, такой здоровенный тюк, что он не влез уже в багажник, так и оставшийся приоткрытым и задрапированный куском брезента; брезент должен был предохранять от дождя и ночной росы.

В урочное время тяжело нагруженный голубенький велокар стоял у ворот нашей виллы, и мама отдавала последние приказания оставшимся. Тин довольно кисло смотрел на машину: велосипедные передачи велокара действовали раздельно – и один из путешественников, чаще, конечно, мама, мог отдыхать, в то время как другой…

Наконец путешественники уселись, велокар столкнули с места, и он отчалил, провожаемый нашими с Саввкой озабоченными взглядами.

Прошло два дня. Мы уже начали ждать обещанную открытку из Руана, с полпути к Ла-Маншу, как, случайно взглянув на улицу, я увидела наш велокар, а рядом с ним понурые фигуры мамы и Тина.

Тин красочно описал все злоключения. Выбравшись за пределы города, велокар покатил по шоссе на север, – к сожалению, это шоссе, по словам Тина, оказалось состоящим из одних подъемов, правда, после каждого подъема следовал спуск, на котором велокар развивал скорость, опасную для жизни, как говорила мама: деревянный корпус дребезжал, хлипкие колеса могли каждую минуту соскочить с осей, переключатели скоростей и прочие рычаги вибрировали, велосипедные слабые тормоза готовы были в любую минуту выйти из строя. Картины смертельных аварий возникали в воображении мамы, и она требовала от Тина, чтобы он спускался с горок на тормозах. Начинало уже смеркаться, когда они, уже едва передвигая педали, остановились в довольно пустынной местности – справа, за широкой канавой, виднелся реденький лесок, неухоженное поле и какой-то дом, в котором приветливо светилось окно. Наши путешественники, однако, решительно отвернулись от него, с величайшим трудом перетащили велокар через канаву, вытащили свои спальные принадлежности, но, прежде чем улечься, надо было, однако, приготовить что-нибудь поесть, желательно горячего, так как к ночи стало совсем прохладно. Вытащили примус, налили денатурата, но на открытом пространстве примус ни за что не хотел гореть. Пришлось довольствоваться холодной едой всухомятку: хваленый пеммикан оказался совершенно несъедобен – налипал на зубы, застревал в горле… Стали устраиваться на ночь, мечтая протянуть натруженные ноги, но почва, казалось, была покрыта одними буграми, колдобинами и сосновыми шишками, беспрепятственно проникавшими через тонкий брезент, напрочь отгонявшими сон. На надувные подушки невозможно было положить голову – она отскакивала от ее поверхности тем выше, чем сильнее пытались вдавить ее в подушку. Тоненькое одеяло было, как выяснилось, настолько коротким, что ночная роса могла беспрепятственно смачивать ноги… Прежде незамеченные муравьи, возмущенные грубым вторжением в свои владения, бросились в атаку. Чертыхаясь, несчастные вертелись, как ужи на сковородке, и первые лучи солнца нашли их спящими в сидячем положении на диванчике опостылевшего велокара. Дрожа от утреннего холода и недосыпа, мама с Тином собрали свои пожитки и поехали дальше по автостраде, мечтая увидеть какой-нибудь трактир, где можно было бы напиться горячего кофе и съесть чего-то жареного, пареного или вареного, но никак не сырого и не сухого. Вскоре их желание было удовлетворено. Слегка разомлев от горячей еды, они, никак не дискутируя о такой перемене своих намерений, повернули велокар и потрюхали обратно в Париж.

Велокар был отведен в садик и там мирно ржавел под дождем и прочими атмосферными осадками.

