Текст книги "Иначе жить не стоит"
Автор книги: Вера Кетлинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Федя расхохотался.
– Вы один! Откуда знающие люди в деле, которого еще нет!
У входа в гостиницу он придержал Катенина за рукав.
– Я с корыстной целью провожать пошел. Вам пока все равно кого… а я вас не подведу! Шахты я знаю, газогенераторные процессы изучил, сейчас изучаю взрывное дело… Всеволод Сергеевич, возьмите меня на опытные работы!
– Вы уверены, что они начнутся скоро?
– Конечно!
Ясная вера Феди Голь окончательно утешила Катенина.
Но в последующие дни утешительного было мало. Повидать Арона не удалось, дома он почти не бывал, его жена приглушенным голосом сказала, что он очень занят в связи с проверкой партдокументов. Помолчав, она еще тише сказала: «У Арона неприятности, вы понимаете?» Катенин знал, конечно, что после убийства Кирова идет проверка рядов партии, что поставлена задача очистить партию от разных оппозиционеров и замаскированных врагов, что в связи с проверкой начались исключения и даже аресты… Но какое это могло иметь отношение к Арону?
Как бы там ни было, поддержка Арона отпала.
Катенин уходил в Углегаз с утра, как на службу. Его встречали радушно, но перепечатка проекта затягивалась, готовые экземпляры понемногу отсылались авторитетным людям, а те неохотно соглашались «между делом» просмотреть их.
Стараясь успокоить нетерпеливого автора, Олесов несколько раз доставал для него машину из наркомата, и Катенин катал Люду по Москве. Люда огорчалась, что почти все театры закрыты, но все-таки накупила билетов на разные спектакли и на два концерта. Однажды, устав от безделья и разочарований, Катенин отказался идти в театр и дал ей в спутники Федю Голь. Потом заволновался: не вздумает ли она кружить голову Феде? Но Люда насмешливо фыркнула:
– Это же детский сад! Щенок с висячими ушами!
И показала, какие бывают у щенят висячие уши.
Мужу она посылала открытки с видами столицы, отца старалась развлечь, а сама откровенно радовалась, что их пребывание в Москве затягивается.
Катенин с надеждой ждал концерта Софроницкого – Люда услышит одного из лучших пианистов страны и потянется к серьезной работе…
– А что мне надеть? – спросила Люда после обеда и начала перебирать платья. – Он, папка, я надену вот это!
Она переоделась за дверцей шкафа и вышла в длинном вечернем платье, которое «на всякий случай» прихватила с собой.
– Оно слишком бальное, Люда, ты не находишь?
– Пустяки, папа. Оно такое чудное! Мне идет, да?
Она крутилась перед отцом, сияя от радости.
В дверь громко постучали, и сразу кто-то нетерпеливо задергал ручку. Люда открыла дверь и отпрянула: не замечая ее, в комнату ворвался очень высокий, худой человек с маленькими сверкающими глазками, устремленными на Катенина. Этот человек шел прямо к Катенину, как завороженный, – он, наверное, столкнул бы Люду с дороги, если бы она сама не отскочила.
– Всеволод Сергеевич Катенин! – провозгласил он и с ходу схватил Катенина своими длинными руками, но не привлек к себе, а отстранил, чтобы разглядеть получше. – Всеволод Сергеевич Катенин! – упоенно повторял он. – Я Алымов.
После долгих рукопожатий он дал усадить себя и закурил, но все это – не сводя с Катенина влюбленного взгляда маленьких глаз, сверкающих из-под набрякших век. Узкое, худое лицо его было некрасиво и странно не соответствовало восторженной, энергической речи.
– Понимаете, уехал на неделю, а тут сразу все завалили! – говорил он, размахивая руками. – Это я послал вам телеграмму, я велел, чтобы в два дня все было перепечатано и разослано и чтоб все прочли быстро. А они, конечно, печатают вразвалочку: сверхурочных испугались! И со спецами всякие церемонии – «пожалуйста» да «будьте любезны»! Воображаю, как вы разозлились! Я уже разгромил все учреждение, говорил со всеми спецами. Заседание будет послезавтра утром!