Мое безделье дома становилось невыносимым – надо было идти куда-нибудь учиться. Если бы спросили тогда меня – куда мне больше всего хочется поступить? – я бы сказала по совести, что в университет на филологический факультет, но, увы, такое учение было абсолютно неперспективным: кому я буду нужна со своим русским языком, когда в Париже 200 тысяч русских эмигрантов, все они отлично изъясняются по-русски и могут легко удовлетворить минимальные потребности французов в этом языке, тем более что уже начинался знаменитый промышленный кризис тридцатых годов и самим французам недоставало работы. Тогда если не филологический, то на медицинский, в Сорбонну, – медицина меня всегда интересовала.

В это грустное для меня время наши «родичи», так мы называли семейство Вадима, дозналось о каком-то удивительном Американском госпитале, при котором открыта школа сестер милосердия. Там в продолжение трех лет учениц совершенно даром, со всем содержанием учат медицинским наукам, они проходят практику тут же в госпитале и выходят прекрасно оплачиваемыми специалистами.

Мы с мамой загорелись страстным желанием попасть в эту школу. Я подходила по всем требованиям вступления – имела диплом об окончании среднего учебного заведения (гимназии), была из хорошей фамилии – дворянских титулов, ясно, не имела, но имя моего отца было хорошо известно в Америке и я могла получить рекомендательное письмо от профессора Кана из Калифорнийского университета. Он писал диссертацию о моем отце и не раз приезжал в Париж на встречу с моей мамой: румяный и седой, как все пожилые американцы, он был весел и очень жизнерадостен – тоже, как большинство американцев.

Все, казалось, было хорошо, за исключением одного «маленького» обстоятельства – требовалось отличное знание английского языка, который всегда, как нарочно, совершенно игнорировался нашим семейством. «Надо изучить английский, – решила мама. И добавила: – учителей я тебе нанимать не стану, учи сама, – научился же Пушкин самостоятельно английскому – вон, даже Байрона переводил!»

– Но кто слышал, как он разговаривал? – слабо протестовала я. – Небось он выговаривал так, как написано, все буквы, а в английском, ты же знаешь, пишут «мама», а читают «папа» и вообще ужасное произношение – как будто горячую картошку во рту валяют…

– Ничего, как-нибудь научишься. Возьми какой-нибудь роман, словарь и читай себе, а произношение подучи из книжечки «Русский в Англии».

Мне попался в руки душещипательный любовный роман сентиментальной английской писательницы – я взяла словарь и стала «читать». Увы, вскоре я убедилась, что рядом с каждым английским штук двадцать русских слов часто противоположного смысла. Лишний раз преклонившись перед богатством родного языка, я тем не менее была поставлена в тупик перед выбором нужного слова для своего перевода. Кроме того, абсолютное незнание грамматики лишало возможности установить правильную связь между словами: кого любит героиня – этого молодого джентльмена или того синильного старца? Чей ребенок и от кого должен родиться? Все это было совершенно непонятно, и я полагалась только на свою догадливость.

Ну и посмеялась же я, когда много позже, уже зная английский язык, я прочитала этот роман.

Я сообщила маме о своих сомнениях насчет такого способа изучения иностранного языка. Мама согласилась, что не годится.

– Вот что я придумала, – сказала мама через некоторое время, – знаешь это английское семейство, которое живет по соседству с нами? Отправляйся к ним и предложи мадам свою помощь по хозяйству. Ты ей будешь помогать убирать, готовить, а она будет с тобой разговаривать по-английски!

Хорошо, я пошла к этим англичанам – миссис сначала удивилась необыкновенному предложению, но быстренько успокоилась и вошла в свою роль. Придешь к ним утром – отец семейства на работе, очаровательные мальчик и девочка – двойняшки в школе, моложавая миссис в рабочем передничке вводит меня в спальню – там утренний беспорядок, постели разбросаны. Указывая на кровать и постельные принадлежности, миссис громко, но неразборчиво называла каждый предмет – вот это «бэд», это «пиллоу», это «уиндоу» и заставляла повторить. Кончилось тем, что, перестелив миссис тысячи постелей и перемыв невероятное количество посуды, я решила, что все-таки могу попытать счастья в Американском госпитале.