Люда подошла поближе, смущенная тем, что о ней забыли. Алымов уткнулся в нее тем же сверкающим взглядом и несколько секунд молча разглядывал ее, не понимая, откуда тут взялась молоденькая женщина в слишком нарядном платье.
– Моя дочь Людмила.
Алымов вскочил и долго тряс ее руку, но Люда отлично видела, что он смотрит сквозь нее, как сквозь стекло, что для него сейчас существует только Катенин.
И действительно, выполнив долг вежливости, Алымов сразу вернулся к тому, что его занимало:
– Проект ваш просто замечательный! Я не специалист, но я заставил мне все объяснить, и, по-моему, это превосходно! А вот насчет организации опытов я хотел вас спросить…
И начался разговор, в котором Люда не могла участвовать. Но ей было интересно слушать напористый голос Алымова и рассматривать его некрасивое, худое, нервное лицо. Она с удовольствием представляла себе, как этот неуемный человек «громил учреждение» ради проекта ее отца. Проект попал в надежные руки – вот они, эти руки, длинные, сильные, с нервными пальцами, – пальцы барабанят по столу, теребят папиросу, соединяются и разъединяются, их концы желтоваты от табака.
Катенин тоже приглядывался к человеку, сидевшему в такой стремительной позе, будто вот-вот вскочит и куда-то помчится. Его немного коробило от громкого голоса этого человека, от пренебрежительного слова «спецы», которым Алымов называл почтенных ученых, – Катенин сам был «спецом», только менее авторитетным. Если бы я его встретил независимо от моего проекта, думал Катенин, я бы сказал, что он мне не нравится, в нем есть что-то наигранное. Как обманчиво внешнее впечатление! Ведь вот и Федя Голь, и Арон считают его душой всего дела. Так оно и есть. Он даже не инженер. Но именно он влюблен в эту идею, именно он осуществит мой проект: разгромит все преграды, растормошит всех спецов… и осуществит!
– Знаете, сейчас я впервые поверил, что мой проект будет реализован! – взволнованно признался Катенин.
Люда решила, что пора выступить на сцену самой.
– Папа, я закажу чаю.
– Вот за это спасибо! – воскликнул Алымов. – Я столько сегодня кричал, аж в горле пересохло!
Он грубовато и самодовольно захохотал. Катенин подумал, что напористая грубость Алымова – защитное средство от пренебрежения более знающих, но менее активных людей.
– Мы сегодня идем на концерт, – снова вступила в разговор Люда. – Как жаль, что мы не знали!.. Мы бы вас пригласили с собой.
Алымов снова посмотрел на нее, на этот раз именно на нее, как таковую, – хорошенькую, слишком нарядную женщину.
– А я поеду с вами. Неужто не найдем одного билета?
– На Софроницкого? Я в день приезда еле-еле купила. – Она многозначительно поглядела на отца. – Прямо не знаю, как быть.
Катенин равнодушно отвернулся.
– Почему ты не предложил ему свой билет? – сердитым шепотом спросила Люда, когда они расстались с Алымовым у консерватории, так и не достав третьего билета.
– Да ты что, Люда? С какой стати?
– Феде отдал, а тут пожалел? Он так относится к тебе… И от него ведь все зависит, папа!
– Так ты обо мне хлопочешь?
Они вошли в зал, недовольные друг другом. Но уже через минуту праздничная атмосфера зала подчинила обоих. Катенин с облегчением заметил, что Люду рассматривают не потому, что она чересчур нарядна, а потому, что хороша. Люда тоже заметила это.
– Гляди орлом, папка! Все думают, что ты мой супруг!
Двери закрылись. Над сценой дали полный свет.
Стихли голоса. Где-то слева возникли рукоплескания, их подхватили во всем зале, и Катенин увидел высокого тонкого молодого человека, который вышел из-за тяжелой занавеси и скованными шагами, потупясь, заспешил через сцену к открытому роялю.
Пианист сел, подвигался, устраиваясь удобно, потер пальцы и опустил руки на колени. Исподлобья покосился на ряды слушателей, откуда доносились сдерживаемые покашливания и шепотки. Катенин тоже покосился с возмущением на тех, кто нарушал тишину, но в это время раздался ясный, сильный звук – руки пианиста коснулись клавиш.
«Какой чудесный инструмент рояль», – подумал Катенин, как будто он впервые слышал звуки рояля.