Подойдя по фешенебельной авеню де Нейи, что начинается у площади Этуаль и похожа скорее на каштановую аллею с особняками за решетками садов, к владениям Американского госпиталя (он был построен в память американцев, погибших в Европе во время первой мировой войны, на средства американских богачей), я увидела широкий разворот асфальтированной дороги среди ухоженных газонов довольно большого парка, упирающийся в подъезд громадного здания. Сильно оробев, я вошла внутрь и очутилась в роскошном холле с колоннами, с мемориальной доской, на которой золотыми буквами были нанесены фамилии не то тех, кто погиб в ту войну, не то тех, кто субсидировал постройку больницы. Администратор учтиво осведомился у меня, что мне нужно.

– Я хочу видеть мисс Харелл на предмет поступления в школу медицинских сестер, – пролепетала я, и он величественно указал куда-то вправо.

Робко постучав, я открыла массивную дверь и очутилась в небольшом округлом помещении с рядом стульев вдоль стены и со столиком посередине. За столиком сидела строгого вида женщина – вся в белом, как мраморная статуя, и с таким же белым, неподвижным лицом.

– Что вам угодно? – спросила она по-французски с тем ужасным акцентом, с каким говорят американцы, и я отвечала, что хочу поступить в подведомственную ей школу.

Когда она прочитала рекомендательное письмо профессора Кана, строгое лицо мисс Харелл несколько прояснилось, вдруг она перешла на… английский язык с американским произношением, который делал классический язык Байрона и Шекспира похожим на грубый жаргон… Конечно, на моем лице отразилась полная растерянность, без слов сказавшая директрисе о моем полном непонимании. Ласковое выражение лица мисс Харелл исчезло, и она вздохнула:

– Вы совсем не знаете английского языка, и я удивляюсь, зачем в таком случае вы пришли сюда.

Печально вышла я из ворот и едва удерживалась от слез, когда, придя домой, рассказывала маме о своем провале. Мама была не одна: у нее сидела мисс Пэгг – миниатюрная англичанка, которой мама сдавала комнату на втором этаже нашей виллы. Она часто спускалась к маме и оживленно беседовала – по-французски, конечно. Мисс Пэгг с большим сочувствием слушала мой рассказ.

– Значит, вам было очень обидно, что вы не попали в эту школу? – спросила она.

– Ужасно! – воскликнула я со всей экспрессией, на которую была способна.

– Как вы считаете, у вас хорошая память?

– Никогда не жаловалась, – по-видимому, хорошая, – отвечала я с некоторым удивлением.

– Если я буду заниматься с вами английским языком, вы обещаете приложить все усилия, чтобы попытаться сдать приемный экзамен?

– Да, конечно! – вскричала я в восторге. – Но ведь последние сроки приема уже через месяц! Выучить язык за такой короткий срок? Это же невозможно! – добавила я с большим унынием.

Мисс Пэгг обратилась к маме:

– Послушайте, мадам Андрейев, я хочу провести эксперимент. Я буду давать Вере уроки – каждый день по три часа в день – и ничего с вас не возьму. Вера обязуется употребить все свои способности и прилежание, – посмотрим, что из этого выйдет!

Стоит ли говорить, с каким восторгом мы с мамой согласились принять это необыкновенное предложение!

С этого дня и начались наши занятия с мисс Пэгг. Надо сказать, что у этой великодушной женщины было высшее филологическое образование и у себя в Англии она преподавала в университете, а одно время была диктором лондонского Би-би-си.

Да, я постигла все тонкости английского языка, я писала на нем сочинения на вольную тему, переводила Тургенева и даже блоковскую «Незнакомку»… Но это было в конце рокового месяца, а в начале занятий мое распределение дня было таково: после обеда мы занимались без передышки три часа, а все остальное время дня, а то и ночи – часов до двенадцати – я посвящала зубрежке заданных уроков. Сколько она мне задавала! Какой-то ужас иной раз охватывал меня: страниц пять грамматики, огромное стихотворение наизусть – ужасный Шекспир, со своим архаическим, тяжеловесным языком! – огромный кусок перевода с английского и еще больший с русского на английский, сочинение на заданную тему – например: «Прогулка по зимнему лесу»… И это все на один день!