Софроницкий играл сонату, хорошо известную Катенину, – Люда выступала с нею в дивизионном клубе. Но разве это та самая соната? Катенин и не догадывался, что она содержит в себе такое богатство звуков, такую прозрачную чистоту и такую глубокую, страстную силу. Катенин узнавал каждую фразу, каждый звук – и в то же время слушал словно впервые. Знакомое сочетание звуков открывалось по-новому.
Он оглянулся на дочь. Ее пальцы слегка двигались; Катенин понял, что Люда мысленно играет. «Как хорошо, что она тут! – подумал он. – Ей это так важно! Может быть, наша поездка решит не только мою, но и ее судьбу».
Мысли о дочери не мешали ему слушать – нет, он слушал за двоих и за двоих решал, что только так и стоит играть, только это и есть искусство. Техника у Софроницкого безукоризненна, но ее как бы вовсе не существует, настолько она освобождает его от трудностей исполнения, позволяя раскрыть самую душу произведения. Иногда он наклоняется над клавишами и даже шепчет что-то, будто выманивая звуки, но чаще устремляет взгляд куда-то вверх и вбок, на что-то невидимое публике, словно сверяясь, соответствует ли то, что выходит из-под его пальцев, тому прекрасному, что ему дано увидеть и понять. Пусть то, что он играет, было когда-то создано другим человеком – он поет по-своему, это – его создание, его мир. И он открывает свой мир всем, кто умеет слушать: вот он, богатый, чистый, тревожный, неповторимый мир звуков, войдите в него, приобщитесь к волшебству.
Катенин вошел в этот мир целиком. Он удивился бы, если б понял, что не только слушает, но и продолжает жить, то есть думает о своем. Но он продолжал жить чище, горячей и напряженней, чем обычно, потому что подлинное искусство никогда не уводит от жизни, а пробуждает в душе человеческой лучшее, что в ней заложено. Все мелочи существования, все повседневные помыслы и расчеты улетучились. Огромным стало то, что Катенин долгое время не донимал и открыл совсем недавно, – творчество. Может быть, оттого, что он знал: человек, написавший эту потрясающую музыку, был несчастлив и пробивался через горе утрат, через чудовищную для музыканта глухоту, через все бедствия одиночества и нищеты к великолепному счастью творчества, – может быть, именно поэтому Катенин не поверил сейчас надеждам, разгоревшимся во время встречи с Алымовым. Он увидел: впереди борьба, разочарования, поиски, удары, и если успех, то выстраданный, нелегкий, – но ощутил себя ко всему готовым, свободным от корысти и честолюбия. «Как хорошо, – думал он, – как удивительно хорошо, что это счастье пришло ко мне!»
Последний звук долго-долго трепетал в полной тишине. Обычные человеческие рукоплескания разрушили волшебство.
– Да хлопай же, папка, ну как тебе не стыдно!
Раскрасневшаяся, веселая (почему веселая?!), Люда изо всех сил хлопала в ладоши, устремив навстречу пианисту немигающий, ждущий взгляд.
– Людмила, перестань! – строго сказал Катенин и взял ее под руку. – Пойдем!
– Как он хорош, папа! – прошептала она возбужденно.
– Он больше не выйдет, пойдем.
– Какая у него техника, папа! Ты помнишь, как он сыграл это место?.. – Она напела фразу, проведя в воздухе, как по клавишам, быстрыми пальцами.
– Тебе захотелось играть? – с пробудившейся нежностью спросил он. – Играть вот так, как он?
– Ой, куда мне! Но знаешь, папка… – Она прижалась к плечу отца, таинственно улыбаясь. – Если сказать правду… больше всего мне хочется пойти к нему!
– К нему? Зачем?
– Ах, боже мой, это нетрудно объяснить. Я пианистка, приехала в Москву совершенствоваться, мне понравилась его трактовка… да мало ли что!
– Ты с ума сошла!
– Не ворчи, папунька, не становись скучным! Я не девочка. И потом у нас, музыкантов, все это проще. Я уверена, он будет только рад. Он такой милый!
– Ну, ладно. – Внутренне сжавшись, он покорно протискивался за нею к буфету. – Что ты будешь пить, лимонад?