Как я зубрила! Целый божий день без передышки, едва успевая наскоро перекусить, я твердила английские слова, из меня так и сыпались английские неправильные глаголы. Даже во сне меня преследовала тень отца Гамлета и три ведьмы из «Леди Макбет», которые повторяли: «Леший крикнул, кот мяукнул – пора, пора!»

Мы проштудировали с мисс Пэгг все возможные варианты вопросов, которые только могут возникнуть в самом воспаленном воображении экзаменующих. Я вызубрила во всех нюансах и подробностях свою собственную биографию, а мое страстное желание работать медсестрой в Американском госпитале было составлено в таких убедительных и трогательных выражениях, что должно было смягчить самое закостенелое сердце.

И вот настал день, когда мы с мисс Пэгг перешагнули порог госпиталя: она вся дрожащая и взволнованная, я тоже взволнованная, но старающаяся не подать виду, – я чувствовала себя подобно некому сосуду, наполненному до краев цитатами из Шекспира, Голсуорси и из собственной программной речи. Мисс Пэгг, благословив меня в последний раз, осталась в холле, а я деревянной походкой пошла по коридору к заветной двери.

Мисс Харелл сидела все за тем же столиком, – казалось, она не сходила с этого места весь месяц. На ее мраморном белом лице отразилась смесь чувств, среди которых явно преобладало удивление, явно переходящее в возмущение. Сейчас она меня выгонит, поняла я и поскорее заговорила на чистейшем английском языке, прося прощение за свое вторжение, но вот я осмелилась прийти еще раз… все это время я усердно изучала язык, и мне кажется, что приобрела некоторые знания и могу надеяться поступить в школу… По мере того как я говорила, рыжеватые брови мисс Харелл поднимались все выше на ее лбу, а зеленоватые глазки сделались почти квадратными. Жестом прервав мою речь, она проявила живость, совершенно не свойственную ее виду мраморной статуи, и поспешно вышла из комнаты. Через несколько минут она вернулась в сопровождении нескольких женщин и, широким жестом показывая на меня, сказала:

– Вы только послушайте, как говорит эта девушка! Месяц тому назад она не понимала ни слова по-английски, даже поздороваться не умела, и вот сейчас… Говорите, пожалуйста, мисс, расскажите преподавательскому персоналу, как вы сумели в один месяц выучить язык?

И вот я без запинки, употребляя самые изысканные выражения, стала отвечать на самые заковыристые вопросы. Легко и непринужденно слова слетали у меня с языка, повергая преподавателей и мисс Харелл в состояние, близкое к тому, какое испытал бы человек, увидя внезапно собаку с двумя головами, – не может быть! Это был настоящий триумф, и в конце разговора мисс Харелл встала и пожала мне руку:

– Можете считать себя принятой, мисс Андрейев, – она что-то такое сделала из моей фамилии, что я с трудом поняла, о ком речь.

Бедная дрожащая мисс Пэгг со страхом поднялась мне навстречу, но мое сияющее лицо сказало ей все, – она обняла меня и заплакала… Так и вышли мы, обнявшись и всхлипывая, из ворот госпиталя.

Весь август я провела в одиночестве – все наши уехали к морю, а я должна была сшить четыре форменных платья, в два раза больше передников, приготовить все мелочи, перечисленные в выданной мне бумаге, и главное, было необходимо сделать прививки.

И вот наконец первое сентября – и я со своим чемоданом прибыла в Американский госпиталь уже как полноправный член коллектива школы. В этом году первый класс «пробэйншионерс», то есть «взятых на пробу», состоял из двадцати человек самых разных национальностей. Больше всех было русских – три девушки, две француженки, две американки, две немки, остальных – шведок, норвежек, венгерок – по одной. В общем, девушки были настолько все разные и их языки отличались друг от друга, что все были просто принуждены разговаривать между собой по-английски, что было очень даже полезно для практики. Десять человек, со мной в том числе, и второй русской – баронессой де Сталь фон Гольштайн (о том, что эта белобрысая, с огненным румянцем на щеках, очень живая, вечно куда-то спешащая, вечно жалующаяся на жару и духоту девушка – баронесса, долго никто не знал, она себя называла просто Марина Сталь), поместили в большой комнате-дортуаре. В небольшом холле перед дортуаром нам подавали завтрак, состоящий обыкновенно – о роскошь! – из теплых рогаликов с маслом, джемом из апельсиновых корочек – специально английский джем, удивительно вкусный! Была еще и ветчина, и горячие яйца всмятку, и тарелки с традиционной «порридж» – овсяной кашей.

Мы ходили на лекции по анатомии, физиологии, патологии и даже изучали предмет под названием «этика сестры милосердия» – его преподавала сама мисс Харелл. После ежедневной зубрежки нас приглашали в специальные кабинеты для прохождения практических занятий. В кровать ложилась какая-нибудь из учениц, и преподавательница показывала, как надо обмывать тяжелобольного, лежащего в постели, как переменить под ним белье. Все это было интересно и совсем нетрудно, хотя постелить постель согласно требованиям преподавательницы являлось целой наукой: были постели для легко больных, для тяжелых, специально убранная постель для больного после операции, сделанной под наркозом, – тут были бесчисленные предметы, обязательно разложенные на ночном столике: и графин с водой, и стакан, и деревянные палочки, и особенная мазь, и флакончик со скипидаром и еще с чем-то, почкообразная миска, которую надо было поднести больному, когда после наркоза его начнет тошнить, бумажные салфетки… Как просто все это запоминалось по сравнению с той зубрежкой, какую я проделала с мисс Пэгг!

Месяца через два после начала занятий я нашла у себя в перегородочке для писем бумагу, где было сказано, чтобы я явилась завтра утром в восемь часов на второй этаж и представилась старшей сестре мисс Кинг: я буду нести практику уже у самих больных. Подобные записочки получили еще только две ученицы. Это было признанием нашей отличной подготовленности – очень, однако, приятно было сознавать себя одной из лучших.

В назначенный час мы выстроились перед столиком некрасивой и очень строгой на вид мисс Кинг. После переклички мисс Кинг поручила мне постелить постель в одной из отдельных палат для больного после тяжелой операции. «Только-то и всего! – подумала я. – Мне ли не знать, что надо делать!» Но совсем одно дело учить теорию в классе, а другое – проделать все на практике. Нас водили, конечно, по всему госпиталю, показывали, где получать белье у кастелянши, где ставить на ночь цветы больных, куда относить и где мыть судна (между прочим, грязное судно надо было всегда прикрыть чистой салфеткой и нести его, не отвернувшись и не скривившись от отвращения, а весело и с улыбкой – как букет цветов, говорила мисс Харелл), где находится операционная (под самой стеклянной крышей здания), где расположены грузовые лифты для перевозки каталок. На практике все оказалось более сложным, и я с трудом нашла обитель кастелянши, которая, выслушав перечень моих требований, сказала, что той особенной простыни, которая нужна, у нее нет, нет и половины требуемых предметов для столика у кровати больного.

– Обойдетесь обыкновенной простыней, – заявила она в ответ на мои причитания, – и без этой мази и палочек тоже. Почкообразная миска – это все, что нужно!