Как только стал известен день и час заседания, Катенин начал готовиться к схваткам с возможными оппонентами. Разговор с Ароном мог бы успокоить его, но Арону, видимо, было не до чужих волнений. Он сам заехал в гостиницу, как всегда, бодрый и оживленный, но на этот раз бодрость была нервозной, оживление искусственным. Арон пошутил с Людой, сослался на сумасшедшую загрузку и через несколько минут уехал. Катенин вышел проводить его в коридор гостиницы.
– Арон, у тебя неприятности?
– Ты Блока помнишь? – вместо ответа спросил Арон. – «И вечный бой. Покой нам только снится». Вот это оно и есть.
– Что-нибудь серьезное?
Арон молчал, поглядывая на Катенина сквозь прищуренные ресницы.
– Я, конечно, беспартийный. И, может быть, не имею права…
– Ты за событиями в Испании следишь? Пятая колонна – слыхал, что это такое? Притаилась и гадит исподтишка. Ты спрашиваешь, серьезное ли. Само время очень серьезное. Фашизм прет напролом и ползет по-змеиному. Кто может поручиться, что и у нас не действуют агенты пятой колонны?
– Но…
– А вот это «но» приходится иногда доказывать. И бывает всего труднее доказать, что ты не верблюд.
– Я только не понимаю, как в отношении таких, как ты… Арон невесело усмехнулся.
– Я бы тоже хотел все понимать. – И, взбодрившись: – Ну, до скорого! Не дрейфь! Все покатится как по маслу.
В назначенный час никого еще не было, кроме главного инженера Колокольникова – представительного мужчины в каких-то необычных очках с очень толстой оправой. Колокольников сразу предупредил, что начинает работать с понедельника и только тогда сумеет ознакомиться с проектом, «что, впрочем, не беда, так как изучили его весьма авторитетные специалисты!»
Авторитетные специалисты съезжались медленно. Празднично сияющий Олесов встречал их у дверей и вел прямо к стендам.
– Прошу познакомиться с чертежами.
Когда консультанты, проходя вдоль стендов, переговаривались между собой о посторонних делах, Катенин холодел и терял надежду. Когда кто-нибудь из них задерживался и начинал рассматривать чертежи, Катенина бросало в жар. Все казались очень важными и не обращали никакого внимания на автора проекта. Арона еще не было. Главный энтузиаст Алымов куда-то исчез.
Но вот появился Арон – свежевыбритый, благоухающий одеколоном, улыбчивый. Если присмотреться, можно было заметить, что он осунулся и несколько взвинчен, но гораздо заметнее было то, что с его приходом чинная скука ожидания кончилась. Арон был со всеми знаком и как будто со всеми дружен, он умело втянул Катенина в общую беседу.
– Сейчас мы за вас ка-ак примемся, изобретатель! – шутливо посулил Арон, и все заулыбались.
Так они и расселись вокруг длинного стола – с улыбками на лицах. Только два человека не поддались воздействию Арона: маленький седеющий профессор Вадецкий, который заносчиво вскидывал голову на тонкой шее, подпертой тугим, накрахмаленным воротничком, да массивный, угрюмый работник наркомата Бурмин, которого Федя Голь почтительным шепотом определил: «Мамонт». Про Вадецкого тот же Федя шепнул: «Злыдня». К удивлению Катенина, Федя окрестил Глазетовым Гробом изысканно-вежливого профессора Граба, успевшего пленить Всеволода Сергеевича приветливыми улыбками и полным отсутствием важности, – а ведь Граб был крупнейшим ученым, перед ним заискивал и Вадецкий.
В последнюю минуту (Олесов уже начал вступительную речь) в кабинет быстрыми, энергичными шажками вошел немолодой сухощавый человечек с примечательными глазами, которые сверкали как бы впереди него, подобно фарам, оповещающим о приближении автомобиля.
– Стадник пришел! – обрадованно шепнул Федя.
Катенин помнил, что Стадник – один из ответственных работников наркомата, но не знал, почему его приход так важен. Стадник не сел к столу, а направился к стендам и начал изучать чертежи один за другим, то кивая головой, то непонятно морщась и выпячивая узкие губы.