Вскоре, однако, я привыкла к своей работе, и казалось смешным, что я когда-то плутала и путала помещения, – быстро и бесшумно спеша по коридорам на зов больного – над дверью палаты зажигалась красная лампочка, – чувствовала себя вполне уверенной. Вот только телефонных звонков в дежурной комнате старшей сестры я боялась. Когда там никого не было, то надо было брать трубку и нам, пробэйшионерам. Гнусавый голос с ужасным американским акцентом что-то быстро и невразумительно сообщал. И все – стоишь и мучительно гадаешь: что такое мог сказать этот нервный мужчина? А ведь он мог сказать что-то очень важное, вроде как: примите нового больного, пострадавшего в автомобильной аварии.

Так, совершенно благополучно, прошло полгода моей деятельности и учения в Американском госпитале, с нас уже сняли мерку для будущих форменных платьев младших сестер, и мы готовились к настоящей работе. И тут в воздухе стали носиться слухи, что-де госпиталь не приносит прибыли, а, наоборот, делает ежедневный дефицит в семь тысяч франков, благотворительные взносы почти перестали поступать из Америки, в связи с кризисом все стало дороже, и придется закрыть одно крыло госпиталя и распустить половину учащихся в школе медсестер. Я тут же представила себе, что среди отчисленных могу оказаться и я, – мой ореол лучшей ученицы несколько померк, потому что, хотя в теоретических занятиях я продолжала преуспевать, в практике за мной числились некоторые мелкие, но досадные грешки – то я натерла спину больной не тем порошком, то протянула руку без перчатки над операционным столом, то подала не тот инструмент, то самовольно поила простуженного хоккейного аса – красивый здоровенный парень из Канады! – горячим молоком с содой, то не успела подать судно одному старикашке.

Предчувствие не обмануло – директриса предложила мне сесть и стала задавать вопросы: «Как вам нравится учение? Все еще нравится призвание сестры милосердия? Не чувствуете ли вы, что другое какое-нибудь занятие вам подойдет больше? Только будьте искренни и не обманывайте себя!» – добавила она. Я отвечала ей, что мне все нравится, особенно теория. Мисс Харелл меня прервала:

– Вы слишком эмоциональны, мисс Андрейев, и вам будет трудно приспосабливаться к требованиям нашей профессии. Поймите, если бы не сокращение штата, я бы никогда не предложила вам уйти из школы, но я принуждена это сделать, так как вижу, что вам будет легко устроиться в любом другом месте, а есть учащиеся, которые не имеют таких возможностей, – всего хорошего! – она пожала мне руку, и я удалилась.

Итак, все кончено, все насмарку – все мои старания, зубрежка английского, прекрасная перспектива стать вышколенной медсестрой, стать самостоятельной, зарабатывать деньги… Хорошо говорить мисс Харелл, что я легко могу устроиться на любом месте, – попробовала бы она найти какое-нибудь место сейчас, когда столько безработных?! Да и потом: что, собственно, я умею делать?

С такими невеселыми мыслями я собрала свой чемоданчик, засунула туда с такой тщательностью и любовью сшитые форменные платья, передники и явилась домой.

Мама меня не стала ругать.

– Что ж мы теперь с тобой будем делать, Веруха? – вопрошала она. – Давай поступай в школу для массажисток. Ведь медицинский массаж – это так интересно. Ты будешь работать в водолечебницах, получать неплохие деньги. А богатые толстухи – они озолотят тебя, если ты своим массажем поможешь им похудеть!

Массаж так массаж, и я записалась на курсы медицинского массажа, что на рю Кюжас, тут недалеко и Люксембургский сад – небольшой парк с круглым бассейном, где парижские мальчики пускают свои кораблики, с темным гротом, на фоне которого так ярко выделяется белая, как алебастр, изящная фигурка девушки, – над ней склонилась, обнимая ее, мощная мужская фигура – Амур и Психея, если не изменяет память. Бомиш – так ласково называют бульвар студенты – с широкими тротуарами, почти сплошь заставленными столиками кафе.