Поздравив собравшихся с обсуждением первого проекта, Олесов спросил, хотят ли члены комиссии выслушать доклад.
– Зачем? – быстро откликнулся профессор Граб и глянул на часы. – Было бы экономней прямо приступить к обсуждению.
Катенин собирался возразить, но члены комиссии поддержали Граба, и Всеволод Сергеевич с тоской сообразил, что долгожданное заседание, которое было для него судьбой, для всех остальных всего лишь одно из многих заседаний. Вероятно, они относятся к проблеме подземной газификации угля с интересом, иначе зачем бы им входить в комиссию! – но у каждого в его научной деятельности встречается немало интересных проблем, гораздо более близких…
– Суть ясна, – добавил Граб. – Я проект просмотрел. Считаю его интересным.
Все ждали, что последует продолжение, но Глазетовый Гроб, обаятельно улыбнувшись Катенину, вынул из портфеля пачку бумаг и углубился в чтение.
Арон сжато, не вдаваясь в подробности, оценил достоинства проекта, подчеркнув оригинальность метода взрывов.
– Теперь дело за испытаниями в природных условиях!
Катенину задали несколько второстепенных вопросов, но подробно ответить ему не удалось.
– Понятно же! – сказал Граб и снова зашелестел бумагами.
Затем дверь распахнулась от толчка, и Алымов, непривычно согнувшись, ввел под руку крупного старца с патриаршей бородой. Старец прошел к дивану, стуча массивной палкой, вытер платком лицо и сказал неожиданно высоким голосом:
– Извините, запоздал. И вовсе не мог, да вот Константин Павлович выкрал меня и увез, аки полонянку.
Это был академик Лахтин, одно из светил, в чьем сиянии тускнеют даже такие звезды, как профессор Граб; тот, не долистав, поспешно сунул бумаги обратно в портфель.
Выступавший в это время Вадецкий замер на полуслове. Лахтин уселся на диване и, отдуваясь, прикрыл тяжелыми веками свои голубые смешливые глаза. Вадецкий торопливо закончил речь, избегая четких определений. Катенин с трудом уловил, что Вадецкий «мало верит» в возможность подземной газификации угля, хотя и признает необходимость попыток в этом направлении, что он приветствует удачный замысел проекта, хотя и не уверен в «конечной результативности».
Стадник оторвался от чертежей и вперил в лицо Вадецкого свои глаза-фары;
– Можно просить вас уточнить свое мнение специалиста относительно данного проекта?
Академик Лахтин отчетливо хмыкнул, не поднимая век.
Вадецкий слегка покраснел, но ответил благодушно:
– Вы прослушали, Арсений Львович, я с самого начала присоединил свой голос к положительной оценке Андрея Андреевича и Арона Борисовича. Желательно провести испытания.
Стадник кивнул головой, взглядом нашел Катенина и произнес задумчиво, как бы адресуясь к нему одному:
– Да, да, конечно. Нужны испытания. Нужно начать.Но… – И в упор: – Товарищ Катенин, неужели никак нельзя обойтись без подземных работ?
Профессор Граб досадливо пожал плечами.
– Я пробовал, – сказал Катенин, вставая. – Мне удалось свести подземный труд шахтеров до минимума…
Он сделал шаг к стендам, чтобы пояснить на чертежах, как пойдет процесс, но его остановил голос профессора Граба:
– Да ведь понятно!
Вадецкий, обернувшись к академику и сохраняя на лице вопрошающее выражение, сказал тем не менее вполне убежденно:
– Проект потому и хорош, что не выходит за рамки возможного. Расчеты на полную ликвидацию подземного труда пока совершенно беспочвенны.
«Мамонт» Бурмин перекрыл его голос веселым басом:
– Шахтеры под землю идти не боятся, был бы уголек!
Стадник так стремительно обернулся к нему, что Катенину показалось – сейчас он бросится на Бурмина.
– Шахтеры и обушком уголь рубали, – быстро сказал он. – Однако мы с вами предпочитаем врубовую машину и мечтаем о горном комбайне! Если брать задачу подземной газификации во всем объеме, как брал ее Владимир Ильич Ленин, то конечная цель – ликвидация подземного труда людей. Это не только техническая, но и гуманистическая задача – избавить людей от самого тяжелого и опасного труда!
Стадник помолчал, вздохнул и задал новый вопрос:
– Товарищ Катенин, я, может, не понимаю, но скажите: неужели нельзя, никакнельзя обойтись без предварительного дробления угля?
Катенин понимал, что Стадник заметил уязвимые моста проекта, и готов был отвечать откровенно, чтобы вызвать наконец большой разговор по существу дела, однако Колокольников поднял ладонь, удерживая Катенина, и мягко сказал Стаднику:
– Вы не совсем знакомы с вопросом, Арсений Львович. Конечно, нельзя. Достаточно ознакомиться с обычным газогенератором…
– Но у Ленина написано, что уголь газифицируется в пластах, – напомнил Стадник.
– В мечте Рамсея! – бросил Вадецкий. – В мечте, которая не осуществилась.
Необычно смирный Алымов, сидевший, как часовой, возле дремлющего академика, впервые подал голос:
– Я думаю, никакие разговоры не заменят реального опыта. Проект ценный, надо испытывать. – Поначалу тихий, его голос вдруг окреп, в нем зазвучали громовые раскаты: – Не понимаю побуждении тех, кто пытается притормозить его принятие к проверке!
«Мамонт» Бурмин всем корпусом тяжело повернулся к нему и сразу так же тяжело отвернулся. Стадник сжал губы в узкую, гневную полоску. Глаза-фары уткнулись в Алымова, чтоб испепелить его.
Но в эту минуту академик Лахтин закряхтел и поднялся, грузно наваливаясь на палку.
– Хочу сказать к сведению моих коллег, – с язвительной усмешечкой начал он. – Идея, которою увлекся мой английский друг Уильям Рамсей, почитавший себя учеником и последователем Дмитрия Ивановича Менделеева, – идея эта поистине величественна и принадлежит самому Дмитрию Ивановичу, что, без сомнения, легко вспомнят мои коллеги, знающие труды нашего великого соотечественника. И еще я хочу сказать…
Он запнулся и покраснел. Всем стало неловко: старик явно забыл свою мысль.
– Менделеев? Очень интересно! – воскликнул Алымов и кивнул в сторону Феди Голя: – Сегодня же разыскать.
– Да, Менделеев! – повторил академик и укоризненно ткнул пальцем в сторону Феди. – Стыдно, молодой человек! Нужно знать самому, а не дожидаться, пока старики напомнят произведения, коим следует считаться общеизвестными!
Отчитав таким деликатным образом всех присутствующих, Лахтин развеселился и вспомнил ускользнувшую мысль:
– Наш уважаемый автор – простите, запамятовал фамилию! – создал первый проект. И молодец! Для чего же собирать такой синклит? Опыты ставить надо! Работать надо! А я пообедать не успеваю, – тем же требовательным тоном добавил он, – с комиссии на комиссию. Фигаро здесь, Фигаро там…
Он повторил последние слова уже в дверях, почти выпевая их высоким старческим голосом.
С минуту все смущенно улыбались, потом «мамонт» пробасил, что пора «подводить черту», а профессор Граб небрежно сказал, беря под мышку портфель:
– Осталось сформулировать.
Алымов энергично диктовал решение, размахивая кулаком над головою секретарши. Лидия Осиповна записывала такой скорописью, что перо подпрыгивало в ее руке. Катенин улавливал главное: «Одобрить», «Испытание в природных условиях», «Развернуть»… Как стихи, прозвучали сухие слова: «Смета на опытные работы», «Открыть финансирование»…
А затем Катенина поздравляли, как именинника, и Арон потянул всех обедать в ресторан. Отказались только профессор Граб, торопившийся на коллегию, да «мамонт» Бурмин. По телефону вызвали в ресторан Люду. Пировали долго и весело. Вадецкий превратился в приятнейшего застольного оратора и ухаживал за Людой, Алымов азартно пил и шумел на весь зал, а Стадник подсел к Катенину и, обнимая его, говорил ему в самое ухо:
– Я эту мечту люблю! Для меня она живая, понимаешь? Тормозит не тот, кто ищет совершенства, а тот, кто сразу кричит «ура». Я хочу ее увидеть, понимаешь?
Охмелевший Катенин соглашался и твердил свое:
– А я-то готовился драться! Драться!