Я опять зубрю анатомию, на этот раз на французском языке; главная трудность, которую преодолеваешь только памятью, – это названия мышц человеческого тела, и не только названий, но и точного местонахождения на такой-то именно кости, приросших на таком-то бугорке этой кости: если представить себе, что костей в человеческом теле более двухсот, на каждой кости бугорок или два (а то и три) и каждый имеет свое название, и к каждому прикреплен мускул, тоже с названием, порою очень заковыристым, то делается ясно – стать массажисткой не так-то просто.

Мое учение, благодаря интенсивной зубрежке, быстро продвигается, и вот я сдаю экзамены и получаю новенький диплом «медицинской массажистки», которому, увы, было суждено пожелтеть и истрепаться без всякой пользы для владелицы. У нас не было никаких знакомств в водолечебницах, никаких средств для открытия собственного кабинета, и мои знания массажа пригодились только нескольким знакомым дамам и маме, которой я изредка растирала спину.

Итак, никакого места массажистки я не получила, и вместо этого мне пришлось изучать газетные объявления, рабочая сила требовалась только примитивно грубая – уборщицы, мойщицы посуды или окон, прачки.

А тут вдруг брат Валентин рассказал мне, что в санатории для туберкулезных, где он работает помощником садовника («Собираю опавшие листья», – говорил он поэтично), требуется уборщица, исполняющая также некоторые функции медсестры и потому желательно имеющая представление об этой работе. Немедленно я отправилась к директору Клячкину, офранцузившемуся русскому еврею, – тот благосклонно выслушал мой рассказ о том, как я училась в Американском госпитале и как стремлюсь мыть полы и убирать комнаты в его санатории…. Ура, меня приняли!

Я была счастлива, потому что санаторий «Ля Коллин» мне очень нравился: в роскошном старом парке со столетними липами и каштанами стоял настоящий средневековый замок с башенками и с рыцарями в латах – две широкие лестницы полукружьями поднимались на обширную террасу.

В подвальном помещении была расположена просторная кухня, она же столовая для персонала. Над громадной плитой колдовал настоящий кудесник – «повар императорского двора», пожилой мужчина с гренадерскими усами. Он умел готовить совершенно фантастические блюда, давно отошедшие в небытие, – жареных лебедей, воздушные пироги, всевозможные кулебяки, расстегаи, как и все, что было в старину, все шедевры французской кухни были ему тоже знакомы, и, конечно, ему не место было в этой санаторной кухне – ему бы в старый московский «Яр» или гостиницу «Европейскую» в Ленинграде!.. Но и здесь, не прерывая стариковского брюзжания, он творил из простого фарша потрясающие, вкуснейшие котлеты, – как какой-нибудь жонглер из цирка, он подбрасывал большую сковородку с тридцатью жарящимися котлетами, и они, синхронно перевернувшись в воздухе, падали на то же место на сковороде.

Дело было ранней весной, когда я поступила на работу в «Ля Коллин», расположенный километрах в двадцати от Парижа, и я просто наслаждалась чудесным воздухом, ароматом цветов в парке: на большой липе в саду поселился соловей и зацвели яблони в отдаленной его части – там, где стоял «охотничий павильон», в котором жили садовники, и мой любезный братец в их числе. Они убирали и жгли прошлогодние листья в парке, поправляли дорожки, ухаживали за цветниками. Брат получал за эту работу двадцать пять франков в день и обед в общей столовой. Его не мог, конечно, удовлетворить один обед за весь день, – к вечеру он изнемогал от голода в своем павильоне. Мое сестринское сердце не могло выдержать такого зрелища, и я научилась очень ловко собирать в кухне-столовой целые нетронутые порции отказавшихся от еды хилых пациентов. Им, увы, не помогал ни чудный весенний воздух, ни деликатесы нашего императорского повара. Набрав целый поднос всякой изысканной снеди, я относила его в «охотничий павильон», где уже, с нетерпением щелкая зубами, поджидал меня братец.