Было уже поздно, когда Алымов отвез Катениных в гостиницу и на прощание, разом протрезвев, властно сказал:
– С утра примем меры, чтоб вас отпустили к нам насовсем. Послезавтра едем в Донбасс.
Отоспавшись, Катенин пришел в Углегаз и узнал, что уже зачислен в штат. Алымов носился из наркомата в банк, из банка в Госплан, из Госплана в Совнарком, и снова в Госплан, и снова в банк… Иногда он брал с собой Катенина, ошеломляя его буйной энергией и громким голосом.
– Папа, в Донбасс мы едем вместе! – заявила Люда, с восхищением наблюдавшая неутомимую деятельность Алымова.
Катенин отрезал с несвойственной ему властностью, навеянной Алымовым:
– Нет. Ты поедешь домой!
– Ну, папка! Это так интересно, я…
– Никаких разговоров! Сегодня же беру билет и телеграфирую Анатолию Викторовичу.
Люда рассердилась и расплакалась.
– Когда ты волновался, я была нужна тебе! А когда началось самое интересное, ты меня гонишь!.. Как ты изменился, папа! Ты зазнался. Да, да, ты зазнался от успеха!
Он страдал, видя ее заплаканное лицо, но не сдался.
Люда уехала за час до отъезда отца и Алымова в Донбасс. Алымов провожал ее. Люда понимала, что он это делает ради ее отца: Алымов прямо-таки влюблен в него! Даже тут, на вокзале, Алымов продолжал говорить о каких-то пологих пластах. Но с подножки вагона Люда послала отцу воздушный поцелуй, глядя на Алымова. Алымов засмеялся и тоже послал ей воздушный поцелуй, и это снова был момент, когда Люда почувствовала, что существует для него сама по себе, помимо отца.
– Славная у вас дочка, – сказал Алымов и продолжил без паузы: – Теперь самое главное, не теряя времени, обдумать, с чего мы начнем завтра.
19
Игорь и Никита вскочили в поезд и остались на площадке, продуваемой из двери в дверь шальным дымным ветром. Было тепло и душно, но от сквозняка и бессонной ночи обоих познабливало.
– Пойдем в вагон, – изредка предлагал Игорь.
Никита дергал плечом и продолжал стоять столбом. За два часа он не произнес ни слова. Брови сведены, губы сжаты. Рассвет озарил его угрюмое, повзрослевшее лицо.
– Ну чего ты отчаиваешься? – сердито сказал Игорь и обхватил плечи руками, чтобы немного согреться. – Случилось так случилось. Сам виноват. А казниться нечего. Жизнь на этом не кончена. Схватим воспаление легких, вот тогда будет каюк.
У Никиты запрыгали губы.
– Как я домой приду, думал ты? – еле слышно сказал он.
Да, об этом думал и сам Игорь, и его отец, – Матвей Денисович даже письмо написал родителям Никиты. Но чем поможет письмо, когда нежданно-негаданно войдет в дом Никита и скажет: «Выгнали…»?
– Что было, простят, – строго сказал Игорь. – А вот что дальше будет, от тебя зависит.
– Ты-то хоть мораль не читай, – буркнул Никита и вдруг, отвернув лицо от Игоря, торжественно произнес: – «Она не ведает обмана и верит избранной мечте…» Читал ты такой стих?
Игоря даже знобить перестало, так он обрадовался, что нарушено двухчасовое молчание.
– Не помню. Постой-ка… Если бы ты все прочитал, а то по двум строчкам… Откуда они?
– Про Татьяну – знаешь такой стих?
– Ну как же, – пряча усмешку, сказал Игорь. – Пушкин.
– Пушкин?!
После этого Никита опять долго молчал.
Поезд бежал по рыжеватой степи, а земля продолжала поворачиваться вокруг своей оси, подставляя солнышку широкий бок с донецкой землей, с зелеными островками садов, с дымящими трубами заводов, с шахтными постройками и терриконами. А с площадки вагона казалось, что солнце выглядывает, как бы заигрывая, из-за черной остроконечной горы наваленной породы, что оно неутомимо пробивается сквозь дымы, сквозь угольную пыль, пропитавшую всю округу, – пробивается для того, чтобы все стало веселей, и разгладились сведенные брови Никиты, и ясные утренние мысли пришли на смену путаным ночным.
– На какую попало работу я все равно не брошусь, – сказал Никита. – Что, я плохо бурил? Буровые работы искать буду. Свет клином не сошелся на нашей экспедиции.
Игорь отметил про себя слово «нашей». Да, прирос парень. Уезжал – сердце отдирал. Оставить бы его… Впрочем, суровое решение отца – уволить – Игорь признал верным, хотя до последней минуты надеялся, что отец нелепо накричит на Сторожева, на Липатову, на самого Игоря и решит неожиданно, диковато, но мудро. У отца так случалось…
Прежнее решение отца – послать Никиту передовым на новые точки – Игорь до сих пор считал мудрым. Восемь дней Никита крутился там один: снял комнаты под жилье, нанял подводы, нашел питьевую воду возле будущих буровых точек, подрядил поварих, купил сена для тюфяков…
К приезду группы даже ужин был готов – и какой! – вареники с вишнями. В сарае, приспособленном под столовую, столы были накрыты домоткаными скатертями, а среди тарелок с хлебом, помидорами и кавунами стояли две бутылки с настоенной на вишнях водкой.
– А это откуда? – строго спросил Игорь.
– А это от меня лично с товарищеским приветом, – ухмыльнулся Никита и выглянул из столовой. – Вторая машина скоро? Вареники перепреют.
Теперь Игорь ругал себя толстокожим идиотом, а тогда… тогда он начальственно осматривал свое «хозяйство» и даже не подумал, ради кого затеяны и вареники, и настойка, ради кого щеголяет Никита в белой вышитой рубахе.
Вторая машина подкатила в густых клубах пыли. Первым лицом, вынырнувшим из рыжей пелены, было хорошенькое лицо коллектора Сони.
– Вот и мы! – закричала она своим жеманным голоском, протягивая руки. – Принимайте, Никитушка!
Никита сдвинул брови (совсем как сейчас в поезде), резко повернулся и пошел прочь.
Простить себе не мог Игорь, что не догадался пойти за ним и шепнуть доброе слово! Ну что стоило догнать его и рассказать, как просилась Лелька в группу, как умоляла Липатову послать ее вместо Сони, как гордилась успехами Никиты!.. Вероятно, следовало солгать, что Лелька послала привет, хотя на самом деле она ожесточенно ругалась до последних минут, а потом ушла в кернохранилище и так грохнула дверью, что тяжелый замок соскочил с кольца. Можно было и не лгать, а рассказать все как есть и про ругань, и про замок и добавить, что Лелька обязательно приедет через недельку… Не догадался! Разыгрывал из себя начальника, с упоением размещал людей, а потом уселся за ужином во главе стола и, как последний болван, набросился на вареники и на все прочее…
Очень довольные приемом, изыскатели и первую, и вторую порцию настойки выпили за Никиту, за то, чтобы он всегда был их передовым. Еще и тут не поздно было обнять Никиту за плечи и шепнуть ему на ухо несколько слов. Но миловидные хозяйки все подваливали вареников, и все казалось Игорю так хорошо и весело… Он как-то вдруг заметил, что Никита уже пьян и буйно весел. Зачем понесло к нему Соню, Игорь не понял. Положив руку на его плечо, она что-то лопотала с кокетливыми ужимками. Никита крутым разворотом всего тела смахнул ее руку:
– Уйди, стерва!
Соня попятилась, испуганно раскрыв рот. Никита с перекошенным от злобы лицом пошел прямо на нее:
– Вон! Вон отсюда, засоха несчастная!
Соня побежала, громко визжа.
Все повскакали. Одни возмущались, другие пытались урезонить Никиту. А Никита стоял, сам ошеломленный своим поступком.
Еще можно было уладить дело, заставить Никиту извиниться перед Соней, отругать его в своей среде… Но случилось так, что в это время Матвей Денисович позвонил по телефону – узнать, как устроилась группа. Девица с почты увидела в окно Соню и позвала ее, а Соня, всхлипывая, рассказала Матвею Денисовичу о случившемся. После этого Игорю пришлось подтвердить рассказ Сони. Хулиганство – это слово было произнесено и соответствовало истине.
